Текст книги "Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма)"

Автор книги: Неля Мотрошилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

До определенного периода Шеллинг играет в дружеских отношениях первую скрипку – от него исходят идеи, инициатива в разработке тех или иных проблем; он увещевает и подбадривает друга (который на пять лет старше его!), а порой строго и в то же время мягко исправляет противоречивые, компромиссные суждения Гегеля. Третий участник этого интеллектуального союза – поэтически одаренный, страстный Гёльдерлин. Отношения к нему Шеллинга и особенно Гегеля согрето исключительной теплотой. Гёльдерлин отвечает друзьям любовью и заботой. Это он потом устроил Гегелю, томящемуся в духовной изоляции Берна, место учителя во Франкфурте – все ближе к интеллектуальной жизни страны, к друзьям. Различие интересов трех молодых мыслителей, которое наметилось уже в Тюбингене, тоже весьма благоприятно: через друзей Гегель становился причастным к тем областям культуры, в которых ощущал себя более слабым – а в них глубоко и новаторски работали его более удачливые на первых порах вчерашние соученики.

Что было главным в союзе трех друзей? Что было основой их единомыслия? На эти вопросы лучше всего ответить словами самого Гегеля, которые взяты из его бернского письма к Шеллингу (январь 1795 г.): «Да останутся нашим лозунгом разум и свобода, да объединят они нас в незримую церковь» ²¹. Итак, свобода, разум и, добавим, основанные на этих ценностях содружество, братство («незримая церковь») – вот что составляет смысл, первооснову «тройственного» союза.

Мы подошли, таким образом, к вопросу об основных ценностях, которые были значимы для Гегеля как во время учебы в Тюбингене, так и вскоре после окончания института. Эти ценности определяют, как будет показано далее, отношение молодого Гегеля к проблемам системности и историзма, которыми он заинтересовался с первых шагов своего идейного развития. И дело не только в провозглашении великих гуманистических идеалов, обретенных Гегелем под влиянием изучения истории культуры. Дело в том, против чего и против кого борются молодые мыслители. А также в тех способах, формах борьбы во имя свободы, разума, братства, на которые отваживаются немецкие радикалы. Это, скажем заранее, особые – во многом компромиссные, противоречивые – формы политического поведения, нравственных ориентаций, «рисунок» которых, определившийся на ранних этапах жизни, сохранится и в дальнейшем.

3. Оправдание идеала свободы, осуждение систем политического деспотизма и «деспотизма философских ничтожеств» (переписка с Шеллингом – бернский период, 1793 – 1796 гг.)

Ценность всех ценностей, принцип всех принципов для молодого Гегеля и его бывших соучеников Шеллинга и Гёльдерлина – свобода. Слово «свобода» буквально господствует в произведениях и переписке молодого Гегеля. Многое, разумеется, зависит от того, как оно толкуется, и изменения в понимании, осмыслении идеала свободы составят различные этапы развития гегелевской системы. Очень важно иметь в виду: самостоятельное духовное развитие Гегеля начинается с отстаивания идеала свободы, но понимание принципа свободы складывается в Германии, причем за стенами теологического института. Это не могло не сказаться как на содержании первых работ философа, так и на его дальнейшем идейном развитии.

За какую же свободу ратует молодой Гегель и вместе с ним выступают его друзья? Содержание, которое придается принципу свободы студентами, а потом и выпускниками Тюбингенского теологического института, в ряде пунктов определено влиянием французской революции и ее идеологии. Прежде всего имеется в виду «свобода от» – от тирании, угнетения, произвола власть предержащих, от их надзора за действиями и умами граждан. В письме Гегеля к Шеллингу от 30 августа 1795 г., где высказываются восторженные оценки и суждения по поводу шеллинговской работы «О Я как принципе философии», есть ценное свидетельство: Гегель сразу узнает в социально-критическом описании деспотизма «предыдущее правительство». Характерно: Гегель и Шеллинг даже в переписке решаются говорить разве что о «предыдущем» правительстве (письма просматриваются, о чем друзьям хорошо известно). Но их ненависть именно к политическому и идеологическому деспотизму то и дело находит свое выражение (в письмах более ясное, а в подготавливаемых для печати произведениях более замаскированное).

Противоядие против деспотизма – уважение достоинства человека. Прославление и отстаивание достоинства человека для Гегеля – «залог того, что исчезнет ореол, окружающий головы земных угнетателей и богов» ²². Важную цель Гегель усматривает в критике моралистических притязаний политического деспотизма: ведь деспоты рядятся в тогу попечителей о нравственности, благонравии, религиозности подданных. Создается политическая атмосфера, при которой, как верно подмечает Гегель, деспотизм коренится в лицемерии, трусости и «сам порождает лицемерие. Это дух, который не может не царить при любой форме государственного устройства, которой взбредет в голову мысль проверять сердца и почки своих граждан, а добродетельность и набожность сделать масштабом оценки заслуг и распределения чинов и должностей. Я глубоко чувствую всю плачевность такого состояния, когда государство проникает в сокровенные глубины нравственности с намерением направлять ее; состояние это остается плачевным и в случае, когда государство руководствуется добрыми намерениями, но оно бесконечно печальнее, когда у кормила власти стоят лицемеры; последнее непременно должно произойти, если даже вначале намерения были добрыми» ²³.

Доносившийся до Германии гул французской революции, вызвав в сердцах передовых немецких юношей свободолюбивые порывы, в некоторых из них пробудил если не прямые надежды на политическую карьеру, то во всяком случае желание мыслью и словом участвовать в политических преобразованиях своей страны. Реальная жизнь охлаждала горячие головы. Шеллинг пишет Гегелю из Штутгарта в январе 1796 г.: «Мне все тесно в этой стране попов и писак. Как буду я рад, если однажды смогу вдохнуть вольный воздух! Я могу думать о планах широкой деятельности только в том случае, если я в состоянии их осуществить» ²⁴. То, что политические амбиции владели и Гегелем, видно из его дальнейшей жизни. Когда представляется соответствующая возможность – Гегелю предлагают пост редактора бамбергской газеты, – он готов включиться в политическую борьбу, в очень важной для Германии форме журналистской деятельности. Всего полтора года (март 1807 – ноябрь 1808 г.) Гегель был редактором «Бамбергской газеты» – типичного баварского провинциального издания; он не посягал и вряд ли мог посягать на нарушение официальных предписаний. И все-таки газета из-за сущего пустяка ²⁵ была запрещена – как раз тогда, когда Гегель уже и сам стал тяготиться журналистской «галерой». И впоследствии политическая жизнь и борьба Германии будут выталкивать из своей непосредственной сферы людей типа Гегеля – с их глубокомыслием, талантом и неискушенностью в сложных политических интригах. Но нужно снова принять во внимание также и характер немецкого политического и идеологического радикализма, которому отдали дань молодые Гегель и Шеллинг.

Это был, бесспорно, радикализм, но радикализм в его немецком варианте: радикализм и свободомыслие подданных деспотического полицейского государства, граждан экономически и политически отсталого общества, с его сильнейшим религиозно-идеологическим контролем; радикализм интеллектуалов, чья склонность к анализу, рефлексии предопределяла немалую осторожность их открытых действий по отношению к господствующей репрессивной социальной системе. В германских государствах того времени, несмотря на раздробленность, хаос, царивший в стране, существовала единая и достаточно эффективная система репрессий: она включала законодательные установления и запреты, цензурные ограничения, действия сыскных, надзирающих и карающих инстанций. Цель системы состояла в сохранении социального status quo и в предотвращении – благодаря неусыпному контролю за действиями, мыслями и словами граждан – всяких попыток осуществлять, оправдывать революционные или вообще сколько-нибудь кардинальные социальные преобразования.

Радикально настроенные интеллектуалы, которым противостояла такая действительно мощная система, не могли не переживать глубокий – часто скрываемый от себя и других людей – страх перед репрессивным аппаратом государства и церкви, порой даже и не испытав на себе его воздействия. «Проигрывая» в уме возможные опасности активного политического действия в пользу свободы, в пользу назревших общественных перемен, они чаще всего находили основания, и притом довольно веские, чтобы не ввязываться в большую политику. Не лишен убедительности аргумент, который нашел Шеллинг: «широкая деятельность» мыслящих радикалов сразу же натолкнулась бы на противодействия, быть может, на прямые репрессии государства, и она – не случайно – представлялась безнадежной, неосуществимой. Без труда можно было бы указать также и на ошибки тех радикалов-экстремистов, которые ввязывались в политику; например, многих немецких мыслителей, включая Гегеля и Шеллинга, оттолкнули действия якобинцев, представлявших наиболее радикальное крыло французской революции. Они пока не поколебали в таких людях, как Гегель, веры в обновляющее значение революции, но заставили немецких интеллектуалов задуматься над вопросом о соотношении революции и террора. (Гегель потом сведет с якобинцами идейно-нравственные счеты в «Феноменологии духа».) Одним словом, в аргументах против революционного действия не было недостатка. Отсюда – глубокий критицизм умонастроений и осторожность в реальном политическом поведении – постепенно формирующийся способ жизни молодого Гегеля и его друзей.

В чем, однако, нельзя отказать Гегелю и его единомышленникам, так это в вольнолюбивом характере их мыслей и настроений. Политика отныне становится для них притягательным объектом серьезных, все более глубоких и основательных размышлений. Правда, с течением времени – вместе с «поправением» эпохи – Гегель становится и более сдержанным в эмоциональной форме своих критических инвектив в адрес деспотизма, системы подавления свободы. Однако как политический мыслитель, он, до конца жизни размышляя над проблемами политики, государства, по крайней мере теоретически не изменял принципу свободы, преданность которому он обрел в Тюбингене, впитав дух французского и немецкого свободолюбивого гуманизма. Политический радикализм, изгнанный из сферы конкретного политико-государственного действия, переносится в сферу мысли. Благодаря этому политическая практика Германии оставалась оплотом консерватизма, прибежищем умственной серости, немедленно расправлявшейся с малейшей личностной одаренностью и благородством характера как с «чужеродным телом». Куда было деваться талантливым и свободолюбивым людям, все же тяготевшим к политике? Они часто уходили в сферу творчества, культуры. А это насыщало немецкую теоретическую и художественную культуру истинными талантами и благородными страстями, которые были заряжены энергией политического протеста. Пусть протест и шифровался в абстрактную символику философских рассуждений, окутывался в ткань художественно-литературных образов. Немцы наловчились использовать для социально-политического, идеологического критицизма даже теологическую тематику, богословский язык, чем и воспользовался молодой Гегель.

Общественное сознание долгое время было таким, и читающая публика, особенно оппозиционная, поднаторела в быстрой расшифровке политического подтекста рассуждений, казалось бы весьма далеких от политики. Немецкая культура была вынуждена для выражения глубоко назревших настроений социально-политического протеста избирать темы и проблемы, на которые по тем или иным причинам не распространялся государственно-цензурный или церковно-моралистический запрет. Благодаря этому и по узкому руслу разрешенного рассуждения начинает течь, размывая установленные границы, достаточно мощный поток, питаемый социальным критицизмом. Такими разрешенными, даже весьма почтенными объектами рассуждений в стране политического морализма и официальной религиозности были религия и мораль. Но неверно было бы думать, что Гегеля и Шеллинга привлекает к ним только одно соображение – при помощи внешне благочестивых теологических и моралистических рассуждений замаскировать свой политический радикализм. Дело обстоит куда сложнее. Проблемы религии и морали глубоко и искренне волнуют во второй половине XVIII в. творческих людей Германии и других стран Европы.

Острая критика религии и церкви – знамение времени. Официальная религия и действия церкви вызывают ненависть передовых студентов и выпускников теологического института – это много значит, да еще «в стране попов»! Влияние французской революции тут несомненно. Политически ориентированная вольнолюбивая французская идеология еще задолго до революции указала на связь между произволом, деспотизмом политической власти и официальной политикой церкви как господствующего института. Эта связь несомненна и для молодого Гегеля, который пишет Шеллингу: «Религия и политика всегда работали сообща, религия проповедовала то, что хотел деспотизм, – презрение к роду человеческому, неспособность его к какому-либо добру, неспособность стать чем-либо с помощью собственных сил» ²⁶. Выражается ненависть именно к системе государственно-политического деспотизма, а значит, ко всему, что освящает ее символами святости, моральности, просвещенности. Зрелость мышления молодого Гегеля заключается как раз в том, что он воспринимает политическое господство как разветвленную, единую систему (что, кстати, также питает страх перед ее мощью и вездесущием). Поэтому слова «ортодоксальная система», отнесенные и к социальному устройству, и к сфере идей, становятся в переписке и первых произведениях Гегеля, в сущности, таким же негативным символом, что и деспотизм. Далее мы увидим, к каким теоретическим выводам на этой основе приходит Гегель, когда в ранних произведениях анализирует вопрос о системе и системности.

В чем специфика такого анализа в первых самостоятельных работах молодого Гегеля? Это не логико-гносеологическое исследование. Понятие «система» Гегель приводит в связь с социальным развитием, с повседневной жизнедеятельностью человека – аспект проблемы системности, с фиксирования и рассмотрения которого началось идейное развитие Гегеля, не потерял своего значения до сегодняшнего дня. И ныне актуальным остается выявление Гегелем «системного характера» деспотизма. Итак, соответственно тому, что системные социальные связи рассматриваются Гегелем главным образом в их негативном воздействии на жизнедеятельность личности, в понятие «система» вкладывается преимущественно критический смысл. Ценный результат, имеющийся в еще незрелых, во многом несамостоятельных философских размышлениях Гегеля, – критическое понимание молодым мыслителем социальной обусловленности и социально-политических функций ортодоксальных систем мысли (например, теологических систем официальной церкви, систем официозной философии), что особенно четко выражено в переписке. И поскольку свобода понимается молодыми Гегелем и Шеллингом прежде всего как «свобода от» – от политического деспотизма, произвола, унижения человеческого достоинства, то в единство «анти-ценностей» включаются обслуживающие деспотическую систему невежество, косность, интеллектуальная серость, которые непременно ставят себя на службу системе подавления свободы.

Прозябание в Берне, вдали «от арены литературной деятельности», тяготило молодого Гегеля. Он охотно уехал бы в другое место, он мечтал об ином положении, но твердо оговаривал: «…не в Тюбингене, конечно!». Столь же категорична и оценка условий философствования в тюбингенских учебных заведениях: «Нигде старая система не насаждается столь непоколебимо, как там» ²⁷. И все-таки Гегель просит Шеллинга рассказать, что же делается в Тюбингене. В ответном письме Шеллинг пишет: «Ты хочешь знать, как у нас тут дела? Здесь наступила такая засуха, которая может только благоприятствовать появлению старых сорняков» ²⁸. Правда, «тюбингенским умам» Шеллинг не может отказать в известной ловкости: на что уж казалась им поначалу неприемлемой кантовская философия, но потом и ее они захотели поставить себе на службу. Сначала Канта за неугодное учение о религии бранили, а потом решили, что удобнее воспользоваться вошедшим в моду кантианством. «…Зачахшая было теология теперь обрела силу и здоровье, как никогда», – сетует Шеллинг ²⁹.

Гегель возмущен не меньше Шеллинга и не менее его язвителен. Переписка свидетельствует: Гегель понимает проблему глубже, чем его более преуспевший в философии друг. Причина жизненной стойкости ортодоксии заключена не в неожиданной «поддержке» кантианства. Прочность официальной, в тот период непременно теологически и моралистически ориентированной философии – в ее социальных корнях, в ее служебной роли по отношению к социальным системам. «Ортодоксию невозможно поколебать до тех пор, пока ее проповедь связана с земными выгодами и вплетена в целостный государственный организм» ³⁰. Какая четкая и верная мысль! Гегель призывает Шеллинга – и это обдуманное нравственное правило действия – как можно больше мешать «муравьиной возне» ортодоксов, выставлять «на свет божий» их духовную наготу. Кроме того, он надеется, что для ортодоксов не пройдет бесследно и обращение к кантовской философии: желая «воспрепятствовать пожару, пожирающему догматизм», они из кантовского костра тащат к себе уголья, из которых, как надеялись в то время Фихте, Гегель, Шеллинг, должно возгореться «революционное» пламя новых философских идей.

Заметим, кстати, что восприятие кантовской философии, которое мы в книгах, статьях, учебниках превратили в своего рода безличную филиацию идей, в действительности было связано с глубочайшим личностным одушевлением, с самыми смелыми надеждами и ожиданиями. Как потом выяснилось, последние были соединены с изрядной долей иллюзий, которым вскоре суждено было развеяться. Но в конце XVIII в. усвоение кантианства радикальными мыслителями Германии меньше всего напоминало простую интеллектуальную рецепцию – происходило именно духовное потрясение: от переработки кантовской философии стали ожидать самых далеко идущих следствий – если не сразу революционного преобразования общества, то во всяком случае такого революционизирования философии и всей старой «системы идей», которое будет прологом грядущих социальных переворотов. Казалось, что вот-вот поколеблется царство «привилегированных философов» (выражение Шеллинга ³¹). «С Канта занялась утренняя заря – что же с того, что тут и там, где-нибудь на болотистой поляне остался еще небольшой туман, когда высочайшие горы уже освещены солнечным светом!..» – так писал Гегелю Шеллинг ³².

Молодым талантам тогдашней немецкой философии приходилось прилагать немало усилий, чтобы не дать ядовитым испарениям ортодоксального философско-теологического болота поглотить открывшийся им «солнечный свет» великих идей, обосновывавших достоинство и свободу человека. Это была труднейшая битва принципов, установок, идей, и в ней не оказалось неуязвленных противником победителей. В этой битве талантливым мыслителям уже с самого начала творческого пути наносились тяжкие ранения. Травля, обращенная официальными философами и теологами против Фихте, – случай хорошо известный, многократно описанный и интерпретированный в историко-философской литературе. Нас здесь интересует, как на нее отреагировали Шеллинг и Гегель. Понятно, что в целом они были на стороне Фихте, конфликт которого со студентами Йены в 1795 г. был не более как прологом к серьезному «спору об атеизме» 1799 г. ³³

Шеллинг с возмущением пишет Гегелю о том, как использовала настроения студентов философская среда, которая тайно «подстрекала» их к выступлениям против талантливого, яркого лектора, а сама – через журналы – устроила ему «морально-политическо-философский судебный процесс» ³⁴ (какое точное определение!). Мнение Гегеля об этом скандале примечательно: искренне жалея Фихте («на его пути встали пивные кружки и шпаги членов студенческих корпораций» – тоже очень яркий и емкий социальный образ!), Гегель в то же время осторожно и мягко осуждает Фихте. Грубость и невежество корпоративной студенческой массы вряд ли своевременно исправлять; не лучше было бы привлечь к себе «тихую, но избранную горстку»? Но в рассуждениях и оценках своих Гегель и Шеллинг, конечно же, четко принимают сторону гонимого таланта. «Вообще же просто позор, – пишет Гегель, – как обращаются с ним (с Фихте. – Н.М.) и с Шиллером мнимые философы» ³⁵.

В тех же письмах, в которых говорится о Фихте, друзья в более серьезной и общей форме обсуждают постоянно тревожащий их вопрос о своем отношении к системам ортодоксальной философии, к «мнимым философам». Вместе с письмом от 21 июля 1795 г. Шеллинг высылает подготовленную им для диспута работу «О фальсификации Марционом писем св. Павла» (защищалась она в Тюбингене 27 июля 1795 г.). Работа написана быстро, и Шеллинг просит друга при прочтении быть снисходительным. Он сообщает: охотнее занялся бы другой темой, которую поначалу выбрал, – «О средствах борьбы древних ортодоксов с еретиками». Название показывает, что тема избиралась с несомненным критическим прицелом. Но Шеллингу ее «отсоветовали в самом начале privatum (частным образом)» ³⁶. Сколько еще тем и проблем было «отсоветовано» в самом начале или отброшено молодыми философами по «здравому» размышлению? Написанное тоже не удовлетворяет: «испорчено» что-то весьма существенное. «Лишь в будущем я, быть может, сделаю как следует то, что теперь испортил». Гегель тщательно изучает и диспутационную работу, и присланные одновременно другие сочинения Шеллинга[2]2
  «О Я как принципе философии» (посвящена разъяснению оснований философии Фихте), «О возможности какой-либо формы философии вообще».


[Закрыть]. Он оценивает их чрезвычайно высоко, причем прямо признает, что идеи, теснившиеся в его уме, прояснились благодаря работам Шеллинга. Гегелю импонирует именно радикальная направленность произведений друга против догматизма ортодоксальных систем теологии и философии. Диспутационное сочинение радует Гегеля «свободным духом высшей критики»: в ней нет страха перед «почтенными именами» и «священными словами» ³⁷.

Проходит несколько месяцев, и в письмах, относящихся к лету 1795 г., все более нарастает тревога. «Конечно, друг мой, – пишет Шеллинг, – революция, которую должна вызвать философия, еще далека. Большинство из тех, кто, казалось, хотели ей способствовать, теперь со страхом отступают. Этого они не ждали!» ³⁸ Гегель охотно подхватывает тему – здесь уже он подбадривает друга. Ведь Шеллинг стал оригинальным мыслителем; он смело бросил свои творения «в бесконечность времени», презрев «гримасы» сегодняшних судей. Гегель также увещевает друга, да и самого себя, внутренне подготовиться к самым крайним формам неприятия, даже травли со стороны официальной философии – ведь начала же она разделываться с Фихте! Что должно служить опорой и утешением? «У твоей системы, – пишет Гегель другу, – будет судьба систем тех мыслителей, ум которых опередил веру и предрассудки своего времени. На них клеветали и их опровергали исходя из своей системы; тем временем научная культура спокойно шла своим путем, и толпа, которая лишь плывет по течению, с изумлением обнаруживала, что труды, которые она на основании споров понаслышке считала давным-давно опровергнутыми заблуждениями, если они вообще попадались ей на глаза, вдруг оказываются господствующими системами времени» ³⁹.

Сказанное позволяет сделать некоторые выводы. Основная причина критического отношения молодого Гегеля к ортодоксальным философским системам коренится в страстном отрицании «систем деспотизма». И опосредуется оно пониманием внутренней связи между социально-политическим угнетением и ортодоксально-догматическими идейными формообразованиями. На первый план пока выступает не творческое созидание философской системы (и, следовательно, не формирование новой логики, нового принципа системности), а радикальное по своим устремлениям (имеющее прямые социально-политические предпосылки и достаточно четкие адресаты критики) преодоление ортодоксального «духа системности». И хотя Гегель, как видно из переписки, предполагает возможность создания и распространения неортодоксальных, прочно увязанных с принципом свободы философских систем, все же час позитивной работы над собственной системой мысли еще не пробил.

Радикальное философское сообщество, на которое ориентируется и в которое входит Гегель, к середине 90-х годов XVIII в. находится в состоянии интеллектуального брожения. Французская революция обострила многие идейные процессы, происходившие в Германии, изменив их форму и сообщив им особую направленность, новое ускорение. В более спокойное время усвоение и преодоление кантианства были бы, возможно, более специальными и более «плавными». Но в конце XVIII столетия свободолюбиво настроенные мыслители подходили к философии Канта, к тенденциям ее дальнейшего развития, к другим системам философии со строгими радикальными мерками. Не на внутренних оттенках философской системы пока сконцентрировалось внимание тех, кто, подобно Гегелю, связывал кантовско-фихтевскую философию с революционными общественными преобразованиями. Служение философии и философов принципу свободы – вот тот главный критерий, в свете которого Гегель и Шеллинг оценивают величие, достоинство философского учения. Но как добиться, чтобы новая философия, новаторская философская система действительно удовлетворяли такому критерию? Гегель мучительно ищет ответ на этот коренной для него вопрос. Ищет вместе с Шеллингом, постепенно вступая на путь придирчивой критической оценки результатов, достигнутых в лучших философских учениях его времени.

Как бы ни было важно для понимания идейной борьбы в философии принимать во внимание единство мыслителей-новаторов в их критике теологов и философов-ортодоксов, не меньшее, если не большее значение с точки зрения содержания имеют различия творческих путей, личностных ориентаций, которые намечаются в неортодоксальном философском сообществе. Гегель точно и искренне пишет Шеллингу: «Больше, чем твоя верность друзьям, меня мог заинтересовать лишь путь, на который вступил твой ум и по которому он все еще движется», – и тут же говорит о пути, избранном им самим: «С некоторых пор я вновь[3]3
  «Вновь» – по отношению к тюбингенскому периоду. С «Критикой чистого разума» Гегель познакомился в 1789 г., т.е. через 8 лет после ее первой публикации, и, видимо, читал ее уже во втором издании.


[Закрыть] начал изучение философии Канта, с тем чтобы применить его основные выводы к разным привычным идеям и разработать их в соответствии с этими выводами» ⁴⁰. Для свободолюбивого молодого ума, только что начавшего углубленную работу в философии, естественно стремление присоединиться к философии Канта. Последняя обладала несомненными гуманистически-нравственными преимуществами по сравнению с ретроградно-ортодоксальными системами философии и в то же время выгодно отличалась от многих, если не всех радикальных социально-критических воззрений тогдашней Германии своей наибольшей теоретической разработанностью.

Гегель пока скромно понимает задачу своей работы в философии – применить к интересующим его «привычным идеям» принципы философии Канта. Шеллинг, который раньше Гегеля начал поиски самостоятельного пути, относится к философии великого Канта с почтением, но уже и с немалой критичностью. «Философия еще не завершила свой путь! Кант дал только результаты. Предпосылки же еще отсутствуют», – пишет Шеллинг. Поэтому молодого мыслителя так раздражают правоверные кантианцы, которые соорудили из недавно столь необычной системы новый идейный, даже религиозный фетиш ⁴¹.

Зимой 1795 г. у Шеллинга появился новый философский кумир – Фихте. С деятельностью Фихте связываются большие ожидания: «Фихте вознесет философию на такую высоту, о которой всем современным кантианцам даже не снилось…». Видимо, письмо было ненадолго отложено. Шеллинг заканчивает его через некоторое время сообщением, что им прочитано «Основание всеобщего наукоучения» Фихте. Восторженное отношение к автору «Основания…» сохраняется: «Я достаточно счастлив от одной лишь мысли, что я один из первых, приветствующих Фихте – нового героя в стране Истины. Бог да благословит великого мужа! Он завершит великое начинание!». Весь контекст письма не оставляет сомнения в том, что наукоучение Фихте привлекает Шеллинга прежде всего радикальностью своих социально-политических предпосылок и выводов. Гегель в общем и целом разделяет оценку друга, он сообщает также, что Гёльдерлин «слушает Фихте (в Йене. – Н.М.), отзывается о нем восторженно, как о титане, борющемся за человечество, и считает, что сила его воздействия, несомненно, не ограничится стенами аудитории» ⁴².

В переписке 1795 г. большей радикальностью, глубиной и зрелостью критических устремлений отличается, конечно, Шеллинг. От него исходит и немало влияет на Гегеля умонастроение резкой непримиримости по отношению ко всему устаревшему, ортодоксальному. Он – за то, чтобы идейное наследие, передаваемое будущему, было обретено «с открытым объявлением войны не на жизнь, а на смерть всему прежнему устройству мира и наук» ⁴³. «Мы оба стремимся вперед, мы оба стремимся к тому, чтобы рожденное нашим временем великое дело не слилось вновь с прокисшим тестом былых времен» ⁴⁴. Радикальные настроения Шеллинга передаются Гегелю. 16 апреля он пишет другу письмо, в котором наиболее ярко и резко выразились критицизм его суждений о политическом деспотизме и политических интригах, надежды на поистине универсальное значение философской революции в Германии. Вот почему каждый, кто хочет подчеркнуть политический радикализм молодого Гегеля, так охотно – и в какой-то мере оправданно – ссылается на это письмо. И слова «революция» в переписке 1795 г. еще встречаются ⁴⁵. Но скоро надежды на революцию в философии станут таять.

Начиная с лета 1795 и в 1796 г. Гегель – и, видимо, не он один – переживает «упадок духа», что имело различные причины – общественные и личные. К общественным можно отнести отлив свободомыслия в Европе и, конечно же, едва ли не раньше всего в Германии. Инициированная кантианством «философская революция» ⁴⁶, которая, казалось бы, вот-вот ниспровергнет догматизм, как хотели нетерпеливые молодые мыслители, не оказала ожидаемого действия. «Философские ничтожества» сделались еще ничтожнее, а «привилегированные философы» не только удержали, но и упрочили свои привилегии. На повестке дня, как ни грустно было взглянуть правде в лицо, стоял вопрос о сосуществовании с преданными ортодоксальной системе ее адептами. Где же можно еще было найти опору? Гегель ищет утешение и надежду в дружбе с единомышленниками, что видно, например, из письма Гёльдерлину, написанному в ноябре 1796 г. ⁴⁷