Текст книги "Песни и сказания о Разине и Пугачеве"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Указывают, что эта песня больше известна в Кунгур-ском округе, где ее поют на больших сборищах, иногда на свадьбах.

Старшие родственники сказительницы, по ее словам,

, работали на Демидовских заводах. Старики (теперь уже покойные) рассказывали о пугачевщине, пели и песни. Теперь она помнит только этот отрывок.

10. Записано от казака Петра Плаксина. Напечатано в «Песнях уральских казаков», собр. А. и В. Железновыми, стр. 85–86 (дан и напев).

Здесь песня отражает настроения групп, мобилизованных в пугачевские отряды, которым после разгрома движения нередко приходилось скрываться и утверждать, что их участие в пугачевском восстании было вынужденным.

Поэтический вариант ее, также с упоминанием Петра III, записан у гребенских казаков (Ф. С. Панкратов. «Гре-бенцы в песнях», Владикавказ 1895, стр. 53). В основе песня, вероятно, рекрутская (о принудительной солдатчине), так как в вариациях ее нередко поется вообще о «грозной службе государевой». Напр. в песеннике 1792 г.;

Сторона ль ты моя, сторонушка,

Сторона ль моя незнакомая,

Что не сам-то я на тебя зашел,

Что не добрый меня конь завез,

Завезла меня кручинушка,

Что кручинушка великая,

Служба грозна государева,

Прыткость, бодрость молодецкая И хмелинушка кабацкая…

11. Записано В. А. Мясоедовой в Петровском у., Саратовской губ., напечатано в «Русской старине» 1874, кн. XII, стр. 817. Песня о сынке (агенте) Стеньки Разина осмысляется как песня о Пугачеве. Неизвестный молодец оказывается Емельяном Пугачевым, может быть, его агентом.

12. Записано в Москве. Напечатано в 9 вып. «Песен» П. В. Киреевского, стр. 252.

Одна из песен о пугачевских агентах. Оформление в стиле разбойничьих песен (разбойник приезжает к своей милой). Начало – песня о сынке Разина, появляющемся в Астрахани.

13. Записано П. В. Шейном от Н. Картавенко. Напечатано в 9 вып. «Песен» Киреевского, стр. 145–146.

Вариант с незначительными разночтениями помещен в труде Максимова «Сибирь и каторга», т. I.

Песня об одном из талантливейших помощников Пугачева – Чике-Зарубине, переименованном в графа Чернышева. Это предположение высказано также и Аристовым («Об историческом значении разбойничьих песен», стр. 85–86).

Песня о графе Захаре Григорьевиче Чернышеве, участнике семилетней войны, доверенном лице Петра III, записана в значительном ряде вариантов.

Известное имя вельможи эпохи Петра III явилось как бы прикрытием для песни о герое пугачевщины. По существу данная вариация песни о Чернышеве является песней безвестных разбойников, «сирот бедных, бес-пашпортЪых», очень часто прикрепляющейся к имени Разина, в данном случае через Разина к Пугачеву.

Село Лысково связано с верхневолжской разинщиной, но также оно связано и с действиями пугачевцев. По преданию, Чику-Зарубина везли на казнь окружным путем через Лысково, чтобы доказать массам, что он действительно пойман.

Здесь налицо опять поэтическое оформление глубокой связи разинщины и пугачевщины (то же в № 11, 12).

14—15. Зап. А. Н. Лозановой в 1930 г. на пароходной пристани Покровск – Саратов от урож. Пугачевского окр. М. Ф. Пяткиной, 60 лет.

Самые последние записи рассказов о пугачевщине.

Хотя в их содержании уже в значительной мере стерта классовая заостренность, – в сравнении с преданиями, приводимыми ниже, – но эти рассказы, записанные четыре года тому назад, ценны как указание на следы современной нам живой традиции о пугачевщине. Именно поэтому мы открываем ими собрание преданий о Пугачеве.

16. Рассказы о Пугачеве от донских казаков и волжских судовых рабочих даны Якушкиным (о немсм… «Ра-зинщина», Рассказы и предания, примеч. № 43).

Напечатана в сочин. Павла Якушкина, СПБ. 1884. стр. 405–406, в очерке «Путевые письма из Астраханской губ», 1879 г.

Передача воспоминаний очевидцев и свидетелей пугачевщины. Пугачев именуется храбрым воителем (не царем). Участники беседы (и слушатели и рассказчик) вспоминают о Пугачеве на ряду с Разиным и Ермаком. Сопоставление этих образов характерно для волжских рудовых рабочих и отчасти для донского казачества.

17. Дано А. Николаевом ср слов старой пирожницы из Саратова, Вахрамеерны. «Саратовские губернские ведомости» I860, № 25, ч. неофициальная.

18. Записано от того же лица, что и предыдущий рассказ. Напечатано в «Саратовских губернских ведомостях» 1860, № 14.

Обычные для рассказов о пугачевщине мотивы. Глухое упоминание о чародействе Пугачева – очевидно, отголосок преданий о чародействе Разина. Немецкий генерал, о котором упоминает предание, – вероятно, Михельсон, которому удалось захватить Пугачева.

19. Сообщено Ив. Мамакиным. Напечатано в «Живой Старине» 1890, вып. 2, стр. 139–140, «Великорусские народные легенды», сообщ. Ив. Мамакиным из Луко-яновского у., Нижегородской губ.

Рассказ чрезвычайно показателен для осмысления образа Пугачева как защитника крепостных. Пугачев противопоставлен жестокой крепостнице, которая (по преданию) умирает, потрясенная встречей с Пугачевым.

Салтыкова Дарья Николаевна, помещица, современница Пугачева (1730–1801), прославилась своей исключительной жестокостью. В Московской области и в районах ее поместий о ней сохранилось много рассказов, ее прозвали «людоедкой», имя «Салтычиха» стало нарицательным. Есть данные, что Салтыкова не знала грамоты. Рано овдовев и оставшись полной хозяйкой своих имений, она за семь лет замучила около 139 своих крепостных. Все жалобы крестьян на свою помещицу, благддаря ее связям и взяткам, не достигали цели, – наоборот, жалобщики обвинялись в клеветничестве и подвергалась наказанию. Наконец, в 1762 году двум крепостным удалось подать жалобу императрице. Только шесть лет спустя юстиц-коллегия, установив, что Салтыкова «не малое число людей своих мужска и женска пола бесчеловечно мучительски убивала до смерти», – выносит ей смертный приговор (отсечение головы). Тогда Салтыковой было 38 лет. Но казнь, по распоряжению императрицы,'была отменена. Салтыкову сослали в один из монастырей, где одиннадцать лет она просидела в подземной тюрьме, а остальные 22 года до смерти провела в застенке, пристроенном к стене храма, и даже от приставленного к ней караульного родила ребенка. (Студенкин, «Салтычиха», «Русская старина» 1874, т X;

П. Кичеев, «Салтычиха». «Русский архив» 1865, № 2; «Русские достопамятности», вып. У, М. 1862; В. И. Се-мевский, «Крестьяне в царствование Е. II», т. I, СПБ. 1903; Н. Дубровин, «Пугачев и его сообщники», т. I, стр. 338–342.

20, Сообщено Н. А. Аристовым. Напечатано в «Историческом вестнике» 1880, т. III, стр. 21–22.

Один из рассказов о верных правительству чиновниках, погибавших от пугачевцев. Имена действующих лиц в' данном случае не сответствуют действительности.

Однако подобные эпизоды, без сомнения основанные на имевших место фактах, весьма часто встречаются в семейных хрониках дворянства и духовенства. Начиная с 70-х годов, эти материалы нередко печатаются в исторических журналах (в «Русской старинен, «Русском архиве», «Историческом вестнике» и т. д.) как воспоминания о «бунте». Основное их содержание – это жестокость Пугачева и пугачевцев, переживания ужаса перед их приходом, гибель, иногда неожиданное избавление от смерти. Здесь часто можно встретить мотивы религиозно-мистического характера: спасение благодаря образкам, чудотворным иконам, фамильным святым, которые с этих пор начинают чтиться еще более.

Из рассказов подобного рода интересно предание о приходе Пугачева в Курмышский край (Н. Ф. Ака-емов, «Город Курмыш в XIY – ХУ III ъв.». Изв. о-ва археологии, ист. и этногр. при Казанск. ун-те, т. XI, 1893, и А. Труворов «Былое из пугачевщины», СПБ. 1870).

Оба рассказа – о памятном событии дворянской семьи Бобоедовых. Семья была спасена благодаря маленькому сыну «Васеньке», который понравился Пугачеву своей пляской. В организации всего этого дела принимал деятельное участие пугачевский полковник Герасим Васильев, который работал в доме Бобоедовых печником и не раз видел искусство барского сына.

Маленький Бобоедов так раззадорил пугачевских полковников своей пляской, что (по рассказу Труворова) настаивавший на казни Бобоедова-отца казак-полковник забыл о казни, тоже бросился в круг и начал приговаривать: «ой жги, говори, ростабарывай. .» Глядя пц него, и Герасим Васильев тоже вскочил с места и, притопывая ногами, помахивая своим бумажным клетчатым платком, приговаривал своему товарищу:

Ходи браво, гляди прямо,—

Говори, что вольны мы…

(А. Труворов, указ, статья, стр. 17).

Возможно, что эта поговорка была в ходу у пугачевцев. Может быть, она является тоже отголоском фольклора восставших крепостных масс.

21. Записано Д. Н. Садовниковым в селе Старом Урай-кине, Ставропольского у., Самарской губ. Напечатано в «Сказках и преданиях Самарского края» № 115,

стр. 377.

Один из типичных мотивов в рассказах-воспоминаниях о пугачевщине: добрая барыня (барин) спрятана крестьянами от пугачевцев.

Эти рассказы основаны на действительных событиях, иногда имевших место. Напр., семья помещика Кузнецкого у., Саратовской губ., Радищева (отца), которого очень любили крепостные, не была выдана пугачевцам, хотя крестьяне знали, где она находится: отец спря

тался со, старшими детьми в лесу, а младших оставил у крестьян.

22—25. Записано в 1905–1906 гг. акад. А. А. Шах^ матовым и под руководством его, от мордовского населения Саратовского уезда, в Сухом Карабулаке (№ 22) и в Оркине (№ 23). Напечатано на мордовском языке, с русским переводом в «Мордовском этнографическом сборнике», Спб. 1910, стр. 55–56 и стр. 12–13.

Предания № 24, 25 взяты Шахматовым из историко-географического описания Оэерской вол., Саратов-екого у., А. Н. Минха (А. А. Шахматов, «Мордовский этнографический сборник», стр. 699–700).

Мордовские предания о пугачевщине являются чрезвычайно яркими памятниками, выявляющими причины живого отклика мордовского народа на пугачевщину. Для него пугачевщина является мерилом времени; от пугачевщины считают возраст стариков и различные события. Когда необходимо подчеркнуть возраст старика – = говорят: «Он помнит (знает) пугачевское время».

26. Записано в конце 50-х годов учеником Симбирской семинарии, уроженцем села Туван, и напечатано в «Историческом вестнике» 1880, т. III, стр. 18–19.

К сожалению, нам неизвестны предания о пугачевщине из уст самих чувашей. Настоящий рассказ переложен собирателем в подчеркнуто-великодержавном духе. Однако, даже в таком виде, он представляет интерес своей фактической стороной (широкое участие чувашей в пугачевщине, надежды их на Пугачева, принудительная христианизация и ненависть к православному духовенству; отношение правительства к чувашам). Вся эта канва фактов, отразившихся в данном рассказе, дает возможноеть заключать о содержании и эмоциональной окраске подлинных чувашских преданий о пугачевщине.

27. Напечатано в работе Н. В. Никольского «Краткий конспект по этнографии чуваш», «Изв. об-ва археологии, ист. и этногр. при Казанск. ун-те», вып. XXVI, Казань 1911, стр. 607.

Содержание преданий и рассказов чувашей дано в конспективном переложении.

Несомненно, этот материал мог бы быть гораздо обширнее, но он в свое время мало собирался и почти совсем не записывался в своем подлинном виде.

28. Башкирское предание о речи Салавата Юлаева к своим соотечественникам – пугачевцам.

Сообщено Сагид Ми расовым, к сожалению, без указания места, времени и лица, со слов которого оно записано.

Напечатано на башкирском языке в «Трудах научной и исторической организации при Народном комиссариате Башкирской республики», 1922, ч. I, стр. 29–31.

Здесь помещаем полный перевод, сделанный сотрудником Историко-археографического института Академии Наук СССР, В. А. Забировым, под редакцией акад. А. Н. Самойловича.

Салават Юлаев – молодой предводитель и организатор восстания башкир во время пугачевщины, один из самых образованных и талантливых среди своих соотечественников той эпохи. Он оставил по себе память как герой-воитель (богатырь) и как поэт. Захваченный правительственными войсками, на допросах ц цытках Салц-ват все же не сообщил всех данных о ходе и развитии восстания в Башкирии. Тайная экспедиция выносит о нем и об его отце, Юлае, подтвержденное императрицей постановление от 16 марта 1775 г.: «Наказать его во всех тех башкирских селениях, где от него злодейства и убийства происходили, кнутом и, наконец, в последнем из оных селений, вырвав ноздри и поставя знаки «вор и убийца», послать для употребления в тяжкую каторжную работу вечно, в Рогервик» (Пугачевщина, т. И, ГИЗ, 1929, стр. 451). В ответ на этот приговор сохранилось донесение, что наказание исполнено.

Об этом борце за свободу башкир сохранились песни, ему приписываемые; о нем рассказываются сказки и предания, повторяются (будто бы им формулированные) изречения и поговорки. Действительно, песни, принадлежащие, по преданию, Салавату, проникнуты настроениями борьбы, жажды отвоевать права, веру и свободу Башкирии.

Высоко летает ворон,

Выше ворона – сокол,

Выше сокола – могучий Орел, птичий царь.

Далеко там тебе, юный воин,

До богатыря —

Мощного орла,

Но крепися и мужайся,

Бога в помощь призови,

И иди на бой ты смело И везде врагов рази.

Бог великий создал храбрых,

Храбрых воинов своих,

Чтоб они неверных били,

Защищая честь и веру,

Как велит святой коран,

Что пророк святой вещал.

Призовя на помощь бога,

Не боюся я врагов:

Знаю алчного киргиза,

И урусов (русских) не боюсь. .

Некоторые песни Салавата ассоциируются в Башкирии с событиями пугачевщины. Такова, напр., песня о том, как Салават, взяв пример с великих богатырей своей страны, один отбивается от трехсот врагов:

Было время, время храбрых.

Божьих всех богатырей;

Были Гали, Абутали,

Саш и Нариман,

Знал их целый свет,

Знал про их дела,

Во всю жизнь свою сражаясь,

Победили многих сильных И величайших богатырей.

Много неверной силы Меч их поразил.

Не боялись силы вражей,

Ни драконов, змей,

Ни коварств самих шайтанов,

Ни волшебников ужасных,

Лютых курада (колдунов).

Вот какие были люди В прежние года.

Про дела ваши я слышал,

Духом возгорясь,

Оседлал коня, и в сечу Конь меня понес.

Я сразился со врагами И врагов разнес,

На меня напало разом Триста человек.

Я от всех трехсот отбился,

Вынес конь меня На широкую долину К светлому ручью. .

По поводу этой песни у башкир составилось предание, что ее сложил Салават про себя; он будто бы один отбился от трехсот казаков. Указывают даже место, куда вынес Салавата конь, близ Саткинского завода, при ключе Пермяцком.

Когда башкирские отряды в районах Саткинского завода спешно отступали, спасаясь от преследований полковника Михельсона, Салават, по преданию, сложил песню:

Поскакал бы я – да впереди болото,

Стрелял бы я – да стрел мало у меня, Осмотрюсь кругом —

Мало у меня надежных людей…

Пс преданиям, необычайная богатырская сила Салавата появилась у него в молодом, даже отроческом возрасте. О нем башкиры поют песню:

Сколько лет Салавату?

Зеленая шапка на его голове.

Если спрашиваешь о летах Салавата, – Четырнадцати лет он стал богатырем…

Эта песня известна в Башкирии в значительном ряде вариантов.

Предание, сообщенное Сагид Мирасовым, вначале является пересказом событий, связанных с борьбой башкир против надвигающихся русских.

Изречения, вкладываемые в уста Салавату, замечательны по своей политической остроте и, вместе с тем, художественности. Возможно, они явились и позднейшим оформлением понимания башкирами борьбы за свою самостоятельность. В них чрезвычайно показательно их соединение именно с образом Салавата. Ярко также даны отдельные образы, напр. свобода, которую Пугачев обещает башкирам: «.. пусть они сами управляют своей страной, где они по своему желанию могут летать подобно птице и плавать подобно рыбе..» или еще символический образ: уголек в речи Салавата является символом сожженных и уничтоженных русскими башкирских селений.

Предания являются отображением той ведущей роли, которую играли среди угнетенных самодержавием кочевых народов башкиры в пугачевском движении. Р. Г. Игнатьев, «Башкир Салават Юлаев, пугачевский бригадир, певец и импровизатор». Изв. об-ва археологии, ист. и этногр. при Казанск. ун-те, – т. XI, вып. 2; Пугачевщина. Центрархив, т. I и II. Типеев, «Очерки по истории Башкирии», Уфа. 1930, стр. 57–68. Ст. Злобин, «Салават Юлаев», Дешевая б-ка. ГИЗ, 1930.

29. Записано А. Николаевым в д. Средняя Елюзань, Кузнецкого у., Саратовской губ., со слов старика-тата-рина Абурахмана Хабибулина Усманова, современника пугачевщин!!. «Сарэтрвсяце губ. ведомости» I860, N? 1^*

30. Татарские предания о пугачевщине. Напечатано в кн. «Неизданные произведения Каюма Насырова и материалы к 100-летнему юбилею со дня его рождения». Изд. Бюро краеведения при Наркомпросе ТССР, Казань 1926 (на татарском языке). Перевод сделан сотрудником Историко-археографического Ин-та Акад. Наук СССР В. А. Забировым.

Эти предания изложены на основании материалов, со* бранных одним крупным казанским купцом – Мухаме-дзяном Айтовым, любителем старины.

Записи Айтова были помещены в журнале «Шуро» 1912, № 15, стр. 396 и след, (на татарском языке).

Передавая (вероятно, в 80-х годах) материалы о пугачевщине, собранные Айтовым, Каюм На сыров отмечает: «Из событий, происшедших в 1772 г., имеется также

сказание о Пугачеве, известное среди народа».

В преданиях татар (№ 29 и 30) не встречаем той яркой политической заостренности, которую видим, например, в башкирских, мордовских преданиях.

31—32. Налеч. проф. Б. М. Соколовым в журн. «Красная нива» 1927, № 3, под заглавием: «В гостях у Пу-гаченка».

Рассказы отмечены во время этнографической экспедиции от Центрального Музея Народоведения в Марийскую и Вотскую области, летом 1926 г. Б. М. Соколов устанавливает действительное пребывание Пугачева в данном районе в 20-х числах июня 1774 г. Б. М. Соколову удалось выяснить, что изображенный на портрете «пугаченок» не мог быть ни сыном Пугачева, ни тем мальчиком, которого обласкал Пугачев Однако тем показательнее та настойчивость, с которой хранятся и передаются из поколений в поколения рассказы о Пугачеве, побывавшем в местных районах. Самое прозвище «Пугаченок» свидетельствует о ясном следе еще живой до настоящего времени эпической традиции о пугачевщине среди народов Прикамья.

33—44. Предания о пугачевщине в передаче И. И. Железнова (о Железнове см. настоящ. сборн., Разинщина, примеч. № 44).

Предания и рассказы о пугачевщине даны Железновым главным образом на основании его записей 1858 г., когда летом и осенью состоялась его специальная поездка для собирания фольклорных материалов среди уральских казаков.

Собранные рассказы о Пугачеве были уже в 1859 году обработаны Железновым и приготовлены к печати. Но из цензуры они были присланы обратно с надписью: «Возвратить автору без одобрения». Вероятно, настроения их, в высшей степени сочувственные Пугачеву и пугачевщине, оказались неприемлемыми для печати. Лишь во втором, уже посмертном издании сочинений Железнова (1888) они были опубликованы. Помещаемые ЗДесь материалы взяты из 3-го (самого полного) издания сочинений Железнова, «Уральцы. Очерки быта уральских казаков», СПБ. 1910, т. III, стр. 140–210.

Предания уральского казачества, которое, как известно, являлось наиболее активным ядром пугачевщины, составляют особую группу. Они отличаются яркостью и обстоятельностью рассказа, стремлением к точности хронологических и топографических указаний. В предисловии к «Преданиям о Пугачеве» Железнов пишет, что с самого детства он слышал на Урале много рассказов о пугачевщине. В 50-х годах, оценив все значение этого материала, он решил записать его.

«В 1858 году, в течение целого лета и осени, я разъезжал по Яику, отыскивал старичков и старушек и подбирал крупицы, оставшиеся от старинного пирования. Что собрал, то и представляю, прибавив, разумеется, и то, что запало в память мою из времен детства и юности. Представляю именно то, что собрал, представляю в том именно виде, как, что, а в иных случаях и от кого слышал.

«Из этой оговорки читатель догадается, что рассказ мой, составленный из разных лоскутков, будет не очень строен, последователен. Этого мало, прибавлю я: рас

сказ мой будет с некоторыми повторениями и даже противоречиями; но, смею заверить всех и каждого, взамен того недостатка, рассказ мой будет верен действительности, то есть в нем не будет ни одной черты присочиненной».

И далее: «Итак, предания о Пугачеве я оставлю неприкосновенными, в том виде, как слышал из уст народа, не делая относительно них здесь никаких пояснений и не пускаясь по поводу их ни в какие рассуждения. .»

Такова характеристика своей работы самим, данная Железновым. Однако, конечно, материал передается им согласно собирательской манере 40—50-х годов, в известной компановке и в известном литературном обрамлении. Своими вопросами собиратель дает направление рассказу, определяет расположение эпизодов. Несомненно также, что предания не лишены и некоторых вставок и литературных украшений со стороны очеркиста (напр., сравнение характеров действующих яиц, с личностями древней Руси, подробная оценка политики «пруцкого короля» Фридриха и турского султана, перечисление военных приобретений екатерининской эпохи). Восхваление ума и государственных способностей Екатерины II (чему уделено эначительное внимание в некоторых рассказах), думается, тоже представляет собой вставку собирателя-очеркиста, сознательно введенную в рассказ Для цензуры, с целью смягчить политическую заостренность преданий. Все же, несмотря на эти моменты литературной стилизации, – их содержание и эмоциональная окрашенность переданы точно. Железнов вынес в основном те же самые впечатления об оценке пугачевщины широкими массами уральского казачества, что и Пушкин при посещении Оренбургских районов в 1833 г. В 900-х гг. те же впечатления подтверждены и Короленко. Важно указание Железнова на широкую, в некоторых случаях поголовную известность этих преданий среди уральцев.

Рассказы о жизни Пугачева (два варианта № 33, 45) включают в себя почти весь цикл уральских преданий о пугачевщине (уход «Петра Федоровича» из дворца; скитания; приход к яицким казакам; женитьба на Устинье Кузнецовой; эпизоды узнавания «Петром Федоровичем» старых знакомых; рассказ о гибели врагов «Петра Федоровича», о смерти «Петра Федоровича» и т. д.). Эти эпизоды встречаются и отдельно, превращаясь в самостоятельные рассказы.

Все уральские предания объединены одним композиционным центром (Пугачев – подлинный царь, это настоящий Петр III). К этому центру все сводится, им все объясняется. В рассказы вплетены моменты дворцового переворота, окруженные яркими бытовыми подробностями. Уход Петра Федоровича легенда объясняет ссорой («несугласьем») с женой, которая приревновала его к заморской принцессе или (по другому варианту) к Елизавете Воронцовой. Об этой известной фрейлине двора Петра III, Елизавете Романовне Воронцовой, упоминает и Екатерина II в своих «Записках». (Записки имп. Екатерины II, «Исторический вестник» 1906, IX, стр. 701). О взаимоотношениях Петра III и Елизаветы Воронцовой сложилась даже песня, имевшая некоторое распространение в Москве. В 1764 г. по поводу нее возникает переписка, которую в делах Гос. архива (VII, 2164) обнаружил А. Н. Пыпин. (Дела о песнях в XVIII в. Изв. русск. яз. и словеон. Акад. Наук, 190& т. V, стр. 587 и сл.).

Песня приложена к «делу»:

Мимо рощи шла одиниохонька,

Одиниохонька, младехонька,

Никово в роще не боялася,

Я ни вора, ни разбойничка,

Ни сера волка, зверя лютова.

Я боялася друга милого,

Своего мужа законнова,

Что гуляет мой сердечный друг В зеленом саду, в полусадничке,

Ни с князьями мой друг, ни с боярами,

Ни с дворцовыми генералами.

Что гуляет мой сердечный друг Со любимой своец фрелиной,

С Лизаветою Воронцовою.

Он и водит за праву руку,

Они думают крепку думушку,

Крелку думушку за единое,

Что ни так у них дума сделалась,

Что хотят они меня срубить-сгубить,

Что на мне хотят женитися.

Узнав об этой песне, генерал-фельдмаршал граф П. С. Салтыков обратился к императрице со следующей реляцией:

«Всемилостивейшая государыня!

Как приложенная при сем песня, которая здесь между простым народом в употреблении, в рассуждении глупости безумного и по всему виду подлого сочини*

теля, больше презрения и смеху достойна, нежели истязания, то я без особливого вашего императорского величества повеления не дерзнул сам собою следовать, от кого бы оная произошла, чего впрочем и сыскать едва ли возможно: а между тем не мог преминуть, чтоб всеподданнейше не донесть о том вашему императорскому величеству, веемилостивейшая государыня, вашего императорского величества всеподданнейший раб граф Петр Салтыков. 7 июня 1764 г.».

В ответ на это поступает распоряжение: «.. чтоб оная [песнь. – А. Л.]… не продолжая большого время, забвению предана была, с тем однако, чтоб оное было удержано бесприметным образом, дабы не почювствовал никто, что сие запрещение происходит от высшей власти» (А. Н. Пыпин, «Дела о песнях в XVIII веке», стр. 589).

Без сомнения, отголосок слухов о Елизавете Воронцовой проник и в рассказы яицких казаков.

Для уральских легенд характерен мотив признания «Петром Федоровичем» своих прежних знакомых, старых казаков. Он входит почти во все легенды как эпизод, подтверждающий подлинность царского происхождения Пугачева. Объяснение смерти Пугачева (его казни) тождественно почти во всех уральских рассказах. Все они сходятся на том, что Пугачев «;не казнен, а умер в мире, тишине и почете». Казнили, да не его, – даже никого из его приближенных не казнили. Один охотник вызвался умереть вместо него добровольно.

Рассказы об Устинье Кузнецовой и о женитьбе Пугачева передаются ее родственниками или лицами, близко знавшими семью Кузнецовых. Все рассказчики осудительно относятся к женитьбе «Петра Федоровича» от «живой жены». В этой оценке, вероятно, сказались тенденции уральского казачества, по большей части старообрядческого. Однако все вариации объяснений этого факта сводятся к тому, что «Петр Федорович», женясь от «живой жены» и на простой казачке, действовал не по своей воле: «лукавые люди соблазнили».

Короленко, приехав к уральским (яицким) казакам в 1900 году, отмечает ряд интересных следов пугачевщины, которые ему пришлось наблюдать (В. Г. Короленко, «У казаков»). В старом Уральске (Яицком

О Разит' и Пугачеве городке) сохранились вещественные памятники, с которыми связаны и предания.

«На углу Большой и Стремянной улиц показывают два скромных дома. Один из них, угловой, – деревянный, сложен, очевидно, очень давно, из крепкого лесу. Бревна отлично еще сохранились, хотя один угол сильно врос в землю, отчего стены покосились, а тес на крыше весь оброс лишаями и истлел, кое-где превратившись в мочало. Другой, – стоящий рядом в глубь Стремянной улицы – тоже очень старый, сложен из кирпича с некоторыми претензиями на «архитектурные украшения». Он тоже весь облупился. Слепые окна отливают радужными побежалостями, крыльцо, – выходящее во двор, весь заставленный кизяками, – погнулось под бременем лет до такой степени, что могло бы возбудить любопытство архитектора самым фактом своего равновесия.

«Местное предание гласит, что первый дом (деревянный) принадлежал казаку Петру Кузнецову, откуда Пугачев взял себе невесту, Устинью Петровну, ставшую на короткое время «казачьей царицей». В каменном жил будто бы сам Пугачев во время наездов из Оренбурга..»

В «делах», которые удалось читать Короленко в войсковом архиве, – не раз упоминается о «называемом дворце» Пугачева… «Этот невзрачный, покосившийся дом, – пишет Короленко, – видел в своих стенах своеобразный «придворный штат» фантастической царицы. Здесь толпились фрейлины – недавние подруги ее по куреням – и пажи-казачата».

Короленко говорит о печальной участи молодой жены Пугачева:

«Печальна дальнейшая судьба бедной казачьей царицы. Пугачев проиграл свое дело на Яике. Он умчался из-под Оренбурга, чтобы еще раз пронестись ураганом по заводской и крепостной восточной России, – а Симанов со старшинской партией вышли из ретраншемента, и началась расправа. Устинья со всем своим штатом попала из «называемого дворца» в тюрьму при войсковой канцелярии. Потом пошли этапы, кордегардии, тюрьмы, эшафоты. Существует очень правдоподобный рассказ, будто бы Екатерина пожелала лично видеть свою фантастическую соперницу. Свидание состоялось. Екатерина нашла, что Устинья далеко не так красива, как о ней говорили. После всего, что пришлось перенести бедной казачке, полуребенку, на пути от этого скромного деревянного домика в куренях до дворца Екатерины, отзыву этому можно, пожалуй, поверить.

Это свидание могло бы послужить благодарным сюжетом для интересной исторической картины. После него Устинья исчезает надолго в казематах Кексгольм-ской крепости. Более четверти века спустя (в 1803 году) царственный внук Екатерины, мечтательный и гуманный Александр I, обходя эти казематы, встретил там, между прочим, и Устинью. На вопрос государя ему сообщили, что это вторая жена Пугачева. Александр тотчас же приказал освободить ее, но, конечно, это пришло уже слишком поздно..»

Короленко отмечает, что среди местных жителей о пугачевском «дворце» ходят рассказы. Утверждают, что в нем что-то «непросто», иногда под полом там слышны какие-то таинственные звуки.

Приезд Короленко, осмотр дома, расспросы – все это создало новую легенду: «Обыватели заключили, чт^

цель нашего осмотра – покупка «казною» пугачевского дома, как бывшего царского дворца».

К записям Железнова Короленко сообщает чрезвычайно ценное дополнение.

Он явился свидетелем той же самой устной традиции, которую отмечал Пушкин в 1833 году, и так полно зафиксировал Железнов: предания о Пугачеве – Петре III были живы и в 1900 году.

«В Требухах» оказался интересный человек, старый 89-летний казак Ананий Иванович Хохлачев. Я слышал о нем как о человеке любознательном, собравшем в своей старой памяти много преданий. Хозяйка постоялого двора, на котором мы остановились, оказалась крестницей Анания Ивановича и охотно вызвалась пригласить его к нам для беседы.

Через полчаса во двор явился рослый старик, с очень длинной седой бородой, в старинной формы стеганом халате и, несмотря на жаркий день, – в валеных сапогах. Глаза Анания Ивановича были старчески тусклы, голос несколько глух, но память ясная, речь связная и толковая. Он был из тех людей, с детства наделенных живой любознательностью, которые жадно прислушиваются к старинной песне, к преданиям и рассказам бывалых людей и стариков..

«Он отказался выпить с нами чаю, – скромно и не объясняя причины (на Урале многие не пьют чая, считая это грехом), но охотно взял яблоко, которое, впрочем, так и держал все время в руке (дело было еще до яблочного Спаса). Но на вопросы отвечал охотно и даже с некоторой гордостью и удовольствием. Это было удовольствие человека, много узнавшего в свою уже закатывающуюся жизнь и готового передать другим кое-что из этого запаса. О Пугачеве он говорил как о настоящем царе, приводил очень точно разные предания, называя лиц, от которых все это слышал, и перечисляя степени их родства с самыми участниками исторических событий. Заметив, что я записываю кое-что в свою книжку, он выпрямился и, положив руку на столик, сказал: