Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"

Автор книги: Нгуги Ва Тхионго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Услышав свое имя, Коинанду вздрогнул и уставился на Генерала. Лицо его исказилось, взгляд стал испуганным.

– Но больше меня туда не заманишь. Никогда! – выпалил он странным, звенящим голосом.

Мумби и Генерал обернулись к нему.

– Что с тобой? – спросил Генерал.

– Ничего, – отозвался Коинанду, с трудом сдерживая дрожь. – Не обращайте внимания. Меня трясет, я, кажется, простыл.

– Тебе надо лечь, – захлопотала Мумби. – Может, дать аспирин?

– Да нет, просто голова кружится.

– Что… что вы… что вам от меня нужно? – медленно произнес Муго, только теперь оторвавшись от своих мыслей.

– Речь идет о празднике в четверг. Но сначала я хочу сказать, что никогда не молился христианскому богу, никогда в него не верил. Я верю лишь в Гикуйю и Мумби и в наш черный народ. Но однажды и я молился. Всем сердцем. Как-то в лесу я стал на колени и заплакал. Боже, если ты слышишь меня, помоги мне выжить, и я отыщу убийцу Кихики! И вот настало время сдержать клятву. В четверг народ соберется в Рунгее, чтобы почтить память Кихики. В Гитхиме у нас есть свой человек, он уговорит Каранджу пойти на митинг. Что от тебя требуется? В конце своей речи ты объявишь: тот, кто предал Кихику, должен выйти вперед и покаяться перед народом. Ибо, выдав Кихику белому человеку, Каранджа изменил всем черным людям на земле.

За речью Генерала последовала долгая пауза. Каждый словно заново переживал тогдашние страхи и сомнения. Тишина была напряженной, как туго натянутая, готовая лопнуть струна. Наконец Муго поднялся, весь дрожа от внезапно принятого решения.

– Это невозможно, – произнес он. – Я как раз пришел сказать Гиконьо и передать партии, что я не гожусь в руководители. Вам нужно подыскать другого оратора.

Он задыхался. Хотел еще что-то добавить, но резко повернулся и выбежал из дома.

X

Решение уговорить Каранджу пойти на праздник в Рунгей, а если не удастся, то привести его силой, было принято накануне, после встречи Лейтенанта Коинанду с Мваурой.

Все, что рассказал Мваура, лишний раз подтвердило давние подозрения Генерала Р: Кихику предал Каранджа. И будет справедливо, если Каранджа умрет в день Свободы. Когда в свидетели будет призван весь народ, он или сознается, или выдаст себя невольным жестом. Казнь совести должна предшествовать казни тела.

Генерал Р не отличался многословием, он больше помалкивал, за исключением тех случаев, когда бывал чем-нибудь взволнован. «Язык меня плохо слушается, – говорил он, явно не без гордости, – зато руки что надо». Кихика был склонен к мучительным раздумьям, а Генерал Р слыл человеком действия. Кихика рассуждал о самой природе угнетения, о несправедливости и свободе; Генерал без лишних слов делил всех людей на угнетателей и угнетенных, плохих и хороших. До войны за независимость он портняжничал в Рунгее. Никто не знал, откуда он родом: одни говорили – из Ньери, а другие – что его родина Эмбу. И хотя он прожил в Рунгее много лет, жители Табаи никак не могли к нему привыкнуть и считали его пришлым чужаком. «Этих парней из Ньери и Эмбу, – говорили они, – следует остерегаться. Никогда не знаешь, что у них в кулаке или под мышкой». Никто не знал даже его настоящего имени. До войны его называли Ка[11]11
  Ка – приставка к имени, придающая оттенок фамильярности (кикуйю).


[Закрыть]-40, потому что в редкие минуты благодушия он напевал: «Я парень сороковых годов. Мне родиться помог господь в сороковом. Мне обрезали крайнюю плоть в сороковом. И с Гитлером я воевал в сороковом. И женился я в сороковом. Я парень сороковых годов».

Но все знали, что жены у него нет, хотя на войне он был, что верно, то верно.

Он редко говорил о себе, совсем не любил разговоров о политике и никогда не ввязывался в пьяные скандалы и драки, чуть не каждый день вспыхивавшие в харчевнях и пивных. Ка-40 был превосходным портным, шил женское и детское платье, и дела его шли так хорошо, что многие были убеждены, что здесь не обошлось без колдовства.

И именно этот человек, ненавидевший ссоры и драки, стал одним из самых отважных бойцов Кихики. Его побаивались даже товарищи по отряду.

Генерал Р никогда не оставлял друга в беде и не знал пощады к врагу. «Р» в его кличке означало: «Россия».

Генерал горячо излагал план постановки маленького спектакля, который, по его мнению, поможет разоблачить предателя, а главный герой – Каранджа тем временем ломал голову над опросом, от которого так легкомысленно отмахивался всего три месяца назад и который теперь, за два дня до провозглашения Независимости, заслонил все остальное: неужто и в самом деле мистер Томпсон уедет? Сегодня, решил Каранджа, он добьется ясности. Тревога закралась в его душу, когда еще в бытность начальником полиции он узнал, что Гиконьо и других узников отпускают домой. Сегодня он пойдет к Томпсону и скажет: «Сэр, так вы бросаете Кению на произвол судьбы?»

Нельзя сказать, чтобы между Каранджей и Джоном Томпсоном существовали добрые отношения. Сознание их неразрывной связи являлось плодом воображения Каранджи, для которого Джон Томпсон был символом белого могущества, вечного, как скала, живым олицетворением той силы, которая создала бомбу и превратила дикие, поросшие кустарником равнины в современные города с асфальтированными улицами, мотоциклами и автомобилями, поездами и аэропланами и достающими до неба домами, – и все это за какие-то шестьдесят лет. И разве сам Каранджа не испытал всесилья этой власти над душами людей? Как трепетали перед ним взрослые мужчины, когда он был начальником полиции, как рыдали женщины, стоило лишь ему пальцем пошевельнуть…

И вот теперь предстояло услышать роковое известие.

Дважды Каранджа подходил к кабинету Томпсона, чутко прислушиваясь, что там, за дверью. И, только вернувшись в свою комнату, он вспомнил, что может узнать, здесь ли Томпсон, взглянув на автомобильную стоянку. Он так и взвился со стула. Тому, кто вздумал бы за ним подсматривать, могло показаться, что он сел на кнопку. Он высунулся в окно и увидел, что место, где Томпсон обычно оставлял свой «моррис», пустует. Неужели он вообще не придет сегодня? Каранджа с отвращением поглядел на лежащие перед ним книги – не может он сегодня заниматься никакими книгами. Хорошо, хоть миссис Дикинсон нет. Он отправился в переплетную поболтать с рабочими, развеяться, убить время. Каранджа всегда шел в переплетную, когда его одолевала лень или усталость. Переплетчики – все народ издалека, из Центральной Ньянзы, и с ними Каранджа чувствовал себя легко и непринужденно. Не то что с кикуйю, когда он каждую минуту был настороже – того и гляди, собеседник копнет его прошлое. Это не мешало ему презирать переплетчиков, о чем он не раз упоминал в разговоре с Мваурой и другими соплеменниками. «Ох уж эти луо! Вот кто умеет друг за друга держаться! Стоит одного сделать начальником, как он тянет за собой целую кучу родственников». Впрочем, переплетчики платили ему тем же. «Этим кикуйю верить нельзя. Сегодня он лезет обниматься, клянется в дружбе, а завтра пырнет ножом в спину». Но это за глаза, при встрече обе стороны держались приветливо.

Когда Каранджа вошел в мастерскую, там судачили о покойном докторе Дайке. В самом деле несчастный случай? И еще: «Что нашла в этом толстопузом буре маленькая жена Томпсона? Господи, такая красотка, а зад какой – сам бы не прочь с ней позабавиться! Интересно, знает Томпсон об их шашнях? Наверное! С чего бы иначе ему быть таким угрюмым. А сам он не ходит к другим женщинам, ну, скажем, к мисс Линд? Ха-ха-ха!» Тут разговор перешел на случай с собакой. Заговорили зло, ругались, сочувствовали Карандже. Только Томпсон и спас тебя, парень! А ведь ей ничего не будет!..

Запах кипящего клея, разговоры, смешки действовали Карандже на нервы. Он вышел из мастерской и зашагал по дорожке между геофизической лабораторией и административным корпусом с видом занятого, спешащего по делу человека. Он надеялся углядеть Джона Томпсона в окне его кабинета. Уже уехал? Надо было с ним заговорить вчера, сразу после происшествия с собакой. Каранджа вспомнил, как перетрусил, когда пес метнулся к нему. Томпсон спас его от позора!.. Томпсон!.. А теперь он уезжает. Каранджа поплелся назад в библиотеку, удрученный предчувствием надвигавшихся перемен.

Однажды он уже пережил подобное, когда вскоре после отмены чрезвычайного положения ему пришлось распрощаться со службой в полиции. Как раз в это время новые руководители партии, и в их числе Огин-га Одинга, потребовали: Предоставить независимость! Немедленно! Освободить Джомо Кениату! А Каранджа арестовал человека, задолжавшего за два года подушный налог. Это верно, тот вернулся из лагеря и не мог найти работу. Он был так обозлен арестом, что не стал отвечать на вопросы и плюнул Карандже под ноги. Каранджа поступил, как и обычно: наглеца избили и заперли в участке до утра. Обо всем этом пронюхали соратники Одинги и подали в суд. Карандже пришлось заплатить штраф и публично извиниться. Большего унижения и не придумаешь. А главное, еще месяц пазад его бы за это похвалили… Правда, районный комиссар дал ему рекомендательное письмо, перечислив в нем достоинства Каранджи: лояльность, смышленость, отвагу. «На него можно целиком положиться». А сам уволил. И Каранджа подался в Гитхиму, где снова столкнулся с Джоном Томпсоном. Впервые они встретились, когда Каранджа, изменив присяге, записался в полицию, а Томпсон как раз сменил убитого Робсона на посту районного комиссара. И хотя Томпсон, кажется, забыл про эту встречу, Каранджа смекнул, что официальное письмо произведет на него должное впечатление. Действительно, он получил место в Гитхиме и вскоре проявил все свои достоинства, о которых говорилось в письме, – сделался надежным прислужником белых.

«Этот случай с собакой предвещает несчастье», – терзался Каранджа. Он до того взвинтил себя мыслями о близкой катастрофе, что, пожалуй, даже обрадовался, когда к нему вошел Мваура.

– Друг, это правда? – заговорил Мваура угодливым, заговорщическим шепотком, в котором Каранджа слышал: «Ты знаешь все секреты властей предержащих. Поделись и со мной крохами своего всезнания».

– Что правда? – спросил Каранджа, размякнув.

– Ну, что наш босс, Томпсонишка, драпанул. – В разговорах Мваура никогда не грешил избытком почтения к начальству.

– С чего ты взял? – Каранджа изо всех сил старался скрыть растерянность.

– Прошел такой слух. Я и решил: единственный, кто знает наверняка, – это Каранджа. У них секретов от него нет. Особенно у босса. Этот человек тебя любил, чувствовалось даже, что он тебя побаивается. Ведь верно?

Каранджа понимал, что все это лесть, не больше, но как сладко было слушать!

– Вечно ты собираешь слухи! Разве ты не видел, что он еще вчера был здесь?

– Да, но, может быть, это был последний день? И он посылал за тобой, чтобы попрощаться. Денег не дал? И еще люди говорят… Я молчу, потому что нельзя верить слухам.

– Что говорят? – Каранджу разбирали страх и любопытство.

– Что на его место пришлют африканца, чернокожего, как мы с тобой.

– Нет! – в отчаянии закричал Каранджа, выдавая желаемое за действительное и почти веря себе. – Вы, может, только этого и ждете, но Томпсон не уедет! Вчера я беседовал с его женой – она угощала меня кофе…

– Да ну? М-м… – промычал Мваура, кивнув несколько раз головой. – Теперь понятно, теперь ясно. Ну что ж, я не удивлюсь, если узнаю, что не только кофе… Знаешь, у меня самого всякий раз слюнки текут… Ведь она вся кричит: потрогай меня, потрогай! И голос ее как песня… Везет тебе!

– Что за чушь ты городишь? – Каранджа натянуто улыбался, не решаясь подтвердить, но и не желая опровергать намеки Мвауры.

– Да брось! Скажи лучше, как она, послаще наших будет?

– И что это вам втемяшилось в голову, будто европейцы какие-то особенные. Такие же, как все – как ты, как я.

– Ну вот и сознался! Да мне и так все было ясно. Что ты делаешь в четверг, в день празднования Свободы?

– Не знаю… Ничего, – сказал Каранджа и сразу весь подобрался.

– И на эту штуку не пойдешь?

– Какую штуку?

– На праздник в Рунгей. Разве ты не знаешь, там будут игры и танцы в честь Свободы.

– Первый раз слышу, – безразлично ответил Каранджа.

– Все идут слушать Муго.

– Муго? – переспросил Каранджа, похоже поддаваясь на уговоры.

Мваура только этого и ждал.

– Люди рассказывают, что он общается с богом и духами умерших. Как иначе объяснить, что он вышел из Риры цел и невредим. А говорят ведь, что он там был всему заводилой!

– Чепуха. Мало ли что народ болтает!.. – не очень уверенно начал Каранджа. Он и сам не задумывался над тем, что будет делать в четверг. Но разве можно показываться в Табаи – в лучшем случае его засмеют! И все же надо поговорить с Мумби. Может, удастся всё-таки оторвать ее от Гиконьо.

– Чепуха! Нет, надо пойти и посмотреть своими глазами. Этот Муго настоящий отшельник. Как вышел из лагеря, от людей бегает, ни с кем слова не скажет. Каранджа, там будет столько женщин!

– А сам ты идешь? – спросил Каранджа, не в силах устоять перед искушением увидеть Мумби.

– Чтобы я упустил такой случай!

– Зайди за мной, – буркнул Каранджа, глядя в окно: Джон Томпсон ставил свой «моррис» на обычное место.

– Вот и твой Томпсон, – сказал он Мвауре, едва скрывая торжество. Каранджа вскочил со стула, оправил комбинезон, провел ладонью по волосам и выбежал из комнаты, надеясь перехватить Томпсона в коридоре. Он задаст ему этот страшный вопрос. Но когда увидел отсутствующее бесстрастное выражение лица белого, комок подступил к горлу. Спросить или не спросить?

– Извините, сэр! – пробормотал он, едва сдерживая слезы. Джон Томпсон прошел мимо, словно и не видел Каранджу. – Извините, сэр! – Каранджа с отчаянием обреченного перешел на крик. Теперь Томпсон услышал.

– Да? – Голос его был ясным, ледяным, отчужденным.

– Вы… – Каранджа проглотил вязкий комок, забивший глотку, – вы уезжаете! – Это было горькое утверждение, а не вежливый вопрос, который он намеревался задать как бы между прочим.

– Что?

– Вы… вы… – Он снова проглотил мешающий говорить ком, шумно передохнул и выдавил через силу: – Вы возвращаетесь домой?

– Да, да, – отрывисто буркнул белый, несколько озадаченный бесцеремонным вопросом. Каранджа обезумел от ужаса. Он ломал пальцы заведенных за спину рук. Хоть бы сквозь землю провалиться! Кругом мрак, и ничего впереди! Томпсон двинулся было дальше, но вдруг остановился.

– Тебе что-нибудь нужно? – резко спросил он.

– Ничего, сэр. Ничего. Вы были так добры.

Томпсон стремительно зашагал дальше.

Каранджа вынул грязный платок, отер пот с лица.

И поплелся на свое место, как собачонка, которую ни с того ни с сего побил любимый хозяин. Мваура все еще торчал в комнате – Каранджа его не заметил. Сел, руки безвольно упали на стол. Бессмысленным взглядом уставился на мир за окном.

– Значит, все-таки уезжает? – заговорил Мваура с напускной робостью.

– Не знаю, – ответил Каранджа сникшим голосом и вздрогнул, только теперь поняв, что он не один. – Что ты делаешь в моем кабинете? – заорал он.

Мваура попятился к двери. Но зубы у Каранджи были обломаны. Больно кусать он уже не мог. Обессиленный криком, Каранджа повалился на стол. Мваура торжествовал, он даже позабыл на время, что ему поручено задобрить Каранджу и привести его на праздник Свободы.

– Злишься, что твой хозяин тебя бросил, а? – не преминул он поддеть Каранджу с безопасного расстояния, распахнув дверь. – Такой невежливый хозяин, даже не попрощался. Я тоже работал у одного белого в Найроби. Когда он удирал из Кении, то перестрелял всех своих любимцев – кошечек и собачек. Не мог бросить их без присмотра.

Но Карандже было не до Мвауры. Он не шелохнулся.

XI

Прощальный ужин в ресторане гитхимской гостиницы был назначен на восемь часов вечера. Томпсоны, хозяева вечеринки, приехали загодя, но обнаружили, что некоторые приглашенные опередили их, а некоторых не будет. Не будет д-ра Врайяна О’Доно-гью, директора Гитхимской научной станции лесного и сельского хозяйства, – высокого тощего господина в очках с толстой оправой, вечно разгуливающего по территории станции с книгой под мышкой; он отбыл в Солсбери на заседание Международной комиссии по лесоводству. Но вечеринку почтила своим присутствием его жена. Вскоре контингент официальных гостей получил подкрепление в лице директорского заместителя с супругой и начальников различных отделов. Через час зал наполнился пестрой толпой мужчин и женщин, звоном бокалов, анекдотами, смехом.

Четой Томпсонов прочно завладели начальственные дамы к неудовольствию остальной публики, метавшей в них злобные взгляды. «Везде-то они властвуют, оттирают других. Разве нам не хочется перекинуться с Томпсоном словечком? (Бедняга Джон, такая душка, так мне нравится, какие манеры, какая беззаветная преданность делу, и до чего же несправедливо обошлось с ним правительство!)» Покопавшись в своем сердце, каждая гостья внезапно обнаруживала, что давно не чает в Джоне души, а уж ближе Марджери у нее и подруги не было, и что она готова на все, лишь бы Томпсоны наконец обрели столь заслуженный ими покой. Томпсон, ни с того ни с сего угодивший в самый центр скандала в Рире, – истинный мученик. Так его встретили в Гитхиме, так думают о нем сейчас, накануне его отъезда из страны, которой он служил верой и правдой.

Едва начальство удалилось, сразу стало шумно и суматошно. Дамы атаковали Томпсона: что он думает делать; подыскал ли себе место; какой позор, что Британия бросает на произвол судьбы людей, которые на своих плечах вынесли тяжкое бремя работы в колониях; что правительство капитулировало перед африканским террором и международным коммунизмом. Поглядите, что делается в Уганде и Танганьике. Китайцы и русские пооткрывали свои посольства! Миссис Дикинсон, библиотекарь, большой знаток политики, предсказывала, что за Независимостью последуют хаос и разрушение. Она и ее друг Роджер Мэйсон уже заказали билеты на самолет – они летят в Уганду, чтобы пересидеть там резню и погромы в домах белых, которые в Кении не заставят себя ждать. «Помяните мое слово, – ораторствовала она, – через десять лет эти страны будут русскими сателлитами или того хуже – частью китайской империи». Одна из собеседниц перебила ее: «Вы уже подали в отставку? Пожалуй, надо и мне…» Некоторые допытывались у Томпсона, почему он решил распрощаться с Африкой. Другие держались в стороне, не желая смущать его и ставить в неловкое положение. («Бедняга Джон! – вздыхали они, с осуждением поглядывая на Марджери, которую обступили мужчины. – После истории с этим алкоголиком немудрено, что Джон горит желанием уехать подальше от места своего позора».)

Мисс Линд беседовала с Роджером Мэйсоном о своей работе, но то и дело бросала тревожные взгляды в сторону Джона Томпсона. Она трещала без умолку, и Роджер Мэйсон, рыжеусый верзила, явно томился от тоски, не пытаясь даже сбежать.

– Район Гитхимы? О да! Вполне благоприятен. Правда, картофель здесь часто поражает фитофтора, но от этого можно избавиться, обрабатывая посевы бордоской жидкостью. Однако посадки, зараженные бактериозом, опрыскиванием уже не спасешь. А в Кении, особенно на полях африканцев, чаще всего встречается именно эта напасть. О да, мы проводим множество экспериментов. Например, я теперь ставлю опыт, в котором при помощи меченых атомов прослеживаю путь бактерий внутри растения, но… извините, пожалуйста…

Она метнулась к Томпсону, и ей удалось-таки заполучить его. Она постепенно загнала его в угол, заставила сесть. У нее был взволнованный вид, и он ждал, что она опять вернется к происшествию с собакой.

– Вы помните, мы говорили вчера?..

– Да, ваш пёс…

– Нет, нет. М-моя история.

– Ах, да.

– Я рассказывала вам о слуге.

– Да-да.

– Его так и не поймали.

– Да, вы говорили мне.

– Мне страшно. Я не знаю, как быть.

– А в чем дело?

– Я… я видела его.

– Когда?

– Вчера.

К одиннадцати многие были уже навеселе. Несколько пар танцевало. Лакеи-африканцы в белых канзу[12]12
  Канзу – длинная мужская рубаха (суахили).


[Закрыть], перехваченных красным поясом, и алых фесках стояли у стен, как изваяния.

Мужчины толпились возле Марджери, оглаживая взглядами ее пышные формы. Но то одного, то другого жена уводила танцевать, и наконец рядом с ней остался лишь толстяк с длинной неопрятной бородой и кустистыми бровями, нудно о чем-то толковавший. Она бросала на мужа отчаянные взгляды, призывая его на помощь, но он не замечал ничего, увлеченный дебатами о политике, независимости и участи белых в стране с черным правительством.

– Ведь это логично, не правда ли?.. – говорил бородач, в конце концов потащивший ее танцевать.

– Не вижу никакой логики, – зевнула она, не в состоянии скрыть одолевавшую ее скуку. Человек этот напоминал ее любовника – как шарж, как карикатура.

– …что мы все напились… Не знаю, что это со мной сегодня, – он икнул, – что вы…

Внезапно раздался звон разбитого стекла. Танцующие остановились, спорщики примолкли, Марджери взглянула в сторону группы, где был ее муж. Рука его, поднесенная ко рту, была пуста. Все взоры впились в него. Марджери быстро шагнула к нему, взяла под руку и храбро улыбнулась в пространство. Подбежал официант с совком и щеткой, собрал осколки. Снова стало шумно. Веселье возобновилось.

Джон и Марджери ехали домой. Машина медленно ползла в потемках. От сознания, что видит Гитхиму в последний раз, Марджери размякла:

– До этой вечеринки я еще не осознала как следует, что мы действительно уезжаем. Теперь все это – наше прошлое.

Он проехал мимо дома. На опушке леса остановил машину и зажег две сигареты. Внезапно Марджери осенило – это как раз то место, где она отдалась Вану. Она сделала несколько нервных затяжек, ожидая, что на нее обрушится поток упреков.

– Возможно, что это еще не конец пути, – заговорил Джон.

– Что?

– Это еще не поражение! – хрипло воскликнул он. – Африка не сможет, не сумеет обойтись без Европы.

Марджери сбоку взглянула на него, но ничего не сказала.

XII

Когда Гиконьо вернулся домой, Мумби сразу увидела, что настроение у него отвратительное. Он не обмолвился ни словом. Впрочем, это было в порядке вещей. Она подала ему ужин – он лишь мельком взглянул на тарелку и снова невидящим взглядом уставился в стену. Но и к этому Мумби было не привыкать. Дышал он с трудом, будто сдерживая стон, и это убедило ее: что-то произошло. Она боялась его, боялась яростных вспышек гнева и все-таки не Удержалась, спросила:

– У тебя неприятности? – В ее голосе звучала покорность и тревога.

– С каких это пор ты стала лезть в мои дела? – огрызнулся Гиконьо.

Она оскорбленно умолкла. Что на него нашло в последние дни? Даже не знаешь, что хуже – прежняя подчеркнуто вежливая сухость или то, как он теперь набрасывается на нее по любому поводу.

– К нам заходил Муго, – холодно сказала она некоторое время спустя. – Просил тебе передать, что не будет выступать на празднике.

– Что?! – заорал он так, будто она повинна в решении Муго.

Она промолчала.

– Ты что, оглохла? Я тебя спрашиваю: что он сказал?

– Ты словно ищешь ссоры. Ты же слышал: Муго отказался произносить речь на празднике Свободы.

– Открой рот пошире, а не бормочи сквозь зубы. Зубы твои я уже видел" мне на них смотреть неинтересно, – добавил он ворчливо, но без прежней злобы.

Казалось, все обойдется, все возвратится в привычное русло сухой, вежливой отчужденности, но тут в комнату вбежал мальчик. Обычно Гиконьо и с ним держался ровно, не выказывая ни приязни, ни ненависти. Ибо, как он убеждал себя, дитя есть дитя и оно неповинно в том, что родилось на свет. Мальчик чувствовал холодность Гиконьо и инстинктивно чурался его. Однако сегодня он взобрался к нему на колени и принялся что-то дружелюбно болтать.

– Бабушка рассказала мне такую замечательную историю… Знаешь историю про племя приму?

Гиконьо грубо столкнул ребенка с колен с выражением гадливости на лице. Мальчик не устоял на ногах, упал навзничь и разрыдался. И столько горького недоумения было в его глазах, что Мумби не сдержалась. Она вскочила, гнев сжимал ей голос.

– Меня тронуть у тебя смелости не хватает? Ты срываешь злость на ребенке… – Она бурлила, как река, прорвавшая плотину. Слова рвались из груди, лились неудержимым потоком, затопляя всю комнату, налетая одно на другое.

– Женщина, молчи! – закричал Гиконьо, тоже подымаясь.

– Ты что думаешь, я сирота? Думаешь, двери родительской хижины будут для меня закрыты, если я уйду из этой могилы?

– Я заставлю тебя замолчать, потаскуха! – зарычал он, ударив ее наотмашь по щекам раз и другой. И лавина слов внезапно иссякла. Она не отрываясь глядела на него, сдерживая слезы. Мальчик с плачем побежал к бабушке.

– Давно бы так, – тихо произнесла она, по-прежнему подавляя рыдания.

Запыхавшись, в комнату ворвалась разгневанная Вангари, мальчик прятался за ее спиной. Вангари бросилась между Гиконьо и Мумби.

– Что происходит, дети? – спросила она, обернувшись к сыну.

– Он назвал меня потаскухой. Значит, мама, он держит в доме потаскуху, – ответила Мумби. Голос ее прервался, и теперь она дала волю слезам.

– Гиконьо, что все это значит? – строго спросила Вангари.

– Не вмешивайся, мама! – буркнул тот.

– Не вмешиваться? – Она повысила голос, хлопнула себя обеими руками по бедрам. – Нет, вы послушайте, как мне отвечает сын! Матери, которая родила его! Не думала, что доживу до такого позора! Только тронь ее хоть раз, ты, называющий себя мужчиной! – Вангари пришла в неукротимую ярость. Гиконьо раскрыл было рот, но вдруг резко повернулся и выскочил.

– А ты утри слезы и расскажи мне все по порядку, – мягко сказала Вангари. Мумби, тяжело дыша и всхлипывая, опустилась на стул.

Река ищет русло. Гиконьо искал, на кого излить обиду. Это просто случай, что он обрушился на оказавшуюся рядом Мумби. Ее лицо и голос застигли его врасплох, когда завеса, тщательно скрывавшая от мира его исковерканную душу, была приподнята.

После беседы с депутатом будущие компаньоны обсудили положение и решили, что единственный выход – выпустить акции и пригласить в кооператив других крестьян. Тогда они наберут достаточно денег, чтобы расплатиться с Бэртоном. Во второй половине дня они отправились к нему, надеясь уладить дело. Пусть он возьмет задаток, в конце месяца они внесут остальное. А ссуду, которую обещал депутат, можно будет использовать на расширение и благоустройство фермы. Первое, что бросилось им в глаза у въезда в «Грин Хилл» (так называлась ферма мистера Нортона), была новая табличка на столбике. Гиконьо не поверил своим глазам. Они повернули обратно, не проронив ни слова: мистер Бэртон уехал в Англию; новым хозяином фермы стал их депутат.

Гиконьо старался не думать о свалившихся на него напастях, о ссоре с Мумби. Главное – его обязанности перед партией. Он очень хотел, чтобы празднества в День свободы прошли успешно, помимо всего прочего, это увеличит его влияние, поднимет авторитет.

Варуи был в хижине один. Он сидел у очага и нюхал табак. "Чем жив и счастлив этот дряхлый, одинокий старец, похоронивший жену? – размышлял Гиконьо, усаживаясь и выслушивая радостные приветствия хозяина. – Тем, что он всегда поступал как подобает воину, мужу и отцу, или тем, что жизнь его отдана людям? А я? Все заветные желания юности исполнились: я выстроил для матери дом, у меня есть земля, водятся деньги. Но и деньги не доставляют мне радости. Богатство – как соленая вода во рту: чем больше пьешь – тем сильнее жажда!"

Однако Варуи был далеко не так доволен жизнью, как могло показаться. Он жил не мудрствуя, умел радоваться любому пустяку и не давал разочарованиям и бедам одолеть себя. В прошлом году умерла его жена. Муками до седых волос восхищалась мужем и расточала ему хвалы перед другими женщинами. И Варуи любил ее, баловал как мог. Она умела слушать, и каждый вечер он рассказывал ей все, что случилось с ним за день. Если не происходило ничего особенного, он припоминал старые истории о рождении партии, о том, как кикуйю рассорились с миссионерами, о походе в защиту Гарри. Муками часто бранила его за тщеславие, а сама таяла от каждого рассказа, подтверждавшего силу и отвагу мужа.

Она родила ему трех сыновей, но дети не принесли радости. Их взяли в армию англичан. Старший погиб на войне, двое вернулись домой, со временем забыв обо всех военных тяготах, о творящемся в мире насилии, зато взахлеб рассказывали о странных землях и множестве женщин, которых они повидали. Чрезвычайное положение не коснулось их: они не ушли в лес и не попали в лагерь, они умели приспосабливаться к обстоятельствам и раболепствовали перед каждым, кто в тот или иной момент олицетворял власть. Когда чрезвычайное положение было отменено, они ушли в Рифт-Вэлли и нанялись издольщиками к белым землевладельцам. Камау, старший из двух оставшихся, безоговорочно верил во всесилье англичан. "Я так скажу: как завидишь англичанина – трепещи! – поучал он всех таким тоном, будто ему было известно про белых больше того, чем он готов поделиться со слушателями. – Я своими глазами видел, как они разделывали Гитлера. А немцы, скажу вам, тоже не дети. Ну, а что такое белому Кихика и его люди с их самодельными ружьями, стреляющими, когда не надо, ржавыми панга и тупыми копьями?"

Варуи, однако, уповал на бога, народ и на то, что он про себя называл духом черного человека. Он верил, что такие люди, как Гарри и Джомо, обладают мистической силой, их речи всегда трогали его до слез; пускаясь в воспоминания о походе 1923 года, он заканчивал речь неизменными словами: "Эх, будь у нас копья!.." Теперь он так же горячо верил в Муго – вот с кого бы брать пример его сыновьям – и к Муго относил свою излюбленную формулу, к которой прибегал в течение многих лет, когда с точностью прорицателя, самого его удивлявшей, предсказывал будущих национальных героев: "По глазам вижу". Эти слова он часто повторял жене. Но Муками больше не было с ним, а сыновья не оправдали отцовских надежд…

После нескольких ничего не значащих фраз Ги-коньо перешел к цели своего посещения.

– Муго отказался возглавить празднество.

– Но я его видел сегодня после полудня – он об этом ни словом не обмолвился.

– Отказался. Странный человек, поди разберись в нем.

– Теперь и я припоминаю: он был чем-то расстроен.

– Я зашел за тобой, идем попытаемся уговорить его. Иначе придется искать кого-то еще, а на это времени нет.

По пути Гиконьо рассказал Варуи о постигшей его неудаче с фермой "Грин Хилл".

– А когда ты у него был в субботу, он даже не заикнулся, что купил ее? – изумился Варуи.

– Еще чего! Правда, я заметил, что он все отводит глаза…

– О боги, направляющие нас! – воскликнул Варуи. Он хотел было рассказать Гиконьо в утешение легенду о том, как народ поднялся против женщин-правительниц, которые жадно обогащались, забыв о своих обязанностях перед подданными, но буркнул только: – Ничего! Увидишь, они навлекут на себя гнев своих приверженцев.