Текст книги "Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма)"

Автор книги: Неля Мотрошилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

На примере чистого здравомыслия, или понимания, Гегель поясняет одну из конкретных структур выхождения духа вовне, обретение им практической, социальной мощи. Казалось бы, какую опасность для духовенства или деспотизма могло представлять «чистое понимание» (скорее всего, тут речь идет о теории, в частности и в особенности философской, которая повела доступными ей идейными средствами борьбу против церкви, деспотизма, религии). Уделом этого гештальта в «Феноменологии…» и становится отнюдь не действие, а именно «лишенное воли усмотрение, понимание». И вдруг оно оборачивается грозной силой. Почему? Да потому, рассуждает Гегель, что «наивное сознание» (таким здесь предстает массовое сознание) оказывается необыкновенно восприимчивым по отношению к «понятию», этому единственному и, казалось бы, практически неопасному оружию «понимающего» гештальта. Путь «непосредственного сообщения» понятия воспринимающему наивному сознанию Гегель описывает ярко и глубоко.

«Сообщение» беспрепятственно входит в другое сознание. «Какой бы, далее, клин не вбивался в сознание, оно в себе есть та простота, в которой все растворено, забыто и наивно и которая поэтому просто восприимчива к понятию. Сообщение чистого здравомыслия (понимания. – Н.М.) вследствие этого можно сравнить со спокойным расширением или же распространением какого-нибудь аромата, беспрепятственно наполняющего собой атмосферу. Оно есть всюду проникающая зараза, сначала не замечаемая как нечто противоположное той равнодушной стихии, в которую она проникает, и потому не может быть предотвращена. Лишь когда зараза распространилась, она существует для сознания, которое беспечно отдалось ей» ⁴². Понимание, заразившее собой массовое сознание, которое, со своей стороны, впитало критическую заразу, подобно губке, – такое соединение, назревающее столь же подспудно, сколь и непреодолимо, исполнено мощной жизненной силы. В данном случае Гегель имеет в виду особенность конкретной исторической ситуации (утрату церковью, духовенством авторитета у массового сознания – и действительно, в немалой степени благодаря непрерывным атакам философии), но описывает он данный процесс обобщенно, как стремительное неиспровержение всякого идола, которому еще недавно все поклонялись. Вот как опасна для религии и деспотизма зараза неверия: «…Словно невидимый и незаметный дух, она пробирается вглубь, в самые благородные органы и прочно завладевает чуть ли не всеми внутренностями и членами бессознательного идола, и „в одно прекрасное утро она толкает локтем товарища, и трах-тарарах! – идол повержен!“ (тут у Гегеля вклинивается что-то вроде цитаты из „Племянника Рамо“. – Н.М.), – в одно прекрасное утро, полдень которого не кровав, если зараза проникла во все органы духовной жизни; только память тогда сохраняет еще мертвый образ прежней формы духа как некоторую неизвестно как протекавшую историю; и новая, вознесенная для поклонения змея мудрости таким образом только безболезненно сбросила с себя дряблую кожу» ⁴³.

Однако какой бы внушительной ни была практическая победа, одержанная «чистым пониманием», Гегель не позволяет новому гештальту упиваться торжеством. Он заклеймляет победоносный гештальт именем «пустого понимания», у которого, в сущности, не было иного содержания, кроме того, которое оно забрало у ниспровергнутого сознанием идола: «Просвещение, которое хочет научить веру новой мудрости, следовательно, ничего нового ей не говорит…» ⁴⁴. Это одно из проявлений критического отношения Гегеля к историческому Просвещению. Гегель, правда, как и раньше, выполняет задачу портретирования Просвещения – хотя бы и обобщенно он хочет показать и его важнейшие достоинства, а не только недостатки. Однако же главная его цель – продемонстрировать, что ниспровержение разумом идола веры ни в коем случае не означает победы над верой «в себе и для себя».

У Гегеля есть немало ценных, интересных размышлений по поводу структур, свойственных гештальту Просвещения. Например, просветители считали: народ верит потому, что он начисто обманут духовенством, опутан заговором, в который против него вступили священнослужители, деспот и его клика. Гегель в корне не согласен с подобным убеждением, где бы и в какой бы форме оно ни высказывалось. «Если поставить общий вопрос, – Гегель так и ставит его, что называется, ребром, – позволительно ли обманывать народ, то на деле следовало бы ответить, что такой вопрос неуместен, потому что в этом обмануть народ невозможно. – Можно, конечно, в отдельных случаях продать медь вместо золота, поддельный вексель вместо настоящего, можно налгать и многим выдать проигранное сражение за выигранное, можно на некоторое время заставить поверить и во всякую другую ложь касательно чувственных вещей и отдельных событий; но в знании сущности, где сознание обладает непосредственной достоверностью себя самого, мысль об обмане отпадает полностью» ⁴⁵. Гегель, стало быть, ставит вопрос необычно, парадоксально: можно обманывать народ по конкретным поводам, но нельзя обмануть его «в знании сущности», внушив ему сознание того, чего он сам не видит, не переживает во всем процессе своей жизни.

Дальнейшее движение являющегося духа явно отмечено привходящим по отношению к системе интересом (но хорошо накладывающимся на канву исторических ассоциаций), в соответствии с которым автор «Феноменологии…» пытается провести одну, в сущности, главную идею: дальнейшие злоключения духа вызваны именно безверием, которое охватило массовое сознание и сознание «понимающее». «Истина просвещения» изображается на сцене феноменологии во внутреннем расколе на «две партии», которые при первом появлении ведут философскую дискуссию – спорят «чистое мышление» и «чистая вещь». Это столкновение гештальтов, один из которых в абстрактном споре, очищенном от исторически конкретных деталей, защищает чистую, «гуманную» духовность, другой пропагандирует «полезность». Но скоро действие опять повязывается с историческими ассоциациями. «Абсолютная свобода и ужас» – вот название нового акта, где пьеса становится философской драмой ужасов. Гештальт абсолютной свободы, рожденный прежде всего безверием просвещения, далее предстанет как соединение ничем не ограниченной, никак не регулируемой свободы воли индивида и «общей воли». Обобщенной декорацией акта, пусть и созданной абстрактным искусством феноменологического системного рассуждения, являются, бесспорно, приметы и символы разразившейся революции. Абсолютная свобода означает сначала всеобщий порыв народа, как бы забывшего о расколе, о внутренней розни. «В этой абсолютной свободе, стало быть, уничтожены все сословия, составляющие те духовные сущности, на которые расчленяется целое (сословия походя объявлены „духовными сущностями“. – Н.М.); единичное сознание, которое принадлежало одному из таких членов и в нем проявляло волю и осуществляло, преодолело свои границы; его цель есть общая цель, его язык – общий закон, его произведение – общее произведение» ⁴⁶.

Надо заранее сказать, что Гегель не пожалеет красок, чтобы живописать роковые, «ужасные» злоключения сознания; после того как это сознание захватило упоение абсолютной свободы и ощущение общности воли, ему предстоит катиться по наклонной плоскости – под влиянием стихии, более мощной, чем единичность. Гегель и до и после «Феноменологии духа» в общих суждениях отдавал должное французской революции как величайшему преобразующему событию истории, как проявлению «мирового духа», «скомандовавшего идти вперед». Но в разбираемом подразделе философ выражает свой глубочайший протест против уже определенных формообразований, на которые конкретно распался как будто бы правый мировой дух, подтолкнувший французский народ к революции. Перед нами проходит череда этих гештальтов, которые волей автора приобретают зловещий облик и носят костюмы, цель которых – пробудить в читателе чувство ужаса. Все начинается с того, что появляется «укрепившаяся точка» общей воли – правительство. Ему отдана поддержка общей воли; ему вместе с тем приходится совершить «определенные», «свои» поступки. Поскольку другие индивиды исключаются из его действия, правительство «не может проявить себя иначе, как в виде некоторой партии (Faktien). Только побеждающая партия называется правительством, и именно в том, что она есть партия, непосредственно заключается необходимость ее гибели; и наоборот, то, что она есть правительство, делает ее партией и возлагает на нее вину» ⁴⁷.

Гегель, конечно же, осуществляет исторические расчеты с якобинцами, причем обобщенность живописания позволяет ему не добиваться фундаментального историзма анализа, а ограничиться абстрактным историзмом; последний и облегчает дело сведения многомерности гештальта к немногим броским чертам, благодаря которым поддерживается избранный колорит образа. Как только на феноменологической сцене «учреждается» революционное правительство, так тут же появляются гештальты подозрения, «виновности» и вообще «негативность действования». И все время на сцене маячит костлявая старушка смерть, одетая в костюм палача; в ее распоряжении – механическое устройство гильотины. Летят и летят головы… Сцена приобретает поистине мертвенное освещение. «Единственное произведение и действие всеобщей свободы есть поэтому смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объема и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не больше, чем если разрубить кочан капусты или проглотить глоток воды» ⁴⁸.

Итак, вся сложность революционных событий померкла перед «ужасным», как выражается Гегель, обликом революционного террора; «единственным произведением» революционной свободы стали в глазах Гегеля бессмысленно и безжалостно срубаемые человеческие головы. Заключением раздела является напоминание, что весь сей ужас неверно приписывать нескольким «злоумышленникам» – его надо записать на счет «всеобщей воли» ⁴⁹. Автору, который через все противоборствующие крайности до сих пор умудрялся протаскивать идею целостности движения и его необходимости, тут приходится туго. Гегель, с одной стороны, утверждает, что «из этой сумятицы» (читай: из революции) дух оказался отброшенным назад. Но как же диалектика? Найдена спасительная формула: дух «только освежился бы и помолодел» ⁵⁰, если бы сознание и самосознание не проделали своего рода холостое движение; абсолютная свобода совершила насилие даже над диалектикой, ибо ей удалось «сгладить в себе самой противоположность всеобщей и единичной воли» ⁵¹. Вот оказывается, как и почему пробуксовали и даже откатились назад колеса истории.

Однако не продолжалось бы дальнейшее системное движение, если бы, с другой стороны, что-то в «ужасной» действительности не поддерживало его связь с всеобщностью. Все надежды Гегель возлагает на «чистое знание» и «чистую волю» – они олицетворяют для автора немногие нравственно чистые силы, ничем себя не запятнавшие; они не были сущими «в качестве революционного правительства или анархии, стремящейся установить анархию, и себя – не в качестве центра данной партии или ей противоположной…» ⁵². И вот такие «беспартийные» чистые воля и знание как бы выносят на свет божий теплившуюся и в кровавом месиве революции, террора искру моральности, искру попранной веры. Задергивается занавес, чтобы закончить обобщенное феноменологическое действие, призванное автором подвести черту под изображением «крайностей» революции, и занавес поднимается, чтобы снова вернуть феноменологическую систему к почти что потерявшейся теме нравственности. Нравственность (Sittlichkeit) же, как это ни парадоксально, вышла из купели огня и крови не только живой, но в новом, более высоком облике моральности. Великая необходимость должна была восторжествовать. На повестку дня «бытия общественности» еще явственней, чем прежде, встали проблема долга и совести; рождается «моральное мировоззрение», которое, в свою очередь, проходит через различные стадии развития и предстает в самых многообразных гештальтах, каждый из которых объективирует его противоречия (а их, как говорит Гегель, пользуясь словами Канта, «целое гнездо» ⁵³).

От раздела о моральности, где анализ Гегеля как бы отдыхает от «ужасов» революции в более отвлеченных рассуждениях о долге, совести, поступке, совершается – через откровенно недиалектическую идиллию примирения всяких раздвоенностей и отчуждений ⁵⁴ – переход в сферы религии и абсолютного знания, или философии, где феноменологический анализ, по существу, уже «выдохся». Являющийся дух наскоро пробежал через произвольно выбранные гештальты (например, применительно к религии типологически предстали некоторые верования и доктрины, а применительно к искусству – религиозное искусство).

На последних страницах «Феноменологии духа» Гегель хочет связать свое представление о проделанном движении с дальнейшей работой, что делается благодаря двойственному толкованию понятия «отрешения». Надо сказать, что двуслойная эксплуатация одного и того же слова увеличивает сбивчивость, противоречивость, поспешность заключительного текста (который после описания «ужасов» вообще сделался тусклым и по сценическому действию; оживляется он только тогда, когда автор пишет самые последние слова книги).

С одной стороны, Гегель утверждает, что дух, дескать, «замкнул движение своего формирования», «достиг стихии своего наличного бытия, понятия», что он понял необходимость проделанного ранее движения и усмотрел ее в том, что совершилось «чистое движение отрешения». Отрешения – от чего же? Оказывается, от самого важного в проделанном движении – «различия между знанием и истиной» ⁵⁵. Постулируется, что эта сама наука требует «чистоты» понятия, требует безмятежного, спокойного шествия духа, все гештальты и злоключения которого остались позади. Совершилось «отрешение» как бы во имя науки.

С другой стороны, Гегель не хотел бы разорвать связь между обретенной наконец, а на самом деле просто постулированной «чистотой» понятийной сферы и той «отрешенностью» от чистого понятия, с которой пришлось столкнуться и работать в «Феноменологии духа». Наспех утверждается, что это сама наука «в себе самой содержит эту необходимость отрешения от формы чистого понятия и переход понятия в сознание» ⁵⁶. Итак, есть и другое «отрешение» – от понятия, от науки, выход вовне их, в сферу жизни и становления. «Живое непосредственное становление», которое в данном случае и потребовала рассмотреть наука, имеет две стороны. Одна из них – природа, и тем суммарно намечается системный раздел философии природы, где будет рассмотрен «отрешенный дух в наличном бытии» ⁵⁷. «Другая же сторона его становления, история, есть знающее опосредующее себя становление – дух, отрешенный во времени; но это отрешение есть точно также отрешение от самого себя: негативное есть негативное себя самого» ⁵⁸. Гегель, следовательно, «столбит» для своей системы «делянку» философии истории.

Подошла к концу «Феноменология духа». Абзац, из коего мы только что привели цитату, заканчивается как раз образом Голгофы и (приводившимися ранее) перефразированными словами Шиллера о «чаше духов», из которой «пенится бесконечность», – образом, который как нельзя лучше отвечает глубине и страстности феноменологического анализа Гегеля.

Применительно к разделу «Дух» сформулируем особенности гегелевского понимания принципов системности и историзма.

1. Гегель стремится построить некоторую типологию духовных проявлений, принимающих бытийственные, независимые от индивидуального сознания формы существования и действия (мораль, право, а затем религия, искусство, философия), но задуманный анализ пока что не удался Гегелю: этот уже важный для него предмет автор «Феноменологии..» то и дело теряет. Отсюда – осознанная впоследствии необходимость новой разработки проблемы «объективного» и «абсолютного духа». В «Феноменологии…» еще отсутствует работающий системный принцип, который помог бы установить взаимное отношение данных форм и в то же время дал бы стержень для анализа внутренних связей каждого из формообразований. Но и общее разделение форм, и отдельные конкретные структурные членения (например, разделение на моральность и нравственность) тем не менее уже были найдены Гегелем и впоследствии, пусть с несколько другим содержательным наполнением, воспроизводились в зрелой системе объективного духа.

2. Но в гораздо большей степени анализ Гегеля оказался повернутым к истории. Системное развертывание мысли в разделе «Дух» связано с обобщенной зарисовкой некоторых действительных событий, а именно происшедших в предреволюционной и революционной Франции. Однако и тут – по принципиальным соображениям, рассмотренным ранее, – Гегель не намеревается писать что-то вроде исторического эссе. Он по-прежнему занимается исследованием духовных проявлений, но в разделе «Дух» они отличаются немалым своеобразием. По существу это процессы массового сознания, сознания основных общественных групп в революционные эпохи. Конечно, у Гегеля нет таких формулировок, но фактически его анализ течет именно по такому проблемному руслу.

Избранный Гегелем особый жанр анализа является истористским и по предмету, и по исполнению. Потому Гегелю удается дать немало ярких, остроумных типологических портретов общественного сознания своей, да и не только своей эпохи. Любопытно, что временами Гегель движется в таком русле анализа достаточно последовательно, проявляя внимание к особенностям методологии, пригодной для такого, впоследствии редко им используемого философского жанра. Но никак нельзя забывать о том, о чем, спохватываясь, вспоминает сам Гегель: он ведь ведет феноменологический анализ духа, по замыслу целостное, единое исследование. Гегелевские припоминания об «абсолютном» в данном контексте выглядят особенно искусственно; реальное историческое содержание, хотя и в немалой степени оттесненное типологическим анализом Гегеля, все же достаточно сильно, чтобы дезавуировать слишком уже парадное, искрящееся «чистым светом» всеобщее. Особый историзм не мирится тут с системой, которая к тому же еще не набрала силу, чтобы подчинить себе поток исторических ассоциаций, здесь пущенный Гегелем в другое, отличное от конструкций системы, «организующее» русло.

Таким образом, если писать к гегелевской «Феноменологии…» краткий эпилог, то он возвратит нас к характерному для всего произведения напряженному противоречию между пропагандируемым Гегелем, но еще не набравшим внутреннюю силу принципом системности, и специфическим, тоже внутренне противоречивым, принципом историзма. В чем можно видеть одну из причин начавшегося вскоре пересмотра роли и содержания феноменологии в системе философии – истоки процесса, который совпал с новым этапом разработки, с существенным переосмыслением содержания принципов системности и историзма.

В год, когда вышла «Феноменология духа», Гегель испытал едва ли не самые глубокие в своей жизни сомнения и разочарования. Неудовлетворенность книгой была большей, чем работа того заслуживала. На Гегеля сильно повлияло то, что его не поддерживало не только официальное сообщество – это автор тогда счел бы по-своему почетным. Специфика, жанр, открытия феноменологического исследования не были поняты, не были признаны и неофициальным сообществом, включая Шеллинга – самого близкого друга-единомышленника. Было от чего прийти в отчаяние.

Мы констатируем тот факт, что здание гегелевской системы росло дальше не на фундаменте феноменологии (а ведь для этого он был заложен). И надо учитывать, что произошло это не только в силу внутренних, содержательных теоретических соображений, но и потому, что первой гегелевской работе суждено было еще проделать долгий, трудный исторический путь признания, причем при жизни Гегеля «Феноменологии духа» так и не была дана достойная ее высокая оценка. В новый период своей жизни Гегель вступил, будучи автором ряда статей и одной большой книги, накопив некоторый опыт университетского преподавания, хотя и не снискав ни славы, ни положения, ни внутренней уверенности в себе. По историческому счету итог был весьма серьезным. Но по счету той реальной жизни, какой и живет человек, итог, казалось, состоял из одних потерь.

Йена становилась провинцией. В преподавании заметных успехов не было. Гегелю пришлось – а может быть, хотелось? – попробовать себя в другом деле. Другим делом, к которому Гегель вначале отнесся горячо, и была упомянутая ранее «Бамбергская газета». Журналист-политик из Гегеля не вышел. Полтора года (март 1807 – ноябрь 1808 г.) были растрачены на газетную рутину. Газета стала для мыслителя «галерой». Поэтому Гегель принял предложение Нитхаммера стать директором гимназии в Нюрнберге. На ниве образования Гегель трудился до 1816 г., т.е. восемь лет. К сожалению, необходимость выбора из колоссального материала не позволяет нам во всех подробностях рассмотреть роль этих двух периодов – бамбергского и нюрнбергского – в развитии Гегеля как личности и как философа. Мы ограничимся замечательным трудом, который директор гимназии Гегель написал в Нюрнберге – его «Наукой логики», которая будет рассмотрена в свете проблем системности и историзма, а отчасти и под углом зрения развития философского сообщества Германии в конце первого – середине второго десятилетия XIX в.