Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"
Автор книги: Нгуги Ва Тхионго
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Они ждали, когда вернется Кихика. В сердцах жила радость: скоро страна будет в руках ее исконных хозяев. Кихика все не шел, и тогда во все концы разослали лазутчиков. Они узнали, что готовится карательная экспедиция. Генерал Р. решил отвести отряд к Лонгоноту, на запасную базу.
Когда стало ясно, что Кихика схвачен, Нжери зарыдала, да и Коинанду не мог сдержать слез…
– А что, если это была женщина? – внезапно спросил Коинанду.
– Вряд ли. Если то, что ты говорил о Карандже, правда, значит, предатель он!
– Любой человек в Гитхиме подтвердит мои слова. Подкрадись к нему сзади, дотронься – он задрожит как лист. Вечером его из хижины не выманишь. После семи часов двери не откроет. Так может вести себя лишь тот, у кого совесть нечиста…
– Господи! Неужели эта вошь погубила Кихику! – закричал Генерал Р. Он вскочил с кровати и заметался по хижине. – Мы вместе принимали присягу…
Коинанду присел на кровать, пораженный яростью в голосе Генерала. Коинанду вообще побаивался Генерала и тушевался в его присутствии. Обоим пришлось побывать на войне. Генерал сражался в Бирме, а Коинанду и в армии-то был всего-навсего поваром. После демобилизации Генерал работал портным, а Коинанду никак не мог определиться к хорошему месту. Последним испытанием была должность боя у мисс Линд, нудной уродины со всеми повадками старой девы, которую Коинанду возненавидел с первого взгляда.
Они встретились в отряде. Генерал быстро выдвинулся благодаря самообладанию и отваге. Даже когда Кихику схватили, он сохранил присутствие духа и не позволил скорби одолеть себя. Коинанду же плакал, как женщина. С годами боль утраты и жажда мести притупились. А вот теперь Генерал весь трясся от гнева. Чтобы не видеть этой мечущейся из угла в угол фигуры, Коинанду водил глазами по голым стенам. На полке котелок и две миски. Пустые бутылки и ведро сиротливо валяются на полу. Он осторожно кашлянул:
– А может, ни к чему все это… Пора и забыть…
Генерал Р. от неожиданности застыл на месте и смерил его долгим враждебным взглядом. Коинанду поежился.
– Забыть? – Голос Генерала звучал обманчиво спокойно. – Нет, друг. Мы найдем предателя, иначе грош нам цена! Завтра ты пойдешь в Гитхиму и обсудишь с Мваурой новый план.
Три делегата, покинув хижину Муго, некоторое время шли молча.
– Удивительный человек, – ни к кому не обращаясь, проронила Вамбуи.
– Кто? – откликнулся Варуи.
– Муго…
– Это невзгоды сделали его таким, – заступился Гиконьо. – Вам и представить себе трудно, что такое жизнь в лагере. Особенно для тех, кто попал в «отпетые». Муго хлебнул горя. А клятве, как его ни мучили, не изменил. Тюрьма по сравнению с лагерем – рай, – продолжал Гиконьо, изумляясь собственной словоохотливости. – В тюрьме хоть знаешь, за что сидишь. Знаешь свой срок. Год, десять лет, тридцать – но тебя выпустят…
Гиконьо умолк так же внезапно, как и заговорил. В темноте он не мог разглядеть лица собеседников, и ему почудилось, что он роняет слова на ветер.
– Спокойной ночи, – крикнул он попутчикам уже с порога своего новенького дома.
Варуи и Вамбуи зашагали дальше, даже не откликнулись. Гулкая тишина подступила к Гиконьо. Он не спешил заходить в дом. Из застекленных окон гостиной сквозь занавески сочился свет. Мумби не легла, ждет его… Внезапно он шарахнулся прочь от дома, от света гостиной, побрел, не разбирая дороги. Он был зол на себя за то, что разоткровенничался с Вамбуи и Варуи. Да и в хижине Муго тоже дал волю чувствам. Раскис, как женщина. Гиконьо не хотел вспоминать прошлое, и лучшим средством от тягостных воспоминаний была тяжелая, без отдыха работа.
Он построил дом – краше и просторнее нет во всей деревне. И деньги у него есть и авторитет. Не узнать голоштанного плотника, каким он был когда-то. Но богатство не сделало его счастливым. Не хлебом единым жив человек!
Огни деревни остались позади. Новое, доселе неведомое чувство одиночества пронзило Гиконьо. Он прислушался – в тишине звучали гулкие шаги. Он прибавил ходу, но чем быстрее он шел, тем громче становились шаги за его спиной. Ему не хватало воздуха. Несмотря на вечернюю прохладу, рубашка взмокла от пота. Сердце громко колотилось в груди. Гиконьо побежал, а шаги настигали его, они грохотали уже рядом, в такт биению его сердца. Боже, ни живой души кругом, хоть бы услышать человеческий голос! Вернуться к Муго! поймет ли он его? Гиконьо резко остановился. Шаги затихли, притаились. Но он знал: они не оставят его в покое, они вернутся… Гиконьо никогда не забудет того, что сказал Муго на митинге два года назад. Надо пойти к нему. Бог свидетель, только Муго способен понять…
Но когда он добрался до хижины Муго, жар его решимости остыл. Он топтался у двери, раздумывая, постучать или нет. Что, собственно, он ему скажет? Глупо стоять вот так, еще увидит кто… Приду в другой раз… Завтра… Ох и трудно же открыть другому душу…
Когда он вернулся домой, Мумби все еще не ложилась. Его ждал ужин, и только теперь он вспомнил, что с утра ничего не ел. Мумби уселась напротив и глядела на него. Он поковырял в тарелке и отодвинул еду. Кусок не лез в горло.
– Налей мне чаю, – процедил он сквозь зубы.
– Сначала поешь. – Мольба, сквозившая в голосе Мумби, как-то не сочеталась с ее горделивым лицом и благородной осанкой. Тонкий нос, блестящая гладкая кожа. Гиконьо опустил глаза на полированную поверхность стола. Красное дерево. Эх, жаль, что струсил. Поговорил бы с Муго по-мужски.
– Не хочется, – буркнул он.
– А я-то старалась, стряпала…
Гиконьо промолчал. Как он тосковал по ней в лагере! По ней? Взглянул на нее. Она отвернулась к двери, плачет, наверное…
– Не могу же я есть через силу, – сказал он чуть-чуть мягче.
– Ну, как хочешь. – Она пошла в другую комнату, принесла чайник, чашки, молоко, сахар. Подложила угля в жаровню, вынесла ее на двор – раздуть.
Оставшись один, Гиконьо извлек из внутреннего кармана пиджака измятую тетрадь. Порылся в другом кармане, достал карандаш, заточил его. Занялся подсчетами и так увлекся, что на время позабыл обо всем, кроме дневной выручки и предстоящих завтра дел.
Вернулась Мумби с жаровней. Поставила на нее чайник и вновь присела напротив мужа, как птичка, готовая вспорхнуть в любую секунду. Мумби научилась смирению и покорности судьбе.
Наконец она осмелилась.
– Виделся с Муго?
– Угу.
– Он согласился?
– Обещал подумать. – Гиконьо не поднимал головы от тетради.
– Слова из тебя не вытянешь. Я уж к Вамбуи бегала. Не забывай: Кихика и я – дети одной матери.
– Когда это я посвящал тебя в свои дела? – Он тут же пожалел, что говорит с ней таким тоном.
Сколько раз давал себе слово не срываться, не показывать ей, как ему тяжело и больно.
– Прости, – смиренно сказала она, – я забыла. Ведь я для тебя никто!
Вскипел чай. Она налила ему и себе. Потом, движимая неведомой силой, вдруг встала, подошла к мужу и обняла его за шею. Ее глаза блестели, губы дрожали.
– Нам надо поговорить, – шепнула она.
– О чем? – вскинулся Гиконьо.
– О ребенке.
– Нечего говорить! – отрубил он.
– Тогда ложись сегодня со мной. Я ведь ждала тебя, тебя одного все эти годы…
– Да что это на тебя нашло! – Гиконьо снял ее руки с шеи, отстранил жену. – Сядь-ка на место. А еще лучше – отправляйся спать. Поздно.
Мумби не проронила ни слова. Только высоко вздымалась грудь и рот искривился в беззвучной муке. Рывком подобрав с пола упавшее вязанье, она метнулась в свою комнату.
Гиконьо, подперев голову левой рукой, правой водил по бумаге. Только теперь он почувствовал, как утомился за день. Рука тряслась, карандаш выскользнул из пальцев. «Старею», – с горечью подумал Гиконьо. С усилием встал, вышел, прихватив лампу. В коридоре на миг задержался у двери Мумби, но только на миг, и прошел к себе в спальню.
И сказал господь Моисею: «Пойди к фараону и скажи, так говорит господь: отпусти народ мой…»
Исход,8;1 (Подчеркнуто красным в Библии Кихики.)
IV
В начале века, когда переселенцы из Европы и Индии прибирали Кению к рукам, в самом необузданном воображении не мелькнула бы мысль, что черные смогут вернуться к власти в стране.
В те благословенные времена чиновник сельскохозяйственного ведомства мистер Роджерс, следуя однажды по делам из Найроби в Какуру, увидел из окна вагона густой лес близ Гитхимы, привлекший его предприимчивый ум. Страстью Роджерса была отнюдь не политика – да и кто тогда ею интересовался, – а земледелие. «Вот прекрасное место для исследовательской станции!» – твердил он под стук колес. Поезд спускался в широкую живописную долину.
Мистер Роджерс не преминул при первой же возможности съездить в Гитхиму и обследовать лес. После этого он энергично взялся за претворение своей мечты. Он разослал письма всем сколько-нибудь влиятельным лицам, добивался, впрочем, безуспешно, приема у губернатора. Его считали сумасшедшим: наука в Африке – какая блажь!
Но гитхимский лес, как злой демон, преследовал его, и бедняга Роджерс не знал покоя. Каждому встречному он принимался с жаром излагать достоинства своего проекта, а за неимением слушателей беседовал вслух сам с собой. Он и умер в Гитхиме: на железнодорожном переезде его сбил поезд.
Прошло некоторое время, и научная станция лесного и сельского хозяйства была открыта – увы, отнюдь не в память о его подвижничестве, а во исполнение нового плана «колониального развития». В Гитхиму понаехало множество европейцев, и дело пошло полным ходом.
Говорят, призрак Роджерса по сей день блуждает у переезда, и каждый год грохочущий поезд уносит хоть одну человеческую жизнь. Последней жертвой стал синоптик, доктор Генри Ван Дайк, толстяк и пьяница. Африканцы, работающие на станции, помнят, как он божился, что наложит на себя руки, если Кениату выпустят на свободу. И вскоре после возвращения Джомо из Маралала автомобиль Генри Ван Дайка врезался на переезде в проходящий поезд. Даже недоброжелателям доктора стало не по себе. «Несчастный случай или самоубийство?» – гадали в Гитхиме.
Каранджа служил в гитхимской библиотеке. В его обязанности входило смахивать с полок пыль, выравнивать книги в стройные ряды и заполнять этикетки на корешках заново переплетенных томов. У Каранджи были свои причины помнить Ван Дайка. Этот белый играл с африканцами в непонятную игру: подойдет к рабочему, положит руну на плечо и вдруг шлепнет по заду. Или дышит своей жертве перегаром в лицо и гладит по спине. А потом загогочет. И неизвестно, смеяться или нет. Боясь не угодить доктору и втайне люто его ненавидя, Каранджа на всякий случай глупо скалил зубы…
Но и Каранджа не злорадствовал, услышав про страшную смерть Ван Дайка. Человек и машина превратились в одно чудовищное месиво.
Взяв из лежащей на столе стопки чистую карточку, Каранджа принялся за работу. Книги, присланные в переплет, принадлежали министерству сельского хозяйства. Каранджа увлекся. Все прочее: и Ухуру-Свобода и д-р Ван Дайк – потускнело и отодвинулось на второй план. «Агрономические исследования, том…» – старательно выводил он, не поднимая головы, как вдруг почувствовал, что в комнате кто-то есть. Рука задрожала и смазала написанное. Каранджа резко обернулся. Лицо его налилось кровью.
– Что за привычка врываться без стука! – зашипел он.
В дверях стоял рабочий.
– Я стучал, даже три раза.
– Врешь! Всегда влетаешь, как к себе домой.
– Я стучал…
– Силы нет постучать погромче? Ослабел, баба… Стучи громко, как настоящий мужчина! – Каранджа перешел на крик, громыхая кулаком по столу для пущей важности.
– Спроси у своей матери, какой я мужчина…
– У моей матери?!
– И у сестры заодно. Они тебе скажут, какой Мваура мужчина…
Каранджа вскочил со стула. Оба готовы были пустить в ход кулаки.
– Как ты смеешь! Думай, что говоришь!
Мваура злобно выпятил нижнюю губу, дышал тяжело и часто. Опомнившись, выдавил через силу:
– Ладно уж, извини, – но в голосе сквозила угроза.
– То-то. Чего тебе здесь надо?
– Томпсон за тобой прислал – вот чего!
Мваура вышел.
Настороженность схлынула, уступив место чуть ли не радостному волнению. Может быть, Томпсон вызывает его насчет прибавки. Каранджа отряхнул пыль с комбинезона цвета хаки, провел расческой по волосам и поспешил в кабинет Томпсона. Смело постучав, вошел, не дожидаясь разрешения.
Джон Томпсон, административный секретарь, под-пял утомленное лицо от вороха бумаг на столе.
– Что стряслось? Что за привычка барабанить в дверь?
– Я думал… я… вы хотели меня видеть, сэр, – ответил Каранджа неестественно тоненьким голоском, став в позу, какую обычно принимал в разговоре с белыми: ноги слегка расставлены, руки за спиной, весь – подобострастное внимание.
– Ах да. Знаешь, где я живу?
– Конечно, сэр.
– Сбегай и передай миссис Томпсон, чтобы она не ждала меня к обеду. Гм… минутку. Отнесешь записку.
У Джона Томпсона за долгие годы службы развилась буквально маниакальная страсть к переписке. По любому пустяку он сочинял обширные послания. Не было случая, чтобы, посылая боя к директору, или на склад за бумагой, или в мастерскую за парой гвоздей, он не снабдил его документом с подробным изложением сути дела. Даже с сотрудником в соседней комнате Томпсон предпочитал общаться письменно.
Каранджа взял записку, но медлил и топтался в дверях в надежде, что Томпсон вспомнит про его просьбу и сам заговорит о прибавке. Однако босс снова уткнулся в бумаги.
Для Джона Томпсона и миссис Дикинсон, заведующей библиотекой, Каранджа – мальчик на побегушках… Он выполнял их поручения с притворным рвением, но в душе таил обиду. Разве на станции нет рассыльных? Миссис Дикинсон, молодая женщина, развелась с мужем и открыто живет с любовником. На службе она бывает редко, но стоит ей появиться, как в ее кабинет валом валит народ и целый день оттуда доносятся звонкие голоса и громкий смех. Миссис Дикинсон – спортсменка. Каждый год вместе со своим любовником она участвует в восточноафриканских автогонках, но пока что они ни разу не сумели даже закончить дистанцию. Ее поручения Карандже особенно ненавистны: чаще всего она посылает его в африканские лавки за мясом для своих собак.
Он с мрачным видом катил на дребезжащем велосипеде. «Обязательно скажу Томпсону, что не намерен больше служить у него на посылках…» По правде говоря, Каранджу не столько огорчала пустячность поручений, сколько опасение лишиться авторитета в глазах служащих-африканцев. Но, впрочем, он готов был смириться с чем угодно, лишь бы сохранить расположение белых, которого он добивался годами. Оно служило источником его власти над другими. Африканцы, работавшие в Гитхиме, верили, что достаточно одной его жалобы, чтобы человека уволили. Каранджа знал, что его боятся. Когда африканцы заходили в библиотеку, он метал в них ледяные взоры, отпускал колкие замечания, рычал, вечно держал их в страхе и неуверенности. А в душе боялся, предчувствуя, что самому, может, придется заискивать перед ними.
Аккуратно подстриженная живая изгородь опоясывала бунгало Томпсонов. Арка ворот заросла плющом. В большом саду за домом пламенели гвоздики и бугенвиллии, желтели золотые шары. Но даже среди этого буйства красок в первую очередь в глаза бросались розы – предмет особых забот миссис Марджери, красные, белые, сиреневые – всех цветов и оттенков. Вот и сейчас хозяйка в саду. Увидела Каранджу и подошла к воротам. На ней светлые брюки и блузка, обтягивающая острые груди.
– Зайди-ка, – сказала она лениво, прочтя записку от мужа. Марджери одурела от скуки. Слова сказать не с кем. Раньше у нее были слуга и садовник. Иногда она бранила их, и ее крик разносился на всю улицу. Но недавно оба взяли расчет, и тут только Марджери почувствовала, как они ей были необходимы.
Каранджа изумился: никогда раньше его не звали в дом. Он присел на краешек стула, положив подрагивающие руки на колени, и принялся шарить глазами по стенам и потолку – лишь бы не глядеть на хозяйкин бюст.
Марджери наслаждалась своей чувственной властью над ним. Она часто видела его раньше, но ей никогда и в голову не приходило, что он мужчина. Теперь он внушал ей острое любопытство. Что за мысли у него в голове? Что он думает об этом доме? О Свободе? О ней?.. Марджери дала волю воображению. Ей стало жарко, и она поднялась с кресла, слегка сердясь и удивляясь охватившему ее непонятному волнению и дрожи.
– Кофе, чай?
– Я… должен идти! – выпалил Каранджа. Действительно, ему пора.
– Выпей кофе. Миссис Дикинсон не будет сердиться. – Она улыбнулась, чувствуя себя словно бы его сообщницей и радуясь новому ощущению.
– Ну спасибо, – пролепетал он, ерзая на стуле, явно томясь и поглядывая на дверь. Даже теперь он йе осмеливался сесть поудобнее, прислониться к спинке. И в то же время ему безумно хотелось, чтобы кто-нибудь из африканцев увидел его сейчас: белая женщина, жена административного секретаря, угощает его кофе!
Марджери позвякивала посудой на кухне. Ее смущало и радовало непроходящее волнение. Лишь однажды довелось ей ощутить нечто подобное. Она танцевала с доктором Ван Дайком в гитхимской гостинице. Это было вскоре после инцидента в Рире. Он дышал на нее перегаром, но ей и это в нем нравилось. Когда после танцев он повез ее кататься, она уступила ему, впервые ощутив жуткую прелесть бунта…
Посидев один в пустой гостиной, Каранджа мало-помалу пришел в себя, нужен мне ее кофе!.. Пусть лучше скажет, правда ли, что они с мужем собираются домой, в Англию… Каранджа несколько раз порывался задать этот вопрос самому Томпсону, но в последний момент неизменно трусил. Сердце его начинало бешено стучать, и он, прикусив язык, норовил прошмыгнуть мимо, делая вид, что торопится по важному делу. Он боялся даже представить, что будет, если слухи окажутся верными. Пока сам Томпсон не скажет, еще есть надежда. Неужто и впрямь пришел конец власти белых? Томпсон всегда был для Каранджи воплощением силы и мужества. Как же это можно, чтобы Томпсон уехал?
Вернулась Марджери с двумя чашками кофе.
– Тебе с сахаром?
«Да разве можно пить эту отраву иначе?»
– Нет, спасибо, – оробев, пролепетал он, чувствуя, что так и не осмелится задать мучивший его вопрос.
Марджери уселась в кресло напротив Каранджи, скрестив ноги. Чашку она поставила на подлокотник. Свою Каранджа крепко сжимал обеими руками, боясь пролить кофе на ковер. Каждый раз, поднося ее к губам, он внутренне содрогался.
– Сколько у тебя жен? – Это был ее излюбленный вопрос в разговоре с африканцами. Подумать только, у последнего повара их было три! Каранджа вздрогнул, словно Марджери задела едва зажившую рану, Мумби…
– Я не женат.
– Вот как? Я-то думала… Когда же ты купишь себе жену?
– Не знаю.
– Ну, а хотя бы подруга – ты понимаешь, о чем я говорю, – у тебя есть? – Ее разбирало любопытство. Голос звучал так проникновенно, и Каранджа не выдержал. Может, она поймет, посочувствует ему…
– Была у меня девушка… Я… я любил ее, – набравшись смелости, выпалил он и сгоряча глотнул слишком много кофе. «Ну и горечь!..»
– Почему же вы не поженились? Она умерла или…
– Она мне отказала.
– Ах, прости! – Марджери и впрямь ему сочувствовала. Каранджа очнулся, вспомнил, где он.
– Можно, я пойду, мэмсахиб? Что-нибудь передать господину?
Марджери успела позабыть, зачем, собственно, пришел Каранджа. Она еще раз прочла записку.
– Ничего не надо, спасибо, – сказала она, провожая его до двери.
Каранджа вышел из дома Томпсонов ровно в полдень Рана, потревоженная Марджери, надсадно ныла в груди. Но постепенно боль улеглась, и он пришел в неплохое расположение духа. Шаль, что Мваура не видел. И слуг у Томпсонов нет, рассказать некому. А самому Карандже могут и не поверить.
Приближалось Еремя обеденного перерыва, поэтому, не заходя на службу, Каранджа отправился в африканскую харчевню, вновь и вновь перебирая в памяти мельчайшие подробности беседы с миссис Томпсон, смакуя даже горький привкус кофе во рту.
Харчевню «Друг до гроба» называли просто «Друг». Неоштукатуренные кирпичные стены были покрыты жирным налетом грязи, мухи роились на них, на потолке, жужжали над ухом, садились на миски и чашки, занимались любовью. На колченогих столиках стояли искусственные розы в пустых консервных банках. Через всю стену было начертано: «Придите ко мне, страждущие, и аз успокою вы». На клетушке кассира в рамке под стеклом висели стихи:
«Друг» был единственным в Гитхиме заведением, где африканцам продавали спиртное.
Первым, кого увидел Каранджа еще с порога, был Мваура. «Не стоит плодить врагов», – обычно думал Каранджа, остывая после ссор.
– Забудем о том, что было, – сказал он теперь с напускной теплотой и непринужденностью. – Маленькая размолвка меж друзей, с кем не случается! Работа такая нервная, ответственная – этикетки для ученых книг. Войдет кто без стука – и готово, этикетка испорчена! А ведь библиотекарша – сущий изверг. Думаешь, зря от нее муж сбежал? Эй, официант, два стакана чая, живо! В Рунгее давно не был.
Джон Томпсон в тот день в Найроби так и не выбрался. Даже в обеденный перерыв он не выходил из своего кабинета – делал вид, что работает. Время от времени он вставал, долговязый, типичный англичанин, подходил к шкафу, вытаскивал одну из папок и возвращался к столу. Его худое обветренное лицо с выцветшими глазами при этом хранило отсутствующее выражение, мысли витали далеко, хотя тонкие пальцы привычно ощупывали каждый листок в папке, прежде чем поставить ее на место. Изредка он задумчиво водил ладонью по щекам, собирая кожу в складки у рта; блуждал взглядом по чистой промокашке, авторучке, вазочке для карандашей, чернильному прибору – все на своих местах, потом переводил глаза на потолок, беленные известкой стены, словно доискиваясь до сокровенной причинной связи окружающих его вещей. В голове был полный сумбур.
Откинувшись на спинку кресла, он развернул свежий номер «Ист африкэн стандард», старейшей ежедневной газеты в Кении. Пробежав сообщения о назначенных на четверг торжествах, он вздрогнул от смутного ощущения измены, предательства. Он не мог бы сказать, что именно вызывало это чувство. Пожалуй, та готовность смириться с происходящим, которая сквозила в тоне статей, появлявшихся в газете в последнее время. Вот недавно на первой полосе поместили портрет новоиспеченного премьер-министра… Увидев его, Томпсон зажмурился и поскорее перевернул страницу. Потом он устыдился своего поступка, но все же не мог заставить себя вновь взглянуть на фотографию. Томпсон уже знал, что на празднике Независимости королеву будет представлять герцог Эдинбургский. Любое напоминание об этом отзывалось в душе тоскливой болью. Герцог вынужден будет глядеть на то, как опустился британский флаг, чтобы никогда уже не реять впредь над этим берегом Альбиона. Еще горше делалось Томпсону, когда он вспоминал, как королева – в то время принцесса – приезжала в Кению в пятьдесят втором году. Томпсон, он был тогда районным комиссаром, удостоился чести пожать ей руку. Сердце рвалось из груди. Он готов был для нее на все, с радостью встретил бы смерть, лишь бы доказать свою преданность всему тому, что воплощала принцесса, ее улыбка. Томпсон отбросил газету и встал. В повлажневших глазах горел отблеск пережитого восторга. Он подошел к окну, бормоча про себя: «Ах, глупец, смешной, наивный глупец!»
Мимолетное волнение исчезло, осталась только тяжесть под ложечкой. Он глядел из окна на давно знакомый вид: рифленое железо на крышах лабораторий, левее – стеклянные домики теплиц. От шоссе к теплицам шла мисс Линд. Когда она скрылась за углом, из-за химической лаборатории выскочил коричневый с черными подпалинами дог и стремглав помчался догонять хозяйку. Справа, в тени библиотеки, расположилась на траве группа африканцев. По ту сторону лужайки за большими окнами химической лаборатории виднелись сложные переплетения стеклянных трубок. Как тихо и мирно здесь! А что будет после четверга? Месяц, от силы два – и теплицы и парники зарастут сорняками, от мензурок и колб останутся одни осколки на грязном цементном полу, а газон превратится в джунгли…
На поляну снова выскочил дог, обнюхивая траву. Вот он замер, повел мордой в сторону библиотеки.
Томпсон насторожился. Пес залаял и стрелой понесся через двор, прямо к сидевшим на траве африканцам. Те с криками бросились врассыпную. Один замешкался – и собака прыгнула на него. Человек пытался удрать, но пес прижал его к стене. Африканец нагнулся, рукой нашарил камень и поднял его над головой. Томпсон похолодел, ожидая самого худшего. Но тут появилась мисс Линд и позвала собаку. Томпсон перевел дух. Он испытывал легкое разочарование оттого, что так ничего и не случилось.
Выйдя из своего кабинета, он пошел по траве к библиотеке. Африканцы собрались на прежнем месте. Мисс Линд левой рукой держала пса за ошейник, а указательным пальцем правой укоризненно размахивала перед носом Каранджи.
– Мне за тебя стыдно! – говорила она, вкладывая в слова максимум презрения.
Каранджа исподлобья смотрел на нее со страхом и злостью. На лбу еще блестели капельки пота.
– Пес… пес сам бросился, мэмсахиб, – заикаясь произнес он.
– Не ожидала от тебя – швырять камни в мою собаку!
– Я… я не швырял…
– Какие же вы все лгуны! – перебила она его, обводя глазами собравшихся. Потом снова повернулась к Карандже. – Да ведь я сама видела камень у тебя в руке! Зря я вмешалась – он бы тебе задал перцу. Вот спущу его сейчас…
Подошел Джон Томпсон, африканцы расступились, пропуская его вперед. Мисс Линд перестала отчитывать Каранджу и улыбнулась Томпсону. Каранджа с надеждой поднял голову. Африканцы притихли, уставились на белого начальника… Внезапная тишина и обращенные к нему взоры действовали Томпсону на нервы. В памяти всплыл лагерь Рира и день, когда заключенные объявили голодовку. Сейчас он почувствовал ту же враждебность в воздухе. Главное – не терять достоинства. Ни на кого не глядя, он произнес первые пришедшие в голову слова на суахили:
– Я разберусь, – и тут же понял, что совершил ошибку. Фраза прозвучала как извинение, как уступка… Все заговорили разом, кричали и указывали на пса. Каранджа глядел благодарными глазами. Томпсон положил руку на плечо мисс Линд и увел ее.
Они шли по узкой галерее, соединявшей библиотеку с административным корпусом. Мисс Линд трещала без умолку. Томпсон точно не слышал; тени минувшего, события в лагере Рира, всплыв со дна памяти, прочно завладели им. «Свобода, Свобода, она вскружила им голову, даже лучшие из них отбились от рук».
Следовало бы рассказать ей, как было дело. Ведь собака могла искусать Каранджу. Секретарь местного отделения профсоюза африканских служащих не раз приносил жалобы на дога. Административный секретарь в ответе за все, в том числе и за отношения между сотрудниками и рабочими…
Очутившись на обнесенной проволочной изгородью делянке, усаженной молодыми деревьями, они сели на траву. Томпсон все тянул с началом разговора – ведь тогда придется объяснить свое бездействие, а его точно паралич разбил в предвкушении кровавого зрелища.
– Вообще-то черномазый не виноват, – начал он наконец. – Я видел, пес действительно сам на него бросился.
Как и большинство живших в Кении европейцев, Томпсон любил домашних животных. Особенно собак… В прошлом году они с Марджери ехали в Найроби в театр. По дороге из Гитхимы в столицу почти нет селений. Быстро темнело. Внезапно в свете фар на шоссе метнулась собака. Томпсон вполне мог затормозить или погудеть – времени было предостаточно. Но только крепче сжал руль. Боже упаси, он не хотел убивать пса, он внушил себе, что это неизбежно. Тоже оцепенение нашло на него, тот же столбняк. Раздался визг – и тут он очнулся, резко нажал на тормоз и, прихватив фонарик, вышел из машины. Вернулся назад, обшарил обочины, но собаки не нашел. Не было видно и крови. А ведь он четко ощутил глухой удар, услышал визг. Когда он вернулся, Марджери тихо всхлипывала, уткнувшись лицом в сиденье. Томпсон никак не мог совладать с охватившей его дрожью – ничего подобного с ним раньше не было.
– Надо посмотреть под машиной, – все еще плача, сказала Марджери.
Он снова вылез из автомобиля и заглянул под колеса – ничего. Они поехали дальше, и он все не мог прийти в себя, точно человека убил.
Когда дог накинулся на Каранджу, в голове Томпсона молнией пронеслось воспоминание об этом случае.
И теперь, рассказывая мисс Линд о происшедшем, он путался, не мог отграничить то, что было на самом деле, от пережитой им бури чувств.
Тут он с неудовольствием и чувством неловкости отметил, что мисс Линд почему-то плачет, и отвернулся. Дог, рыскавший вокруг них, остановился и поднял ногу у молодого камфарного деревца.
– Простите, – всхлипывая, выдавила мисс Линд, вытирая белым платочком слезы. Она была седая и старая, сухая кожа на лице шелушилась. Каждый день она одиноко блуждала по территории станции среди парников, лабораторий и теплиц, похожая на привидение.
– Не стоит расстраиваться из-за пустяков, – сказал он, не поворачиваясь, невольно глазами следя за псом.
– Я стараюсь сдерживаться, но я… я… ненавижу их. И ничего не могу с собой поделать. При одном их виде я тут же вспоминаю… вспоминаю…
Томпсон заерзал на траве, чувствуя страшную неловкость. Если бы можно было уйти! Но мисс Линд прониклась к нему внезапным доверием: в такие минуты люди делятся с посторонним всеми своими бедами и страхами. И она рассказала ему про то, что искалечило, осквернило ее жизнь.
Это случилось в дни чрезвычайного положения. Она жила тогда в Мугуге, в старом бунгало, утонувшем в густом кустарнике по самую крышу. Она любила этот дом, приют спокойствия и уединения. Несколько раз районный комиссар предлагал ей ради ее же безопасности переехать в Гитхиму или в Найроби, но она и слышать об этом не хотела: россказни о женщинах, убитых на пустынных фермах, не пугали ее. Совесть ее была чиста. Она приехала в Кению работать, а не заниматься политиканством. Она полюбила эту страну, ее чудесные ландшафты и климат и решила навсегда остаться здесь. И она никому не причиняла вреда. Ну верно, она частенько бранила своего боя, но зато она же делала ему подарки, покупала одежду, выстроила для него кирпичный домик позади бунгало и никогда не перегружала работой. Бой, хлипкий кикуйю родом из Рунгея, в армии, кажется, был поваром, но после войны долгое время слонялся без работы, пока не попал к ней. У нее был пес, который очень привязался к бою. Мисс Линд прямо-таки трогала их дружба.
И вот однажды темной ночью бой постучал в дверь в попросил скорее отворить. Она открыла, и на нее накинулись двое. Они поволокли ее в гостиную. И он шел за ними. Ее взгляд молил о помощи, но он только скалил зубы. Она думала, что они убьют ее, и, оправившись от первого испуга, примирилась со смертью. Но все было гораздо хуже… Говорят, что в таких случаях женщины либо отчаянно сопротивляются, либо теряют сознание. Но ей было отказано в этом благе. Она оцепенела от ужаса, но не лишилась чувств и запомнила все, что произошло, до мельчайших подробностей…
