Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"

Автор книги: Нгуги Ва Тхионго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Говорил он ровным, ясным голосом, размеренно и громко. Но на последних словах голос его дрогнул и упал до шепота.

– Теперь вы знаете…

Никто не издал ни звука. Он спустился с помоста, и люди безмолвно расступались, давая ему дорогу. Все сидели с опущенными головами, избегая его взгляда. Ванджику плакала. "Это слезы о нем, а не о моем сыне, – говорила она позднее Мумби. – Его лицо заставило меня разрыдаться". Внезапно раздался дикий хохот. Гитхуа поднялся из своего угла и заковылял вдогонку за Муго. Он кричал, потрясая костылем: "Лжец! Гиена, прикинувшаяся ягненком!" Он проклинал предателя, жаждал схватиться с ним насмерть: "Взгляните на него! Взгляните! И он еще помышлял руководить нами! Х-ха-ха!" Крики Гитхуа разорвали мертвую тишину, нависшую над рыночной площадью. Муго и Гитхуа скрылись из виду, а люди еще с минуту сидели понурив головы. Потом они поднялись, заговорили, разбредаясь в разные стороны. После признания Муго никто уже не думал о празднике.

Солнце скрылось, на небе собирались тучи. Только Ньяму, Варуи, Генерал Р и несколько старейшин остались на площади, чтобы сотворить жертвоприношение, прежде чем разразится буря.

КАРАНДЖА

Дождь не заставил себя ждать. Он зарядил надолго, моросил и моросил, мелкий, упрямый, нудный. Казалось, вся страна утонула в серой водяной пыли и не будет этому конца. В такие дни солнце не говорит людям ни "доброе утро", ни "спокойной ночи". Если у тебя нет часов, невозможно понять, день сейчас или уже вечер.

Каранджа метался по материнской хижине, запихивая в мешок вещи.

– Неужто даже чаю не выпьешь? – в который раз спрашивала мать. Ваириму сидела на скамье возле очага – совсем дряхлая, высохшая старуха, с пустыми, точно стеклянными, глазами и провалившимся ртом, правая нога, согнутая в колене, покоилась на камне, взор следовал за каждым движением сына.

– Нет, – не сразу отозвался Каранджа, ему не хотелось говорить.

– На улице дождь. Обогрелся бы чаем перед дорогой, раз не хочешь остаться.

– Я же тебе сказал: мне не хочется чаю! – В его голосе слышалось раздражение. Оно было вызвано не столько словами Ваириму, сколько упрямым мешком, с которым Каранджа никак не мог справиться, едким дымом в хижине, моросящим дождем и вообще всем на свете.

– Ну-ну, я ведь только спросила, – произнесла Ваириму примирительно.

Каранджа и раньше не баловал мать вниманием. Она была третьей из четырех жен его отца. Он приобретал их, уплачивая положенное количество коров и коз, но потом предоставлял им самим заботиться о себе. Хижины для них он поставил на расстоянии доброй мили от своей и каждой уделял поровну от щедрот своих, каждую навещал в положенное время, награждал ребенком, а затем удалялся восвояси. Дети Ваириму обычно умирали, едва появившись на свет, только Каранджа выжил, став единственным живым доказательством регулярных визитов, которыми ее удостаивал супруг. Ванриму в сыне души не чаяла, надеялась, что он будет ей опорой на старости лет. Но у Каранджи очень рано появились наклонности, не свидетельствующие о чрезмерном трудолюбии. Он пел, играл на гитаре, его видели с женщинами.

– Пора тебе за ум браться! Каждый должен трудиться, – ворчала Ванриму и грозилась, что сломает или сожжет гитару. Раздоры случались у них часто, но потом они мирились, и мать уже с нежностью пеняла ему и рассказывала в назидание старую притчу о лентяе. Теперь, став взрослым и порой, в тяжелые минуты, тоскуя о матери, он прежде всего вспоминал ее любимую притчу.

"Давным-давно жила одна бедная женщина, и был у нее единственный сын. Ньоки – так звали женщину – старалась внушить сыну, что они нищие и что надо работать в поте лица, чтобы не умереть с голоду. Но сын не слушал ее. Каждое утро он, встав с постели, начищал башмаки, наглаживал рубаху и отправлялся шататься по пивным и чайным со своими дружками. А каждый вечер приводил домой развеселую компанию парней и девушек и требовал, чтобы мать угощала их. Ньоки была добрая женщина, и ей нравилось, когда в доме собиралась молодежь. Она приветливо встречала гостей, кормила их и поила. С каждым днем ей приходилось все труднее, потому что сын так и не желал взять мотыгу и работать в поле, но она любила его и потому старалась прятать свою печаль от людей. Да, доброе у нее было сердце… Люди в один голос хвалили ее за щедрость и трудолюбие, и парня иначе, как сын Ньоки, никто не называл. Лентяю это не нравилось – он тоже любил свою мать.

Как-то раз сын привел домой трех своих дружков из соседней деревни. Сам он часто бывал у них, и его принимали на славу. Ему давно хотелось отплатить им за гостеприимство. Вот он и сказал матери, чтобы она накрывала на стол так, как в праздник. Ньоки развела большой огонь в очаге, постелила чистую скатерть, принесла тарелки, ложки и все тщательно перетерла. Потом вышла за дверь. Сын был на верху блаженства и все нахваливал свою мать и то, как вкусно она стряпает. Тем временем Ньоки вернулась, неся на подносе пару начищенных башмаков!

"Я сегодня не работала в поле, – сказала она сыну. – Я весь день чистила эти башмаки и ничего, кроме них, гостям предложить не могу".

Сын онемел от стыда. На следующее утро он взял мотыгу и пангу и не уходил с поля, пока не стемнело…"

– А-а, понял, понял, – говорил Каранджа. – Ну ладно, завтра пойдем в поле вместе.

Во время чрезвычайного положения Ваириму изболелась душой: сын стал полицейским!

"Против людей пошел! Человек, который предает свой народ, добром не кончит".

Но хоть и стыдно ей было за сына, она все же тревожилась о нем, ибо, говорила она, дитя, что в чреве носила, из сердца не выкинешь.

Наконец Каранджа уложил мешок. Потом, словно спохватившись, обернулся к матери:

– А гитара моя где?

– Посмотри вон там, в углу.

Каранджа только сейчас вспомнил о гитаре. Во время чрезвычайного положения было не до музыки! Теперь ему пришлось разгрести целую гору битых глиняных горшков, калабашей. Гитара лежала в самом низу. Лак на ней потрескался, она покрылась толстым слоем копоти и пыли и пропахла дымом. Две струны лопнули, остальные ослабли. Он попробовал оттереть пыль и сажу, но вскоре махнул рукой. Настроил целые струны, для пробы побренчал. Гитара откликнулась дребезжащим звуком. В нее набилась земля. Забросив ее на плечо. Каранджа направился к двери.

На улице все моросил дождь.

– Ну куда ты пойдешь в такую непогоду? – не выдержала Ваириму.

Каранджа замер на пороге, словно ошарашенный этим вопросом. Медленно повернулся, потухшие глаза неярко сверкнули. Грудь высоко вздымалась. Он уже собрался ответить, но тут сквозняк бросил ему в лицо дымом, он зажмурился и пошатнулся. На глаза набежали слезы.

– Не знаю, – произнес он и добавил уже решительнее: – Пойду в Гитхиму.

Он шагнул через порог. Ваириму не шелохнулась.

Дождь глухо стучал по мешку, барабанил по гитаре. Вскоре пыль и сажа размокли, потекли по спине. Сквозь серую пелену он шел к автобусной остановке в торговом центре Табаи, шел не глядя по сторонам. К остановке подкатил автобус, высадил пассажиров и тронулся дальше. Каранджа не прибавил шагу – спешить ему было некуда. И тут он увидел, что дорогу переходит Мумби. Она, паверное, приехала с этим автобусом. На голове у нее была накидка, укрывавшая волосы от влаги. У него затрепетало и учащенно забилось сердце. В мглистом ореоле дождя Мумби казалась еще прекрасней.

Но как забыть выражение ее лица – тревогу и любовь, когда она склонилась над упавшим Гиконьо? Каранджа застонал от отчаяния. Если бы она хоть вскользь глянула на него тогда, можно было бы еще надеяться. Но он ей был безразличен.

Однако сердце не унималось. Мумби подходила все ближе, пока едва не столкнулась с ним. Она удивленно вскрикнула.

– Как Гиконьо? – спросил он. Конечно же, она возвращается из госпиталя – ведь ее не было на митинге.

– Слава богу, ничего страшного. Сестры сказали, что его скоро выпишут.

– Я искал тебя. Хотел поблагодарить за записку.

– Не стоит благодарности. Написать несколько слов нетрудно. Впрочем, ты все равно не послушался.

– Понять не мог, чем вызвано твое предупреждение. Я подумал, может, ты хочешь встретиться со мной.

– Ничего подобного!

– Никогда?

– Никогда. – Оба говорили торопливо. Дождь не располагал к долгой беседе.

– Во всяком случае, спасибо тебе! – произнес он после короткой паузы. – Они хотели меня убить?

– Не знаю.

– Зато я знаю. Мваура сам мне потом сказал.

– Кто такой Мваура?

– Он работает вместе со мной. Когда Муго появился на митинге…

– Муго пришел?

– Да. И признался…

– Признался?!

– Разве ты ничего не знаешь? Он пришел на митинг и покаялся перед всем народом. Похоже, он смелый человек.

– Похоже! – пробормотала она, все еще не оправившись от потрясения и беспокойно переминаясь с ноги на ногу. – Ну я пошла.

– Нельзя ли… Можно мне повидать ребенка?.. Последний раз…

– Ах, Каранджа, будь мужчиной, оставь меня наконец в покое! – сердито выпалила Мумби и зашагала прочь. Каранджа провожал ее взглядом, пока она не исчезла в пелене дождя у деревенских хижин.

– Да, Муго отважный человек, – повторил он, глядя ей вслед. – Он спас мне жизнь… Ради чего?

И Каранджа побрел дальше, медленно, еле волоча ноги, все равно весь промок… К остановке одновременно подкатили два автобуса. Первый назывался "Чудом уцелел", на втором красовалась надпись: "Счастливчик".

– Найроби? – спросил кондуктор, подхватив его багаж.

– Гитхима, – буркнул Каранджа, подтаскивая мешок к себе.

– Залезай, живо! – Прежде чем Каранджа отыскал свободное место, кондуктор дал свисток и "Чудом уцелел" помчался дальше. Но "Счастливчик" тоже с ходу дал газ и обогнал конкурента, чтобы перехватить пассажиров на следующей остановке.

– Эй, парень, не жалей бензина, – торопил кондуктор водителя. Автобусы спешили в столицу, чтобы развезти по домам народ, собравшийся в Найроби на торжества в честь Свободы.

Скоро они прибыли в Гитхиму. Каранджа сошел, а автобус пустился нагонять "Счастливчика", вырвавшегося вперед на добрых полмили. Каранджа заглянул в придорожную харчевню – полным-полно, люди прятались от дождя. Он пристроил мешок в уголке, прислонил к стене гитару и сел за свободный стодик. Подошел официант, Каранджа заказал чай, тушеное мясо и чапати – тонкие лепешки. Облокотившись о стол, он подпер голову руками и так сидел, не двигаясь, устремив неподвижный взгляд в пространство. Мухи сновали по столу, замирая у трещин, забитых крупинками просыпанного сахара, капельками масла, остатками мяса и кислой картошки. Ему принесли еду, и его чуть не стошнило от густого мясного запаха. Он отодвинул тарелку. Пригубил чай. Снова уставился на неровную поверхность стола, не замечая ни мух, ни липкой грязи в трещинах. У дверей толпились люди, поглядывали на небо, бубнили что-то о Свободе, о Джомо, о дожде. Каранджа перебирал в памяти головокружительную сумятицу дня, выуживая то один, то другой эпизод и стараясь уловить их связь и последовательность.

Он лишь смутно помнил все, что было до того, как Генерал Р предложил предателю выйти на помост. Рядом с Каранджей сидел Мваура, позади них – Лейтенант Коинанду. Они обменялись быстрым заговорщическим взглядом и оба уставились на Каранджу, Тут он сообразил, что слова Генерала были адресованы ему, и немедленно связал их с предупреждением, полученным от Мумби. Он подумал, что ему следует встать и категорически опровергнуть подозрение. Но страх пригвоздил его к земле. Едва он поднимется, толпа разнесет его в клочья. Ему представлялось, как тысячи рук разрывают его тело. Вот чего он опасался, когда узнал об отъезде Томпсона, – власти черных. Люди, изгнавшие томпсонов, были опасны и для него, внушали ему страх. А потом появился этот человек, Муго, и избавил Каранджу от опасности. Мваура нагнулся к Карандже, сверля его сузившимися от злобы глазами, и буркнул: "Он спас тебя", – и тут же исчез в толпе.

Вспоминая теперь об этом, Каранджа похолодел. Однажды, еще в детстве, ему случилось видеть, как собаки задрали кролика. Они разорвали его на части и разбежались, унося в зубах окровавленные куски. Да, быть бы ему кроликом, не подоспей Муго!.. Но почему я страшусь смерти? – спрашивал он себя, вспоминая, скольких людей он и другие полицейские лишили жизни по приказу белых офицеров. Он палил в людей, не раздумывая, как, не раздумывая, охотник бьет зверя. Поначалу расстрелы возбуждали его, он чувствовал себя заново рожденным, будто приобщался к высшему могуществу, символом которого был белый человек. Со временем сознание своей власти над людьми, своего права лишать их жизни – так легко, стоит лишь нажать на спусковой крючок – превратилось в привычку, в необходимую потребность. Теперь он лишен этой власти. И Мумби окончательно его отвергла. Чего же ради Муго спас ему жизнь? Он снова отхлебнул из стакана. Чай уже остыл, Каранджа отодвинул его. Жизнь была пуста и беспросветна, как мрак и туман, окутавшие землю. Он заплатил за еду, к которой не притронулся, поднял мешок и гитару и пошел к двери.

– Эй! – окликнул его официант. – Вы забыли сдачу.

Каранджа вернулся, не считая, взял деньги и вышел на улицу. "Она даже не позволила мне поглядеть на сына, – с грустью думал он, шагая в сторону Гитхимы. – А с чего это вдруг мне захотелось его увидеть?" Раньше он никогда не испытывал такого желания. Мимо, едва не задев его, пронесся автомобиль. Каранджа отшатнулся к обочине, пошел дальше, цепляясь за растущие вдоль дороги кусты. "Томпсон уехал, я потерял Мумби…" Мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. События его жизни возникали в воображении и тут же исчезали. А что, если Кихика воскреснет и встанет сейчас перед ним на дороге? Каранджа вздрогнул, испуганно покосившись на темный кустарник. Дождь утих, перейдя в едва заметную неровную изморось. Одежда тяжело набухла и прилипала к телу. Он ходил смотреть на повешенного Кихику… Тщетно искал он в сердце хоть какое-то подобие жалости или сочувствия к погибшему другу – ничего, только отвращение. Труп был омерзителен. Рои мух на страшных, тронутых тленом губах… Но цикто уже не был властен над этим телом… Это и есть свобода? – спрашивал себя Каранджа. Смерть похожа на свободу? А отсидка в лагере – тоже свобода? А разлука с Мумби – свобода? Вскоре он сознался в том, что принимал присягу и, спасая свою шкуру, вступил в полицию. Свое первое задание он выполнял в капюшоне. Белый мешок с двумя щелками для глаз закрывал его целиком. Во время допросов заключенные шли чередой мимо людей в капюшонах. Кивком головы предатели указывали на тех, кто связан с мау-мау.

И сейчас в темноте Каранджа отчетливо увидел перед собой самого себя в капюшоне. Он даже мог протянуть руку и дотронуться до прорези у глаз. "Мне все это только грезится!" – подбадривал он себя. Он был уже рядом с железнодорожным переездом. Вдали послышался шум поезда. Как они с Гиконьо бежали тогда на станцию! Шум приближался, усиливался. Однажды людей согнали из окрестных деревень на рунгейский полустанок для дознания и обыска. Один за другим они проходили мимо него, скрытого от них капюшоном, и он выдал многих, наслаждаясь сознанием того, что его никто не видит. Мысли вновь перескочили на сегодняшний митинг. "Похоже, он смелый человек", – сказал он о Муго. И она, Мумби, с ним согласилась. Призрак Муго на помосте предстал перед ним, сливаясь с силуэтом в капюшоне. Каранджа остановился у переезда, думая о том, сколько пар глаз впилось в Муго на митинге. Поезд был уже близко, визжали колеса на стыках рельсов. Скрежет этот заставил его пошатнуться, как и тогда, много лет назад, на рунгейском полустанке. И он ощутил на себе множество злых глаз, уставившихся на него из темноты. Поезд был всего в нескольких ярдах от переезда. Каранджа сделал шаг вперед. И тут поезд со свистом пронесся мимо него – огни, локомотив, вагоны – так близко, что воздушной волной его отбросило назад. Земля мерно дрожала под ногами. Когда поезд исчез вдали, тишина вокруг стала еще бездоннее, ночь – еще темнее.

МУГО

Если бы можно было сбросить с плеч эту тяжесть, побежать, подставить тело дождевым струям!.. Мумби медленно шла, задыхаясь под бременем невеселых дум. Известие о признании Муго доконало ее – слишком много для одного дня! В госпитале Гиконьо не произнес ни слова, сделал вид, что не замечает ее присутствия. "Думает, я заискиваю, чтобы он позволил мне вернуться в его дом, – горько подумала Мумби, увидев, как он зажмурился и отвернулся к стене, притворяясь, что спит, едва она подошла к его койке. – А я не вернусь, не вернусь, даже если он будет ползать передо мной на коленях!" Домой она пришла мокрая до нитки. Мбугуа и Ванджику дремали у очага, ребенок спал на полу. Что может быть отраднее домашнего уюта после грязи, тумана и дождя! Мумби молча сбросила мокрую одежду, не задумываясь над тем, что делает.

– Как он? – робко спросила Ванджику, когда Мумби подсела к огню.

– Не пойду к нему больше! – выпалила Мумби таким тоном, будто родители виноваты в ее непрекращающихся бедах. – Даже если узнаю, что он при смерти.

– Оглядись, ступая на тропу, – возразила Ванджику, и голос ее звучал неодобрительно. – Чтобы я таких слов не слышала в моей хижине! Помни: он останется твоим мужем до тех пор, пока не потребует назад выкупа.

– Мужем? Никогда!

– Замолчи!

Постепенно Ванджику удалось утихомирить дочку, и Мумби согласилась навещать Гиконьо, пока он не выпишется из госпиталя.

– Хорошо ли оставлять больного без ухода? Даже с врагом так не поступают. Кроме того, ты можешь ходить в Тиморо не одна, а с Вангари. У этой женщины сердце, какого не сыщешь.

Чувствовать, что ты нужна кому-то, было приятно. Мумби умиротворенно внимала словам Ванджику, которая теперь принялась подробно пересказывать, что случилось на митинге, что сказал Муго. Мбугуа по-прежнему клевал носом – отец совсем одряхлел и оживлялся, только когда Кариуки приезжал на каникулы. Выслушав рассказ матери, Мумби поняла: она должна что-то предпринять. "Но что я могу сделать?" – урезонивала она себя. Она разомлела от тепла, ее клонило ко сну – она утомилась за день. Все ее существо, все тело, каждый сустав налились усталой истомой. Ей хотелось прикорнуть на коленях у матери, хотелось, чтоб ее приласкали. "Что же я могу поделать?" – снова спросила она себя, зная, что никто не ответит на этот вопрос. И под мерный шум дождя, шелестевшего по соломенной крыше, она блаженно отдалась сладкой дреме, ленивому забытью, избавляясь от необходимости думать, решать, действовать. "Я повидаюсь с Муго завтра. Да он и сам был при том разговоре – знает, что его ждет, – сонно размышляла она, стеля себе на полу, рядом с ребенком. – Ночь такая темная, и дождь все не унимается".

Поднялась она рано и вместе с Вангари отправилась в госпиталь. Гиконьо сидел на койке. Рука была в гипсе.

Они рассказали ему о митинге, о страшном признании Муго. Он слушал, слегка наклонив голову набок. И вдруг Вангари и Мумби увидели, что Гиконьо весь дрожит – даже одеяло шевелится.

– Что с тобой? – забеспокоилась мать. Может, рука у него разболелась?

Гиконьо словно не слышал вопроса. Он глядел не отрываясь куда-то вдаль. После долгого – им показалось, бесконечного – молчания он перевел взгляд на женщин. Он несколько успокоился, жесткое лицо смягчилось. На нем уже не было привычной для них постоянной угрюмости. И голос был тихий, робкий, словно ему стало стыдно.

– Все-таки смелый человек! – произнес он. – Ему готовились почести, его осыпали хвалой. Он мог стать первым человеком в округе. Назовите мне другого, кто решился бы вот так распахнуть перед всеми душу. – Он замолчал, и взгляд его остановился на Мумби. Потом он отвернулся и сказал: – Запомните, мало кто вправе бросить в этого человека камень. Сначала я… мы тоже должны обнажить душу перед людьми.

Его слова вознесли Мумби к облакам и сразу вслед за тем ввергли в пучину ужаса. "Мне следовало пойти к Муго, прежде чем отправляться сюда", – лихорадочно думала она.

Вернувшись в Табаи, она побежала к хижине Муго и распахнула дверь. Все было на тех же местах, что и в прошлый раз. Но очаг уже день или два не зажигали. Постель была не убрана. Рваное одеяло свисало на пол. Мумби медленно закрыла дверь и отправилась разыскивать Генерала. Его тоже не было дома. "Ну что ж, зайду вечером".

Но и вечером в хижине Муго было пусто. Она отыскала дверь на ощупь в темноте, вошла, неуверенно ступая, и, испугавшись, закричала: "Му-го!" Ответа не последовало. Куда же он запропастился? Куда все подевались? Она попятилась к двери. Она искала до-казательств, чтобы опровергнуть уже известный ей страшный ответ, заглушить слова, звучавшие у нее в ушах подобно многократному эху. Она в ужасе выскочила за дверь и всю дорогу бежала под моросящим дождем по скользким тропинкам – под родной кров…

Так, хоть Мумби этого и не заметила, вновь повторилось все, что было несколько дней назад, когда она приходила к Муго, – ночь, непогода, бегство под дождем. Только тогда в хижине горел свет, и Муго мог увидеть на ее лице отвращение и страх. Он долго стоял, глядя на стул, где она только что сидела. Потом затворил двери, задул лампу и лёг. Его терзало чувство большой утраты. Гневное лицо Мумби сияло перед ним в темноте, и он никак не мог удержать дрожи. Почему для него теперь стало важно, именно теперь, что о нем думала Мумби? Она была так близко. Он видел ее лицо, чувствовал теплое дыхание. Она сидела вот здесь, говорила с ним, звала взглянуть одним глазом на обновленную землю. Она доверилась ему, открыла свои тайны. Это побудило и его сказать ей всю правду. И она от него отшатнулась. Он навеки лишился ее доверия. Он понимал, видел и чувствовал теперь, что для нее он – смрад и нечисть.

И потом вдруг он услыхал голоса односельчан, окруживших его хижину и распевавших песни Свободы. Каждое хвалебное слово жалило его едкой насмешкой. Что он для своей деревни? Кому на свете он сделал добро? Теперь он взирал на эти незаслуженные лавры по-новому. Мумби им все расскажет, думал он. И видел, как презрение и страх появляются на лице каждого, – видел столь явственно, что содрогался от горя.

В ту ночь он почти не сомкнул глаз. Образ Мумби мешался с мыслями и воспоминаниями о концлагере. Он глядел на Мумби, и у него на глазах она неожиданно превращалась в его тетку, потом в Старуху, мать глухонемого.

Он поднялся очень рано и, как ни странно, почувствовал, что совсем спокоен. Все утро он оставался невозмутимым. От мучительных ночных видений не осталось и следа. Это удивляло его: откуда такое спокойствие, если он знает, что ему предстоит?

Но когда время настало и он увидел перед собой огромную толпу, дух сомнения отравил его безмятежность. Он услышал речь Генерала Р и в тот же миг вспомнил о Карандже. Почему не свалить вину на него? Но он пересилил искушение и поднялся. Как он сможет потом смотреть Мумби в глаза? Сердце едва не выскакивало из груди, и ладони вспотели, когда он шел сквозь толпу. Ноги еле повиновались ему, но голова была ясная и решение – окончательное. Он поднимается на помост и при всем народе сознается в своем преступлении. Он не думал ни о чем другом. Ни крики, ни песни, ни славословия не отвлекут его от цели. Сознание необходимости предстоящего прогнало страх, когда он застыл подле микрофона во внезапно наступившей тишине. Едва он начал говорить, как почувствовал облегчение. Бремя, тяготевшее над ним долгие годы, свалилось с плеч. Он был свободен, спокоен, уверен в себе.

Но лишь на мгновение.

Едва он умолк, умолкла и ликующая песнь в его груди – радость свободы. Тишина тяжело пригнула его к земле. Все вокруг заволокло туманом. Он спустился с помоста и опять шел сквозь толпу, которая теперь безмолвствовала. Только сейчас осознал он с ужасающей ясностью, что натворил, и смутные мысли, кружившиеся в голове, внезапно пришли в порядок. Итак, он ответствен за все, что делал в прошлом, за все, что будет с ним в будущем. Нужно обдумывать каждый свой шаг. Ничто теперь не заставило бы его подняться на помост.

Он представил себе, как толпа разрывает его тело на части, представил реально, осязаемо. Он не вошел в хижину. В ушах его звучал сумасшедший смех Гитхуа, ему казалось, что за ним гонятся. Он не хотел умирать, он хотел жить. Ради того чтобы вернуть доверие Мумби, он потерял все. Он задержался на миг у дверей своей хижины и огляделся, окинул взглядом деревню, торговое местечко Кабуи и дорогу, ведущую вдаль. Люди очнутся, придут за ним сюда. В небе собирались тучи. Может, он успеет убежать еще до того, как польет дождь? Он двинулся в сторону шоссе. Прошел несколько ярдов и вспомнил, что может наткнуться на людей, возвращающихся из Рун-гея. Но он же знает другую тропинку, напрямик до шоссе, ведущего в Найроби. Там его ждет новая жизнь.

Да, так будет вернее. Он чуть не бегом пустился вдоль главной улицы, по которой каждый день ходил в поле. Но возвращавшиеся с митинга уже стекались в деревню. Улицы вскоре наполнятся людьми, ему не удастся скрыться. Он еще прибавил шагу. Скоро он поравнялся с хижиной Старухи и, несмотря на подгонявший его ужас, ощутил непреодолимое желание увидеть Старуху еще раз, напоследок. Но отбросил эту безумную мысль и заспешил дальше, чтобы выйти на шоссе до дождя, до сумерек.

Первые редкие капли упали в дорожную пыль, едва он сделал несколько шагов. Пожалуй, лучше переждать дождь, подумал он, спрятаться у Старухи, а там наступит вечер – кто его увидит в темноте? Он вернулся, пересек улицу и, подавив в себе звонкий голос, кричавший ему, чтобы он бежал прочь без оглядки, вошел в хижину. Старуха сидела у потухшего очага, зарыв ноги в остывшую золу. Она медленно подняла голову. Ее глаза в полутемной хижине мерцали странным, пугающим блеском.

– Ты… ты вернулся! – вскрикнула она, и лицо ее исказила мертвенная, не от мира сего, улыбка.

– Да, – сказал он, и его тело заныло желанием бежать, которое он вновь подавил.

– Я знала, что ты придешь, знала, что ты вернешься за мной, – она обезумела от непонятной ему радости, попробовала подняться, но зашаталась и сползла на прежнее место. – Все эти годы я ждала тебя – знала, что тебя не убили. А люди, когда я им говорила, – знаешь, они не верили. Не верили, что ты уже приходил ко мне.

Она все-таки поднялась и двинулась к нему неверными шагами. Но Муго не слушал ее безумного бормотания. Мгновение – и лицо ее изменилось. Он глядел в глаза своей тетки! Новая волна ярости всколыхнула его. Пережить то, что уже было вчера и позавчера… Нет, на этот раз она от него не уйдет! Он заставит исчезнуть эту ехидную ухмылку, этот презрительный блеск в глазах. Но тут женщина, шатаясь, снова опустилась на свое место у очага. Улыбка все еще витала у нее на лице. Она не шевельнулась, не издала ни звука. И внезапно он понял: единственный человек, с которым его что-то связывало, мертв. Он закрыл лицо руками и стоял недвижно несколько секунд.

Потом он осторожно притворил за собой дверь и медленно побрел под моросящим дождем. О бегстве он уже не помышлял. Вернулся к себе в хижину, зажег лампу и, как был во всем мокром, сел на кровать, уставился взглядом в стену. Все было тихо, спокойно: ни пятен крови на стене, ни топота бегущих за ним ног, ни призрака концлагеря; и Мумби казалась каким-то неясным силуэтом далекого прошлого. Изредка он раздраженно постукивал по раме кровати. С одежды к его йогам набежала лужа. Вода капала с волос, стекала извилистыми струйками по лицу и шее. Одна капелька попала на ресницы, и свет лампы разбился на множество тонких лучиков. Потом капля затекла в глаз, растаяла в нем и, превратившись в слезу, скатилась вниз по щеке.

Он не вытер мокрую щеку, не шелохнулся.

Раздался стук в дверь. Муго молчал. Дверь распахнулась, и вошел Генерал Р, а вслед за ним Коинанду.

– Я готов, – произнес Муго и поднялся, глядя мимо пришедших.

– Мы будем судить тебя сегодня, сейчас, – торжественно объявил Генерал Р. – Судья – Вамбуи. Коинанду и я представляем совет старейшин.

Муго ничего не сказал.

– Твои дела сами вынесут тебе приговор, – продолжал Генерал Р, и голос его звучал ровно, в нем не было ни гнева, ни горечи. – Никто не может избежать возмездия.

Генерал и Коинанду вывели его из хижины.

ВАРУИ, ВАМБУИ

Варуи все выглядывал наружу, лишь бы не видеть стеклянной пустоты в глазах Вамбуи.

– Два дня льет не переставая, – произнес он, чтобы как-то развеять тягостную напряженность, которую почувствовал, едва переступив порог ее хижины. Он сидел у самой двери, весь закутавшись в одеяло, только седая голова на изрезанной морщинами шее торчала из бесформенного куля. Вамбуи зябко ежилась напротив него. Изредка она посматривала на Варуи, а потом снова переводила взгляд на пелену дождя за порогом.

– Такой дождь может длиться много дней, – отозвалась она бесстрастно. Оба погрузились в молчание и со стороны казались осиротевшими детьми, для которых жизнь нежданно-негаданно утратила и тепло, и краски, и всю волнующую прелесть. Очаг едва теплился. Картофельная кожура, вылущенные кукурузные початки, солома валялись на полу, словно хижина была покинута людьми. В другое время грязь и запустение удивили бы Варуи, да и кого угодно, ибо Вам-буи славилась опрятностью. Она по меньшей мере дважды на день подметала пол, а посуду мыла сразу после еды. Каждая тарелка, каждый горшок знали свое место на прибитых к стене полках. А стены она красила светлой охрой, которую специально покупала в Веру. Стоило ей обнаружить хоть малейший намек на трещину, она немедленно замазывала ненадежные места. Все в деревне знали ее любимую поговорку: "У человека ничего нет дороже крыши над головой". Варуи не виделся со своей старой приятельницей с самого дня великого жертвоприношения. Последние двое суток жители Табаи отсиживались по домам, избегая, будто сговорились, обсуждать события торжественного дня. Многое из случившегося озадачивало Варуи, тревожило его сердце, и тщетно он искал ответ. Отчаявшись, он отправился к Вамбуи. Однако разговора не получилось, они словно не понимали друг друга, словно стыдились затрагивать некоторые темы.

– Может, ее доконал холод? – предпринял он еще одну попытку.

– Кого?

– Старуху.

– Наверно, – рассеянно отозвалась Вамбуи и вздохнула. – Мы совсем забыли о ней в тот день. Не следовало оставлять ее одну. Она была такая старая, и одиночество убило ее.

– Но почему именно в тот день, не перестаю я спрашивать себя? Ведь она уже давно жила одна и, наверное, привыкла.

– Все-таки у нее перед глазами была жизнь. Дым от очагов, играющие дети. Но в тот день вся деревня ушла на митинг. Все до единого. Нигде не курился дым, не слышно было детского смеха на улицах. Деревня опустела. – Вамбуи говорила запальчиво, словно отстаивала свою точку зрения в споре.