Текст книги "Секс и деньги. Сборник романов (ЛП)"

Автор книги: Ник Келман

Соавторы: Мил Миллингтон,Роберт Крейг,Марк Дэпин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 69 страниц)

Было ясно, что в зеленой гостиной будет всего один гость. Бенни Баркер обычно приглашал нескольких, но Джорджи была звездой такой величины, что шоу было полностью отдано под нее (а группа будет всего лишь исполнять свой шлягер на заднем плане, как традиционно и бывает в ток-шоу). Выпуск был посвящен исключительно Джорджине Най. Хотя по мне, для Джорджины Най и целого шоу недостаточно. Времени до начала оставалось совсем чуть-чуть – где же она сама?

Я погрыз немного орешков и почувствовал себя еще более отвратительно. Я медленно вышагивал по комнате, делая вид, что рассматриваю заинтересовавшие меня детали: цветочные композиции, бутылки вина, проволочные фрагменты. Я разглядывал место стыка двух листов обоев и водил пальцем по шву, глубокомысленно изображая смесь любопытства научного исследователя и детское удивление. В этот момент и появилась Джордж. Она, как всегда, излучала энергию и легкую естественную уверенность. На ней были джинсы и футболка, и выглядела она просто потрясающе. Она огляделась, заметила меня, усмехнулась, закатила глаза и направилась прямиком ко мне, казалось, не замечая, что в комнате был кто-то еще кроме нас двоих. После чего, должен признаться, я тоже почувствовал себя просто великолепно. Четыре кружки пива и внимание звезды из мыльной оперы могут сотворить настоящие чудеса с вашей самооценкой.

– Вот так повезло, да? – сказала она, смеясь.

– Да, – засмеялся я в ответ. Потом я прочистил горло и спросил: – А что?

Знаете такое выражение: «В тебе говорит алкоголь»? Мне казалось, что именно это со мной и происходит, причем, хотите верьте – хотите нет, в самом буквальном смысле слова. Не то чтобы пивной квартет расслабил мои голосовые связи. Нет, я чувствовал себя совершенно иначе. Спросите меня, как я собирался поздороваться с Джордж, когда она вошла в комнату, и я бы просто растерялся: на этот вопрос ответа у меня не было. Я просто не мог найти в себе ни единого слова: словно мою голову очистили щеточкой ото всех языковых единиц. В любой другой ситуации я не смог бы, наверное, ничего иного, кроме как стоять и подвывать, глядя на нее. Но хотя мой мозг и мой рот были не в состоянии и настроении слагать звуки в осмысленные слова, оказалось, что четыре бутылки «Стеллы», колыхающиеся у меня внутри, уютно расположились для непринужденной беседы. И они вели ее за меня. Как бы странно это ни звучало, испытывал я примерно следующее: мой язык был словно связан необъяснимым образом, а лившаяся изо рта речь не проходила через мой мозг ни на одной из стадий. У меня не было ни малейшего представления, что пиво собирается выдать, пока слова не соскальзывали с губ в комнату.

– Так они тебе не сказали? – спросила Джордж. – Бенни Баркер заболел.

– Когда?

– Еще вчера утром, как выяснилось. Говорят, у него желудочная инфекция.

– Говорят? А что на самом деле?

– Ну, желудочная инфекция, так сказали врачи.

– А, понятно… Но что тогда происходит? Программу явно не отменили.

– Они взяли на роль ведущего приехавшего на фестиваль комика. Он друг Бенни… черт. Не могу вспомнить, как его зовут… Его снимали для Перье, и… Пэдди! Пэдди Адамс. – Она повторила это имя раз пять, словно вбивая его себе в голову.

– Пэдди Адамс, – кивнул я.

– Ты о нем что-нибудь слышал?

– Да. Он довольно забавный. Своеобразный. Умный. Его любят студенты. Хотя, конечно, в том не его вина.

– Понятно.

– Это хорошая замена. Его любят, но он все-таки мало известен, так что никакого ощущения конкуренции не будет, шоу будет целиком твоим.

– Мне сказали, что с ним побеседовали и он очень готовился к шоу. Это его первое большое появление на телеэкране, и он места себе не находит…

– Господи, и я тоже. Мне-то придется стоять тут и есть орешки.

– Думаю, все будет в порядке. Я надеюсь.

– А ты получила мои ответы на вопросы о книге?

– Да, отличные ответы. – Джорджи потянулась и сжала мне руку. – Спасибо.

В этот момент пиво выдохлось. Я умолял его сказать хоть еще одно предложение, но оно словно наговорилось и высохло. Я стоял и просто улыбался. Широкой идиотской улыбкой, не сходившей с моего лица: судя по всему, мальчики из группы смотрят на нас двоих и наверняка думают, что Джорджи встречается со мной в качестве благотворительной акции. К счастью, женщина в наушниках, которая, как мне казалось, была на уровне нервного срыва и раньше, но, как выяснилось, могла дойти до еще более высоких порогов стресса, подбежала и, крича в микрофон: «Что? Я… Что?», почти рыдая, вывела Джорджи из комнаты.

Я выпил бокал вина. Оно было ужасным, по-настоящему гадким. Вообще я не большой любитель вина, начнем с этого, и орешки тоже не улучшают его вкус, но я уверен, что любому это месиво показалось бы таким же мерзким, как и мне. Так что я выпил еще один бокал.

Вскоре шоу началось. Я уселся на круглый стальной стул, отделанный черной кожей, стоивший, наверное, больше всей мебели в моем доме, вместе взятой, и уставился на мониторы. Появился Адамс и минуту был в кадре, объясняя, что он будет вести шоу вместо Бенни Баркера. Казалось, он чрезмерно хотел ублажить аудиторию, большей части которой был незнаком, но он выглядел смешным и обладал особым поразительным шармом, так что вскоре стало комфортно. Хорошо и для него, и, что еще важнее, для Джордж. После этого ведущий уселся на большую выгнутую софу Бенни Баркера и представил Джордж. Заиграла знакомая мелодия из сериала «Устье», и актриса быстрым шагом спустилась с бокового подиума. Она выглядела так, словно просто пришла на вечеринку в дом друзей, а не в заполненную людьми студию, где появилась перед миллионами телезрителей. Казалось, она заскочила поболтать – с человеком, увиденным ею только что первый раз в жизни и чье имя она с трудом запомнила. Какой бы глупой и бессмысленной ни была эта возня со знаменитостями, участвовать в ней с такой очевидной легкостью и простотой, как это делала Джордж, было трудно. Само по себе шоу требовало профессионального умения: у нее был талант вести себя естественно в самых неестественных ситуациях.

И вы только гляньте на ее попку в этих джинсах. Hичего себе!

Сначала было вступление – разговорчики ни о чем: какой Эдинбург прекрасный город, какие шотландцы прекрасные люди, как прекрасен этот старый шотландский театр в Эдинбурге. Потом Адамс заинтригованно приподнял брови и задал свой первый вопрос по делу. В этот момент каждый мускул внутри меня обмяк. Это было потрясающе в самом ужасающем смысле этого слова – кошмарный поворот событий, непредсказуемый заранее.

– Так, – начал Адамс, – в вашей биографии «История роста», которая выходит как раз завтра, вы довольно негативно относитесь к так называемой феминистской трактовке Клауса Тьюлета…

Черт! Он знаком с книгой. Чтобы кто-то на телевидении брал интервью по поводу вашей книги и действительно прочитал ее – такое чуду подобно. Никому и в голову не могло прийти, что Адамс будет столь истерично-педантичен, что проштудирует книгу в качестве подготовки. Более того, даже если интервьюер и ознакомился с произведением (несчастные случаи бывают), каким нужно быть извращенцем, чтобы даже помыслить о такой бестактности. Никто и представить себе не мог такой наглости, что он осмелится задавать вопросы по книжному тексту, вместо того чтобы следовать составленному списку. Джорджи была ошеломлена, ее состояние я могу описать исключительно как «случай раздвоенного аудио– и видеовещания»: с ее губ слетело слово «да», но одновременно с этим глаза ее кричали: «Черт!»

Мне все было совершенно понятно… Адамс, возможно, и прочел ее книгу, но она сама ее точно не читала.

Конечно, она ее не читала, – зачем ей это? Чтение книг занимает столько времени, к тому же у нее есть агент для того, что проверить, не вставил ли я втихомолку что-нибудь вроде: «Джорджина Най любит пинать бездомных детей». Для меня это почти оскорбление, если человек, за которого я написал книгу, читает ее, словно он не доверяет вам, подозревая вас в том, что вы могли подложить свинью. Джорджи попала в эту жуткую ситуацию не по своей вине, этот Адамс, ну и ну… Я просто дрожал от ярости. Он, конечно же, почти наверняка знал, что главная звезда мыльной оперы страны вряд ли сама написала историю своей жизни. Как можно быть настолько глупым! Так что наверняка ведущий сделал это сознательно: хотел выглядеть умником, используя Джорджи.

Однако, будучи профессиональной актрисой, Джорджи мгновенно сориентировалась и изменила выражение лица. Вполне возможно, что я был единственным, кто заметил ее краткий взгляд, полный изумления и внезапного испуга. Она улыбнулась и слегка покачала головой. «Ах, Клаус, Клаус, Клаус…» Создалось впечатление, что упоминание об этом старом плуте отвлекло ее от беседы, но мне было очевидно, что на самом деле ее мысли неслись на бешеных скоростях в поисках хоть какой-либо догадки, о ком вообще идет речь? Актер, с которым она работала? Незначительный дизайнер одежды, ударившийся в социологические размышления?

– Как же вы его описали? – продолжил Адамс. – Что вы считаете его словесный винегрет из литературных, исторических и психоаналитических сентенций слишком специфичным, а потому неубедительным и уж всяко при более вдумчивом прочтении слишком заумным, чтобы заинтересовать обычную женщину из толпы?

Джорджи подалась вперед, взяла стакан с водой со стола, сделала длинный глоток и снова поставила на стол. Она повернулась в сторону Адамса.

– Да.

Адамс задумчиво кивнул.

– Меня поразило еще кое-что, – начал он, – ваша отсылка к Сандре Гилберт… – Но в этот момент он внезапно замолк, схватился за уши и содрогнулся всем телом. Не надо быть гением, чтобы догадаться о причине – это директор программы орал в его наушник. Он кричал так громко, что звук отразился на микрофоне Адамса, который издал скрипучий пронзительный вой, напоминавший писк напуганной мыши, отправленной в ад. Расслышать слова было невозможно, но речь оказалась довольно длинной, в ней явно уместилось несколько фраз вроде «Просто задавай подготовленные вопросы, придурок». Адамс, потирающий ухо, со слезящимися глазами искоса глянул на Джорджи и сказал:

– …но на самом деле мне хотелось бы знать вот что: считаете ли вы труппу из «Устья» своей семьей? В каком-то роде?

– Ну… – начала Джордж, удивленная и берущая маленький тайм-аут, чтобы обдумать вопрос, – вы знаете… – И она пустилась в подготовленные заранее разглагольствования.

Адамс был сломлен, и остальная часть шоу прошла без ненужных хлопот и волнений. Он задавал вопросы очень осторожно, с боязливой внимательностью, сидел молча и не двигаясь, когда Джорджи отвечала. Казалось, что ему по секрету шепнули, что уже вызвали электрика для внесения кое-каких модификаций за кулисами, так что если Адамс еще хоть раз отважится на произвол, то одним нажатием кнопки через наушники в его голову поступят все 240 вольт. Но я все-таки нервничал и каждый раздавал Адамсу установку следовать сценарию, напряженно сводя собственные ягодицы. Поэтому финал шоу стал для меня настоящим освобождением. Оркестр в студии заиграл коронную мелодию программы, и я, впервые выдохнув за последние сорок минут, поспешил налить себе еще один бокал вина. Я заглотил его и уже собирался сделать то же самое со вторым, как Джорджи влетела в комнату, на ходу стирая с лица косметику кучей мокрых салфеток, и схватила меня за руку. Она смеялась беззвучным маниакальным смехом человека, который только что пережил стресс: так смеются люди на выходе с очень страшного аттракциона.

– Быстро! – сказала она. – Пора отсюда сматываться! – Она в спешке протащила меня по всему зданию, мы вышли с черного входа, где ее ждало такси. – Знаете, где гостиница, да? – сказала Джорджи водителю, и мы ввалились внутрь. Тот кивнул, и мы умчались в ту же секунду, как упали на заднее сиденье.

– О господи, – истерично хохотала Джордж, уткнувшись головой мне в грудь, – ты можешь в это поверить? – Она подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на меня. Она сжимала щеки руками, ернически улыбалась и краснела, а ее широко распахнутые глаза сияли от внезапного испуга, возбуждения и изумления.

Я все еще необъяснимым образом был лишен способности говорить, так что я просто улыбался в ответ, закатывал глаза и издавал звук, похожий на тот, что издают мальчишки, имитируя взрывающуюся бомбу: «Пшшшш!»

– Я чуть не описалась, когда он начал придумывать вопросы в самом начале. Господи! Господи! Прямой эфир, Том, да? И вот я должна рассказывать о своей биографии, а я не могу думать, потому что у меня перед глазами пролетает вся моя жизнь. Вот так прикол! О боже!

Джорджи снова засмеялась, посмотрела мне в глаза и глубоко выдохнула в ожидании моих чувств и мыслей по этому поводу.

– Пшшшш!

Переварив мой ответ, она кивком выразила согласие, а потом посмотрела на свои руки.

– Посмотри, – сказала Джорджи, – посмотри на мои руки! Ты можешь в это поверить? Я вся дрожу! – И она приложила их к моему лицу. Но я не мог почувствовать ее дрожь, потому что сам дрожал в сто раз сильнее, чем ее руки, а кожа на моих щеках в том месте, где Джорджи дотронулась до нее, почти пенилась, как шампанское.

Потом она прекратила смеяться.

Взяла и прекратила, внезапно, почти за один вдох: словно состав, который вел ее эмоциональный ток, сошел с рельсов, и теперь она двигалась в совершенно другом направлении. Выражение ее лица изменилось, а движения стали спокойными. Вокруг нас не было ни звука. То есть, я уверен, что по правде это было не так: радио в машине продолжало что-то бормотать, на экранчике мигали цифры, которые вскоре должны были превратиться в фунты, мотор наверняка шумел, и у меня нет никаких сомнений, что сам дышал с грохотом, как воздуходувные мехи гиперактивного ребенка. Но мои уши были забиты проблемами. Они знали лишь то, что происходит нечто близкое к кессонной болезни, только вместо воздуха выступает звук. Руки Джорджи все еще были на моем лице, и на секунду она замерла. Она смотрела в глубь моих глаз, и никуда больше. Она не просто установила со мной контакт или смотрела мне в глаза, она смотрела внутрь. Было ощущение, что ее взгляд проникает очень глубоко, далеко за пределы прозрачной радужной оболочки и зрачков. И, пройдя взглядом насквозь, она могла увидеть где-то в глубине меня обнаженного. Она словно искала меня какое-то время, сидя без движения, тихо и серьезно. Потом Джорджи наклонилась и прижалась губами к моим губам. В ту секунду, что она прикоснулась ко мне, шоковая волна мурашек разошлась по моему телу из взрывной точки где-то на задней стороне шеи. Мой мозг заплыл туманом и пульсировал, и ни одна связная мысль не просматривалась сквозь этот туман, мышцы внезапно обмякли, я завалился глубоко в угол на сиденье машины под приятной тяжестью Джордж.

Хочу вам сказать, что довольно критично отношусь к ожиданиям общества по поводу половых ролей. Я никоим образом не поддерживаю такой взгляд на мир, в котором мужчины решают, властвуют и действуют, а женщины ждут, надеются и отвечают. Эта картина представляется мне обманной, что доказать элементарно, но, что более важно, я не питаю никаких иллюзий – нечестных и мелких, что это и есть правильное устройство мира. Не то чтобы я с неохотой принимаю новый мир, изменившийся с тех пор, когда жены рожали по четырнадцать детей, а мужья умирали на рудниках и никто не нес нелепицу про состав человеческих тканей. Скорее я просто радуюсь тому, что все есть, как есть. Вы думаете, что за этим должно последовать «но», не правда ли? Да, ну… хотя я не живу по образу и подобию всех остальных и могу вам в этом поклясться, я не мог не испытать легкое ощущение того, что меня немного… ну… вы понимаете… Короче, взгляните прямо на ситуацию: я сидел спокойно и мирно, и вдруг Джорджи обхватывает мое лицо ладонями и выказывает свое желание, целуя меня нежнейшим образом. Поэтому не буду лицемерить и скажу не таясь, что мне оставалось только капитулировать. В полуобморочном состоянии я обмяк на заднем сиденье, облокотившись на дверь. Я находился под Джорджи. Гордиться особенно нечем, думаю, вы со мной согласитесь. Господи, оставалось только кокетливо отворотить голову, обмахивая лицо руками, и выдохнуть: «О, мисс Най, мое сердце бьется, словно крылья крошечной испуганной пташки». Кстати, мгновение спустя я примерно так и поступил. Руки Джорджи все еще обнимали мое лицо, двигая его то вправо, то влево. Ее губы скользили, и прижимали, и проникали внутрь моих: напряжение накалялось и накалялось, и внезапно все закончилось. Ее губы отступили, движения прекратились, и я почувствовал ее язык. Медленно, бережно, безукоризненно его кончик коснулся края моего рта. Он обвел мои губы, вызывающе прошелся по твердой поверхности моих зубов и наконец застыл на секунду, чтобы подразнить меня, и потом проник внутрь. В этот момент я взвизгнул. Короткий высокий носовой звук «мммм…» от захлестнувшего экстаза. Если бы у меня осталась хоть капелька самоуважения, я сгорел бы от стыда прямо в автомобиле, не оставив после себя ничего, кроме горстки пепла. Но, развалившись на заднем сиденье и производя впечатление Мег-мать-твою-Райен, я избежал этой участи по двум причинам. Во-первых, соображал я очень слабо и был словно в тумане, и, честно говоря, меня можно было считать совершенно бессознательным от внезапной эйфории. Во-вторых, хотя я не особо напирал на свою мужественность (и надо признать, был вполне доволен тем, что происходило на заднем сиденье: как говорит Лиза Стэнсфилд, может быть, я и не леди, но уж точно женщина), я был уверен, что Джорджи прекрасно представляет, на какой я стадии. Она прижималась ко мне, так что не могла не почувствовать, что в моих штанах находится нечто настолько твердое, что вполне подойдет для поднятия крышки люков на улице.

Я пропущу подробности остальной части поездки в такси по несколько путаным улицам Эдинбурга и то, как мы забрали ключи у администратора гостиницы и поднялись в номер Джордж. Я бы проклинал себя еще больше, если бы помнил все до последней мелочи, и вне всякого сомнения, я уверен, что вам не терпится оказаться в гостиничном номере, только все-таки чуть меньше, чем нам с Джорджи в тот момент.

Удивительно, что мы вообще не произнесли не слова. Ну, я не в состоянии говорить, как вам уже известно, но и Джорджи почти все время молчала. Все было предрешено: например, когда мы прибыли в гостиницу, Джорджи не спрашивала меня, хочу ли я подняться с ней в номер, она просто шла впереди, предполагая, что я следую за ней… Не то чтобы для этого требовалась особая интуиция с ее стороны, но вы понимаете, что я имею в виду. Словно мы заключили пакт о молчании. Когда мы вошли в номер Джорджи и заперли дверь, соблюдая строгую секретность мероприятия, наше молчание стало еще более осязаемым. Потому что любые слова в этой неустойчивой ситуации разрушили бы полет и остановили бы ту волну, что несла нас, а мне казалось и хотелось, чтобы именно так оно и было, что стихия эта настолько мощная, что сопротивляться ей невозможно. Не исключено, что (из-за напряжения) один из нас скажет нечто нелепое вроде: «В моем банке такой же ковер», или нечто напыщенное, или, что было бы еще хуже, произнесет вслух то, что стопудово вертелось у нас обоих в голове… «Господи, что же мы творим?» Меньше всего на свете тогда я хотел, чтобы Джорджи спросила меня: «Ох, Том, а разумно ли это? Должны ли мы совершать это?» Я знал, что ни за какие коврижки не смог бы принудить себя произнести ответ, который бы развернул бы историю вспять: «Да… ты права. Я, пожалуй, пойду: давай все прекратим, пока не стало слишком поздно», у меня не было ни единой возможности выдавить из себя эту благоразумную ерунду. Но в то же время я не хотел брать на себя полную ответственность за происходящее и не мог открыто отбросить в сторону все сомнения, отказавшись даже от самых поверхностных жестов. Я хотел, чтобы все было безумством или, скорее, выглядело так. Я думаю, что и Джорджи тоже предпочитала держаться подальше от кристальной ясности слов. Нам обоим было намного уютнее воображать, что мы временно выжили из ума, и наше молчание позволяло нам сохранять эту иллюзию. Целуя мое лицо, Джорджи переместилась в сторону дивана, легла на него и притянула меня к себе. Я ударился голенью об угол стола, когда проходил мимо него: было очень-очень больно, но мне не было до этой боли никакого дела. Я лежал на Джордж, запустив в пальцы в ее бесконечные, текущие через край грешно-черные волосы, и пощипывал губами ее ухо. Она изогнула шею и стала сильно и страстно сосать мою шею, не слабо впиваясь в нее зубами: ощущение уже выходило за пределы приятного, но чуть-чуть не дотягивало до боли. Таким образом, были задействованы нервные окончания, и у меня по спине бежали мурашки. Она потянулась вниз обеими руками и расстегнула пуговицу на моих штанах. Ее пальцы проникли внутрь, пошуршали там и ничего не обнаружили… Вежливо подождав три восьмых секунды (для вида), я решил вступить и немного помочь ей.

Я подскочил и затеял нелепую драку с собственной одеждой. Каждая пуговица и молния, казалось, ратовали за воздержание, на мне явно была одежда для безбрачия. (Ну-ка слезай с меня, гадость! Развязывайся! Расстегивайся! Завтра, предупреждаю вас прямо сейчас, сменю вас на липучки!) Умные мужчины всегда первым делом снимают носки, это вопрос эстетики. Носки, потом верх, потом низ. Я, ясное дело, начал со штанов, стянул их вниз, потом понял, что не смогу их скинуть, пока на мне туфли (которые уже запутались где-то в штанинах), затем постарался скинуть с себя этот капкан из туфель-штанов-трусов. Наконец-то я разобрался с ним (успев дойти до высот ярости и глубин отчаяния), я выдохся, но победил. Я стоял со скомканными штанами в руках, в распахнутой рубашке, которая была слишком коротка для скромника, и в одном носке. К счастью, Джорджи ничего не заметила: она воевала с собственными джинсами. Скинув туфли, она отправила их в противоположные углы комнаты и сбросила футболку легким уверенным движением герцогини, но с джинсами у нее все-таки были какие-то проблемы. Они слишком облегали ее… слишком облегали всю ее, так что Джорджи пришлось лечь на спину на диван и, извиваясь, стаскивать их, причем прикладывая серьезные усилия. Она напоминала бабочку, неистово рвущуюся наружу из кокона гусеницы. Я стоял, теперь уже совершенно нагим, и наблюдал, как она высвобождает лодыжку: Джорджи с силой швырнула джинсы через всю комнату, словно безвольный труп побежденного монстра, подняла глаза и улыбнулась. Она была голой, я был голым, уже пора было придвинуться поближе, чтобы не простудиться.

Я прыгнул на диван с большим энтузиазмом. С таким воодушевлением, что он опрокинулся и мы с Джордж, оказавшись в объятиях друг друга, свалились на пол. Мы все еще катились по полу, но нам уже не терпелось начать действовать. Кожа соприкасалась с кожей, губы, языки и кончики пальцев, волосы, их можно было гладить и теребить. Горячее дыхание, руки, жадно шарящие по всему телу, идущие дальше наших мыслей, мы были вселенной, раскаленной прикосновениями. Все это происходило на самом деле. В этой реальности была такая непосредственность восприятия, а каждое ощущение было настолько насыщенным, что любая другая действительность казалась по сравнению с происходящим расплывчатой, бледной, приглушенной и достойной лишь сожаления. Если бы я живописал этот момент в книге за моих героев, я знаю, как сделал бы это. Если бы передо мной стояла цель оформить произошедшее как художественный вымысел, а не описать его как явление природы, я бы связал воедино целую бурю мыслей: конфликты, вопросы и сомнения. Потому что именно так вы должны поступать, если вы писатель, ведь мастерство писателя – умение описать внутренний мир. Даже в самых обычных ситуациях – особенно в самых неприметных – ваши персонажи изучают себя и задают себе вопросы. И чем сложнее, многослойнее и утонченнее мысли человека в тот момент, когда он вовлечен в нечто первородное, дикое и грубое, тем более талантливым писателем вас будут считать. Неправда, что писатели и читатели легко вступают в тайный сговор. Так что если бы я описывал этот момент как писатель, я бы сказал так: «Том заметил, что Джорджи состоит из отличий. Все, что бы она ни делала: как двигалась и прикасалась к нему, какой издавала запах и какой была на вкус, определяло ее не как Джордж, а как не-Сару. Невозможно было почувствовать что-либо, не подвергая это ощущение сравнению. Каждый новый сюрприз, преподнесенный Джордж, был одновременно и радостью обновления, и напоминанием о собственной вине, возбуждающим и причиняющим острую боль.

Лежа голым на гостиничном полу, я трахался таким бессовестным образом, изменяя Саре, что мои мысли выстроились в бесконечный крик «А-а-а-а!». В моей голове не было ничего, кроме этого бессмысленного вопля: мы катались по полу, не проронив ни единого связного предложения, сношаясь, как дикие псы.

И это было потрясающе.

– Я думала, ты не куришь, – сказала Джорджи, когда я потянулся к пачке сигарет и вынул одну. Мы свернулись калачиком на диване под пуховым одеялом, которое Джорджи ловко стянула с кровати. В комнате было не очень холодно, но приятнее свернуться в комочек под чем-то. К тому же чувствуешь себя слегка неловко, оставаясь голым после секса. Словно вы уже покончили со всеми любовными делами, а нагота осталась. Такое же ощущение бывает, когда вы смотрите на еду, оставшуюся на столе после вечеринки.

– Ну… да. – пожал я плечами, стискивая ее руку с зажигалкой и придвигая к своей сигарете.

Я перестал класть сахар в чай много лет назад. Спросите людей, кто сделал то же самое, и они все ответят вам одно и то же. Сначала чай на вкус просто ужасен, его можно заглатывать только усилием воли, но проходит несколько месяцев, вы привыкаете, и он кажется вам совершено приемлемым. Потом однажды вы случайно отпиваете чай из чужой чашки, принадлежащей тому, кто все еще пьет чай с сахаром, и «фу!» – это просто теплый компот, и вы уже не можете себе представить, как вы когда-то могли любить этот мерзкий напиток.

В отличие от сахара в чае, бросать курить – совсем другое дело. Вы можете миновать стадию изначальной нелюбви к чаю без сахара, просто перестав его пить. Если вы бросаете курить, то каждую секунду, каждую долю секунды обречены на ощущение, что вы не курите, и избежать этого нет никакой возможности. Более важен тот факт, что чай с сахаром становится противен вам уже через несколько месяцев. Если же вы курильщик, то могут пройти месяцы и годы, но вы никогда не теряете ощущения, что неплохо было бы выкурить сигарету, вот сейчас, например.

Вы готовы пойти на все, что угодно, лишь бы у вас появилось достаточное основание для того, чтобы выкурить хотя бы еще одну сигарету. Иногда бывает, что люди даже мечтают о том, что попали в очень серьезную автокатастрофу, всего лишь чтобы обрести право закурить и успокоить нервы.

Я был занят целесообразностью выкуриваемой мной сигареты (этой восстановленный мною сигареты, самой божественной из всех сигарет) и решил, что совершаю вполне законное действие, учитывая пугающий масштаб ситуации. Это напоминало радостное возвращение блудного сына, тайно приветствуемый триумф удовольствия над разумом.

Я взглянул на часы: 00.34.

Джорджи поймала мой взгляд.

– Сара? – спросила она тихо. Стоило произнести всего лишь одно слово… Я предпочел бы любую формулировку или заданный самым неприятным образом вопрос, только бы в них не было имени Сары. Но Джорджи просто произнесла ее имя, и я не мог ничего поделать. Предполагаю, в этом имени заключались все вопросы, которые только можно задать.

– Да, – ответил я, судорожно поднося ко рту сигарету.

– Она будет волноваться где ты?

– Может быть. Не уверен. Возможно. Хотя я могу быть на вечеринке после шоу, наверное.

Не так уж и поздно, на самом-то деле. Не то чтобы я дал Саре понять, что буду долго отсутствовать. Я вообразил, что она спросит меня, когда я вернусь, почему я не позвонил и не сказал, что задержусь. Не зло, просто чуть-чуть обиженно, потому что так просто позвонить, а я не позвонил, что выглядело, мягко говоря, не очень.

Как и следовало ожидать, теперь мысль о том, чтобы позвонить Саре, преследовала меня, понимающе усмехаясь. Было не так уж поздно, но все равно уже за полночь, и, как известно, когда я последний раз разбудил Сару поздним звонком, она первым делом спросила, не переспал ли я с кем-нибудь. А нервы мои были явно ни к черту, чтобы вести двойную игру. И в любом случае… Боже, ну вы понимаете, что я имею в виду. Изменить тембр голоса на изнуренный: «Это просто ужас, Сара, эти типы-журналисты невыносимы, но я никак не могу отсюда выбраться». Или объяснять, как я застрял на какой-то нудной вечеринке: «Послушай, мне пора идти. Нужно переговорить с каким-то уродом-продюсером, пока», а в это время на самом деле сидеть голым рядом с Джорджи… Как тошнотворно муторно это бы прозвучало. Даже во лжи есть кодекс чести.

– Знаешь, я люблю Сару, – сказал я.

Ужас, что я такое сказал! Губительное для новой любви, отвратительное клише, в такие моменты все говорят одно и то же – эту печальную глупую фразу. Я тут же застыдился собственного беспробудного идиотизма и смехотворной банальности. Как я мог произнести это древнейший штамп, когда сама ситуация со мной и Джорджи была такой уникальной?

– Я знаю, – ответила Джордж. Поддерживая меня, она показала, что готова соблюдать правила игры, если я хочу их придерживаться.

Я стряхнул пепел тщательно как никогда.

– А что насчет тебя и Дарена Бойла?

– Меня и Дарена? – Она издала короткий горловой смешок и придала голосу официальность, словно для интервью прессе. – Я и Дарен просто хорошие друзья.

– Нет, правда, это серьезно?

– Да, правда, мы просто друзья. Друзья и конспираторы.

– А это что значит?

– Что мы сознательно позволяем прессе заблуждаться на наш счет. Немного рекламы перед выходом книги, мне это, в общем-то, никак не помешало. Если всего раз произнести вслух роковое слово «феминизм», некоторые СМИ будут автоматически искать признаки того, что ты обозленная на жизнь безрадостная лесбиянка.

– Но все ведь знают, что это не так? – сказал я. Интуитивно удержавшись, чтобы не добавить: «Как мне сообщила Эми, говорят, ты просто трахомонстр».

– То, что люди знают, и то, что им хотелось бы видеть, – две разные вещи, и именно второе волнует их больше всего. Чужие тайны делают их в сотни раз счастливее. Что очень раздражает, когда действительно есть что скрывать, в случае Дарена, например.

– Что же он скрывает?

– О, ну же, Том… Дарен приехал в Америку делать карьеру, возможно даже, чтобы получить роль в каком-нибудь телешоу. Но американские медиа не любят гомосексуалистов и не допускают их на телевидение. Иначе будут восстания в Айове. А если у тебя английский акцент, то они автоматически считают, что ты гей, пока им не докажешь обратное.