Текст книги "Пшеничное зерно. Распятый дьявол"

Автор книги: Нгуги Ва Тхионго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Предисловие

Майским утром тысяча девятьсот семьдесят пятого года рейсом Париж – Найроби я прилетел в столицу Кении и уже в машине, мчавшей меня из аэропорта в город, с тоской подумал, что здесь никогда не бывает снега и зимы и люди «обречены» всю жизнь нести бремя вечного лета, созерцать вечную зелень. Вспомнилось давнее-давнее детство, наша школа в Уэлене, на другом, дальнем краю земного шара, на берегу Ледовитого океана, занесенная по самую крышу снегом; многодневная снежная морозная пурга и радуга полярного сияния в тихую погоду. Вспомнился и острый детский интерес к географической карте мира, к тем местам, где располагались приэкваторные земли, объединенные для нас общим понятием – жаркие страны. Но в ту пору не только не думалось, по и в самых смелых грезах не мечталось о возможности будущего путешествия в эти сказочные места – с окрестностей Полярного круга в окрестности экватора.

Я прибыл в Кению по командировке ЮНЕСКО и собирался провести здесь почти два месяца.

За долгие и частые свои путешествия я убедился в том, что наше представление о той или иной незнакомой нам земле, основанное на рассказах других людей, в большинстве своем не оправдывается. Собственное впечатление о стране начинает складываться с того, что читанное, услышанное, ожидаемое – не совсем то, что увидел своими глазами. Наверное, именно в этом и прелесть собственных открытий: еще вчера казавшаяся совершенно чужой земля становится твоей и уже не отпускает тебя на протяжении всей жизни, даже если нет никаких надежд снова посетить ее.

Прежде всего: мои опасения будущих климатических страданий оказались совершенно напрасными – во всяком случае, в Найроби, расположенном довольно высоко над уровнем моря, никогда не бывает изнурительной жары, погода здесь отличается умеренностью, благоприятной не только для европейца, по даже для уроженца студеных краев.

Я поселился неподалеку от Национального музея, на холме, господствующем над городом. Пешком ходил в центр мимо университета, городского рынка, знакомился с городом, его жителями.

Расположенная в Восточной Африке, разделенная экватором почти пополам, страна имеет богатейшую историю, уходящую в глубь веков, в то изначальное время, когда населяющие ныне территорию Кении народы закладывали основы собственной культуры.

Кения, как и большинство африканских стран, пережила долгие сумерки колониального господства. Говоря о губительном воздействии колониализма, о его хищнической сути, разрушавшей традиционный уклад африканских народов, мы не всегда в полной мере сознаем, какой урон нанесло культурному наследию и духовным богатствам африканских народов насаждение чуждой им культуры и идеологии. И сегодня, поднимаясь на ноги, многие африканские страны, среди них и Кения, все еще испытывают на себе пережитки духовного гнета, освобождение от которого – процесс долгий и мучительный.

Кения – страна прекрасной природы, привлекающая туристов со всех концов земного шара. Знаменитые заповедники в саванне, гора Кения с ее ледяной вершиной, сверкающей в лучах африканского солнца, поражают и навсегда остаются в памяти впечатлительного человека. Именно Кения, одна из первых стран в мире, всерьез взялась за охрану уникальнейшего животного мира и природной среды. Я никогда не забуду поразительную сцену, которую наблюдал по дороге из Найроби в Момбасу. Что-то случилось с нашей машиной, и мы остановились, чтобы устранить поломку. Не прошло и нескольких минут, как из окрестных зарослей вышли жирафы и, стоя чуть поодаль, стали наблюдать за нами – величественные, грациозные, уже начинающие понимать, что человек не всегда враг.

Однако со временем за внешним глянцем экзотики, рассчитанной на мимолетный взгляд туриста, начинает проступать то, чего не скрыть за яркими витринами и высотными зданиями отелей – контраст в жизненном уровне населения. В Найроби такие окраины, что лучше туда не заглядывать в быстрые африканские сумерки, о том же, чтобы побывать там после захода солнца, не может быть и речи: нищета и преступность всегда идут рядом.

А в двух шагах отсюда – фешенебельные казино и отели, загородные виллы и частные магазины. И при этом – заметное присутствие англичан; формально уйдя с политической арены, они удержали не только ключевые экономические позиции, но остались и в многочисленных государственных учреждениях.

В знакомстве со страной огромную, неоценимую помощь мне оказали произведения кенийских писателей. Среди них я сразу же выделил книги Джеймса Нгуги (так подписывал свои первые произведения впоследствии ставший широко известным Нгуги ва Тхионго).

Нгуги ва Тхионго родился в 1938 году. Окончив в 1964 году колледж Макерере в Кампале (Уганда), он работал журналистом, как бы накапливая силы и умение для серьезной литературной работы. Проведя несколько лет в Англии в качестве аспиранта Лидского университета, Нгуги изучает европейскую и мировую литературы. Возвратившись на родину, он некоторое время преподает в университете Найроби. Все эти годы были годами и напряженной творческой работы, настойчивого труда над словом, над образом, поисками своего пути в литературе.

Давно замечено: подлинная биография настоящего писателя – в его собственных произведениях. Строго говоря, писательский путь кенийского автора начался во время учебы в колледже – в 1964 году: когда молодому писателю было всего двадцать шесть лет, он выпустил первый роман «Не плачь, дитя».

Это повествование о трудных годах страны, о зарождении и возмужании освободительного движения. Уже в этом произведении Нгуги видны особенности его письма, глубокое проникновение в душу человека, тщательность психологического анализа. Роман во многом автобиографичен. История главного героя отражает жизненные перипетии автора – путь духовного взросления наивного молодого человека, воспитанного миссионерами на христианских идеях и оказавшегося на духовном перепутье. Такого рода переживания были свойственны кенийцам – ровесникам Нгуги; многие из них прошли извилистый и трудный путь от безоговорочного приятия христианских догм до сомнений и отрицания.

Первый роман Нгуги, несмотря на явные следы ученичества и литературной неопытности, убедительно свидетельствовал о том, что в кенийскую и многонациональную африканскую литературу пришел яркий, самобытный писатель.

Сегодня уже мало кто помнит карты Африканского континента, на которых этот огромный материк был окрашен в цвета европейских государств. Выражения «французская Африка», «британская Африка», «германская Африка» никого не удивляли, то были политические реальности, отражавшие действительную разделенность колониального мира. Этот мир находил воплощение и в художественном творчестве того времени, породив так называемую «колониальную литературу», создаваемую на европейских языках европейскими писателями. То было чтиво, рассчитанное большей частью на потребу невзыскательного буржуазного обывателя, который любил пускаться в дальние путешествия, сидя у камина. В них беззастенчиво проповедовался колониальный патернализм, а африканский абориген изображался существом низшего порядка, едва ли не частью африканской экзотики. Читателю втолковывалась мысль о неспособности африканских народов существовать без палки надсмотрщика, будь то на плантации, в руднике или же при разработке тропических лесных массивов. Зверская, безжалостная эксплуатация африканцев считалась сама собой разумеющейся. И, конечно, об их политической и экономической независимости и речи не могло быть.

Но в сокровенных глубинах народов зрели идеи освобождения, избавления от цепей колониального рабства. Лучшие сыны Африки исподволь приступали к созданию организованного сопротивления.

Мне кажется, что одной из причин успешного развития освободительных движений на Африканском континенте была известная недооценка колонизаторами серьезности положения, их высокомерная ограниченность, неумение разглядеть в однообразной для них черной толпе настоящих вождей, выдающихся личностей, которых сегодня по праву чтят народы Африки, все прогрессивное человечество.

Населяющие этот удивительный континент народы сумели сохранить и поднять на высоту общечеловеческих ценностей собственную культуру, свое неповторимое видение мира.

И все это талантливо отразилось в творчестве Нгуги ва Тхионго, по праву занимающего сегодня место одного из самых популярных писателей континента. Им уже написано довольно много, можно сказать, создана целая библиотека. И, как бывает с активно и плодотворно работающими литераторами, есть у него книги, которые, подобно вехам, отмечают наиболее значительные этапы творчества.

Именно к таким произведениям относятся два романа, публикуемые в настоящем сборнике.

Роман «Пшеничное зерно» вышел в свет два десятилетия назад, в 1967 году, но не потерял своей актуальности и по нынешний день. Это произведение уже зрелого автора, главный его герой, Муго, характер чрезвычайно сложный и противоречивый, написан поразительно живо. Хронологически действие романа «Пшеничное зерно» развертывается в первые дни после получения Кенией независимости, когда сеялось то «зерно», которое должно было дать всходы уже в условиях свободы. Это роман больших надежд и горьких разочарований…

Роман «Пшеничное зерно» построен на контрастном противопоставлении судеб двух героев – пассивного, безвольного Муго, мечтающего о счастливом будущем, которое якобы наступит само собой, и Кихики – яростного, непримиримого борца за подлинную свободу, завоеванную собственными руками.

Корни мировоззрения Муго – в христианском воспитании с его проповедью непротивления, покорности судьбе. Библейская символика как бы окутывает образ Муго, пронизывает его повседневную жизнь.

Хотя автор и не говорит прямо о тлетворном влиянии миссионеров на мироощущение африканцев, но читателю ясно, где истоки духовного колониализма. Этого впечатления Нгуги достигает сильными изобразительными средствами, точными, убедительными мазками.

Достоверность, обаяние подлинной жизни присутствуют в каждой строчке кенийского писателя, чье творчество, как уже говорилось, в немалой степени основано на личном жизненном опыте. Так, в романе «Пшеничное зерно» мы все время слышим голос автора, его напряженный внутренний монолог, яростный спор с самим собой, со многими, вошедшими в его кровь и плоть христианскими догмами, ибо это часть его собственного духовного воспитания. Многое, во что он изначально верил, рушится под натиском жизни, не выдерживает испытания суровой и жестокой действительностью.

Роман «Пшеничное зерно» поднял творчество Нгуги ва Тхионго на новую ступень, широко раздвинул горизонты авторского видения.

Нгуги не из тех, кто безоглядно и бездумно любит свою страну, свою землю, свой народ. Его любовь беспощадно требовательна, критически заострена. Он ищет новые пути, которые могут привести кенийский народ к настоящей свободе и национальному процветанию. Нгуги прекрасно понимает (и это свое понимание высказывает со всей убедительностью подлинного художника), что тесное и нерушимое единство кенийского народа является залогом истинной независимости. Он не может не видеть смертельной опасности, которую таит в себе национальная рознь, охотно раздуваемая ревнителями неоколониализма.

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление. Дело в том, что именно в Кении неоколониализму удалось закрепиться и пустить цепкие, разветвленные корни буквально в первые же месяцы и годы после обретения страной формальной независимости от британской короны. Именно это обстоятельство объясняет обличительный пафос многих произведений Нгуги. И уже в романе «Пшеничное зерно» слышится предостережение: среди ликования, эйфории и радужных надежд, порожденных освобождением, пытливый взор художника разглядел грядущую опасность.

Опасность была не только в остатках колониальных порядков, не в том лишь, что англичане сумели сохранить за собой контроль над ключевыми отраслями экономики, административным управлением страной, – Нгуги понял, что главная помеха на пути к подлинной независимости – это собственная, тесно спаянная с бывшими хозяевами доморощенная буржуазия, класс высокооплачиваемых чиновников, продажных политиков, готовых за деньги на любое предательство.

Этой-то теме, в основном, и посвящен второй предлагаемый вниманию читателя роман «Распятый дьявол», который можно смело назвать новаторским произведением. Его отличает умелое смешение жанровых признаков, и этим своим качеством роман доказывает нерасторжимую связь с подлинной жизнью.

Публикации этого романа в жизни Нгуги ва Тхионго предшествовали тяжелые испытания. Вторая половина семидесятых годов ясно показала, какими губительными последствиями чревата половинчатость действий правительства, скованного по рукам и ногам путами неоколониализма. Будучи человеком общественно активным, Нгуги борется средствами своего таланта: печатает разоблачительный роман «Кровавые лепестки» (1977) и пьесу «Я женюсь по собственному выбору», написанную на родном языке кикуйю и впервые показанную в его родной деревне, где он создал национальный театр. В своих публичных выступлениях Нгуги не скрывает симпатий к марксизму и доказывает, что только широкое народное движение может покончить с системой классовой эксплуатации и империалистического грабежа.

В новогодний вечер 31 декабря 1977 года Нгуги был арестован и посажен в тюрьму. Немедленно началась кампания за его освобождение, которая перекинулась далеко за границы Кепии, охватив соседние государства, страны Европы, Азии и Америки. Только в конце следующего года Нгуги ва Тхионго выпустили на свободу, так и не предъявив писателю каких-либо обвинений. Из-за репрессий и преследований со стороны властей, направленных против прогрессивной интеллигенции, Нгуги в конце концов был вынужден покинуть родину; сейчас он живет в эмиграции.

Эти события отразились на истории создания «Распятого дьявола», по мнению некоторых критиков, одного из лучших романов Нгуги. В течение долгих месяцев заключения писатель заново переписывал его, точнее не переписывал, а воссоздавал на языке кикуйю! Это был воистину смелый шаг: ведь Нгуги уже добился мировой известности как африканский писатель, пишущий на английском языке, невольно подтверждая тем самым расхожее мнение неоколонизаторских культуртрегеров о неспособности местных языков служить средством художественного мышления. Обращение к родному языку на только не повредило уже сложившейся литературной репутации Нгуги, но и придало его творчеству подлинную достоверность.

Если до «Распятого дьявола» писатель в какой-то степени ориентировался на европейский литературный опыт, то в последующем творчестве Нгуги пытается освободиться от испытанных литературных канонов, часто делая это демонстративно, напоказ. И читатель улавливает присутствие иного художественного опыта, впервые запечатлеваемого на бумаге – многовекового опыта устного народного творчества. Фольклор – далеко не забава отдыхающих после удачной охоты туземцев или своего рода отдушина для дикого темперамента, а важнейшая часть общественной жизни. Это и философия познания, это и накопление положительного опыта, древнейшая педагогика и дидактика. В устном поэтическом творчестве сформировались принципы самого здорового, гуманистического, прогрессивного искусства, которому абсолютно чужды выдаваемые иногда за новые тенденции человеконенавистничества заумные, трудно воспринимаемые, якобы художественные поиски, напоминающие плоды больного воображения. Это не только традиции живого повествования, импровизации, но и приемы перевоплощения рассказчика в действующее лицо, приемы гротеска, подчеркнутого контраста в характерах персонажей. Здесь ярко и выпукло противостоят добро и зло, правда и ложь, любовь и ненависть.

В роман «Распятый дьявол» Нгуги перенес находки и приемы, добытые в авторской и режиссерской работе над пьесами, достигая иногда поразительных результатов в воздействии на читателя. Фабула романа несложна, и тем, кому он адресован, легко следить за ходом сюжета. Здесь нет тонкой психологической мотивировки поступков героев, столь характерной для романа «Пшеничное зерно», нет эволюции образов, многоплановости и сложного переплетения сюжетных линий. «Распятый дьявол» – это сатирический роман, роман-памфлет. Его нарочитая наглядность, плакатная агитационность не случайны. Нгуги ва Тхионго ориентируется не на иностранного, пусть даже самого доброжелательного, читателя, не на кенийского интеллигента. Его цель – быть прочтенным и понятым самыми широкими народными массами, кенийскими рабочими и крестьянами. Поэтому было бы неправильно усматривать в декларативности этой книги и схематичности персонажей признаки ее художественной несостоятельности. Нгуги ва Тхионго – подлинный мастер, и в данном случае речь идет об умышленном, сознательном приеме, заимствованном из фольклора и народной театральной буффонады, в заражающей экспрессивности которой писатель убедился, наблюдая за реакцией многотысячной аудитории, собиравшейся под открытым небом перед грубо и наспех сколоченными подмостками, где разыгрывались его пьесы.

«Распятый дьявол» вызвал горячие дискуссии и споры, полярные оценки критики – от хвалебных до уничтожающих, но уже само по себе подобное расхождение во мнениях свидетельствует о том, что этот роман – явление незаурядное.

В январе 1988 года писателю исполнилось пятьдесят. Творчество Нгуги ва Тхионго, этого искреннего и правдивого выразителя чувств и чаяний кенийского народа, достигло полного расцвета, и не только африканские, но все читатели мира ожидают его новых произведений.

Ю. Рытхэу

Пшеничное зерно
(роман)

A GRAIN OF WHEAT

novel

Посвящается Дороти

Хотя действие книги происходит в современной Кении, все ее персонажи вымышлены, за исключением тех, кто, подобно Джомо Кениате и Вайяки, неразрывно связан с прошлым или настоящим нашей страны. Но ситуации и конфликты реальны, увы, подчас слишком реальны, в них – горькая правда: крестьяне, которые сражались с англичанами, теперь видят, как все, за что они боролись, достается другим.

Нгуги

Лидс, ноябрь 1966 г.

Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет.

И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое.

Первое послание к Коринфянам, 15; 36, 37

I

На душе у Муго было нехорошо. Он лежал на кровати навзничь, уставившись в потолок. С кровли свисали закопченные соломинки и папоротниковые листья, целясь ему в сердце. Прямо над головой дрожала прозрачная капля. Капля стала расти, чернеть от копоти и, удлиняясь, тянулась к нему. Он хотел зажмуриться, но веки не опускались. Попробовал пошевелить головой – ее словно приковали. Капля неумолимо росла – сейчас оборвется! Он попытался спрятать лицо в ладонях – руки не слушались. В отчаянии Муго собрал последние силы и проснулся. Но страх не исчез. Спросонья все чудилось, что ледяная капля вот-вот пронзит его насквозь. Он лежал под истрепанным жестким одеялом, ворсинки кололи лицо, шею, кожа зудела. Но вставать он не спешил. Солнце еще не всходило, а под одеялом было тепло. Отсвет зари проникал в хижину сквозь трещины в стене. Муго затеял сам с собой игру, как обычно, когда просыпался среди ночи или на рассвете. В темноте очертания предметов расплывались, соединяясь в причудливые тени, и игра заключалась в том, чтобы различить в сумраке каждую вещь. Но сегодня Муго никак не мог сосредоточиться. Он понимал, что это был лишь дурной сон, и все-таки покрылся мурашками при одной мысли о падающей ледяной капле.

Раз, два, три! Он откинул одеяло, поплескал водой на лицо, развел огонь. Из кучи утвари в углу вытащил мешок с остатками кукурузной муки. Высыпал муку в котелок, налил воды и размешал деревянной ложкой. По утрам он всегда ел кашу. И каждый раз вспоминал ту недоваренную жижу, какой их кормили в лагере.

Как тянется время, думал Муго, и все повторяется сызнова. Нынешний день будет точно таким, как вчерашний, как позавчерашний…

Взвалив на плечо мотыгу и пангу[1]1
  Панга – большой нож, похожий на мексиканское мачете. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], он отправился на поле, следуя неизменному ежедневному распорядку, которому подчинялась вся его жизнь с тех пор, как он вышел из лагеря Магуиты. Путь лежал через пыльные деревенские улочки на другой конец Табаи.

Как и обычно, женщины в деревне проснулись еще раньше, чем он. Они уже возвращались с реки, хрупкие спины гнулись под тяжестью полных ведер. Нужно успеть приготовить кашу и чай мужьям и детям. Взошло солнце, на землю легли узкие, длинные тени от деревьев, хижин, людей.

– Доброе утро! – окликнул его с порога Варуи.

– Доброе, доброе! – И Муго зашагал было дальше, но Варуи, видно, настроился поболтать.

– Спозаранку в поле?

– Сам видишь.

– Вот я и говорю: в такую рань и земля мягче. Солнышко взойдет – а ты уже в поле… Оно и смекнет, что ему с тобой не тягаться. А если оно раньше поспеет – тогда…

Варуи, деревенский старейшина, кутался в новенькое одеяло, из которого выглядывало морщинистое лицо с пучками седых волос на макушке и остром подбородке. Это он дал Муго землю, с которой тот и кормился. Собственный участок Муго конфисковало правительство, когда его отправили в лагерь. Болтлив Варуи, любит поговорить, но молчаливая сдержанность Муго ему нравилась. А сегодня он разглядывал парня с каким-то новым интересом.

– Слышал, что Кениата сказал? – продолжал старик. – Наступили дни «ухуру на кази» – свободы и труда. – Он умолк и сплюнул через плетень. Муго был явно смущен встречей.

– А ты свою хижину приготовил к празднику? – снова заговорил Варуи.

– У меня порядок, – буркнул Муго и торопливо распрощался. Шагая по деревне, он раздумывал над вопросом Варуи, не понимая, что имел в виду старик.

Табаи и теперь деревня большая, а прежде она лежала на нескольких холмах: Табаи, Камандура, Кихинго и даже Вару. И в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году деревня мало изменилась по сравнению с пятьдесят пятым, когда глинобитные стены в спешке подвели под соломенные кровли и белый человек занес меч над головами жителей якобы для того, чтобы спасти крестьян от их же братьев в лесу. Несколько хижин разрушилось от времени, другие снесли. Но, как и прежде, деревенские крыши издали похожи на огромный жертвенный костер, от которого к небу поднимается дым.

Муго брел ссутулившись, опустив глаза, словно стыд гнул ему спину. Он все еще размышлял над словами Варуи, когда его снова окликнули. Муго вздрогнул, остановился и увидел Гитхуа, ковылявшего к нему на костылях. На Гитхуа была рваная рубаха с лоснящимся от грязи воротником, левая штанина подвернута и заколота булавкой. Подошел, вытянулся как по команде «смирно», сорвал с головы дырявую шляпу и завопил:

– Во имя свободы черного человека я приветствую тебя! – и дурашливо отвесил несколько низких поклонов.

– А-а, как поживаешь? – промямлил Муго в растерянности. И тут же набежали ребятишки посмеяться над проделками Гитхуа. Гитхуа ответил не сразу. Внезапно он схватил Муго за руку.

– А сам-то как, парень? Какой молодец – в такую рань на поле! Даже в воскресенье! Свобода и труд! Ха-ха-ха! А знаешь, до чрезвычайного положения и я был работник дай бог всякому, пока белый человек меня не изувечил. А теперь хоть за тебя сердце радуется. Свобода и труд! Вождь, я приветствую тебя!

Муго попытался высвободить руку. Сердце щемила тоска. Не придумаешь, что сказать бедняге… Хохот детей поверг его в еще большее смятение. Но тут голос Гитхуа изменился:

– Чрезвычайное положение погубило нас! – Голос его дрогнул, он резко повернулся и заковылял прочь. И Муго заторопился, все еще чувствуя на себе взгляд Гитхуа. Три женщины, возвращавшиеся с реки, завидя его, остановились. Одна из них что-то крикнула, по Муго не ответил, даже не взглянув на них, прибавил ходу. Пыль клубилась за ним. Он шагал все быстрее, недоумевая про себя: «Что с ними сегодня! Что они на меня уставились?..»

Вскоре Муго был уже в конце главной улицы, у хижины Старухи. Никто не знал, сколько ей лет, – жила она в деревне испокон веку. Когда-то был у нее сын, глухонемой. Гитого – так его звали – объяснялся при помощи рук, иногда сопровождая жесты гортанными, похожими на звериные, звуками. Он был красивый и крепкий парень, и в городе Рунгее, где окрестная молодежь околачивалась все дни напролет, его любили. Ему чаще других перепадала мелкая работенка, сулившая несколько монет. «Хватит карман отогреть. А когда-нибудь монетки покличут свою родию в гости», – посмеиваясь, говорили парни.

В харчевнях и в мясных лавках Гитого ворочал грузы, которые другим было не поднять. Он любил покрасоваться своей силой. В Рунгее и Табаи ходили слухи, что не одна девушка на себе познала силу его стройного, мускулистого тела. По вечерам Гитого покупал еду – фунт сахару или мяса – и относил матери. А та, завидев его, расцветала, и лицо ее, несмотря на морщины, делалось совсем молодым – так красила ее улыбка. «Ай да парень, ну и молодец!» – говорили люди, тронутые его сыновней заботой.

Проснувшись как-то утром, люди Табаи и Рунгея обнаружили, что все окрест наводнено белыми и черными солдатами и даже танками. Танков здесь не видывали со времен войны Черчилля с Гитлером. В воздухе было смрадно от порохового дыма. Люди струхнули, попрятались кто куда: одни заперлись в отхожих местах, другие укрылись в лавках, забились за мешки с бобами и сахаром. Иные попробовали улизнуть в лес, но все тропинки охранялись солдатами.

Народ сгоняли на базарную площадь, допрашивали, обшаривали карманы. Гитого кинулся в ближайшую лавку, перемахнул через прилавок и свалился прямо на хозяина, укрывшегося под ворохом пустых мешков. Тот совсем обезумел от страха, увидев немого, который размахивал руками и что-то мычал, испуганно показывая на солдат. Гитого вдруг вспомнил: старушка-мать совсем одна в хижине. Сцены кровавых жестокостей пронеслись в его голове. Он выскочил из лавки через заднюю дверь, перелез через забор и побежал полем. Скорее домой! Страшные картины вспыхивали в голове одна за другой. Только он может защитить ее!

Понятно, он не слышал, как лежавший в кустах белый солдат в хаки крикнул: «Стой!», не остановился. Что-то ударило в спину. Гитого взмахнул руками и рухнул. Видно, пуля вошла в сердце. Англичанин вылез из укрытия: «Одним бандитом из мау-мау меньше!»

Когда Старуха узнала, она проронила только: «Господи…» Не заплакала, говорят, не спросила даже, как это случилось.

Вернувшись из лагеря, Муго несколько раз видел Старуху на пороге хижины. Она глядела на него так, словно силилась что-то вспомнить. Лицо у нее совсем иссохло, морщины стянули его в кулачок. В узких щелочках глаз лишь изредка загоралась жизнь. Она носила бусы, обертывая их вокруг костлявых локтей, несколько медных цепочек на шее и дутые оловянные браслеты на лодыжках. При ходьбе все это бренчало, звенело, как колокольчик на шее у козы. Сильнее всего бередил Муго ее взгляд, ему казалось, будто он стоит на людях в чем мать родила. Как-то он решился заговорить с нею, но Старуха лишь скользнула по нему взглядом и отвернулась. Муго стало обидно, но обида не убила сострадания: Старуха была такой жалкой и одинокой. Он решил помочь ей, и сразу на душе сделалось теплее. В одной из лавок в Кабуи он купил сахару, кукурузной муки, вязанку хвороста и вечером отправился к Старухе. В хижине было темно и пусто, холодный ветер свистел в щелях. Она спала на полу у очага. Ему самому приходилось спать вот так на земле в теткиной хижине, вместе с козами и овцами. По ночам он прижимался к козам, чтобы согреться. К утру его лицо и одежда покрывались сажей и пеплом, по рукам и ногам размазывались козьи орешки. Но он привык, даже к козлиному запаху притерпелся.

Старуха проснулась. Она пристально смотрела на него, и по вспыхнувшим в ее глазах искрам он понял, что она узнала его. Ему сделалось страшно при мысли, вдруг она встанет, дотронется до него. В ужасе он ринулся прочь.

Сегодня его вновь неудержимо потянуло войти и заговорить с нею. Это какой-то рок. Между ними протянулась невидимая нить – может быть, оттого, что и он совсем один. В дверях он замялся, решимость дрогнула и пропала, и он пустился наутек, боясь, что Старуха окликнет его или зайдется безумным смехом.

Наконец он добрался до своего поля, по легче ему не стало. Урожай был собран, в лишь сухие сорняки мотались на горячем ветру. Поле глядело устало и тоскливо. Мотыга казалась неподъемной, невскопанный кусок – слишком большим. Поработав немного, он разогнул спину. «В чем же дело, почему Варуи, Гитхуа и женщины так странно вели себя?»

Две принаряженные девушки прошли по тропинке, очевидно, направляясь в церковь. Завидя его, они захихикали. Муго смутился и вновь принялся за работу. Он поднял мотыгу и вонзил ее в землю, поднял и снова опустил. Земля была мягкой, податливой, точно крот изрыл ее своими норами. Он слышал, как сухие комки сыплются куда-то вниз. Взметалась пыль, обволакивая его, оседала на волосах и одежде. В левый глаз попала соринка. В сердцах он отбросил мотыгу, присел и стал тереть заслезившийся глаз. Где та радость, что давала земля ему раньше, до лагеря?

Отец и мать Муго умерли в бедности, оставив единственного сына на руках у дальней родственницы. Вайтереро была вдовой, всех шестерых дочерей она повыдала замуж. Возвращаясь домой навеселе, она всегда бранила дочек.

– У, замарашки! – кричала она, обнажая беззубые десны и свирепо поглядывая на Муго, точно подозревала его во всех смертных грехах. – Даже не навещают меня! А ты что хохочешь? – накидывалась она на мальчика. – Неблагодарный! Если бы не я, ты бы гнил рядом со своим папашей. Запомни это!

Или вдруг объявляла, что у нее пропали деньги.

– Я не брал, – испуганно пятясь, твердил Муго.

– В доме нас двое. Не стану же я у себя красть!

– Я не вор.

– Так, значит, я лгу? Деньги лежали под этим столбом. Ты видел, как я их закапывала. Да у тебя на роже написано, что ты стянул. И не прячься за коз, не поможет…

Этой тщедушной женщине казалось, что все, решительно все хотят ее уморить; она рассказывала, что ей подмешивают яд в пищу, подбрасывают в тарелку лягушек, сыплют толченое стекло.

И тем не менее каждый вечер она исчезала из дому в надежде угоститься где-нибудь пивом. Она обходила родственников мужа, канючила и добивалась своего. Как-то она вернулась домой совсем пьяная.

– Этот Варуи! Он ненавидит меня так же, как ты. Вечно хихикает и кашляет вот так: кхе-кхе.

Она попробовала передразнить Варуи, но и в самом деле закашлялась, схватилась рукой за горло, пошатнулась и рухнула наземь. Ее тошнило. Муго притаился позади спящих коз и поглядывал исподтишка, боясь, что она умрет, и в то же время надеясь на это. Утром она его заставила посыпать пол в хижине свежей землей. Резкий запах ударил ему в ноздри. Его душило омерзение. Он не мог ни говорить, ни плакать. Судьба ополчилась на него, сначала лишив родителей, а потом отдав в руки этой старой карге…