Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"

Автор книги: Нгуги Ва Тхионго

– И все же почему именно в тот день? – не унимался Варуи.

– Ей стало одиноко – разве ты не слышал, что я говорила? И сын пришел за ней. Гитого взял ее к себе, – выпалила Вамбуи раздраженной скороговоркой и смолкла.

– Да. Все начало меняться в нашей деревне с того дня, когда Старухе впервые привиделся ее мертвый сын.

Она взглянула на Варуи, но на сей раз ничего не сказала.

– И надо же, в тот день, – не унимался он, – именно в тот день! Сначала Гиконьо сломал себе руку… – Он неожиданно замолчал и повернулся к Вамбуи. Та смотрела на косой мелкий дождь за порогом, безразличная к его словам, к смущавшим его душу вопросам. Проследив за ее взглядом, он внезапно различил за сеткой дождя Мумби – до двери ей оставалось несколько шагов. Вот она переступила порог, зашла в хижину. Ноги были забрызганы глиной, по мешку, укрывавшему голову и спину, стекала вода. Она сбросила мешок, встряхнула его, прежде чем повесить на жердь. Вамбуи подвинула для нее скамью поближе к очагу.

– Бр-р, холодно, – произнесла Мумби, зябко поводя плечами и часто, с присвистом дыша сквозь стиснутые зубы. – Не повезло мне – мама еще только разжигает огонь. Я к вам погреться. Знаю, что у Вамбуи всегда горит очаг.

– Ты была в госпитале? – спросила Вамбуи.

– Да, мы ходили вместе с Вангари. Я бываю там каждый день.

– Как его рука?

– Только трещина, не перелом даже. Его скоро выпишут.

– Все пошло не так… – снова заговорил Варуи, медленно распутывая клубок своих мыслей. – Все мигом куда-то подевались, а ведь за минуту до того площадь была полным-полна народу, я даже вспомнил то шествие, во времена Гарри. И вдруг в мгновение ока все опустело. Кроме нас, никого не осталось – ну, может, еще человек пять. Мы закололи баранов и помолились за нашу деревню. Но и молитва была точно соленая вода во рту умирающего от жажды. Совсем не такого праздника я ждал все эти годы.

– И я недовольна, и другие тоже. Но кто бы мог подумать… Мне и в голову не могло прийти, что он… что Муго предал, – Вамбуи с трудом выговорила это имя, которое они с Варуи пока что обходили молчанием. Мумби не произнесла ни слова.

– Его не нашли, – сказала она наконец изменившимся голосом.

– С того самого дня его никто не видел, – подтвердил Варуи, как будто слова Мумби заключали в себе вопрос.

– Может, он заперся в своей хижине? – подсказала Вамбуи.

– Я ходила к пему вчера вечером. Дверь не заперта, но в хижине никого нет.

– Он, наверное, решил уйти из деревни, – заметил Варуи.

– А может, он по нужде отлучился.

– Утром по дороге в госпиталь я снова зашла туда.

В дверь подул ветерок, бросил им в лицо пригоршню мелких брызг. Вамбуи отерла воду тыльной стороной ладони. Варуи нагнулся и провел мокрой щекой по одеялу. Мумби подалась назад, словно собиралась отодвинуть скамью, но так и осталась на прежнем месте.

– Я, наверное, могла его спасти, – с горечью сказала она. – Если бы я сразу пошла к нему…

– О ком это ты? – быстро спросила Вамбуи и отвела от нее глаза.

– О Муго.

– Некого спасать, – медленно произнесла Вамбуи. – Ты слышишь? Никто бы его не спас… потому что… спасать некого.

– Но ты не видела его лица, Вамбуи, ты не видела! – горячо возразила ей Мумби. Потом, понизив голос, продолжала: – В тот день, накануне митинга, когда ты послала меня к нему… Он стал мне рассказывать, и у него был такой вид…

– Что рассказывать? – одновременно вскрикнули оба с живым интересом.

– О брате, о Кихике.

– Так ты все знала?

– Да, он мне сказал.

– Тебе бы следовало сообщить нам об этом еще до митинга, – с укоризной сказала Вамбуи и тут же отвернулась, будто утратила к новости всякий интерес.

– Я не хотела, чтобы с ним что-нибудь случилось. И подумать не могла, что он пойдет на митинг.

– Это правда, – согласился Варуи и снова принялся озадаченно размышлять вслух. В голосе его слышалось разочарование: – Меня обманули его глаза! Но я себя спрашиваю: почему же тогда, во рву, он отважился заступиться за женщину? И вспомните: он геройски держался в лагере!

Мумби первая очнулась, нарушив сковавшее всех молчание:

– Мне пора идти. Наверное, и у нас уже развели огонь. Не надо расстраиваться из-за этого митинга… и из-за Муго. Нужно думать, как жить дальше.

– Да, надо отстраивать деревню, – поддержал ее Варуи.

– И о завтрашнем базаре нельзя забывать, и о полях, которые пора готовить к севу, – добавила Вам-буи, старательно разглядывая что-то за пеленой дождя.

– И о детях, – заключила Мумби, вставая и снова накрываясь мешком. Потом неожиданно она обернулась к ним, посмотрела на этих умудренных жизнью стариков, способных открыть молодежи секрет счастья. – А в тот вечер, после митинга, кто-нибудь из вас видел Генерала Р?

Вамбуи подняла на нее глаза, и в них вздрогнул страх. Варуи, не поворачиваясь, ответил первым:

– Я не видел его после того.

– И я тоже, – отрезала Вамбуи, тоном, который не допускал дальнейших расспросов.

Мумби ушла. Вскоре поднялся и Варуи, все еще бормоча себе под нос: "Все пошло неладно. Глаза его меня провели, ох уж эти глаза. Стар я становлюсь, видеть стал хуже".

Вамбуи сидела в прежней позе, глядя на дождь и серую мглу еще несколько минут. В хижину заползали сумерки. "Пожалуй, не нам было его судить", – пробормотала она. Потом она встряхнулась, прогоняя одурь, стараясь сосредоточить мысли на простых, насущных заботах. Надо зажечь лампу, надо подмести пол, грязь какая – стоит только запустить… Но так и не встала с места.

ХАРАМБЕ

Цоследний лагерь, в котором сидел Гиконьо, назывался Вамуму. Его там продержали год. Заключенные работали на строительстве ирригационной системы в долине Мвейя, неподалеку от Эмбу, – превращали безжизненные равнины в рисовые поля. Орудуя заступом, Гиконьо часто поглядывал туда, где за кромкой плоскогорья поднимались горные кряжи, отделявшие Эмбу от Укамбани. Он знал, что земля за горами – это Вакамба. И все же ему чудилось, что там, за горой, его дом и Мумби.

В одно ясное утро он различил на горизонте Кириньягу – снеговой пик, вонзившийся в небо, и растрогался до слез. Не то чтобы он был так уж чувствителен к красотам природы. Но вид легендарной горы, ее гордой вершины, парящей над землей в дымчатом ореоле, разбередил ему душу.

Теперь, в госпитале Тиморо, поправляясь после своего дурацкого падения, Гиконьо заново ощутил пережитое тогда чувство. В больничных палатах стоял тот же терпкий резкий запах, что и на разогретых солнцем заболоченных берегах реки Таны. В Мвейе в тот самый день он вновь задумался над узором для скамьи. Идея наконец обретала конкретные формы. Он рыл яму в болотистой, глинистой почве под палящим солнцем. И думал: он вырежет скамью из твердого ствола дерева муири, растущего у Кириньяги, на отрогах Ньяндарвы. Скамья будет на трех ножках в виде угрюмых фигурок с вытянутыми лицами, согбенных непосильным бременем. На сиденье он изобразит реку и оросительный канал. Подле канала будет лежать мотыга или заступ. И много, много дней потом Гиконьо все думал, как лучше украсить скамью. Позы фигурок постоянно менялись, он прикидывал так и этак, пробуя различное положение их плеч, рук, голов. А как изобразить реку, какое взять для этого дерево? Может, вместо мотыги вырезать пангу? Он заставлял себя подолгу думать над мельчайшими деталями – это отвлекало от смертельной усталости. Он мечтал скорее выйти на волю и сразу взяться за скамью.

Теперь, в госпитале, его снова обуяло желание осуществить свой давний замысел. Он провел в Тиморо уже четыре дня. И не считая того, первого, все время думал о Муго, о сделанном им признании. А он, Гиконьо, смог бы набраться храбрости и рассказать людям о шагах по цементу? По ночам он припоминал всю свою жизнь, все, что выпало на его долю в семи концлагерях. Что же все-таки эти годы дали ему? Совесть беспокойно шевелилась в груди. Он смалодушничал, изменил клятве. Какая же разница между ним и Каранджей, и Муго, и теми, кто открыто изменил народу, служил у белых ради спасения своей шкуры? У Муго хватило смелости признать свою вину и принять заслуженную кару. Но при одной мысли о том, что он может потерять, Гиконьо содрогался. Каждое утро Мумби и Вангари приносили ему еду. Сначала он старался не говорить с Мумби. Даже смотреть в ее сторону было мучительно. Но когда он услышал о поступке Муго, ему захотелось представить себе ход ее мыслей и рассуждений. Что скрывается за внешней невозмутимостью ее лица? Что думает она о Муго, о его признании? Теперь он томился желанием поговорить с ней – поговорить о Муго, о своей собственной жизни. Что бы она сказала о гулких шагах по цементу, которые до сих пор преследуют его? И еще одна мысль закралась в голову: он никогда не задумывался над тем, что может стать отцом детей Мумби. Теперь вдруг ему стало любопытно, на кого бы больше походил ребенок?

На пятый день ему вспомнилась Мвейя, и он беспокойно заерзал на койке, рискуя потревожить больную руку. Сначала воспоминание едва тлело слабым огоньком, но чем дольше он думал, тем сильнее загорался желанием взяться за резец. Как только он выйдет из госпиталя, сразу начнет скамью, другие дела подождут. И снова он до мельчайших подробностей пытался представить себе узор, и снова искал положение для фигурок. Теперь он выточит худенького человечка со скорбным лицом, согбенными плечами и ношей на голове. Его правая рука протянется к женской руке. У женщины будет тоже печальное лицо. А третья фигурка – ребенок, на головке которого соединятся мужская и женская рука. А сиденье? Может, вырезать на нем заросшее сорняками нераспаханное поле? Мотыгу? Цветущий горох? Ну, да это он решит позднее.

На шестой день Мумби не пришла в госпиталь. Гиконьо был уязвлен и сам удивился тому, с каким нетерпением ожидал ее прихода. Весь день он места себе не находил, терзаясь в догадках, что же с ней могло приключиться. А вдруг она вообще решила больше не навещать его? Разозлилась на его тупое молчание? Он с волнением ждал следующего утра. Если она…

Но она пришла, на этот раз одна, без Вангари.

– А вчера? – укоризненно буркнул он.

Мумби усаживалась на краешке кровати.

– Ребенок заболел, – просто сказала она.

– Что с ним? Что-нибудь серьезное?

– Наверное, простуда…

– Ты водила его к врачу?

– Да, – отрывисто сказала она.

Гиконьо снова старался не глядеть в ее сторону: кажется, Мумби не терпится поскорее уйти.

– Когда тебя выписывают?

– Через два дня. – Теперь он повернулся и на мгновение встретился с ней взглядом. Она тут же отвела глаза. Он удивился, заметив, что она утомлена. Раньше он не замечал, чтобы она выглядела усталой. Что это с ней?

– Ну вот, – сказала она. – Пожалуй, я завтра не приду и послезавтра тоже. – И она стала складывать пустую посуду. Ему хотелось крикнуть: "Не уходи", и внезапно, неожиданно для себя, он выпалил:

– Давай поговорим о ребенке.

Мумби, уже поднявшаяся, изумленно повернулась и села снова, испытующе глядя на него.

– Здесь, сейчас? – спросила она, ничем не выдавая волнения.

– Да, сейчас.

– Нет, нет, только не сегодня, – ответ звучал непреложно, точно она уже привыкла к своей независимости. Гиконьо поразила твердость в ее голосе – раньше такого не было.

– Ну хорошо. Подождем, пока я выйду из госпиталя, – сказал он и после неловкой паузы добавил: – Ты бы вернулась домой, развела огонь в очаге, не то все придет в запустение.

Некоторое время она раздумывала над его словами, отвернувшись в сторону. Потом снова взглянула ему в глаза:

– Нет, Гиконьо. Я не верю, будто можно одним махом все исправить. Мне пора: ребенок нездоров.

– Ты придешь завтра? – спросил он, не в силах скрыть свое волнение и страх. Он сразу понял, что отныне ему придется считаться с ее мнением, с желаниями и чувствами новой Мумби. И опять она ответила на его вопрос не сразу.

– Может, приду. – И пошла к выходу решительной, упругой походкой, немного грустная, но независимая и уверенная в себе. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью.

Потом опустил голову на подушку и снова стал думать о свадебном подарке – о скамье, которую он вырежет из дерева муири. Женскую фигуру он сделает большой, с ребенком под сердцем…

Распятый дьявол
(роман)

DEVIL ON THE CROSS

novel

Всем кенийцам, борющимся против неоколониализма и империализма

Глава первая

1

Некоторые люди в нашем Илмороге говорили мне, что история эта слишком безобразна, чересчур постыдна и ее надлежит похоронить в бездонной пучине. Кто-то вспоминал, что им тогда хотелось не смеяться, а горько плакать, и лучше уж не ворошить прошлое, дабы не лить слез во второй раз.

Я спрашивал и тех, и других: что толку накрывать ямы во дворе листьями и травой? Их послушать, так, коли глаз не видит, можно с легким сердцем пускать детей резвиться в таком дворе!

Блажен тот, кто способен разглядеть ямы на своем пути – он не упадет в них.

Хвала путнику, издали видящему пни на дороге: он выкорчует или обойдет, не споткнувшись.

Так распнем же дьявола, убаюкивающего душу и затмевающего ум! Не позволим прислужникам лукавого снять его с креста, чтобы он и впредь обрекал смертных еще при жизни на муки ада…

2

Впрочем, и сам я, Пророк Справедливости, испытал вначале тягость сомнений: заросли в сердице никогда до конца не расчистить, домашние тайны не для чужих ушей, а Илморог – наш дом. Но на ранней заре пришла ко мне мать Вариинги вся в слезах и взмолилась: «О сказитель, играющий на гикаанди, поведай о судьбе горячо любимого чада! Пролей свет на то, что приключилось с дочерью, – пусть всякий, прежде чем судить, узнает правду. О сказитель, играющий на гикаанди, открой все, что сокрыто!»

Однако я по-прежнему колебался, задаваясь таким вопросом: кто я – уста, пожирающие сами себя? Не зря говорится: уж лучше антилопу кончить самому, чем криками других охотников сзывать.

Но тут я услышал жалобные просьбы множества людей; сказитель, играющий на гикаанди, Пророк Справедливости, обнажи то, что сокрыто мраком!

Семь дней я соблюдал пост, не ел и не пил, ибо сердце мое разбередили эти причитания. И все же я спрашивал себя: "Может быть, мне мнятся бесплотные призраки, чудятся отзвуки безмолвия? Кто я – уста, проглотившие себя? Верно сказано: уж лучше антилопу кончить самому…"

Прошло семь дней, и земля задрожала, яркая молния раскроила небо, меня подхватило и забросило на островерхую крышу, многие вещи открылись моему взору, я услышал голос, подобный гулким раскатам грома. "С чего ты взял, – негодовал он, – будто истина принадлежит одному тебе? Кто ты такой, чтобы присваивать ее? Не тешься пустыми отговорками, иначе тебя вечно будут преследовать слезы и жалобные вопли".

Голос умолк. В тот же миг меня снова подхватило, подбросило и швырнуло вниз, в золу очага. Взял я пригоршню пепла, вымазал лицо и стопы и возопил:

 
Подчиняюсь!
Повинуюсь!
Умолкни, сердце,
Слез не лей…
 

История эта повествует о том, что я, Пророк Справедливости, видел собственными глазами и слышал собственными ушами, когда меня вознесло на крышу…

 
Повинуюсь!
Подчиняюсь!
Голос народа – глас божий.
Ему и покорился,
Противиться не мог.
Но что же медлю я, топчусь на берегу?
Скорее скинь одежды
И в реку смело ныряй.
В ней будет тебе хорошо…
Иди же,
Я жду, добрый друг.
Нам есть что с тобой обсудить.
Давай потолкуем,
Жасинту Вариингу вспомним.
Пусть судят потомки о ней,
Лишь правду узнав до конца.
 

Глава вторая

1

Дьявол явился Жасинте Вариинге в воскресенье на площадке для игры в гольф в городке Илморог, округ Ичичири, и сказал… Погодите, я забегаю вперед. Невзгоды Жасинты начались еще до Илморога. Так что давайте вернемся назад…

Горести и печали обрушились на Вариингу в Найроби, где она служила секретаршей, машинисткой и стенографисткой в конторе строительной компании "Чемпион" на улице Тома Мбойи рядом со зданием Национального архива.

Несчастье налетает стремительно, как злой дух, беда не приходит одна. В пятницу утром Вариингу уволили с работы за то, что она отвергла домогательства босса Кихары, управляющего фирмой. Вечером того же дня ее жених Джон Кимвана оставил Вариингу, обвинив ее в любовной связи с боссом Кихарой.

В субботу утром Вариингу посетил владелец дома в Офафа-Иерихоне, где она снимала комнату. (Дом или птичье гнездо? Пол весь в щелях, в стенах трещины, потолок течет.) Хозяин объявил Вариинге, что повышает квартирную плату. Она отказалась платить новую цену, и он велел ей немедленно освободить помещение. Она воспротивилась, сказала, что подаст в суд. Хозяин залез в свой "мерседес" и уехал. Не успела Вариинга и глазом моргнуть, как он вернулся – с тремя головорезами в темных очках – и, подбоченясь, с издевкой заявил: "Вот, я привез тебе суд". Вещи Вариинги вышвырнули из комнаты, на дверь повесили замок. Один из громил сунул ей в руку клочок бумаги, на котором было написано:

Мы – Ангелы ада, частные предприниматели. Обратишься к властям – и мы вручим тебе билет в один конец, на одно лицо, – в Царство Бога или Сатаны, на небо или в преисподнюю.

Затем все они сели в "мерседес" и укатили.

Вариинга, перечитав записку, спрятала ее в сумочку, присела на какой-то ящик и обхватила голову руками: "Почему мне так не везет? Какого бога я прогневила?" Достав из сумочки зеркальце, она рассеянно погляделась в него. "Сама во всем виновата, – вздохнула она, проклиная тот день, когда появилась на свет, – бедная Вариинга, куда теперь податься?"

В конце концов она решила вернуться к родителям. Поднялась с ящика, сложила вещи, отнесла их к соседке – женщине из племени мкамба, и стала готовиться к отъезду, просеивая в уме ворох забот.

Вариинга была уверена: всему виной ее внешность.

Каждый раз, видя себя в зеркале, она поражалась своему уродству. Горше всего сетовала она на свою черноту, поэтому без устали пользовалась отбеливающими кремами, такими, как "Амби" или "Снежинка", забыв мудрую поговорку: "Тот, кто родился черным, белым не станет". Ее кожа стала пятнистой, как оперенье цесарки, а волосы от раскаленного железного гребня, которым она их распрямляла, – ломкими, порыжевшими, точно кротовый мех. Еще Вариинга ненавидела свои зубы, ей хотелось, чтобы они были белые-белые. Поэтому она редко улыбалась. Если же, забывшись, вдруг начинала смеяться, тут же резко обрывала смех или же прикрывала рот ладошкой. Мужчины дразнили ее Злюкой-Вариингой, потому что губы ее всегда были поджаты.

Но когда ей бывало хорошо, когда отпускали тягостные думы о желтоватых зубах и слишком черной коже, она смеялась от души, и ее смех совершенно обезоруживал окружающих. Голос у нее был мягкий, как душистое притирание, глаза сверкали, словно звезды в ночном небе. Она уверенно шагала по улице, грудь ее напоминала спелые плоды, и мужчины застывали на месте, провожая ее восхищенными взглядами.

Однако Вариинга не знала себе цены, завидовала чужой красоте, хотела походить на подругу. Она не умела одеться со вкусом и, подражая другим женщинам, гналась за модой, не задумываясь, к лицу ли ей цвет платья, по фигуре ли сшито. Вариинга буквально уродовала себя, копируя походку какой-нибудь девицы. Ей бы вспомнить поговорку; "Дразнила лягушка лисиц и осталась без лапок".

Вечная неуверенность в себе тяжелым бременем давила Вариингу. Вот и в ту субботу, ссутулившись, она брела по улицам Найроби к автобусной остановке, чтобы сесть в матату[14]14
  Матату – частное маршрутное такси.


[Закрыть] и доехать до родительского дома в Илмороге.

Даже много дней спустя, когда ее жизнь совершенно переменилась, она не могла понять, как ей тогда удалось пройти по Ривер-роуд, пересечь улицу Рональда Нгалы и оказаться на кромке тротуара улицы Скачек, между собором святого Петра и магазином швейных машинок. Здесь была автобусная остановка "Отель "Кока".

Прямо на нее мчался автобус. Вариинга зажмурилась, сглотнула слюну. Сердце стучало в такт словам: "О господи, не оставь меня в час испытаний, не прячь свой лик… Прими меня…"

Внезапно Вариинга явственно услышала голос: "Опять ты хочешь убить себя! С чего ты взяла, что твой земной путь окончен? Кто сказал, что твое время вышло?"

Вариинга открыла глаза, огляделась. Чей это голос? При мысли о том, что чуть было не произошло, по телу пробежала дрожь, все поплыло перед глазами: люди, здания, деревья, машины. Уши точно ватой заложило. Городской шум исчез, будто все вокруг погрузилось в вечное безмолвие.

Ноги подкосились. Вариинга поняла, что теряет сознание. И в это мгновение кто-то подхватил ее под руку, не дав упасть.

– Вам дурно? – услышала она мужской голос. – Посидите в тени, не следует оставаться на солнце.

Вариинга даже не могла разглядеть того, кто обращался к ней. Не в силах возразить, она позволила отвести себя на ступени салона "Божественный массаж и неземная красота" при отеле "Кока". Дверь в салон была заперта. Вариинга села на ступеньку и опустила лицо в сложенные чашечкой ладони, так что пальцы касались мочек ушей; прислонилась к стене. И тут силы совсем оставили ее, она скользнула в бездонный мрак. Тишина. Потом раздался свист, еще какие-то звуки, напоминавшие голоса, далекое пение, будто принесенное волнами или ветром:

 
Господи всемогущий!
За что караешь меня?
Когда я сойду в могилу,
Где успокоится мой прах?
 

Вновь возникший свист заглушил пение, так что слов нельзя было разобрать. Они растворились в какофонии, утонули в пенистой мешанине звуков.

Вариингу охватил кошмар, это страшное видение бывало у нее и раньше, когда она еще училась в начальной школе в Накуру и ходила на проповеди в храм святого Розария.

Сначала завернулся один край пелены, сотканной из кромешной мглы, и появился парящий в воздухе крест. Потом она увидела толпу одетых в рубище людей, вырванную из мрака снопом света, они тащили дьявола к кресту. На нем было шелковое одеяние, в руке трость, напоминавшая сложенный зонт. Голову венчали рожки, семь по счету, семь труб, поющих хвалу греху. У дьявола было две пасти – одна на лбу, другая на затылке. Его живот волочился по земле, будто начиненный всеми мирскими пороками. Кожа красная, как у опаленной свиньи. У креста он затрясся в конвульсиях, словно свет вызывал у него рези, застонал, моля толпу о пощаде, клянясь, что оставит людей в покое и прислужникам своим запретит чинить адские козни на земле.

Но толпа ответила ему как один:

"Знаем мы твои уловки и хитрости. Ты совершаешь убийство, а потом напяливаешь тогу сострадания и утираешь слезы на лицах сирот и вдов. Ты крадешь по ночам у людей последний кусок, а наутро посещаешь своих жертв в тоге милосердия и даруешь им калебас зерна, тобой же украденного. Ты возбуждаешь в людях похоть ради собственного удовольствия, а затем рядишься в тогу праведности и призываешь грешников к покаянию, требуешь, чтобы они шли вслед за тобой по пути воздержания. Ты прибираешь к рукам чужое добро, а потом прикидываешься другом обездоленных и кричишь громче всех: "Держите вора!"

Без лишних проволочек люди распяли лукавого и, грянув победный гимн, удалились.

Три дня спустя явились другие, в костюмах и галстуках. Прокравшись вдоль стены мрака, они сняли дьявола с креста, опустились перед ним на колени и стали громко молиться, чтобы он роздал им свои мошеннические покровы. Животы их стали набухать, они поднялись с колен и направились к Вариинге, насмехаясь над ней, поглаживая свои утробы, в которые теперь вселились все мирские пороки…

Вариинга вздрогнула, очнулась. Ее сознание словно бы возвращалось из дальнего странствия. Она увидела, что все еще сидит на ступенях отеля "Кока" на улице Скачек по соседству с собором святого Петра, и странные звуки, что слышались ей, оказались всего-навсего автомобильными гудками и урчанием моторов. "Как я сюда попала? – удивилась она. – Помню, что села в семьдесят восьмой автобус в Офафа-Иерихоне; проехали Иерусалим, Бахати, выехали на Джогу-роуд, миновали автовокзал Макааку и… ах, да, я ехала в университет к Джону Кимване, последний раз взглянуть на любимого… Вышла у Национального архива, возле химчистки "Белая роза", пошла по улице Тома Мбойи мимо мечети Кунжа, вдоль решетки сада Джи-ванджи, миновала "Гарден-отель". Остановилась на углу улицы Гарри Туку, напротив Центрального полицейского управления. При виде университетских зданий, и особенно инженерного факультета, мне припомнились мечты моей юности, те времена, когда я еще училась в школе в Накуру… Все мои надежды втоптал в грязь Богатый Старец из Нгорики. Когда же в эти воспоминания вторглись мысли о Джоне Кимване, который в довершение всех прочих бед вчера бросил меня, я внезапно ощутила, что мозг и сердце горят огнем, гнев и горечь душат меня… Что же было потом? Куда я пошла? О господи, где моя сумка? Оставила где-то… Как же я уплачу за проезд до Илморога?"

Вариинга повернула голову, и глаза ее встретились с глазами мужчины, который помог ей и усадил на ступеньки.

– Да вот, вот она, – сказал он, протягивая ей черную сумочку, отделанную мехом зебры.

Вариинга взяла сумку и, так и не вставая со ступенек, вопросительно посмотрела на него. Фигура юноши, а лицо зрелого мужчины. Густые, черные как смоль волосы, козлиная бородка. Карие глаза излучают ум, словно видят то, что от других скрыто. Джинсы цвета хаки, коричневая кожаная куртка, черный чемоданчик подмышкой.

Мужчина принялся объяснять, как у него оказалась сумка Вариинги.

– Вы обронили ее на Ривер-роуд, около чайной, там, где останавливаются матату на Ньери и Мурангу. Я поднял ее и пошел за вами. Вам сегодня очень везло – чудом не угодили под колеса; улицы переходили, словно слепая, так лавировали между машинами, словно накурились зелья. Я догнал вас уже на тротуаре и теперь вот жду, когда вы придете в себя – вернетесь из дальних земель, куда вас занесла душевная тоска.

– Откуда вы это знаете? – спросила Вариинга.

– По вашему лицу, глазам, губам, – ответил молодой человек.

– Спасибо за сумочку, – сказала Вариинга. – Я и не заметила, как ее обронила. А в кармане у меня ни цента.

– Проверьте, все ли цело, пересчитайте деньги.

– Денег-то было всего ничего, – сказала она невесело.

– Все равно проверьте. Знаете поговорку – только воришка, стянувший жалкий грош, попадает на виселицу!

Вариинга открыла сумочку, без особого интереса заглянула внутрь и сказала:

– Все на месте.

Ей не давал покоя один вопрос: чей это голос остановил ее? Неужели этого мужчины? Как он смог прочесть ее мысли? Откуда ему знать, что она уже не впервые собиралась расстаться с жизнью?

– Вы окликали меня до обморока?

Мужчина покачал головой.

– Я подошел, когда вы уже падали. Вы больны?

– Нет, – быстро отозвалась Вариинга. – Просто устала от Найроби – душой и телом.

– Что верно, то верно, – кивнул молодой человек, – Найроби огромен, бездушен, порочен. – Он приблизился к Вариинге и, тоже прислонившись к стене, продолжал; – Но не один лишь Найроби переполнен нечистью. В любом городе, едва ли не в каждой стране, недавно выскользнувшей из петли колониализма, творится то же самое. Эти страны не могут справиться с нищетой по той простой причине, что слепо верят всему, что внушают им американские советники. Те твердят, что главнейшее правило жизни – "своя рубашка ближе к телу". У людей вытравляют из памяти старинные песни, прославляющие идею общественного блага. Их обучают новым песням – гимнам стяжательству. Найроби преподаст вам лишь один урок:

 
Кто мошенник, тот и прав,
Дои доверчивых глупцов.
А за добро злом воздавай,
Плати презреньем за любовь.
Вот что распевают горожане, подо что танцуют.
Дрозд и тот долбит для себя,
И комар вас кусает впрок.
Путнику дела нет до других.
Всяк о себе лишь печется.
 

Только задумайтесь: куда такие песни нас заведут? Какой вред наносят они душам! Люди до того черствеют, что с хохотом наблюдают, как их дети дерутся с собаками и кошками за объедки в мусорных ящиках.

 
И мудрых еще можно просветить,
Создатель нас учил: любовь в словах.
Пожнем мы завтра, что сегодня сеем.
Так спросим же себя:
Кому стенания нажили капитал?
Смешаем семена различных злаков!
Ускорим шаг в такт ритмам разных песен!
 

Молодой человек внезапно умолк, но голос его продолжал звучать в ушах Вариинги.

Не все намеки, заключенные в его мудреной речи, она поняла, но некоторые его мысли поразительно напоминали ее собственные.

– В ваших словах есть скрытый смысл, – вздохнула она, – но то, что мне в них доступно, сущая правда. Беда перехлестнула через край, стала невыносимой. Любой из нас рад был бы избавиться от нее.

Заговорив, она почувствовала, как свободно льется ее речь, как тяжелое бремя, давящее на сердце, исчезает. Она говорила ровно, четко, не запинаясь. Но в каждом слове сквозила боль.

2

– Взять хоть меня, – Вариинга опустила голову, уставясь в землю, словно говорила сама с собой, – или любую другую девушку в Найроби. Назовем ее, к примеру, Махуа Каринди. Предположим, что родилась она в деревне. Образование у нее куцее. Но ей повезло, она сдала экзамены, перешла в среднюю школу, и школа эта хорошая, не из тех, где бедняки платят большие деньги за своих детей, а в классе зачастую нет даже учителя. Не успела доучиться до второго класса, как готово дело – она беременна! А кто виноват! Скорее всего ее одноклассник, у которого ни гроша за душой. Их дружба началась с того, что они обменивались романами Джеймса Хэдли Чейза, Чарльза Мангуа и Дэвида Мейллу, подпевали вместе пластинкам Джима Ривза, Д. К. или Лоренса Ндуру. Что же теперь делать, Каринди?

Впрочем, не исключено, что девушку соблазнил какой-нибудь деревенский сердцеед. Конечно же, безработный, нет даже крыши над головой. Их любовь вспыхнула на деревенских танцах под гитару, после которых он уводил ее в поля. Что же тебе делать теперь, глупышка Каринди? Ребенка же надо кормить и одевать!

Но, может, дело обстоит иначе? У ее дружка есть работа в городе, но получает он не больше пяти шиллингов в месяц. Они ходили вместе на фильмы с Брюсом Ли и Джеймсом Бондом, потом пять минут в дешевых номерах и разъезжались по домам на матату. Так кто же утрет Каринди слезы, кто ее утешит?

Или может статься, отец ребенка – богатый. Ведь такие связи нынче в моде. У него жена, и вскружил он голову девушке воскресными прогулками в "мерседесе". Давал ей горстку монет на карманные расходы, поил допьяна в дальних кабаках.

Школьник, бездельник, толстосум – все отвечают ей одно и то же, когда она обращается за помощью: "Что?! Кто, по-твоему, сделал тебя брюхатой? Я? Да с чего ты взяла? Рассказывай сказки кому-нибудь еще! Каринди, с кем ты только не была! Да тебе цена – десять центов! Реви сколько хочешь – не поможет… Каринди, если я разок с тобой поразвлекался, это не дает тебе права перекладывать свои грехи на меня!"

Но Каринди тоже за словом в карман не лезет. Подбоченясь, она отделывает своего вчерашнего дружка: "А ты разве сахар?! Уж лучше я буду пить пустой чай. Возомнил о себе, что ты автобус! Да я скорее пешком пойду! А может, ты крыша над головой? Буду спать под открытым небом. Или кровать? Лягу лучше на дол. Сладкоречивым бабникам веры больше нет!" Но Каринди только с вицу такая храбрая, внутри у нее все трясется от страха и обиды. Она отказывается пить таблетки – какой ужас, когда дети рождаются мертвыми. Каринди сохраняет ребенка, не топит в отхожей яме, не оставляет на обочине или в автобусе, в лесу или на свалке. Она перелагает свое бремя на плечи матери и бабки, и растет дитя, пришедшее в этот мир незваным, вопреки воле родителей, застав их врасплох. Мать или бабка предупреждают Каринди, чтобы подобное не вошло у нее в привычку: "Впредь остерегайся, Каринди. Не забывай, мужчины как ядовитые змеи, их укус оставляет клеймо на всю жизнь".