Текст книги "Сборник 'Наше отечество' - Опыт политической истории (Часть 2)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Между тем любой непредвзятый анализ ситуации показывал, что она чревата серьезными осложнениями. Постепенно сбывались прогнозы тех, кто предупреждал об ограниченности структурных подходов к реорганизации практики управления и видел просчеты проведенной совнар-хозовской реформы. Реорганизованная система управления народным хозяйством была отличной от существовавшей ранее "министерской", но не принципиально новой. Сохранился старый принцип разверстки сырья и готовой продукции, экономически ничего не изменивший в отношениях потребителя и поставщика. Диктат производителя по-прежнему воспроизводил ненормальную хозяйственную ситуацию, при которой предложение определяет спрос. Экономические рычаги не заработали. С помощью административной "погонялки" обеспечить стабильный экономический рост было невозможно (хотя конкретные цифры развития экономики, предусмотренные Программой пар

тии, были как раз ориентированы на поддержание достигнутых к концу 50-х годов темпов экономического роста – без учета подвижности конъюнктуры и возможностей ба-зового уровня).

Существование целого ряда проблем – экономических, социальных, политических, нравственных – выявило предсъездовское обсуждение проектов Программы и Устава партии. Большинство этих проблем концентрировалось в той области, которая определяет отношения между народом и государственной властью. Приглушение критики, снижение демократического настроя в общественной жизни не прошло незаметно для современников. Очевидная возможность утраты позиций, заявленных на XX съезде партии, с необходимостью ставила вопрос о поиске гарантий необратимости начатых реформ. Если судить по читательской почте того времени, то содержание гарантий от рецидивов культа личности виделось прежде всего в преодолении отчуждения между общественностью и представителями власти. В качестве мер, направленных на преодоление этого отчуждения, предлагалось ограничить срок пребывания на руководящих партийных и государственных должностях, ликвидировать систему привилегий для номенклатурных работников, проводить строгий контроль за соблюдением принципов социальной справедливости. Как вспоминает Ф. Бурлацкий, принимавший участие в подготовке программных документов XXII съезда, именно вопрос о включении в проект Устава тезиса о сменяемости кадров вызвал больше всего споров. Было проработано более десяти вариантов формулировок этого тезиса, однако принцип, согласно которому в составе высшего руководства можно было находиться не больше двух сроков, так и не прошел. В окончательном варианте проекта (который и был принят на съезде) остался трехсрочный принцип пребывания у власти с поправкой на возможность его продления в силу "признанного авторитета, высоких политических, организаторских и других качеств" лидеров.

Не менее ожесточенные споры вызвал вопрос о привилегиях номенклатуры. Протест против существования подобных привилегий шел главным образом снизу. Правда, выход из ситуации виделся подчас довольно простым, когда для восстановления социальной справедливости считалось достаточным ограничить доходы и вернуться к уравнительному принципу распределения различного рода благ. Активно обсуждалась идея партмаксимума и госмаксимума (размеры которых предлагалось установить офи

циально и зафиксировать в Программе партии). Многие участники предсъездовской дискуссии были всерьез обеспокоены усиливающейся социальной дифференциацией общества, увеличением общественной прослойки, живущей явно не по средствам. В этих сигналах угадывался опасный симптом будущих "болезней", которые в полную силу заявят о себе позднее, уже в 70-е годы. Однако эта опасность еще существенно недооценивалась, воспринималась в привычном русле "пережитков прошлого". Отсюда – приемы и методы борьбы с "пережитками", выдержанные в целом в старых традициях атаки на "частную собственность". Надо сделать так,– высказывалось одно из типичных мнений,–чтобы нечестным людям "некуда было тратить деньги... Пока вор может покупать дома, дачи, автомобили, роскошную мебель, ковры, хрусталь и драгоценности..., до тех пор будут объективные условия для возрождения паразитических элементов". А далее предлагалась целая программа мер, которые, по мнению автора процитированного письма, должны были обеспечить всеобщее равенство и справедливость путем: 1) муниципализации всего жилищного фонда, 2) передачи всех личных дач предприятиям и организациям, 3) прекращения продажи легковых автомобилей частным лицам и передачи личного автотранспорта прокатным базам; 4) сокращения продажи на внутреннем рынке дорогой мебели, ковров и драгоценностей, производства этих товаров только на экспорт.

Самое примечательное в этих предложениях даже не примитивизм поисков "простых" решений, а то, что они отражали отнюдь не частное мнение. Вспомним Хрущева: "Дальше развитие легкового автомобильного транспорта будет идти у нас в следующем направлении: мы будем увеличивать производство легковых автомобилей, создавая при этом широкую сеть прокатных гаражей... Частнособственническое капиталистическое направление использования легковых автомашин для нас не подходит. Мы будем вносить в обслуживание населения социалистический метод". Аналогичные оценки высказывались и по отношению к дачному строительству: "Строительство индивидуальных дач и индивидуальное садоводство... нецелесообразны с точки зрения организации летнего отдыха широких масс, воспитания коллективизма".

За подобным совпадением взглядов на перспективу достаточно быстрого движения к обществу "равных возможностей", которое тогда и отождествлялось с комму

низмом, угадывается особое мироощущение эпохи, особый строй духовной жизни тех лет. Шестидесятые воскресили дух революционного романтизма первых послереволюционных лет с их верой в коммунистический идеал и созидательную силу самой идеи построения социализма. Это не оправдывает, но дает возможность понять. И не только политических лидеров, но и общество в целом: ведь если кто и протестовал тогда относительно программных установок на форсированное строительство коммунизма, то протест этот в большинстве случаев касался конкретных сроков строительства, но отнюдь не идеи в целом. Не будем ссылаться на ученых, взявшихся доказывать, что намеченные темпы вполне реальны и достижимы: эта работа началась уже вдогонку принятым решениям. Гораздо важнее прислушаться к мнению тех, кто действительно торопил время, кто всю жизнь прожил во имя будущего, не всегда ощущая настоящее как вполне достаточное. Люди, вынесшие на своих плечах тяжесть трех революций и трех войн, бешеные темпы созидания и разрушительные силы беззакония – они вправе были требовать от программы партии "что-то осязаемое для себя". Не следует забывать при этом, что к тому поколению принадлежал и сам Хрущев.

Что же конкретно имел в виду Хрущев, когда обещал, что коммунизм будет построен при жизни одного поколения советских людей? "Дело ведь не только в слове "коммунизм",– разъяснял он свою позицию.– Мы стремимся к лучшей жизни, к самой прекрасной жизни на земле, чтобы человек жил без нужды, чтобы он всегда имел работу, которая ему по душе, чтобы человек не думал с тревогой о завтрашнем дне... чтобы он жил красиво и благородно, а не просто существовал, прозябал". Если действительно не принимать в расчет слово "коммунизм", то эта была та программа, у которой вряд ли нашлись бы оппоненты. Однако в данном случае "слово" не осталось безразличным, определенная им цель не только увлекала, но и давила, заставляя решать многие проблемы не с точки зрения целесообразности и своевременности, а "по-коммунистически"– согласно представлениям о коммунизме того времени.

Представления о коммунизме в свою очередь обычно не могли перешагнуть уровень общих рассуждений о равенстве и коллективизме. Были предложения создать на каком-нибудь заводе "маленькое опытное коммунистическое общество", всерьез обсуждались вопросы "коллекти

визации быта", борьбы с "дачным капитализмом" и создания различного рода "коммун".

Эти идеи, которые, казалось бы, могли зародиться только в умах героев Андрея Платонова и затвердеть в постулатах "военного коммунизма", вряд ли все-таки следует относить к случайным отголоскам прошлого. Связь времен здесь теснее и очевиднее: с помощью "генетического кода" двадцатых, передававшего из поколения в поколение оптимизм первых лет революции, веру в близость и достижимость больших целей, происходило наследование и особого образа действий для претворения намеченных целей в жизнь. Этот образ действий всегда выражался в доминирующей тенденции не столько построить, сколько установить (а еще лучше – ввести декретом) "самое справедливое" общество, ориентируясь преимущественно на его "опознавательные знаки", начертанные на лозунге "вместе и наравне". Спустя годы тенденция тяготения к декретированному способу решения задач социалистического строительства не только не была преодолена, но и представляла собой одно из организующих начал политической жизни страны на протяжении долгих лет, отступая лишь в те относительно непродолжительные промежутки времени, когда под давлением обстоятельств верх брали реализм целей и реализм возможностей. И в 60-е годы названная тенденция заставляла считаться с собой как с одним из факторов, влияющих на выработку политических решений.

Споры вокруг вопроса об основах организации коммунистического общества и способах его построения, разноголосица суждений и откровенная путаница в мыслях в общем говорили о том, что эти коренные проблемы программного документа партии остались неотработанными. Главное же – они оказались плохо вписанными в контекст реальной политики. Пространство между конечной целью и стартовой отметкой оставалось незаполненным, единственный путь решения поставленных задач по-прежнему виделся в приращении уже достигнутого.

Нельзя при этом не отметить, что в Программе партии и в решениях XXII съезда (1961 год), которые заложили основу своего рода концепции дальнейшего развития советского общества, предлагался и ряд вполне конструктивных идей, направленных на решение важных, прежде всего политических проблем. Часть этих идей непосредственно отражала потребность в гарантиях, подтверждающих линию XX съезда партии. К ним можно отнести

возвращение к проблеме преодоления наследия культа личности, проработку вопроса о ротации кадров, идею общенародного государства. Было принято решение о выработке проекта новой Конституции, а в апреле 1962 г. образована комиссия по подготовке этого документа.

Как свидетельствуют участники подготовки главных документов XXII съезда партии, наиболее радикальные идеи удавалось отстоять только при поддержке Хрущева, который в тот момент был настроен весьма решительно. Думается, что эта решительность в известной степени спровоцировала будущий конфликт Хрущева со своим ближайшим окружением.

Пришедший к власти как аппаратный лидер, Хрущев – чем дальше, тем больше – стал нарушать правила игры, становился все менее подконтрольным аппарату. И даже пытался усилить свою независимую позицию. Свидетельство тому – ноябрьский (1962 г.) пленум ЦК, на котором по инициативе Хрущева было принято решение о разделении партийных органов на промышленные и сельскохозяйственные. Совершенно непонятный и трудно вписывающийся в концепцию "совершенствование управления", этот шаг был серьезным ударом по всевластию аппарата, который еще не вполне оправился от хрущевской реорганизации 1957 года. Недовольство кадровой политикой Хрущева достигло своего предела. Вопрос о смещении Первого стал вместе с тем лишь делом времени.

Бытует мнение, что история пребывания у власти Хрущева делится на "положительные" и "отрицательные" моменты,– вся в свете черно-белых оттенков по аналогии с замыслом известного памятника Э. Неизвестного. Подобный подход, хотя и обладает несомненной иллюстративной выразительностью, тем не менее несколько упрощает наши представления о том времени, его особенностях, успехах и провалах. Позиция и поведение Хрущева порой трудно поддаются логическому объяснению. "Не понятны" его быстрый взлет и столь же стремительное падение, его способность совмещать, казалось бы, несовместимое и находить при этом удивительную цельность. Хрущев не понятен, взятый "сам по себе": он существует только в контексте своего времени. У каждого времени свои задачи. И свои лидеры. То, что в действиях политика воплощала риск и смелость, в изменившихся условиях может легко переродиться в волюнтаризм и склонность к авантюрам. Не в этой ли метаморфозе ключ к разгадке "перерождения" Хрущева, разделивший период его пребывания у власти "до и после"

XXII съезда? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо несколько отвлечься от личности Первого секретаря и существенно расширить поле исторического анализа.

Надо отметить, что Хрущев разделил судьбу многих лидеров: как политический деятель он был гораздо более популярен на международном уровне, чем у нас в стране. И опять-таки это было связано с качеством внешней политики, проводимой в тот период. Ее определял поворот от конфронтации к разрядке, от взаимных претензий к взаимопониманию и налаживанию диалога. Мощным ускорителем развития этого процесса стали события октября 1962 года, многое перевернувшие в сознании народов и их вождей. За всю послевоенную историю никогда мир не был так близок к пропасти войны, как в тревожные дни Карибского кризиса. Сейчас можно оспаривать, что же все-таки сыграло решающую роль в предотвращении катастрофы – позиция Дж. Кеннеди или своевременное прозрение Хрущева, так или иначе, победу одержал политический реализм, поставивший общечеловеческий интерес выше интересов классовых.

Даже после XX съезда, решения которого ориентировали внешнеполитический курс на мирное сосуществование, в практической политике случались факты нарушения провозглашенных принципов. Идея мировой революции, отнесенная в разряд исторических реликвий даже пропагандой, где-то подсознательно продолжала жить, подкрепленная надеждой на очередной кризис капитализма. Эти представления были серьезным препятствием на пути к новому миропониманию, суть которого составляет концепция "общего дома". Даже, когда шла речь о мирном сосуществовании, то имелось в виду сосуществование двух противоположных (по сути – враждебных) систем. Разницу между антагонизмом и противоречием советские руководители увидели гораздо позднее, хотя шаг к перестройке политического мышления был сделан именно тогда – в 50-е и 60-е годы.

Июль 1962 года – Всемирный конгресс за всеобщее разоружение и мир в Москве. Август 1963-го – Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трех сферах. Январь 1964-го – Меморандум правительства СССР о мерах, направленных на ослабление гонки вооружений и смягчение международной напряженности. Одновременно предпринимались попытки преодоления разногласий, существующих в социалистическом лагере, хотя здесь не уда

лось избежать и прямой конфронтации (как это было, например, в отношениях с Албанией и Китаем).

Если говорить о внешнеполитической деятельности Хрущева, нельзя обойти вниманием тот факт, что далеко не все его инициативы находили поддержку внутри страны. Последнее относится прежде всего к вопросам материальной помощи и содействия Советского Союза другим странам. Недовольство людей росло тем быстрее, чем острее чувствовались собственные нехватки. Сами эти настроения были лишь отражением сложных процессов, обусловленных известной разбалансированностью внешней и внутренней политики. Сильная внешняя политика всегда считалась производной от внутренней, а не наоборот.

Во внутренней же политике постепенно накапливались противоречия, порожденные расхождением декларативной и реальной основы политического курса. Процессы демократизации зашли в тупик, исчерпав возможности своего развития в предложенных сверху условиях: при сохранении однопартийности, идеологического монизма и единомыслия. Были попытки отключить эти процессы от собственно политической жизни и направить их в русло производственной демократии и местного (коммунального) самоуправления. Так началась кампания за организацию работы на общественных началах.

В партийном аппарате появились внештатные инструктора, советы старых коммунистов, парткомиссии. Создавались так называемые подрайкомы, которые включали в свой состав трех штатных работников и широкий партийный актив. К началу 60-х годов относится массовое распространение на предприятиях различных общественных бюро, технических советов, производственных совещаний. Сама идея подключения общественности к решению партийных и производственных проблем, безусловно, несла в себе рациональное зерно. Однако те условия, которые были предложены для ее реализации, существенно ограничивали возможности "проращивания" зерна новыми, последовательно демократическими формами управления производственными и -шире –общественными процессами. Создаваемый таким образом "общественный" аппарат напоминал собой точную копию штатного и был фактически полностью подчинен ему. Рядом с существующей бюрократической макроструктурой формировалась аналогичная микроструктура (своего рода "параллельный аппарат"): ссылка на "общественное мнение" очень быстро стала простым прикрытием обычных бюрократических процедур, придававшая

им внешний демократический блеск. Чтобы понять это, достаточно вспомнить "общественные суды" над представителями интеллигенции 60-х годов.

Культура управления в целом в тот период еще не "доросла" до зрелых форм производственной демократии. Если речь шла о демократическом централизме, то упор по-прежнему делался на централизм, отступление от которого приравнивалось к покушению на основы социализма. Такова была позиция большинства руководства, Хрущева в том числе. Хрущев, оставаясь до конца приверженцем централизованной формы управления, уже в своих воспоминаниях признавался: "... последнее время я чувствовал какую-то необходимость... дополнения такой формы..., чтобы дирекцию поставить в какую-то зависимость от работающих на предприятии и на заводе. Потому что контроль и разработка плана сверху... необходима, но необходимо и привлечение... к разработке плана работающих на этом предприятии. Я думаю, что это в будущем обязательно будет". Воплощение идеи производственного самоуправления отодвигалось, таким образом, на неопределенную перспективу.

И не только по вине "верхов". Как показывают некоторые социологические данные, в начале 60-х годов эта идея не имела еще достаточной популярности и в рабочей среде, даже среди членов бригад коммунистического труда, которые, казалось бы, ближе других стояли к ее практической реализации.

По сути мы имеем дело с известным совпадением представлений о реальной демократии и ее пределах как сверху, так и снизу. "Совещательная демократия"– это не просто особенность конкретных форм ее выражения, это отличительная черта всей нашей общественной жизни в тот период. "Совещательная демократия" согласуется с таким порядком организации власти, при котором многое в конечном счете зависит от доброй воли лидера (или группы лидеров), который может прислушаться к "голосу народа", а может и проигнорировать его. Здесь нет еще гарантий ни от рецидивов культа личности, ни от произвола вообще. Во всяком случае, пока в политическую жизнь не вошли принципы действительного народовластия, не только массы, но и – как это ни парадоксально – сами "верхи" остаются политически незащищенными, попадая в ситуацию "верхушечных переворотов".

Недоразвитие демократических процессов в совокупности с экономическими и другими просчетами создало в середине 60-х годов беспримерный в нашей истории пре

цедент "тихого" переворота, в результате которого у власти оказалась группа Л. И. Брежнева.

Насколько правомерно выделение в качестве главной причины следующих за 1964 годом событий уровня демократической защищенности общества? Известно, например, что некоторые диктаторские режимы существовали долгое время при достаточной поддержке (или лояльности) снизу. На массы опирался и личный режим Сталина. Почему же не получил достаточно сильной поддержки Хрущев, сделавший попытку сменить систему политических приоритетов? Режим личной власти Сталина имел мощные социально-психологические "подпорки", основанные на вере и страхе. После 1953 года эти "подпорки" частью исчезли, частью были уничтожены целенаправленно (особенно в результате мер по преодолению культа личности). Отныне отношения между народом и властью должны были строиться уже на новых принципах. На принципах истинного демократизма: в этом случае общество вступало на путь демократического обновления. На принципах невмешательства по "договору": низы не мешают верхам управлять по-своему, верхи обеспечивают низам сносное существование и освобождают от какой бы то ни было ответственности. Тогда общество обречено на развитие затяжного кризиса. В 50– 60-е годы мы имели в зародыше обе эти тенденции. Требовать от того времени установления зрелых форм демократических отношений (помимо вреда всякого рода "установлений") было бы, вероятно, утопией: общество в целом еще не было готово к повороту такого качества. Но для того, чтобы он стал возможен, необходимо было обеспечить непрерывность и преемственность демократического курса. Таким образом удалось бы создать условия для "дозревания" субъективного фактора как сверху, так и снизу, а вместе с тем и для завершения поворотного процесса. Что же произошло в действительности?

В политической жизни страны в начале 60-х годов уже произошли такие изменения, которые вызывали обоснованное беспокойство у демократически настроенной части общества. В зарубежной печати все чаще поднимался вопрос о "настоящем и подлинном шаге назад в плане так называемой десталинизации", о духовном кризисе "четвертого поколения" советских людей. Что же послужило причиной подобных выступлений? Почти все они концентрировались вокруг несколько отдаленных от политики проблем, главным образом вокруг искусства. Однако общественный резонанс, сопровождавший искусствоведческие дискуссии, все более

заставлял воспринимать их как внешнюю форму выражения сложных общественных процессов. Мог ли, скажем, частный случай посещения Хрущевым московской выставки художников (30-летие МОСХа) послужить сигналом для начала кампании идеологического давления, если это был действительно частный случай?

Сейчас нередко можно встретить попытки представить резкие выпады Хрущева против интеллигенции, принятие им единолично непродуманных решений в виде своего рода "досадного недоразумения", возникшего в результате "доверчивости" Первого к мнению плохих советчиков, которые играли на его слабостях в своих корыстных интересах, а заодно и способствовали снижению популярности Хрущева как политического лидера. Сам Хрущев, уже будучи на пенсии, сожалел об этих фактах проявления своей несдержанности, в совокупности с другими очевидными просчетами, стоившими ему политической карьеры. Подобные самооценки, безусловно, заслуживают уважительного отношения, однако еще не служат объяснением всех превратностей политики Хрущева. Если даже принять концепцию "недоразумений", "случайностей", то простое перечисление этих "случайностей" выведет нас за рамки отдельного случая и с необходимостью поставит вопрос о некой закономерности.

Шараханья и колебания в политике всегда закономерны, если политический курс не имеет конструктивной, теоретически обеспеченной программы и выступает в виде набора лозунгов и отдаленных обещаний. Крайности неизбежны, если между осознанным "так нельзя" и желаемым "так надо" остается "зазор" непроясненности главного вопроса – что делать? Понимал ли это сам Хрущев? Хрущев, который после XXII съезда считал, что программа действий уже есть, осталось только обеспечить ее выполнение, сосредоточившись на организационном факторе? Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы всегда действовал только по убеждению. Помимо всего прочего он был человеком прагматического склада и лучшие свои решения, думается, он принимал, повинуясь чувству политической интуиции, освободившись на какое-то время от груза прежних убеждений. Однако в силу непрочности этого чувства его никогда не хватало надолго, что давало основание говорить о "непредсказуемости" политики Хрущева.

В то время, когда пропаганда преподносила только что принятую Программу партии как окончательный вариант стратегического плана развития советского общества, именно в это время выдвигались, казалось бы, крамольные,

идеи, объявляющие начало новых поисков по созданию научной концепции социализма. Несмотря на ободряющие заявления, обсуждение Программы показало наличие целых теоретических провалов, без ликвидации которых невозможно было построить обоснованную концепцию общественной перестройки. Так начинался поворот к науке, в том числе и науке обществоведческой, до сих пор пребывавшей как бы в разряде "второсортных". Поворот этот происходил интуитивно (официально уровень развития нашей науки по-прежнему подавался как не имеющий аналогов), а значит и полулегально – со всеми трудностями и перекосами подобного пути.

Думается, что сам Хрущев если не понимал, то чувствовал уязвимость своей политики прежде всего в вопросах научного обеспечения. Он поддержал идею академика М. А. Лаврентьева о создании при правительстве консультативного совета ученых, в задачи которого входил анализ перспектив развития страны и выработка рекомендаций по преодолению возникающих диспропорций. Несколько раз совет собирался, однако вскоре после отставки Хрущева был распущен. О постепенном осознании необходимости поворота к научным основам управления обществом говорит и тот факт, что в последние годы пребывания Хрущева у власти все реже встречаются часто используемые в прошлом приемы непосредственной апелляции к массам в форме общественных призывов, правительственных обращений и т. д. И все-таки в то время сцепления научной мысли и общественной практики так и не получилось. Наука продолжала свое существование в виде "чистой" теории, между тем как практика шла прежним путем проб и ошибок. Последствия "расстыковки" научной мысли и повседневной практики постоянно напоминали о себе – и прежде всего в сфере хозяйственного управления. Уже в начале 60-х годов обнаружились отдельные симптомы неблагополучия в экономике.*

Ноябрьский (1962 г.) пленум ЦК КПСС особо отметил как "совершенно недопустимую" наметившуюся тенденцию к отставанию темпов роста производительности труда от темпов роста средней заработной платы. Дальнейшее развитие этой тенденции – следовал вывод – может привести к серьезным диспропорциям в народном хозяйстве.

* В 1963 г. по сравнению с 1962 г. снизился прирост национального дохода с 5,7 до 4,0%, продукции промышленности – с 9,7 до 8,1 %, а валовая продукция сельского хозяйства составила 92,5 % от уровня 1962 г.

По привычной логике причины этих и других сбоев в работе хозяйственного механизма были отнесены к "недостаткам руководства", что повлекло за собой следующую волну организационно-структурных перестроек. Первоначально было реорганизовано высшее звено управления: созданы в трех наиболее крупных республиках – РСФСР, Украине, Казахстане – республиканские Советы народного хозяйства (1960 г.), Совет народного хозяйства СССР (1962 г.), Высший Совет народного хозяйства СССР (1963 г.). Республиканские и союзный СНХ на практике были координирующими органами, а ВСНХ СССР, сосредоточив в своем ведении вопросы управления промышленностью и строительством в масштабах всей страны, не мог достаточно оперативно и компетентно их решать. Проблемами развития отраслей занимался ряд Государственных производственных комитетов (ГПК). Однако ГПК были сориентированы главным образом на прогнозирование развития отраслей, не имея при этом реальных полномочий для практического воплощения своих рекомендаций.

Не дала ожидаемого эффекта и попытка реорганизации системы управления сельским хозяйством: перевод органов управления этой отраслью "с городского асфальта на просторы полей" не привел к сколько-нибудь заметному улучшению руководства работой колхозов и совхозов. Практика мелочной опеки, жесткой регламентации в старых традициях плановой разверстки по-прежнему была фактически повсеместной. В марте 1964 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление "О фактах грубых нарушений и извращений в практике планирования колхозного и совхозного производства". Этим постановлением, в частности, были расширены права руководителей хозяйств в случае возникновения разногласий при составлении планов между колхозами и совхозами, с одной стороны, и районными органами управления сельским хозяйством – с другой. Материальный ущерб, нанесенный колхозам и совхозам в результате нарушения порядка планирования, предписывалось возмещать за счет тех, кто толкнул хозяйства на путь убытков.

Сама идея перестройки, изменений, усовершенствований весьма импонировала Хрущеву. На ноябрьском (1962 г.) пленуме ЦК он высказался в том духе, что переделывать и перестраивать придется еще не раз, что "организационное дело несет нам массу опытов, массу шагов, массу переделок". И в то же время позднее Хрущев признавался, что

ни он, ни руководство партии в целом не были готовы к кардинальным переменам и поэтому всегда "шли на ощупь", испытывая на себе давление психологических и идеологических факторов сталинского наследия. К чему же могла привести "масса переделок" при отсутствии программы кардинальных действий?

Новый политический курс, тем более в конкретных проработках, как правило не рождается в готовом виде. Нужен подготовительный этап. Он всегда ограничен, иногда сжат до предела, часто, в период кризисов, отсутствует вообще, но если история все-таки дает шанс на "разбег", она вместе с тем предоставляет право на опыт и импровизацию, в ходе которых появляется и общая концепция, и детали будущей перестройки. Импровизационный характер политики в этот период – скорее закономерность, нежели случай, а тем более результат злой воли или волюнтаристских ошибок. Волюнтаризм начинается там, где объективно приемлемые на переходных этапах методы воздействия на экономику и другие стороны жизни общества, становятся постоянной чертой политического руководства. Во всяком случае, всегда существует тот порог, за которым недостаточно продуманные и часто сменяющие друг друга реорганизации несут серьезную угрозу нестабильности, снижения жизненного уровня и социальных гарантий.

К середине 60-х годов уже был достигнут тот предел перемен, которого можно было добиться на пути частичных изменений и усовершенствований. На очередь дня встала задача обеспечения кардинального поворота в организации экономической, политической и духовной жизни страны, которая определялась доминантой общественного развития в тот период. Могла ли политика Хрущева соответствовать этой доминанте? Этот вопрос должен быть поставлен в центр дискуссий вокруг событий 1964 года. Нужно или не нужно было "снимать" Хрущева? – это уже вопрос производный от первого. У Хрущева был шанс перестроить свою политику, сделать ее более стабильной и целенаправленной. Этот шанс остался нереализованным, напоминал о себе лишь в отдельных попытках перехода на научные основы управления, началом экономической дискуссии, разрозненными опытами по самоуправлению и использованию прогрессивных форм организации труда. Однако "лимит времени", отпущенный Хрущеву на "разбег", к тому времени оказался уже исчерпанным, как оказались исчерпанными его собственные политические и интеллектуальные возможности. Его позитивная программа осталась неотработан