Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"

Автор книги: Нгуги Ва Тхионго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Гиконьо не ответил, и больше уже они об этом не говорили. Только на пороге хижины Варуи вздохнул:

– Старая пословица, оказывается, верна: "Если твое поле у дороги, береги его от прохожих".

Еще мальчишкой Муго отправился как-то на рунгейский полустанок поглазеть на поезда. Он бродил по платформе, зачарованный видом бесконечных товарных составов, и в одном из вагонов увидел холеных, гладких лошадей. Одна уставилась на него немигающим оком, зевнула, обнажив мощные зубы. Муго обмер от ужаса: а вдруг она выпрыгнет и затопчет его копытами.

Выйдя из дома Гиконьо, где остались Мумби и Генерал Р, Муго испытывал тот же безотчетный страх. Страх гнался за ним по пятам, настигая его. Он хотел было вернуться в свою хижину, даже ускорил шаг, но повернул в деревню – его неудержимо тянуло к людям. Он старался думать о себе, ему с детства несладко приходилось, вспомнить хотя бы тетку, но не мог забыть ни на секунду о Гиконьо, о Мумби, об их загубленных жизнях.

Солнце палило нещадно. Дети играли в пыли проулков между хижинами. Еще вчера, в воскресенье, хижины нового Табаи были для него чужими. Еще сегодня утром, до того, как услышал рассказ Мумби, вид новой деревни не будил в его памяти никаких воспоминаний. Теперь все переменилось. Хижины, пыль, ров, Бамбуку, Кихика, Каранджа, концлагерь, белое лицо, колючая проволока, смерть. И эти могилы подле рва. Холодная испарина выступила на лбу, и стук сердца, разбуженного нечаянным открытием, звучал как эхо того давнего ужаса перед лошадиными копытами. Два года назад, в лагерях, ему было бы безразлично, как умерла Бамбуку и где ее похоронили. Теперь, после рассказа Мумби, треснула броня его притупившегося сострадания и в душу хлынул бурный поток мыслей и чувств. Ее тяжкая исповедь и лицо Генерала Р растворились в воспоминаниях прошлых лет. Раньше он считал, что между событиями, происходящими в его жизни, не существует связи. Все предопределено свыше. И у человека нет выбора, так же как он не волен решать, рождаться ли ему на свет. Поэтому он не утруждал свой ум, не старался связать предыдущее с последующим. Теперь, ошеломленный, он бежал и бежал, не разбирая дороги.

Посреди главной улицы Муго вдруг остановился, удивляясь, как это его занесло в деревню. Все время одни неожиданности. Он тряхнул головой и пошел напрямик через пустырь. Его тянуло ко рву, и он не мог противиться этому захлестнувшему его потоку воспоминаний. Страшный ров стал теперь неглубокой канавой. Стенки осыпались, целые груды земли лежали на дне. Картофельная кожура, гниющие кукурузные початки, обрывки бумаги, обглоданные кости усеивали края и скаты.

Три женщины, согнувшись под связками хвороста, пересекли ров и направились к деревне.

Муго побрел вдоль рва, чуть стыдясь своего любопытства. Он разыскивал тот участок, что вырыт его руками. Страх и нетерпение бурлили в нем. Он вопьется глазами в то место, и пусть сердце его не дрогнет.

И снова та давняя сцена встала перед ним осязаемо и ярко. Третий день в нескольких шагах от него работала женщина. Полицейский прыгнул в ров и принялся хлестать женщину плетью. Муго чувствовал каждый удар на своей спине, и вопли несчастной казались ему стенанием собственного сердца. Он не знал ее, за эти три дня не заговорил ни разу – он отказывался видеть в окружающих товарищей по несчастью. И теперь перед ним была только женщина, плеть и полицейский. А люди продолжали копать, притворяясь, что не слышат криков – опасались, что и их постигнет та же участь. Лишь немногие, занося над головой мотыгу, тайком поглядывали на страдалицу. Не помня себя, Муго рванулся вперед и остановил руку с плетью, прежде чем полицейский успел пятый раз ударить свою жертву. К ним уже бежали другие полицейские, солдаты. Люди во рву перестали копать, наблюдая, как они навалились на Муго и полосуют хлыстами его тело. "Он с ума сошел", – говорили в деревне потом, когда Муго увезли в полицейском фургоне. В его памяти происшествие осталось каким-то кошмаром, пятном с неровными и расплывшимися краями. На многочисленных допросах он никак не мог припомнить и восстановить последовательность событий и видел только непроницаемое лицо сидящего за столом белого, чьи ледяные глаза ощупывали Муго с головы до ног. В голосе, когда белый наконец открыл рот – будто покойник заговорил, – звучала злоба:

– Ты принимал присягу!

– Нет, нет, эфенди.

– Уведите его.

Двое полицейских вытолкнули его из кабинета и, окатив холодной водой, заперли в камере. Странно, Муго лишь изредка вспоминал подкованные каблуки, погружавшиеся в его тело, а вот воду на цементном полу он не мог забыть.

Муго поднял глаза. За рвом уходили вдаль узкие полоски земли, отгороженные одна от другой живой стеной буйно разросшегося кустарника. На своих наделах копались мужчины и женщины. Он смотрел и смотрел – так, словно все вокруг видел впервые. А ведь изо дня в день люди кланяются суровой земле, вымаливая у нее для себя пропитание.

Любопытство, властно потянувшее Муго ко рву, уже умерло; ему захотелось убежать отсюда прочь, укрыться от барабанной дроби воспоминаний. Он повернул к деревне. Только в своей хижине он почувствует себя в безопасности. А ему сейчас так необходим покой, призрачное забытье, в котором он пребывал до того, как услышал рассказ Мумби и заглянул ей в глаза… Пыль облаком плыла над землей за его спиною.

Тут-то он и встретился с Варуи, который, завидя его, отошел от группы односельчан, толпившихся у хижины Старухи. Как раз болтливого Варуи ему сейчас меньше всего хотелось видеть. Он, сам не зная почему, презирал старика. Лицо Варуи было омрачено какой-то думой.

– В старину такие вещи бывали, но сейчас!.. – заговорил он так, точно Муго было известно, что его тревожит.

– Какие вещи? – Они медленно пошли по улице рядом.

– Ты ничего не слышал?

– Нет.

– Уму непостижимо! По правде говоря, и раньше такое случалось нечасто – может, раз или два. Когда я был юношей, я сам, вот этими глазами, видел человека, воскресшего из мертвых.

– Да что случилось? – нетерпеливо перебил его Муго.

– Ты знаешь Старуху? Знаешь, что у нее был сын, глухонемой?

Муго насторожился. Неприязнь к Варуи исчезла. Теперь он сгорал от нетерпения, а Варуи еле ворочал языком. Муго вспомнил, что в воскресенье едва не зашел к Старухе в хижину. Умерла она, что ли?

– Что с сыном? Ты же знаешь: его убили во время чрезвычайного положения. Пуля догнала его на бегу, угодила в самое сердце. Можешь себе представить, какое это было для нее горе. Все эти годы она не выходила из хижины, ни с кем словом не обмолвилась. И вот теперь вдруг она заговорила. Ни с того ни с сего. Говорит, что сын вернулся. Говорит, что видела его два раза.

– Странно, странно, – пробормотал Муго.

– Говорит, он зашел к ней в хижину, постоял и вышел. Она перестала запирать дверь, чтобы Гитого мог в любое время вернуться домой. И недавно он был у нее снова, опять постоял у двери и ушел. И вот Старуха говорит, говорит без умолку.

– Странно, – повторил Муго испуганно.

– Я и говорю, что странно. Где это видано, чтобы мертвые возвращались и лишали старых матерей покоя! Что было, то было, и о прошлом надо забыть.

Когда наконец Муго избавился от Варуи, его охватило необъяснимое беспокойство. Он брел по улице, думая о Старухе и той таинственной нити, которая связывала их. Остановился, потряс головой, отгоняя прочь назойливые мысли. Пошел дальше и опять остановился, вздрогнул всем телом, представив себе встречу с призраком. Вся жизнь казалась бесцельным блужданием. Нет никакой связи между восходом и закатом солнца, между сегодняшним днем и завтрашним. Тогда почему его тревожит то, что умерло? И тут в его ушах зазвучал голос Мумби, и лицо Генерала Р возникло перед ним. Муго стоял один на деревенском пустыре. Нижняя губа отвисла, силы покидали его. Ослабев, он прислонился к стволу тонкого деревца и медленно сполз на траву. Обхватил голову руками. "Это не моя вина! – шептал он, убеждая самого себя. – Не моя! Все равно случилось бы то, что должно было случиться… все равно убивали бы мужчин и женщин во рву… Даже если… даже если…" Он бессильно застонал. Голос как нож рассек ему грудь, обнажив сердце. Дорога от его хижины вела ко рву. Но разве он всему виною? Христос все равно бы умер на кресте. Почему во всем винят Иуду, ничтожную песчинку в руках господних? "И Кихика распят!" – пронеслось у него в голове, и тут случилось совсем уж непонятное: он увидел явственно, как густая кровь сочится из глиняных стен его хижины. "Как это я раньше не заметил?" – недоумевал он почти без страха. И, дрожа от нетерпения, кинулся домой – убедиться в том, что это действительно кровь.

Но стена была как стена. Он опустился на кровать, сжал голову руками. Уж не сходит ли он с ума? Он ужаснулся этой мысли и все глядел на стены.

К вечеру, когда стемнело, пришли Гиконьо и Варуи.

– С головой у меня неладно, – пожаловался им Муго. – Я не выдержу, не выдержу – столько взглядов, глаз, столько лиц…

– Прими аспирин, – сказал Варуи. Его угнетал полумрак и уныние, царившие в хижине. Он попытался шутить: – Как это написано на автобусе? "От мигреней и ангин помогает аспирин!" – Он тихонько засмеялся, но его никто не поддержал, и он виновато оборвал смех, вспомнив, что сам же расстроил Муго этими россказнями о Старухе.

– Пожалуйста, подумай еще раз, – настойчиво попросил Гиконьо перед уходом. Он был удивлен, заметив страх на лице Муго. Варуи вспомнил, что еще не рассказал Гиконьо о Старухе.

– Все это ей мнится, – недоверчиво буркнул Гиконьо, думая теперь уже о Мумби. Внезапно его обуяло страстное желание избить ее, избить безжалостно, поставить на место. И матери он не позволит больше вмешиваться.

Он повернул к хижине Вамбуи: нужно сообщить ей об отказе Муго возглавить праздничную церемонию. Потом они вместе пошли по другим хижинам, передавая эту весть людям. Она вскоре распространилась по всей деревне. В неслыханной скромности человека, столько выстрадавшего, столько перенесшего, сказалось все величие его души. Легенда о Муго обрастала новыми героическими подробностями.

«Ну к кому обратиться в тяжелую минуту?» – размышлял Гиконьо, спеша излить свой гнев на Мумби. Он был зол на весь мир: на депутата (эти типы пекутся только о своем кармане!), на Муго (больно много о себе мнит), на Мумби (а я-то думал: в женитьбе счастье!). И по мере приближения к дому злоба росла. Теперь его никто не удержит. Он будет колотить ее до тех пор, пока она не взмолится о пощаде.

Он рывком распахнул дверь и встретился взглядом с Вангари.

– Она ушла к родителям. Во что ты превратил свой дом, свою семью? Измывался над женщиной ни за что ни про что. Посмотрим, какой тебе с этого будет прок! Отравляй и дальше себе жизнь, вместо того чтобы радоваться ей. Ты как ребенок – даже не пытался узнать, что же все-таки произошло. И что за золото твоя Мумби!

Гиконьо знал, что, когда Вангари говорила таким холодным и ровным тоном, это означало, что она кровно обижена. Но сейчас его гнев был так велик, что он не мог ни о чем думать – только одна мысль сверлила мозг.

– И хорошо! И чтобы не смела возвращаться! – заорал он, свирепо сверкнув глазами, словно это мать была повинна в том, что ему так не повезло в жизни. Вангари встала и погрозила ему пальцем.

– Ты, ты! Если бы ты был младенцем, ползающим на четвереньках и сующим в рот глину и песок, я бы дала тебе такую взбучку, что ты б ее надолго запомнил. Но ты уже взрослый мужчина. Загляни себе в сердце и пойми сам, что тебе надо.

И она хлопнула дверью, оставив Гиконьо одного в его новом, пустом доме.

XIII

Многие из нас, юных табайцев, впервые увидели его на базаре в Новом Рунгее под проливным дождем. Помните среду, накануне провозглашения Независимости? Дул ветер, и косой дождь хлестал по земле. Торговки, побросав товары, прятались в лавках, тесно сгрудившись на узких верандах. С мешков, которыми они накрыли головы, на цементный пол натекли целые лужи. Люди говорили, что этот ливень – благословение нашей так трудно добытой свободе. Му-рунгу на небе вечно бодрствует, и с незапамятных времен его благостные слезы орошают нашу землю. Мы, дети, в дождь всегда распевали: Нгаи дал кикуйю прекрасную страну с зелеными пастбищами, наша земля нас кормит и поит, и за эти блага кикуйю должны всегда прославлять Нгаи, ибо он так щедр к ним.

Дождь хлестал, когда Кениата вернулся из Англии; и когда из Гатунду его переводили в Маралал, тоже шел дождь.

И вот мы увидели человека, бредущего под проливным дождем. За плечами у него висела старая дырявая корзина с овощами. Он был высокий, широкоплечий и шел слегка сутулясь, как все люди недюжинной силы. То, что он единственный не испугался дождя, немедленно привлекло к нему внимание людей, жмущихся к домам, запрудивших веранды лавок. Некоторые даже протиснулись вперед, забыв про дождь, чтобы поглазеть на него.

– Что этот болван делает под таким дождем?

– По-моему, это глухонемой.

– Наверное, хочет покрасоваться.

– А может, его дом далеко и он боится, что ночь застигнет его в пути.

– Пусть так, все равно мог бы переждать, пока ливень утихнет. Какой прок прийти домой с воспалением легких?

– А может, он и не замечает ничего, может, у него тяжесть на сердце?

Человек прошел вдоль ряда рунгейских лавчонок, повернул за угол и скрылся из виду.

– Муго не как все. – Это сказала Вамбуи.

Муго выбрался на базар за покупками. Когда он прокладывал себе путь в толпе между рядами сидящих на земле торговок, провожавших его любопытными взглядами, он уже жалел, что пришел сюда.

И вдруг точно вечер настал раньше времени. Земля и небо стали угрюмо-серыми. Налетел порыв ледяного ветра, закружил обрывки бумаги, лоскутья, солому, перья. Вспыхнула молния, негромко зарокотал гром. И сразу хлынул дождь. Муго охватило странное чувство, будто на его глазах повторяется что-то, что с ним уже было. Он вспомнил о привидениях, которые много лет назад появлялись здесь меж индийских лавчонок, и пустился наутек.

Кто-то из женщин затянул песню, родившуюся в ту пору, когда рыли ров, и ставшую чем-то вроде деревенского гимна. Другие подхватили:

 
Муго прыгнул в ров
И сказал солдату
Слово, которое пламенем жжет:
"Не смей бить женщину,—
Она ребенка ждет!"
И когда уводили его солдаты,
Люди застыли И все примолкло,
А земля
От крови и слез промокла.
 

Имя Муго шепотом передавалось из уст в уста. Его удивительная история облетела базар в мгновение ока. В обычный базарный день, наверно, все было бы иначе. Но в том-то и дело, что день был особенный. Ночью Кения должна была получить Свободу. И Муго, деревенский герой, тоже был особенным человеком.

Вот что сказала Вамбуи: «День свободы без него померкнет. Муго – это воскресший Кихика». И она вышла на середину базарной площади, твердо решив добиться своего. Женщины должны что-то сделать. Только женщинам это под силу. «В конце концов, это же наш сын», – сказала она торговкам, сгрудившимся вокруг нее на площади, когда дождь утих. Боевой дух Вамбуи никогда не умирал. Она верила, что женщины способны повлиять на ход событий даже тогда, когда мужчины отчаиваются или топчутся в нерешительности. Многие в Табаи могли порассказать о знаменитой рабочей забастовке пятидесятого года.

Забастовка должна была охватить всю страну, парализовать ее, поставить белых в трудное положение. Но часть рабочих с большой обувной фабрики невдалеке от Табаи и кое-кто из батраков с ферм белых заартачились: они не станут участвовать в забастовке. Партия собрала общее собрание в Рунгее. В самый разгар споров Вамбуи протиснулась сквозь толпу, во главе группы женщин взобралась на платформу и выхватила микрофон из рук оратора: "Неужто есть мужчины, у которых при виде белого поджилки трясутся? Пусть-ка они выйдут сюда, наденут наши юбки и фартуки, а штаны отдадут женщинам". Толпа разразилась хохотом. И нерешительным осталось только смеяться вместе со всеми. На следующий день ни один не вышел на работу.

Теперь женщины решили послать за Муго Мумби. Она – сестра Кихики. Она победит Муго своей женственностью.

Вамбуи немедленно отправилась в деревню, чтобы передать Мумби решение женщин. И тут она узнала, что Мумби ушла от мужа. Но Вамбуи все-таки отыскала ее.

– Дело касается всего Табаи, – наседала она на молодую женщину. – Забудь о своих бедах, о домашних дрязгах и сердечных невзгодах. Отправляйся к Муго. Скажи ему: женщины и дети нуждаются в нем.

Мумби нелегко было объяснить родителям, почему она ушла от мужа. Она никогда не жаловалась раньше отцу и матери на отчужденность Гиконьо: как сознаться, что муж не ложится с тобой?.. Люди могут пустить слух, что он не мужчина или что-нибудь похуже. И родители приняли ее сухо. Ее встретили не с распростертыми объятиями, нет. Отец заявил, что не будет потакать дочери, ослушавшейся мужа. Да и Ванджику высмеяла ее несвязное объяснение.

– Поражают меня нынешние жены! Муж не смей их пальцем тронуть, слова не смей сказать. В наше время и в голову не приходило бегать из мужней хижины.

– Неужели вам совсем меня не жалко? Не могу я оставаться в его доме. После того, что он сказал, – не могу!

– Не болтай глупостей!

– Что ж, если я вам в тягость, скажите сразу – я уеду с ребенком в Найроби, куда угодно. Но к нему не вернусь. Даже паршивая собачонка огрызается, когда ей наступают на хвост.

Ванджику в душе сочувствовала Мумби. Но ей предстояла нелегкая задача склеить то, что разбито.

– Ладно, потом поговорим, дочка, – сказала она.

И еще одно терзало Мумби. Даже несмотря на своё горе, она не могла забыть, что сказал Генерал Р: Каранджа будет убит за то, что выдал Кихику англичанам. И это новое убийство свершится во имя ее брата! Словно и без того недостаточно пролито крови! К чему отягощать землю новыми грехами?

Утром, проснувшись, она еще не знала, как поступить. Но, к счастью, была среда, базарный день, когда в Рунгей сходились жители всех восьми холмов. Она встретила человека из Гитхимы, и ее осенило. Она достала бумаги – братья научили ее читать и писать – и нацарапала: "Не приходи завтра на праздник". Надписав на записке имя Каранджи, она отправила ее с человеком из Гитхимы, и ей стало легче…

И вот теперь женщины обратились к ней за помощью. Первым побуждением Мумби было не вмешиваться в дела, которые касаются ее мужа. Но когда Вамбуи растолковала ей, что и как, в Мумби проснулось самолюбие. Гиконьо думает, что она одинока и несчастна, никому не нужна… А вдруг ей удастся то, что ему не удалось?

Вечером она отправилась к хижине отшельника. После пасмурного дня стояла непроглядная темень. Волнуясь, шла она сквозь тьму и непогоду, словно в юности на свидание с любимым. "А что, если Муго…" Она не осмелилась довести эту мысль до конца. Страшно подумать, что будет, если Гиконьо застапет ее в хижине чужого мужчины… Но ведь она свободна, убеждала Мумби себя, отгоняя страх. Пусть застанет, повторяла она решительно. И все же ноги у нее заплетались, в висках бешено стучало.

Когда она увидела Муго, стоявшего у двери, к сердцу хлынуло тепло и растворило страх. Но Муго неуклюже загородил ей дорогу, словно ждал, чтобы она объяснила свой приход. Она слегка смутилась и заговорила с напускной беспечностью:

– Ты даже не приглашаешь меня войти?

– Извини. Входи. – В темноте она не видела его лица, но безошибочно уловила дрожь в голосе. В хижине, при свете керосиновой лампы, она заметила, как неспокоен Муго. Его горделивая отрешенность исчезла, темные глаза глядели тоскливо, как у горьких пьяниц. Он забился в дальний угол, точно боялся ее. Он был красив и неприступен, и она закусила губу, собираясь с мыслями. Оглядела пустую хижину, голые стены, тускло освещенные керосиновой лампой.

– Пусто у меня в хижине, – отрывисто сказал он, словно угадав ее мысли.

– Как у всех холостяков. Много ли неженатому надо? – Она натянуто улыбнулась, озадаченная его недружелюбием и замкнутостью, составлявшими такой контраст вчерашней взволнованной восторженности. И к тому же примешивалась тайная мысль: "А если он захочет меня, если он?.."

– Ты знаешь, зачем я пришла?.. – заговорила она неуверенно, надеясь сокрушить его настороженность, которая сковывала ее.

– Нет. Может, это то, что ты рассказала мне вчера… Потому что я так и не понял, чего ты от меня ждешь.

– О, я хотела, чтобы ты поговорил с мужем. Он бы тебя послушал. С тех пор как он вернулся, он ни разу не лёг со мной, избегает говорить о ребенке. До вчерашнего дня я не знала, что у него на уме. Как тяжело, тяжело, тяжело!.. – Она начала бесстрастно, но не выдержала, разволновалась. Сразу вспомнился день, когда Гиконьо вернулся из лагеря. Хотелось, чтобы он понял, как трудно ей пришлось, хотелось, объяснить ему все словами, взглядом, но нужные слова не шли на ум. Увидев его, она словно поглупела, лишилась языка. Но как ее тянуло к нему! Она стояла, уставясь глазами в стену, гадая, как поступит муж.

Прошло некоторое время, прежде чем она очнулась.

– Теперь это неважно. Я повздорила с ним вчера вечером и вернулась к своим родителям.

– Нет, не может быть, – закричал Муго, теряя выдержку.

– Это правда. Но не поэтому я пришла к тебе. Меня прислали женщины Табаи и всей округи. Они хотят, чтобы ты был завтра на митинге.

– Я не могу, – решительно ответил он.

– Ты должен! – настаивала она, раззадоренная отказом.

– Нет, нет!

– Ты должен – все люди ждут тебя. Народ требует.

– Я не могу.

– Они умоляют тебя!

– Мумби! Мумби! – перебил он ее со страданием в голосе.

– Ты должен, Муго, должен!

– Нет.

– Я умоляю тебя, – сказала она твердо, с какой-то новой силой и властностью. Она подалась вперед, заглянула ему в глаза, словно желая проникнуть в его сердце хоть на миг, чтобы разгадать секрет его власти над людьми. Долгую минуту они мерились взглядами, и внезапно она поняла, что теперь он в ее власти и она не выпустит его.

– Ты понимаешь, о чем просишь?!

– Все дело в лагерях? – спросила она мягко.

– Да и нет – все сразу.

– Что же?

– Прежде всего я сам.

– Тебе было тяжело. Мы знаем об этом.

– Знаете?

– Да. Так что же, Муго?

– Ничего, если не считать, что я видел ползущих по земле людей – понимаешь, они ползли, как калеки, потому что руки и ноги у них были закованы в цепи. – Он говорил глухим шепотом, задыхаясь: – Горлышки бутылок загоняли в прямую кишку, и люди выли, как звери в клетке. Вот что такое Рира! – Он умолк, словно прошлое вплотную подступило к нему, и он напряженно глядел, проверяя, не упустил ли чего. Потом он нагнулся к Мумби и заговорщически зашептал: – Я был молод, когда впервые увидел белого человека. Я не знал, кто это и откуда. Теперь я знаю: Мзуигу[13]13
  Мзуигу – белый (кикуйю).


[Закрыть] – не человек, и всегда помню об этом. Он дьявол, дьявол! – Муго замолчал, перевел дыхание и продолжал тем же страшным шепотом: – Я видел мужчину, которому щипцами вырвали плоть. Его вынесли из камеры, он упал и разрыдался… Я тогда заглянул в бездну, и на дне ее была тьма.

Слезы градом катились по лицу Мумби. Ее сердце разрывалось от сострадания, ей хотелось прийти на помощь искалеченным, побеждать зло добром.

– Но, Муго, – молила она сквозь слезы, – тем более ты должен завтра выступить. Не обязательно говорить о моем брате – он мертв. Его путь по бренной земле завершен. Говори для живых. Расскажи им о тех, кого изувечила война, кого она оставила нагим и босым, о тех, чьи раны не зарубцевались до сих пор, – о вдовах и сиротах. Расскажи народу о том, что ты видел.

– Ничего я не видел!

– Хотя бы то, что рассказываешь мне! – воскликнула она в отчаянии, чувствуя, что он ускользает из ее рук. Муго задрожал.

– И о себе самом?

– И о себе самом!

– Ты хочешь, чтобы я это сделал? – простонал он, и этот стон, похожий на жалобу обреченного на заклание животного, поразил ее в самое сердце.

– Да, – подтвердила она, борясь с безотчетным страхом.

– Я одного желал – чтобы меня не трогали, оставили в покое. Но он вторгся в мою жизнь, здесь, в такую же ночь, и увлек меня за собой в пучину. За это я убил его.

– Кого? О чем ты говоришь?

– Ха-ха-ха! – дико захохотал он. – А кто убил твоего брата?

– Кихику?

– Да.

– Белый человек.

– Нет! Это я! Я!..

– Это неправда!.. Очнись, Муго! Кихику повесили. Послушай меня и успокойся. Да не трясись ты так! Я сама видела: он висел на дереве.

– Это моих рук дело, моих! Ха-ха-ха! Вот что тебе хотелось узнать! И сегодня я снова убью – на этот раз тебя!

Закричать, позвать на помощь!.. Но голос пропал. А Муго приближался к ней, заливаясь безумным смехом. Она метнулась к дверям, но он опередил ее.

– Ты не сможешь бежать! Сядь… Ха! На этот раз – ты! – Он трясся, как в ознобе, слова с трудом вылетали из глотки. – Представь, что всю жизнь тебя мучает бессонница, чьи-то пальцы шарят по твоему телу, чьи-то глаза вечно преследуют тебя – из темноты, из углов, на улице, в поле, когда спишь, когда бодрствуешь, и этому нет конца. Эти глаза ни на минуту, ни на одну минуту не оставляют тебя одного: ты не можешь ни есть, ни пить, ни работать. Все вы – Кихика, Гиконьо, Старуха, этот Генерал – кто тебя послал ко мне? Кто? Ага! Снова эти глаза!.. Но мы еще посмотрим, кто кого!

Она силилась закричать, но по-прежнему не могла издать ни звука. А он был уже рядом, одна рука зажала ей рот, другая ползла к горлу.

Мумби тяжело, со стоном дыша, забилась в этих чужих руках. И тут она увидела глаза. Никогда никому не смогла бы она передать, какой ужас жил в них. И внезапно она перестала сопротивляться, бессильно обмякла.

– Муго, что с тобой? Что? – спросила она, глотая слезы.

Те, кто бывал в Табаи или на любом из восьми рунгейских холмов, от Керарапона до Кихинго, наверняка слышали о Томасе Робсоне – о Страшном Томе, как его звали. Он был символом мрачных и жестоких дней нашей истории – периода чрезвычайного положения. Люди говорили, что он бешеный, говорили с благоговейным страхом, называя его "Том" или же просто "Он", словно при упоминании его полного имени он мог материализоваться как дух, вызванный заклинаниями. Он разъезжал в джипе, с одним или двумя охранниками на заднем сиденье, с автоматом на коленях и револьвером в кармане брюк под охотничьей курткой, и всегда появлялся там, где его совсем не ждали. Его жертвой мог оказаться любой. Он хватал человека, называл его мау-мау и заталкивал в свой джип, довозил до опушки леса и приказывал ему рыть могилу. Потом ставил на колени и заставлял молиться. Молитву прерывала автоматная очередь, а чаще – револьверный выстрел. Иногда он отпускал свою жертву, возвращая ей жизнь буквально на краю могилы – несчастный до последней минуты не знал, бежать ли, рискуя получить пулю в спину, или покорно ждать в надежде, что Том сменит гнев на милость. И еще о нем говорили, что он вездесущий. Многие этому верили. Один видел Тома здесь, другой – там, в то же самое время. Черным людям часто снился его джип, и они кричали и метались во сне. Это был людоед, блуждающий день и ночь, он наводил ужас на всю округу. Это была смерть. Особенно яростно преследовал он издольщиков, которых переселяли из Рифт-Вэлли на землю кикуйю.

Так прошел весь пятьдесят четвертый год.

В мае пятьдесят пятого зверствам Тома пришел конец. Однажды вечером, мчась из Рунгея в районный комиссариат, он увидел на шоссе одинокого путника. Человек кинулся к обочине, прижался к кустам. Том заорал, подзывая его. Человек – это был старик – робко поплелся к джипу, колени у него выбивали дробь. Когда он подошел ближе, стало слышно, как он стучит зубами. Том от души расхохотался. "Не робей, отец! – крикнул он на суахили, точно сжалившись в кои веки над смертельно испуганным человеком. – Том тебя не съест". Внезапно согбенный старик выпрямился, выхватил из кармана пистолет – и две молнии ослепили Тома, две пули пронзили его тело. Прежде чем струхнувшие полицейские пришли в себя, человек перемахнул через придорожные кусты и побежал к индийским лавчонкам. Полицейские палили в воздух.

Том умер не сразу. Деревенская легенда гласит, что он сам довел машину до госпиталя и только через три часа отдал богу душу, бормоча все время лишь одно слово: "Скоты!"

Через несколько часов все деревни окрест кишели солдатами. Официальная версия, подхваченная газетами, обвиняла в бессмысленном убийстве головорезов из мау-мау.

В тот день – о нем до сих пор вспоминают в деревне – Муго, как обычно, с утра отправился на свое поле у рунгейского полустанка и работал там в одиночестве, грезя о будущем. Он давно утвердился в мысли, что эти грезы – откровение свыше, что он отмечен перстом божьим. Небо уберегло его от всех жестокостей чрезвычайного положения. А ведь вся Кения стоном стонет с самого тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Одни попали в концлагеря, другие бежали в лес. Но его ничто не трогало в окружающем мире. Он сторонился людей, жил в предвкушении дня, когда зазвучат трубы и глас небесный призовет его. Он слышал сетования людей, строящих хижины в Новом Табаи. Их заботы казались ему ничтожными. Женщины выполняют мужскую работу? Дети слишком рано становятся взрослыми? А разве сам он не принужден был сызмальства заботиться о себе? Муго одним из первых в срок закончил постройку. Поставил каркас, настелил кровлю, обмазал стены – и все сам, без посторонней помощи. Он перебрался на новое место, и жизнь пошла обычным путем – работа в поле, мечты о будущем.

В тот день, в пятницу вечером, он вернулся с поля усталый и все-таки, прежде чем отпереть дверь, аккуратно прислонил мотыгу и пангу к стене. Любовно погладил рукою замок, помедлил, нащупывая скважину. Это было истинное наслаждение – прийти домой. Хижина была словно продолжением его самого – его дом, его любимое детище… Наконец он вошел, сел на кровать и залюбовался свежевымазанными стенами и крышей, куполом устремившейся вверх: с нее свешивались соломинки и папоротниковые листья. Вскоре в хижину вползла темнота. Насвистывая, он зажег керосиновую лампу, развел огонь в очаге, сложенном из трех камней, и поставил разогревать кашу из кукурузных зерен и бобов. Он всегда варил такую кашу впрок, так что вечером оставалось только разогреть ее. После еды он подошел к двери – проверить, надежно ли она заперта. И снова с наслаждением потрогал замок. Ему двадцать пять лет. У него нет ничего, кроме будущего да пары сильных рук. Потом он растянулся на кровати – что может быть приятнее после целого дня работы в поле. Он погладил живот и умиротворенно рыгнул. Снаружи, за стенами хижины, уже наступил комендантский час. Но это нисколько не касалось Муго, потому что и до пятьдесят второго года он редко выходил вечерами из дому. Он постепенно погружался в сладостное забытье, сумеречный полусон. В такие минуты в поле, дома душа его вступала в беседу с какими-то чудесными голосами. Потом голоса сливались в один глас божий, взывающий к нему, и Муго не медлил с ответом: "Вот я, господи!"