Текст книги "Секс и деньги. Сборник романов (ЛП)"

Автор книги: Ник Келман

Соавторы: Мил Миллингтон,Роберт Крейг,Марк Дэпин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 69 страниц)

Официант смотрит на тебя с удивлением, когда ты высовываешься к окошку, но не говорит ни слова, пока не протягивает тебе сдачу. Но тут он уже не может сдержаться:

– Парень, если бы у меня была такая машина, я бы не стал здесь есть!

А ты улыбаешься, киваешь и забираешь свою сдачу.

Ты въезжаешь на безлюдную часть паркинга, смотришь на еду, которую он тебе выдал в бумажном пакете. Пакет не идеально чист, поэтому сначала ты решаешь съесть все это, сидя на бордюре, однако этим ты определенно испортишь свои брюки, а ужинать в каком-нибудь заведении ты тоже не хочешь, потому что не горишь желанием оставить машину без присмотра на такой странной парковке. Поэтому ты убеждаешь себя, что просто будешь особенно аккуратен с кожей обивки, и начинаешь есть в машине. Но когда половина уже съедена, ты роняешь кусочек какого-то овоща – овоща, покрытого каким-то соусом, – и инстинктивно сдвигаешь ноги вместе, чтобы поймать его, и он приземляется на ширинку твоих тысячебаксовых брюк. Богохульствуя, ты зажимаешь его большим и указательным пальцами, открываешь дверь, подталкивая ее локтем, вылезаешь из машины, кладешь пакет с едой на землю и вытираешь брюки салфеткой. Сейчас все выглядит нормально, но затем, наутро, в дневном свете, ты посмотришь на свои брюки и увидишь, что они испорчены. А сейчас ты стоишь здесь и продолжаешь жевать, слегка наклоняясь вперед за каждым кусочком, и сам себе удивляешься, почему раньше ты не додумался так поесть.

И может быть, пока ты ешь, ты смотришь на бар на другой стороне улицы, на бар, который раньше даже не замечал. Какое-то захудалое заведение, но вокруг припарковано много машин, машин, которые недешево стоили, когда покупались несколько лет назад, машин, которые могли быть чьим-то первым автомобилем или вторым в семье, машин, которые спустя несколько лет родители отдают своим чадам по случаю окончанию колледжа. И, может быть, пока ты доедаешь свой обед, около бара паркуется еще несколько машин. И, может быть, только может быть, из них выходят четыре-пять молодых девчонок, выходят именно здесь, потому что этот бар не прочесывается, выходят именно здесь, потому что им так же хорошо, как и местной полиции, известно, что этот бар получает основную прибыль на продаже алкоголя тем, кому это еще запрещено по возрасту. Интересно, как это ты с такого расстояния можешь сказать, что они молодые, если даже не в состоянии разглядеть марку их автомобилей? Они одеты слишком нарядно для такого бара, одеты в платья для коктейлей, они потратили время, чтобы уложить свои волосы. Даже стоя на другой стороне улицы, ты можешь сказать, что они потратили время на свои прически. Даже стоя на другой стороне улицы, ты можешь сказать, что выглядят они готовыми наставить кому-то рога.

И может быть, закончив с едой, ты поймешь, что уже переезжаешь на другую сторону улицы, к бару. Здесь так же хорошо, как в любом другом месте, правда? Ты всего лишь собираешь немного выпить и потом, вероятно, отправиться домой. Зачем тащиться еще пять миль до единственного бара в радиусе сорока миль, где подают виски, который тебе нравятся? А если здесь к тому же есть на что посмотреть, пока ты будешь пить, так и вообще замечательно.

Ты паркуешься с задней стороны здания, подальше от других машин, там, где тебя не видно с улицы. Ты полагаешь, что оставить машину здесь менее рискованно, чем на пустынной стоянке, где ее могут разбить, или кто-нибудь увидит ее с улицы и попробует угнать. А кто узнает, что она за зданием?

И может быть, когда ты покидаешь свой автомобиль, оставляя в нем пиджак и галстук, девушки, которых ты видел выходящими из машины, играют в бильярд. И может быть, когда ты пропустишь первый стаканчик, когда посетители перестанут на тебя глазеть, вдруг окажется, что ты вписываешь свое имя на игровую доску. И может быть, ты закончишь с девушками партию в бильярд.

После брейка, после того, как они преодолели свою первоначальную робость, после того, как они шепотом обсудили между собой, что ты делаешь в их баре, самая наглая из них, почему-то скептически, спрашивает тебя, чем ты занимаешься.

– Ну и чем же ты все-таки занимаешься?

А когда ты объясняешь, пытаясь изложить все настолько просто, насколько это возможно, все они выглядят немного озадаченными, кроме одной, которая осмеливается спросить:

– Это что-то типа коммерческого банка?

А когда ты подтверждаешь, что коммерческий банк очень похож на то, чем ты занимаешься, она кивает со словами:

– Да, однажды я видела про это кино.

А затем все они начинают с тобой болтать, интересуясь, что ты делаешь по вечерам, в каком колледже учился, где живешь, был ли ты там-то и там, во всяких известных местах, и на что они похожи, если был. И почему-то ты чувствуешь, что гордишься собой, отвечая на все эти вопросы, хотя всего лишь час назад одна мысль об этом ввергла бы тебя в депрессию, не говоря уже о том, как развязно ты себя ведешь. Одна из них, знающая твой дом, спрашивает:

– Это, случайно, не тот огромный дворец, который едва-едва виден с дороги?

Они все начинают с тобой болтать, кроме той наглой девицы, заговорившей первой. Она сидит и разговаривает с тремя-четырьмя парнями, парнями, с которыми, очевидно, она и ее подружки уже немного знакомы. Какое-то время, но совсем недолго парни даже не смотрят в твою сторону, а если и смотрят, то одаривают тебя презрительным взглядом. Однако затем, когда ты заказываешь дорогие напитки порцию за порцией, напитки, которые они никогда не смогут себе позволить, когда ты и их включаешь в вашу компанию, когда ты, как ни странно, впервые за долгое время начинаешь наслаждаться своими деньгами, они вдруг хотят поговорить с тобой, они вдруг оказываются около тебя, вместо того чтобы встать с другой стороны стола, где стоят девушки, наклоняются к твоему плечу и дают советы, как тебе бить, расспрашивают о твоем бизнесе, расспрашивают так, словно давно о нем все знают, задают вопросы, которые всегда заканчиваются словами «не правда ли?» или начинаются «не думаешь же ты…».

В какой-то момент двое из них отправляются в туалет, споря о том, что ты имел в виду, говоря о том-то и том, но, обнаружив, что туалет занят, а они не в состоянии ждать, отправляются отлить на улицу.

А возвращаются они со словами:

– Эй, чувак! Это твоя тачка?! Потрясающая!

И девушки видят, что парни, на которых несколько часов назад они оказали впечатление, теперь впечатлены тобой, впечатлены тем фактом, что тебе принадлежит какая-то конкретная вещь. Они расспрашивают о ней, о ее особенностях. Они рассуждают о ней, зная о ее технических характеристиках гораздо лучше тебя. Кроме расхода топлива на милю, единственной известной тебе характеристики, характеристики, которую ты рассчитал и проверил на деле. Им известна только фиктивная цифра расхода топлива, написанная в руководстве. Один из парней, упоминая о цене, говорит, что она состоит из такого количества цифр, что у него аж голова кружится. Конечно же, он забыл включить в эту цифру налоги, таможенные сборы и тот факт, что, поскольку машины эти безумно сложно заполучить, дилеры сдирают пятнадцать процентов сверху. Он забыл составляющие этой суммы, которой хватило бы, чтобы оплатить целый год его обучения в колледже плюс расходы на проживание. Другие же, в ответ на вопрос одной из девушек, утверждают:

– Скажи уж, что мощности у нее гораздо больше, чем тебе когда-нибудь может потребоваться.

Затем один из парней, тот, который на улицу не выходил, спрашивает, может ли он посидеть в твоей машине. И ты удивлен и странно взволнован.

– Конечно! – отвечаешь ты. – Если хочешь.

И вся ваша компания отправляется на улицу поглазеть на машину. Девушки стоят немного в стороне, в то время как парни толпятся вокруг. Когда они по очереди усаживаются на водительское сиденье, ты замечаешь грязь на их ботинках, но не говоришь ни слова – ты не хочешь показаться слишком злым и придирчивым. Затем ты вспоминаешь о коробке сигар, которые брал с собой в Бостон, нелегальных сигар. Сигар, каждая из которых стоит гораздо больше, чем этот молодняк, возможно, тратит на еду дня за три. И ты достаешь коробку, распечатываешь и предлагаешь всем по кругу. Каждый из парней берет себе по отдельной, девушки же решают разделить одну на всех.

Вернувшись внутрь, сделав первую затяжку, затяжку, дым от которой они держали во рту слишком долго, парни смотрят на тебя, кивают головами и произносят: «Ух ты!» или «Великолепно!», как будто они что-то в этом понимают. И они упорно докуривают их, хотя кое-кто после этого выглядит слегка зеленым. Девушки не могут справиться даже с одной сигарой на всех, и она тлеет – маленький заброшенный окурок со следами губной помады.

И может быть, только может быть, ты ловишь на себе взгляд девушки, той, что смотрела тот фильм про банк и не участвовала в идущем вокруг нее разговоре, ты ловишь на себе ее серьезный взгляд. Она быстро отводит глаза. Позже ты видишь, как подружки тихонько поддразнивают ее. И может быть, но только может быть, как выясниться позже, она попросит тебя подвезти ее обратно в общежитие. Ты соглашаешься – в конце концов, почему бы и нет, ты выпил совсем немного и можешь сесть за руль. Если бы ты напился, то не стал бы этого делать, ты не безответствен, и тебе совершенно не хочется садиться в тюрьму.

Пока вы едете, она разговаривает с тобой. Но с вопросами о тебе покончено, она знает о тебе все, что ей нужно знать, все, что она хочет знать, все, что ей может быть понятно. Вместо этого она безостановочно говорит о себе самой. И почему-то это захватывает тебя, тебе не становится скучно, как это случается, когда вот так с тобой болтает женщина твоего возраста. Ты готов бесконечно слушать о ее проблемах, ее отметках, ее родителях, ее учителях. И не только потому, что ее проблемы на самом деле проблемами вовсе и не являются, не только потому, что тебе известно, что все будет хорошо, но и потому, что ты осознаешь, что ее проблемы тебя не касаются, потому что ее жизнь не имеет никакого отношения к жизни твоей. А когда она рассказывает о своих надеждах, о том, что ей хочется стать ветеринаром, ты можешь просто слушать, улыбаться, кивать и бормотать в ответ: «Должно быть, это безумно интересно» или «Я бывал там, весной там потрясающе», потому что ее надежды – это все еще надежды, потому что они еще не стали заботами. Потому что ее надежды напоминают тебе, что в этом мире надежды еще все-таки существуют.

И может быть – только может быть, – она спросит, не хочешь ли ты взглянуть на ее комнату. И именно в этот момент ты должен принять решение. Именно в этот момент ты спрашиваешь сам себя, что ты здесь делаешь и что собираешься делать. Именно в этот момент ты осознаешь, что не думал об СВНП с того времени, как начал играть в бильярд, осознаешь, что не думал о том, как откроешь входную дверь своего дома с того времени, как начал разговаривать с этой девушкой и ее подругами.

Но когда ты оказываешься в ее комнате, комнате с постером какого-то неизвестного тебе фильма и плюшевым мишкой на кровати, комнате с единственной фотографией ее матери и братьев с сестрами на столе, комнате со стареньким семейным компьютером, то понимаешь, что чувствуешь себя неловко, неуместно, как будто ты не должен здесь находиться, как будто тебе стыдно здесь находиться. Ты начинаешь размышлять, что, возможно, совершил ошибку, недостойно себя повел. Но ты забываешь обо всем, когда она одним плавным, привычным движением стягивает через голову платье, являя твоему взору груди, готовые вот-вот выпрыгнуть на свободу из своего заключения, когда она в одном нижнем белье подходит к тебе, встает на цыпочки и засовывает свой язык тебе в рот и начинает расстегивать твой ремень.

И может быть – только может быть, – под трусиками у нее татуировка в виде красного медвежонка, шагающего в профиль на задних лапках. И может быть – только может быть, – видя, как это возбуждает тебя, она дрочит тебя на него. И может быть, затем она собирает немного твоей спермы и, глядя прямо на тебя, слизывает ее с кончиков своих пальцев. Годы прошли с того времени, как твоя жена – твоя удивительная, понимающая жена – делала что-то, хоть отдаленно похожее на это.

*

Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,

Кто на душе сокрывает одно, говорит же другое.

Ахиллес, Илиада 9:312

*

Даже самые хорошенькие девочки, с которыми мы спим, те, которых мы считаем самыми очаровательными, те, о которых нас расспрашивают наши родственники – «а что же случилось с Дженни, она была такой милой», – даже они любят, когда мы жестоко насилуем их в постели. Да, насилуем их. Даже они задают вопросы вроде:

– Я твоя шлюшка? Твоя потаскушка? Твоя грязная сучка?

А затем содрогаются, когда мы отвечаем:

– Да… да.

Даже они просят привязать их, завязать им глаза, пользоваться ими.

А если они не любят этого, если, когда ты произносишь эти слова, они замирают, кладут руку на твои губы и просят: «Не говори этого… не используй это слово… мне это не нравится», – если они заявляют, что не хотят быть прикованными наручниками к вешалке для полотенец в ванной комнате, – они никогда не будут хороши в постели.

Они могут быть замечательными. Они могут быть прелестными. Они могут быть остроумными, очаровательными и т. д. Они могут делать что-то для женского освобождения (от чего? от кого?). Но они никогда не будут хороши в постели.

И это не потому, что мы чувствуем угрозу, не потому, что они берут верх. Беда не в этом, к тому же в действительности они вовсе не берут верх. Каждому мужчине время от времени нравится доминирующая женщина, женщина, которая приказывает ему, говорит, что ему делать в постели, говорит: «Полижи мою киску». И потом: «Хорошо. Теперь трахни меня. Но не смей кончать, пока я не разрешу». Некоторым мужчинам такое положение вещей нравится все время.

Нет, эти девочки никогда не будут хороши в постели потому, что они хотят равновесия сил. Они хотят равноправия. Они никогда не будут хороши в постели потому, что они не понимают – хороший секс не имеет никакого отношения к равноправию.

Может показаться несущественным, когда вы оставляете официантке чуть большие чаевые за то, что у нее милая улыбка.

Может показаться несущественным, что корпорации нанимают в отдел продаж более красивых женщин, чем в другие подразделения.

Может показаться несущественным, что чья-то фотография на развороте журнала – абсолютно логичный путь к известности.

Все это может показаться таким несущественным.

Когда мы начали присматривать дом, ты влюблялась во все подряд. Ты влюбилась в дом со слишком тесной кухней. Влюбилась в дом без сада. Влюбилась в дом, расположенный рядом со школьным двором.

В конце концов я поддразнил тебя по этому поводу, и тогда ты сказала:

– Это все потому, что в любом месте станет замечательно, если мы будем жить там вместе, поэтому не имеет значения, как оно будет выглядеть.

В итоге я позволил тебе выбрать дом самой, ведь для меня тоже не имело значения, как он будет выглядеть.

Ты настояла, чтобы мы занялись сексом в каждой комнате, прежде чем завезем в дом мебель.

– Чтобы окрестить его, – сказала ты. – Сделать его особенным.

*

Все здесь равно, умирает бездельный иль сделавший много!

Что мне наградою было за то, что понес я на сердце,

Душу мою подвергая вседневно опасностям бранным?

Словно как птица, бесперым птенцам промышляючи корму,

Ищет и носит во рту и, что горько самой, забывает, —

Так я под Троею сколько ночей проводил бессонных,

Сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил,

Ратуясь храбро с мужами и токмо за жен лишь Атридов!

Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных;

Пеший одиннадцать взял на троянской земле многоплодной;

В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных корыстей

Много добыл; и, сюда принося, властелину Атриду

Все отдавал их; а он позади, при судах оставаясь,

Их принимал, и удерживал много, выделивал мало;

Несколько выдал из них, как награды, царям и героям:

Целы награды у всех; у меня ж одного из данаев

Отнял и, властвуя милой женой, наслаждается ею

Царь сладострастный! За что же воюют троян аргивяне?

Рати зачем собирал и за что их привел на Приама

Сам Агамемнон? не ради ль одной лепокудрой Елены?

Или супруг непорочных любят от всех земнородных

Только Атрея сыны? Добродетельный муж и разумный

Каждый свою бережет и любит, как я Брисеиду:

Я Брисеиду любил, несмотря, что оружием добыл!

Ахиллес, Илиада 9:320

*

Ты смотришься в зеркало – ты следишь за собой, но складки плоти по-прежнему при тебе, там, где они выросли, – вдоль боков. Конечно, они вовсе не ужасны, но они полнят. Ты не можешь от них избавиться.

Каждый второй брак заканчивается разводом.

Четверо из пяти супругов признаются в измене своим партнерам, и неизвестно, сколько из оставшихся двадцати процентов просто-напросто в этом не признаются.

Мужчины, имеющие достаточно денег, нанимают на работу тысячи людей – на работу в спортивные клубы, на съемки фильмов и в различные компании – ради «заботы» о женах. Якобы смысл работы этих людей – сделать жизнь жен счастливой и удобной, завлечь их походами за покупками, будь то местный бутик эксклюзивных, расписанных вручную шарфов или далекая деревня, известная своей покрытой голубой глазурью керамикой. Но в реальности смысл работы этих людей – помочь удержать жен подальше от мужей, когда последние хотят «поразвлечься». И, по правде говоря, большинство жен прекрасно знают, за что платят этим «помощникам», большинство жен не питают иллюзий.

Тогда кто же тот, кого мы якобы обманываем?

Она позволяет тебе, нет, она хочет, чтобы ты сделал ее непристойную фотографию.

– Давай! Только для тебя, – говорит она, – будешь смотреть, когда мы не сможем быть вместе.

И вот ты здесь. Спрятавшись от жены. В среду ночью, в одной из своих одиннадцати ванных комнат, со спущенными до колен брюками от Армани. Сорокадвухлетний мужчина, обладающий миллионами долларов, король, мастурбирующий, как школьник над страницей, выдранной из «Хастлера». Потому что ты не можешь дождаться выходных.

Только это не страница из журнала. Это ее снимок на пляже. У тебя есть и другие ее фотографии, но эта – твоя любимая. Она прислонилась к большому камню. Шероховатый, железистый, огромный блестящий валун. Слева от него, на самом краю снимка, вдалеке, на белом пляже, можно различить загорающих, целые семьи загорающих. Пляж такой белый, что кажется нарисованным на куске бумаги. Ты не помнишь, как там все располагалось, наверное, людей и вправду можно было разглядеть, но ты почти уверен, что это тебя не интересовало. Она в бикини, которое ты купил ей, бикини за 340 баксов, состоящее по большей части из тоненьких веревочек. Правой рукой она приподнимает свою левую грудь, выскакивающую наружу, приподнимает ее к своему маленькому рту, к своему вытянутому, изогнутому язычку. Голова склонена вниз, насколько это возможно, ее светлые волосы ниспадают, прикрывая правую сторону тела до живота. Ее глаза прикрыты. Левую руку она запустила к себе в плавки. Ее волосы и язык блестят точно так же, как самые гладкие, самые металлизированные края камня, отливающий паутинкой позади нее. Если присмотреться получше – и ты делаешь это, – можно увидеть отблески солнца на ее языке. Сверкающее, приносящее тебе мучения местечко.

Столько всего на этом снимке может довести тебя до оргазма. Ее глаза, закрытые, словно она глубоко и сладко спит. Металлическая сережка в ее языке, которая так близко к сморщенной, розовой плоти ее соска. Ее загорелая правая рука поперек тела, полосатая, словно тигр, из-за падающих на нее волос. Но, возможно, сильнее всего тебя заводят ее плавки, поднимающиеся над холмиками ее пальцев, ты знаешь, что самая выступающая вперед выпуклость – это сустав ее среднего пальца, который она приготовилась запустить внутрь себя.

С ее стороны просто безумство так рисковать. Мастурбировать за камнем на людном пляже и позволять тебе фотографировать ее. Неужели она не понимает, что ее – тебя – вас – могут застукать? Не понимает, насколько близко к краю камня вы находитесь? Но в то же время ей нечего терять. Потому что она, должно быть, обезумела от того, что ты с ней. Потому что ее сумасшествие заразно.

Когда ты кончаешь, тебя вдруг наполняет не чувство вины, а ужас. Ты боишься, что кто-нибудь каким-нибудь образом может найти снимки. Боишься отправиться в тюрьму. Боишься потерять все, что имеешь. Но больше всего ты боишься своего позора. Никто не поймет того, что она для тебя значит, того, что значит она для тебя все, что она стоит того, чтобы рисковать, что без нее все, что у тебя есть, – это ничто. Никто ничего этого не поймет. Ты окажешься всего лишь кем-то, кто заставляет несовершеннолетних девочек позировать для непристойных снимков, кем-то, кто коллекционирует детскую порнографию.

И ты клянешься себе, что завтра с самого утра избавишься от фотографий. Ты клянешься себе, что в этот раз ты кладешь их обратно в сейф – который, в свою очередь, сам хранится в сейфе в твоем кабинете, – только на одну ночь.

И может быть, ты даже выполнишь свое обещание. Возможно, утром твое решение останется в силе. Ты сожжешь их.

Но через несколько недель она убедит тебя поснимать ее между задних стеллажей публичной библиотеки. И ей не придется уговаривать тебя слишком долго.

*

Там довольно имею, что бросил, сюда я повлекшись;

Много везу и отселе: золота, меди багряной,

Пленных, красноопоясанных жен и седое железо;

Все, что по жребию взял; но награду, что он даровал мне,

Сам, надо мною ругаясь, и отнял Атрид Агамемнон,

Властию гордый! Скажите ему вы, что я говорю вам,

Все и пред всеми: пускай и другие, как я, негодуют,

Если кого из ахеян еще обмануть уповает,

Вечным бесстыдством покрытый! Но, что до меня, я надеюсь,

Он, хоть и нагл, как пес, но в лицо мне смотреть не посмеет!

С ним не хочу я никак сообщаться, ни словом, ни делом!

Раз он, коварный, меня обманул, оскорбил, и вторично

Словом уже не уловит: довольно с него! но спокойный

Пусть он исчезнет! лишил его разума Зевс-промыслитель.

Даром гнушаюсь его и в ничто самого я вменяю!

Если бы в десять и в двадцать он крат предлагал мне сокровищ,

Сколько и ныне имеет и сколько еще их накопит,

Даже хоть все, что приносят в Орхомен иль Фивы египтян,

Град, где богатства без сметы в обителях граждан хранятся,

Град, в котором сто врат, а из оных из каждых по двести

Ратных мужей в колесницах на быстрых конях выезжают;

Или хоть столько давал бы мне, сколько песку здесь и праху, —

Сердца и сим моего не преклонит Атрид Агамемнон,

Прежде чем всей не изгладит терзающей душу обиды!

Дщери супругой себе не возьму от Атреева сына;

Если красою она со златой Афродитою спорит,

Если искусством работ светлоокой Афине подобна,

Дщери его не возьму! Да найдет из ахеян другого,

Кто ему больше приличен и царственной властию выше.

Ежели боги меня сохранят и в дом возвращусь я,

Там жену благородную сам сговорит мне родитель.

Много ахеянок есть и в Элладе, и в счастливой Фтии,

Дщерей ахейских вельмож, и градов и земль властелинов:

Сердцу любую из них назову я супругою милой.

Там, о, как часто мое благородное сердце алкает,

Брачный союз совершив, с непорочной супругою милой

В жизнь насладиться стяжаний, старцем Пелеем стяжанных.

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими

Сей Илион, как вещают, обиловал, – град, процветавший

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;

Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает

В храме Феба-пророка в Пифосе, утесами грозном.

Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных,

Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь.

Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.

Матерь моя среброногая, мне возвестила Фетида:

Жребий двоякий меня ведет к гробовому пределу:

Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться, —

Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.

Если же в дом возвращуся я, в любезную землю родную,

Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен,

И меня не безвременно Смерть роковая постигнет.

Ахиллес, Илиада 9:364

*

Вы с женой посещаете Санкт-Петербург. Вы еще не так давно женаты. Специально для этой короткой поездки вы купили новую камеру. Невероятно маленькую, шпионскую камеру. Безумно дорогую камеру. В царском дворце твоя жена случайно слышит, что пара примерно вашего же возраста разговаривает на английском, и спрашивает, не могут ли они вас сфотографировать. Когда она передает камеру в руки женщины, та приходит от нее в восторг. Она не может поверить, насколько та мала.

– Взгляни только, какая крохотная! – говорит она своему мужу.

Они одеты не так, как вы, на них одежда, приобретенная в универмаге, где закупаются целыми семьями. Он лишь кивает и восклицает:

– Ух ты!

Затем твоя жена, сама еще взволнованная камерой, начинает хвастаться ею перед той, которая тоже смогла ее оценить:

– Она великолепна, не правда ли? Взгляните, она может это, и это, и это!

И она демонстрирует другой женщине все возможности камеры, камеры, сделанной настолько хорошо, что она больше похожа на окуляр какого-нибудь хирургического устройства. Наконец другая женщина заявляет своему мужу:

– Дорогой, нам надо приобрести такую же!

И прежде чем ответить, он смотрит на тебя, слегка качает головой, закатывает глаза, затем, не глядя на свою жену, взметнув глаза и брови к небесам, произносит:

– Да, конечно, дорогая, нет проблем, купим сегодня же вечером…

И она смеется, но ты знаешь, что через какое-то время он услышит об этой камере снова. И всегда будет слышать о ней в тот момент, когда меньше всего будет этого ждать. Но ты знаешь, что он не может позволить купить себе такую же. И вдруг тебе становится ужасно больно за него. Тебе вдруг хочется отвести его в сторону и незаметно протянуть ему деньги на камеру, сумму, которая для тебя ничто, практически мелочь в кармане, и сказать:

– Вот, возьмите, купите ей камеру.

Но ты знаешь, что никогда не сможешь так поступить. Знаешь, что это смутит его еще больше. Знаешь, что это дискредитирует его гордость. Знаешь, что это превратит его товарищество в чувство обиды, что это разрушит мгновение, объединивший вас, когда без всяких обсуждений он сообщит тебе:

– Я не испытываю к вам ненависти за то, что вы в состоянии дать вашей жене что-то, чего хочет моя жена, потому что я знаю, что ваша жена хочет того, что вы ей дать не можете. Я знаю, что, сколько бы денег у вас ни было, этого всегда будет недостаточно. Я знаю, что, если у нее уже есть эта камера, ей хочется личный теннисный корт.

Поэтому тебе лишь становится за него больно, но ты оставляешь все как есть.

А затем, когда они вас сфотографировали, когда вы расходитесь каждый своей дорогой, когда вы уже рассматриваете свод постройки, твоя жена замечает:

– Мне они показались милой парой. Ты так не считаешь?

В каком бы месте земного шара мы ни были, повсюду мы видим мертвых. Куда бы мы ни поехали, мы посещаем захоронения, кладбища и города мертвых, мы отправляемся на экскурсии в мавзолеи, пирамиды и на могильные холмы, мы взяли за правило посмотреть хотя бы еще один монумент, еще один кенотаф, еще один дольмен, еще одно поле сражения до конца поездки. Даже в отпуске мы не только не уходим от смерти, мы ищем ее. Даже в отпуске повсюду, куда мы смотрим, мы видим эпитафию.

Ты в Нью-Орлеане, сидишь в «Кафе дю монд» за столиком под открытым небом. С колонн, окружающих террасу, облезает белая краска, будто где-нибудь в Испании. Длинные тени от этих колонн ложатся поперек маленьких металлических столиков, длинные, но постепенно укорачивающиеся. Ты пьешь цикорный кофе, ешь пончики, распыляющие вокруг облачка сахарной пудры. Тебя всегда удивляет, как много ты можешь их съесть, не почувствовав себя плохо при этом. И тебе всегда приходится уговаривать себя остановиться, иначе ты никогда этого не сделаешь.

Когда ты видишь ее, то поначалу не узнаешь. Ты вдруг чувствуешь запах желе из роз, черного чая. Ты оглядываешься вокруг, но, конечно же, в «Кафе дю монд» ничего такого не подают. Ты улыбаешься сам себе и удивляешься, почему здесь, сейчас, ты вроде бы чувствуешь запах тех вещей, которые не пробовал со времен своей поездки в Стамбул, с того времени, как ты последний раз видел Елену. И, вспоминая о ней, ты ее узнаешь. Это она стоит у светофора. Это она ждет зеленого света, чтобы пересечь улицу в Декейтере.

Да, она по-прежнему одета в том самом авиаторском стиле, который сама же так давно прославила. Да, на ней все те же винтажная мини-юбка и майка на бретельках, в которых ты так много раз ее фотографировал. Но все же ее трудно узнать.

Ты смотришь, как она переходит улицу, смотришь, как она заходит на террасу кафе, но ничего не говоришь. Тебе кажется, она видела тебя, но не узнала. Она садится недалеко от тебя, возможно даже за соседний столик. Ты по-прежнему ничего не говоришь. А что сказать? Когда приносят ее кофе и пончики, она снимает солнцезащитные очки. Любой, кто удосужился бы на нее взглянуть, заметил бы, что она плакала.

Когда ты смотришь, как она потягивает свой кофе, стамбульские воспоминания всплывают еще ярче – кофейня напротив храма Святой Софии, заполненная плотным фиалковым дымом от яблочного табака, и перестук игроков в нарды, мужчины, пристально разглядывающие тебя, ее – единственную здесь женщину, вопли муэдзина из мечети. А еще ваши встречи в течение тех двух лет, что оба вы провели в Европе. В Париже, где через открытую балконную дверь, пока вы трахались, в доме напротив ты видел другую женщину, гладящую белье. В Эгейском море, на палубе яхты Сергея, когда, после того как все остальные отправились спать, тебе пришлось закрывать ей рот ладонью, прежде чем стоны заглушили удары волн о борт. И, конечно же, самая первая встреча, встреча, когда ты еще только добивался ее.

Вы были под Барселоной. Ты фотографировал ее на пляже из черного песка и мерцающей слюды, пляже, который нисколько не был похож на звездное небо. В последний день съемок на ней – впрочем, как всегда – были темные очки. Это было ее приметой, приметой, по которой ее узнавали. Очки стали популярны именно тем летом. Каждый должен был сфотографироваться в них, но никто не делал этого так правдоподобно, как она. От ее скрытого очками лица исходила тысяча нитей лета. А когда этот день закончился, этот вечер закончился, вы вдвоем отправились гулять по средневековой части города. Это был именно тот раз, когда ты еще только добивался ее. Хотя она и дала отпор твоим первым попыткам, ты, разумеется, делал их снова. Как-никак, это была не просто очередная модель. Именно этой девушке гораздо чаще других отдавал предпочтение Дэймон Лейк. Даже если бы она не была моделью, даже если бы она была уродиной, ты бы все равно добивался ее. Тогда еще эти вещи имели для тебя значение. Поэтому на ступеньках старого кафедрального собора ты сказал ей: