Текст книги "Песни и сказания о Разине и Пугачеве"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Были и такие толки, будто бы лукавые люди нарочно смутили его жениться, для того, единственно, чтобы веру в него у народа помутить.

– Дело темное, – продолжал старик, – осталось оно на душе у тех, кто орудовал этим делом. Сам ли он дал маху – от живой жены женился, нарочно ли кто соблазнил его, чтобы испортить дело его, или кто из наших, примерно Толкачевы, с простоты вложили в н*^чго такую мысль, – разузнать этого теперь не можно. Одно верно, я так мекаю, да и другие вам скажут то же самое, – говорил старик, – одно верно, что во всем этом было произволение божие. Не женись он – кровопролитие не скоро бы утишилось; не женись он – г к нему многие б енаралы с полками преклонились: кровопролитие пошло бы тогда в оттяжку. А как сведали, что он от живой жены женился, так во всем народе и во всей армии пошло сумнение, и стали от него отпадать: кровопролитие-то и прекрати

лось. Значит, предел божий, – значит, так тому и быть,

– Что ж с ним-то сделали, есть коли казнили не его, а подложного? – спросил я своего собеседника.

– Да то же, что и с Устиньей Петровной! – отвечал собеседник. – Как она изжила век свой на островах под секретом, так, значит, и он изжил век свой в каком ни на есть удаленном месте под секретом же.

– Мудреная вещь! – заметил я.

Точно, что мудреная! – заметил в свою очередь и рассказчик.

РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛИЦ

36

–.. Дядюшка мой, Василий Степанович Толкачев, и товарищ его, Иван Иванович Ерофеев, оба молодые парни, были в числе приближенных к Петру Федоровичу, – говорил мне семи-десятилетний старик-казак Толкачев, житель Ча-ганского форпоста. – Когда еще он не объявлялся всенародно, – продолжал старик, – а жил по тайности на Уденях, в ту пору ознакомился он там с дядюшкой моим, Васильем Степановичем, а дядюшка Василий Степанович, изволите ли знать, гулебщик был первой руки, часто езжал на Удени по дикого зверя. Черед Василия Степановича Петр Федорович ознакомился и со всей нашей семьей, а семья наша была большая, справная. У нас в семье и ха-рунки вышивали; для этого и долото, и серебро, и золотые бахромы и прочее доставляли Петру Федоровичу ид Москвы сугласничики его. Так в семье нашей после рассказывали, – > добавил старик.

– Еще при нем был, – продолжал старик, – не то товарищ, не то дядька, бог его знает, какой-то неведомый человек, должно быть, не из расейских, а из иностранных: говорил он не чисто по-русски. И мудреный же был этот человечек, отдать справедливость, – дошлый на все, и чертовщинки, видно, знал. Одно слово, голова!..

Раз пошли они на охоту, дядюшка Василий Степаныч и этот иностранец. Пришли к ильменю. Плавает на ильмене лебедь, да слишком далеко, убить нельзя, никакое, значит, ружье не дострелит. Дядюшка поворотил прочь, а иностранец и говорит:

«Васенька! али не хочешь бить?»

«Далеко оченно! – говорит дядюшка. . – Не убьешь. Зачем даром заряд терять?»

«Ничего не далеко, – говорит иностранец. – знай, ложись на ражки, близко будет».

Дядюшка послушался, взвел курок и прилег на ражки. Иностранец отошел немного прочь и стал шептать что-то. Вдруг лебедь ни с того, ни с сего замахал крыльями и на хлопках пошел прямо на дядюшку; подплыл сажен на десять и остановился, словно привязанный. Дядюшка прицелился и выстрелил, лебедь свернулся. Выходит, иностранец слово такое знал, что тварь слушалась его.

Под последний конец замешательства человек этот пропал, словно в воду канул, сказывал дядюшка; убили ли его на какой баталии или сам собой отшатился, бог весть, а только дядюшка Василий Степанович месяца за два до последней баталии, что была на Волге, не видал его. А доп режь того, дядюшка сказывал, до-прежь того он безотлучно находился при Петре Федоровиче и подавал советы, как баталии вести.

– На Волге не посчастливилось ему, Петру-то Федоровичу, – продолжал рассказчик. – В одной в недобрый час, видно, зачатой баталии он потерял и пушки, и порох, и казну, и харунки, и вся армия его расстроилась и разбежалась. Оставшись ни при чем, он перекинулся на сю (луговую) сторону Волги и укрылся опять на Узенях, где и прежде привитался. Дядюшка Василий Степанович и товарищ его, Иван Иваныч Ерофеев, вместе отражались, друг от друга ни на шаг не отставали, выходит, друзья были. Когда победили их на Волге, они думали, что последний конец пришел, бросились в Волгу и поплыли на свою сторону. Какие-то люди гнались За ними в лодке, однако не догнали, посередь Волги опрокинулись и пошли на дно. Дядюшка мой был о двуконъ. Бурый мерин был сильный и надежный конь, а и (мухортый был хорош, однако супротив бурого не стоил, немножко послабее, пожитковатее бурого был. Дядюшка понадеялся на бурого и привязал ему под шею мешок с золотом, фунта с два весом, а пучок ассигнаций, замест пропажи, привязал к холку мухортому, чтобы на всяк случай не обмочить. Мухортый мерин переплыл реку благополучно и спас хозяину бумажки, а бурый, на кого надежда-то была, бурый-то, сударь мой, не доплыл до берега саженей пять-шёсть, утонул, а с ним и золота казна пропала. Знай дядюшка, что такой грех случится с бурым, привязал бы золото на мухортого, иль-бо поровну разделил. Да почем было знать? Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Когда выдали его начальству, – продолжал собеседник, – дядюшка Василий Степанович и

Иван Иванович Ерофеев со многими казаками, кои несогласны были на этакое дело, то-ись чтобы выдать его начальству, оставались на Уэе-няк и долгое время скрывались там в камышах, питались от охоты, били, значит, кабанов и сайгаков, тем и продовольствовались. А в дома возвратились тогда только, когда вышел от царицы милостивый манифет. В ту же пору и указ от государыни последовал таковой: «Не называть-де впредь Яик-реку Яиком, а называть Уралом, и яицким-де казакам не называться впредь яицкими, а называться уральскими». И с той поры река наша стала называться Уралом, а сами мы уральскими. И такая перемена в имени нашем сделана в наказание нам: больше ничего нельзя было сделать. . Выходит, он был не простой побродяга, не самозванный, а настоящий царь! – Заключил старик.

37

– Бежал юн ид Питера от «налоги» и прибежал к нам на Яик, – говорил слепой и очень старый казак Лоскутов, житель Красного умета. Спервоначально никому из наших невдомек, что он бежавший царь. Был он у севрюг ⁵⁵в обозе у казаков в кашеварах. Бывало, соберутся позавтракать али пообедать, и он собирает им на стол, кормит, прислуживат, а как дойдет дело до сухарей, схватит пригоршни и бросит в чашку иль-бо в котел с азартом и скажет: «Царь сухари ест!» Все только засмеются да меж себя потолкуют: «Какой прокурат, какой забавник наш кашевар!» А то и в башку никому не придет, оболтусам, что кашевар-то не просто побродяга, а сам царь. О себе, значит, наветки давал.

Пришли от севрюг и забыли про кашевара. А он живет у кого-то из наших казаков – у Толкачевых ли, у Пьяновых ли, у Шелудяковых ли, наверное не могу сказать, да это все единственно, у кого бы там не было. Живет он себе по убожеству в передбаннике. Каково? Из царских-то палат в передбаннике, в кажинную, бывало, ночь затеплит перед образом свечку и молится. Однажды хозяева и подслушали: читает он, батенька, канун заздравный, а за кого? Чудеса, батенька мой! Читает он за царя-наследничка, за Павла Петровича, величает его рожденным чадом своим! Хозяев, как услыхали они это, словно колотушкой кто огрел по лбу. И разнеслась об э^ом слава по всему городу. Тут только и раскусили слова его у севрюг:. «Царь сухари ест!» Пристали к нему: кто юн такой? Он и повинился. И дивился же народ такому чуду! Царь – кашевар! Царь сухари ест! Царь в предбаннике!.. Чудны* чудны дела господни.

С той поры он и стал оперяться: взял вскорости силу большую и пошел кстить! И пошел! И пошел! Дым коромыслом встал. Дрогнула мать сыра-земля, и застонала вся Расея! Не проходило дня, в кой бы не повесил он кого, что не веровал в него. Особенно господам доставалось, долго, чай, помнили его, – никому не спускал, кто в руки попадался, всякого на рели вздергивал, а все за то, что сам от них натерпелся муки вволю. Значит, долг платежом красен, – невестке, значит, на отместку. А к простому народу был милостив.

Начал он свое похождение от нашего города и пошел супротив солнца к Оленбурху (Оренбург); от Оленбурха поворотил на заводы, оттуда на Волгу, с Волги пришел на Узени, – все, значит, шел супротив солнца. На Узенях остановился. Дальше никуда не пошел. Там, значит, предел был положен! – заключил старик.

Потом, погодя немного, продолжал:

– Привезли его с Узеней чинным манером в наш город и при всем народе заковали в кандалы да и повезли за конвоем в Москву. Конвойным был наш Мартемьян Михайлович Бородин, самый первый супротивник его. Ладно. Пугача, значит, нет в городе, – увели. Хорошо. Слушай-ка, что вышло.

Вечером в тот день, как увезли его, Кузнецовы, родня его, сидели за ужином. Вдруг отварились двери, и входит купец. «Хлеб соль!» сказал купец. Кузнецовы вздрогнули, и ложки выпали у них из рук: это, значит, он был; они по голосу его узнали. «Не бойтесь, это я! – говорит он. – Пришел проведать вас и успокоить, что не пропал я. Хоша Мартемьян Михайлович и ведет в Москву Пугача, да не того, кого бы хотел. Я, – говорит, – по милости божией, не пропаду. Ну, прощайте! Живите по добру, по-здорову!» Сказал это, да и был таков. Только что Кузнецовы опамятовались, сию ж минуту выбежали на двор, чтобы воротить его и толком поговорить, а его и след простыл, – Митькой Звали! Слышно только, как по улице покатила повозка, да колокольчик зазвенел. Кузнецовы – за ворота и видят: дом их офрунчивают солдаты. Что за оказия? Оказия, батенька! Случилась эта оказия вот по какому поводу.

В тот же самый вечер часами двумя раньше сидел у атамана в гостях купец. Пришел другой купец, помолился образу, поклонился атаману, взглянул на первого купца и онемел! Два часа совсем без языка был. Тем временем первый купец встал, раскланялся с атаманом и ушел, как ни в чем не бывало. Часа через два у второго купца я>зык ‘кой-как, кой-как и поворотился.

– Кто это был у тебя? – спросил он атамана.

– Купец! – говорит атаман.

– Не купец, а это сам Пугач! – говорит второй купец.

Он, значит, признал его сразу и от испугу онемел. Тут и атаман догадался, – сию ж минуту взял у солдатского командира солдат и кинулся к Кузнецовым, да не застал его. Офрунтил дом, да без толку: шиш взяли. Слышал

только, как колокольчик заливался по дороге к Чувашскому умету. Не такой, значит, он человек был, этот, по-вашему, Пугач, одно слово: штукарь! в одно ухо влезет – в другое вылезет!

38

– Покойный родитель мой состоял при Петре Федоровиче енералом и носил через плечо голубую ленту, – говорил мне Филипп Иванович Павлов, житель Рубежного форпоста. – Жалован был от него суконным, из аглицкого сукна, кафтанном, малинового цвета, обшитым по борту, по полам и по подолу широким, в ладонь ширины, золотым позументом. После отца кафтан этот донашивал я, – насилу доносил: уж больно сукно-то было добротное, таких нынче нет.

– До объявки себя царем, – (говорил Павлов, – он чаще всего издерживался у Толкачевых, под видом якобы работник, а на самом деле какой работник, только отвод один дела, выжидал удобного времени, чтобы дело свое начать. Когда явился в город с армией, стал на фатеру к Толкачевым. Тут соседи Толкачевых и признали его. «Смотрите-ка, смотрите-ка! Какое чудо! Право чудо! – толковали меж собой соседи. – Ну, кто мог подумать, что это царь был?»

С этого времени и началась война, и длилась она до самой женитьбы его. До женитьбы он воевал счастливо: все, значит, города ему сдавались. А как женился, так и отрубило!

На вопрос мой, каким образом Пугачев женился, – Филипп Иванович отвечал:

– Подгадил кто-то! Поговаривали про |Толкачевых, якобы они присоветовали ему жениться. Есть когда взаправду они присоветовали, – заметил Павлов, – то великий грех на душу взяли, незамолимый: от живой жены жениться не подобает. Да и его-то, батюшку, в искушение ввели; чай, спокаялся и он, да поздно: «снявши голову, над волосами не плачут», – старые люди так говаривали. После его женитьбы казаки наши стали уклоняться от него: значит,усумнились в дем. Осталась при нем самая малость казаков. Правда, собирал он рати много, да все из крестьян: что толку-то? С такою ратью ничего не поделаешь, хоть бы и совеем ее не было. (Разбил его князь Голицын под Татищевой, и с той поры пошел он наутек, – нигде удачи не имел. Напоследок попался в руки царицы, первой своей супружницы.

А был он, родитель сказывал, был он воин настоящий, за редкость таких: и храбый, и проворный и сильный, просто богатырь! В гору лошадь обгонял! А раз, под Оленбурхом, сам своей персоной один батареей управлял, всех двенадцать орудий было, а он успевал и заправлять, и наводить, и палить, и в то же время полковникам и енералам своим приказанья отдавал. Вот он молодчина какой был! А деньги, порох и всякие снаряды из авропии получал: значит, сугласнички его высылали ему. И был он грамотный.

При этих словах я заметил, что по всем сведениям, какие мы имеем, самозванец Пугачев был безграмотный. Но Павлов возразил:

– Как не знать ему грамоты? Он немец был!! ¹

39

.. Удалился он из Питера на кораблях, —говорил Семен Маркович Стольников, восьмидесятилетний старик, житель Генварцевского фор-

¹ Фразу «как не знать ему грамоты? Он немец был», я не от одного Павлова слышал, а от многих и многих стариков. (Примеч. И. И. Желеднова.) поста, – и был в разных иностранных землях, а напоследок объявился на Лике.

– Шел со своею ратью из Яицкого городка к Олеябурху, Самарской стороной, – продолжал старик, – а Мартемьян Михайлович Бородин с своим отрядом пробирался туда же Бухарской стороной. С форпостов Петр Федорович забирал всех казаков в свою рать. В Генварцеве останавливался ночевать у нас в доме, родителя моего пожаловал в енаралы. В Берде остановился и всю разграбил. Весь товар из лавок перешел в руки к нашим казакам. И было пьянство в Берде от всего света, просто разливанное море. Из Берды казаки наши, то-ись генварцевские, вернулись и привезли – с собой мешки. Бабы спрашивают: что у них в мешках? А казаки говорят: «портянки!» Бабы полюбопытничали, развязали мешки и ахнули: мешки битком набиты были штофом, левантином, парчей и всяким шелковьем! Из этих самых портянок бабы наделали себе и сарафанов, и фуфаек, и разного одеянья. Вот какие были портянки!

– Жутко приходилось Олеябурху, – говорил старик. – Мартемьян Михайлович и все, кто там в осаде сидел, ели лошадину, и ту да честь. Едва ли бы Оленбурх удержался, есть когда сам он не испортил дело свое безвременной женитьбой. Лишь только государыня узнала, что он женился на Устинье Петровне, точае же и послала самого вернейшего ей енарала, князя Голицына, приказала, чтобы непременно разбил его. И Голицын постарался, разбил его под Татищевой. С той поры он и пошел скитаться. Напоследок с Уденей сами же казаки представили его в город, а оттуда к государыне в Питер препроводили. Государыня заключила его в монастырь; там он и дни свои скончал.

На вопрос (мой: «кого же казнили?» Семен Маркович отвечал, как обыкновенно и другие отвечали, вот что: «бог весть (кого, только не его! Знамо, подыскали такого человека».

40

–.. Когда он подступал под наш город, – говорил восьмидесятишестилетний старик, житель Илецкого городка, Василий Степанович Рыбинсков, – атаман Портнов подготовил команду, чтобы не впускать его в наш город и не кориться ему. Сначала казаки послушались атамана, – человек-то он был хороший, казаки любили его, и по его приказу подпилили сваи под мостом, чтобы нельзя было по нем пройти. А он, не будь дурен, заехал с яицкими казаками вверх от города и вплавь перебрались через Яик на нашу сторону. Атаман Портнов, Лазарь Иваныч, и команда в триста человек стоят у моста и ждут, думают, что он тут на них пойдет, а он задами вступил в город и взял его. Команда оробела и преклонилась ему. Лазарь Иваныч и тут вздумал супротивничать, и потому самому Петр Федорович велел казнить его, и повесили Лазаря Иваньгча!. А есаул Жеребятников успел ускакать в Оленбурх и тем самым избавился казни.

– Родитель мой, – продолжал рассказчик, – состоял при Петре Федоровиче, но не долгое время. Из-под Татищевой, когда князь Голицын разбил их, отец мой бежал домой; а после при допросах отрекся, показал, – что состоял при нем из-под неволи, смотря на других; а когда-де уверовал, что он не царь, тотчас же-де и бежал от него. Этим самым показанием отец мой и спас себя, остался без наказания. А других прочих из нашей братии куда как крепко жарили плетьми, кто до конца держал его сторону и считал его за царя, а иных смертию казнили.

– А кто он был по-твоему? – спросил я Рыбинскова.

– Знамо кто: Петр Федорович! Об этом и толковать нечего, – отвечал Рыбинсков.

А потом, когда я высказал совсем противное мнение, старик заговорил:

– Коли нам веры нет, можно, чай, поверить командирам. После того как он бежал из-под Татищевой, нагнали в наш город много солдат и гусар. Гусарский командир у нас в доме квартировал и почасту с отцом моим беседовал об нем, расспрашивал, каков он из себя. Отец, не таясь, сказывал: такой-де и такой.

– А нет ли на лице у него знака какого? – спросил гусарский командир.

Отец сказал: – Есть!

– Какой? – спрашивает гусарский командир.

– Под левым глазом маленький рубчик, – говорит отец.

– Ну, так и есть! – сказал гусарский командир и вскочил индо с места. – Самый он и есть, Петр Федорович!

– А другим прочим командирам куда как противно было, коли казаки показывали об нем, что он не Пугач, а царь, – продолжал Рыбинсков. – Бывало, пригонят к допросу казаков, поставят в ряд и по одиночке с крайнего начнут допрашивать:

– Как признаешь Пугача? – спрашивают командиры.

– Как вы, так и я! – отвечает иной казак.

– Однако как? – спрашивают командиры.

– Знамо как: император! скажет казак.

– Врешь!!! – говорят командиры и цыкают. – Он подлый казачишка! Понимаешь ли, пустая твоя борода?!

– Понимаю-ста, – говорит нехотя казак. – Быть по-вашему: казачишка – так казачишка.

– То-то же! – говорят командиры. – И вперед так говори: он подлый казачишка!

– Слушаю-ста! – говорит казак, а сам думает, как бы только отделаться.

А со стороны иной казак не вытерпит, да и скажет:

– Зачем напрасно корить человека? какой он казачишка? Разве казак, – вот это дело!

– А! – кричат командиры. – Не казачишка, казак! Так мы же вам покажем.  Плетей!

И отдерут бедняжку, словно Сидорову козу* А за что? Не хотел Пугача назвать паскудным именем: казачишкой. После того всякий и говорит, что угодно командирам, а в душе-то у каждого другое. . Да ничего не сотворишь, супротив начальства не пойдешь: сила солому ломит. Есть когда бы в самом деле то был Пугачев, то-ись донской казак Емельян Пугачев, а не Петр Федорович, то Мартемьян Михайлович Бородин не пропал бы! – прибавил Рыбинское. – А ведь всему миру известно, – заключил старик, – что Бородин сгинул в Питере. А от (кого? Все от него же, то-ись от Петра Федоровича: он его и допек!

М

–.. Не умер наш Мартемьян Михайлович

своею смертью, а допек его лишь Пугач, а наш Петр Федорович! – говорил мне один старик.¹—* Хотел он выслужиться перед государыней и сам повез Пугача в Москву. Мартемьяна Михайловича провожали сродственники и знакомые. За башней (на прощанье стали по обычаю пить водку, наливку и все такое. Пугач сидел в закрытой телеге, выглянул оттуда и – спросил: «Мартемьян Михайлович! Что пьете одни? Поднеси-те-ка и мне!» А Мартемьян Михайлович ему в ответ: «Куда тебе, паршивому бесу, из одной посуды с нами пить!» Пугач побледнел и сказал: «Хорошо же! Ты хочешь видеть мою

смерть – не удастся: я скорее твою увижу!»

Немного погодя один из старшин, Михайлов, подошел к телеге, где Пугач сидел, и поднес ему из своего стакана. Пугач выпил, крякнул и сказал:

– Спасибо, дружище! Не забуду я тебя. Господа честные! Запомните, что – скажу, – сказал Пугач ко всем, кто тут был: отныне род Михайлов возвысится, а род Бородин падет!

– Так и случил ось, – прибавил рассказчик. – За две станции до Москвы выехал навстречу к

¹ Один и тот же – вариант настоящей легенды мне доводилось слышать от нескольких лиц. (Примеч, собирателя.)

Пугачу царевич Павел Петрович и увез его с собой. «А е тобой, – сказал он Мартемьяну Михайловичу, – с тобой увидимся после, в Петербурге, бог даст, там и потолкуем!

Приехал через сколько-то времени Мартемьян Михайлович в Питер, (и отвели ему там где-то по край города фатеру. Живет Мартемьян Михайлович и ждет, что-то будет. Раз является к нему на фатеру офицер и требует его во дворец. Побледнел Мартемьян Михайлович, сделался словно полотно, и нехотя пошел За офицером¹. «Чует кошка, чье мясо съела». Пошел Мартемьян Михайлович и пропал, словно в воду канул. Никто из наших казаков больше уж не видал его. Чрез сколько-та времени двое из караков, что были с ним в Питере, пошли во дворец понаведаться об нем, но там сказали гам, что старшина Бородин умер. Так на том и положили, умер да умер Мартемьян Михайлович, а никто и мертвого-то его не видал. Ложь ли, правда ли, говорили, что ею живого в столб заклали. А Михайловы пошли с тою времени все в гору да в гору! Значит, как Пугач сказал, так и вышло: род Михайлов возвысился.

42

–.. Когда Мартемьян Михайлович ехал с Пугачем в Питер, Пугач часто с усмешкой говаривал ему: «Мартемьян Михайлович, куда

едешь? Зачем едешь? Не вернуться ли домой? Лучше будет. Эй, Мартемьян Михайлович! Поверни-ка оглобли назад, покуда время есть.

Не слушаешь! Ну, бог с тобой! После сам на себя пеняй».

Приехали в Питер. Мартемьяна Михайловича тотчас же позвали в сенат, а (казаков, что с ним были, в сенат не впустили, остановили на улице у крыльца. Чрез некоторое время вдруг во всех церквах зазвонили в сполох. Казаки подумали, что пожар, но ни дыму, ни полымя нигде не видать, и народ по улицам спокоен. Казаки дивуются, что бы это такое значило, а то и в, голову никому не придет, что звонят о рабе божием Мартемьяне Михайловиче. Напоследок вышел из сената какой-то енарал, весь в крестах да в звезде, и объявил казакам: «Бородин умер!»

После того одному из казаков потрафилось быть в комнатах у государыни. Вдруг, братец ты мой, из-за ширм вышел Пугач и прямо к казаку:

– Здорово, дружище! Узнаешь ли меня?

– Как не узнать! – говорит казак.

– То-то же! Думали, что я умру: умер Мартемьяшка Бородин! Сам виноват. Зачем, шут, тащил сюда? Не без чего говорил дураку, чтобы воротился. Однако не хочешь ли винца? Выпей!

И поднес казаку целую кружку какого-то заморского вина, насилу тот ноги дотащил до фа-теры, – больно уж захмелел. А Мартемьян Михайлович пропал. С живого с него, говорили, шкуру содрали, как хивинцы с Бекича. И поделом, – прибавил рассказчик, – не суйся не в свое дело. Однако Павел Петрович, когда на царство сел, сжалился над сыном его, над Давыдом Мартемыяновичем, дал ему атаманство. С того времени Бородины опять пошли в ход, а дотолева их и пару не знать было.

43

– Во всю дорогу от Уральска до Питера Мартемьян Михайлыч и Пугач грызлись меж себя, перекорялись и грозили друг дружке. Мартемьян Михайлович грозился царицей, а Пугач – царевичем. Мартемьян Михайлович говаривал Пугачу: «Дай срок доехать до матушки-царицы; задаст она тебе такую баню, что до новых веников не забудешь!» А Пугач говаривал Мартемьяну Михайловичу: «Дай срок доехать до царевича Павла Петровича: задаст он тебе такого жару, что небо в овчинку покажется!»

Случилась еще такая история. На какой-то станции переменяли телегу. Мартемьян Михайлович приковывал Пугача к новой телеге, да, видно, больно сжал кандалами ему ноги. Пугач не вытерпел, сказал: «Мартемьян Михайлович! Сжалься! Ослобони немного кандалы. Могуты моей нет, больно ноги жмет». А Мартемьян Михайлович усмехается, да говорит: «Потерпи!

В Питере, бог даст, совсем снимут». .

– Ну, Мартемьян! Не забуду я этого! – сказал Пугач. – На Яике ты мне много солил, да я забыл то. А этого вовеки веков не прощу. Переехал ты мне теперича через ногу: бог даст, придет время, перееду я тебе через шею. Попомни!

Приехали в Питер. Пугача взяли во дворец, а Мартемьяна Михайловича поставили на обывательской квартире. Чрез недолгое время позвали и его во дворец. С ним пошел вестовой казак. Мартемьяна Михайловича ввели в горницу, а вестовоню остановили <в> прихожей. Вестовой по любопытничал, отворил немного дверь в горницу и заглянул туда. Что же увидал он? Увидал он, «сударь мой, диво дивное, чего и не ожидал!

На кровати, за белыми кисейными занавесками, лежит Пугач, – похоже, только что вышел из бани: волосы мокры, а лицо красно. У йот его, на стуле, сидит царевич Павел Петрович, а у окна сидит царица. И все плачут, платочками слезы утирают. А у притолки, словно солдат, стоит на вытяжку Мартемьян Михайлович, – стоит и дрожит, словно на морозе. Вестовой тое ж минуту попятился назад и вышел из прихожей в сени, будто ничего не видал. Знамо, боялся, как бы беды какой не нажить. Долго вестовой ждал Мартемьяна Михайловича, – не выйдет ли из «горницы, – и не дождался, ушел на квартиру. На другой день Bce казаки, что находились при Мартемъяне Михайловиче, человек с шесть, пошли во дворец понаведаться о старшине. Когда они пришли, их спросили: «Кого вам надо?» – «Атамана!»

сказали казаки. «Какого?» – «Мартемьяна Михайловича Бородина!» сказали казаки. «Атаман у вас теперь другой в Уральске, Иван Кирилыч Акутин», сказали казакам, «а Мартемьян Михайлович приказал долго жить: вчера волею божиею умер в одночас!»

Тут же вынесли и отдали казакам кафтан и саблю Мартемьяна Михайловича.

– Возьмите! – сказали казакам. – Отвезите на Урал и отдайте сродственникам Бородина. А завтра, – сказано казакам, – завтра приходите хоронить его.

Ни живы ни (мертвы, казаки воротились на квартиру, взяли с собой кафтан и саблю Мартемьяна Михайловича. На другой день, как было приказано, пришли казаки во дворец и видели гроб заколоченный, а что было в гробу – не видали. Сказано только им, что в том гробу лежит тело атамана Бородина, а правда ли? – богу одному известно. Однако по секрету кой от кого слышали, что Мартемьян Михайлович и не думал умирать, а засадили его в темницу, там он и кончил жизнь свою, не видя света божьего. А удружил ему все-таки не дру-гой кто, а сам Пугач. Известно, не его казнили, а казнили подставного. Сам же он изжил век свой по секрету, не показывался народу.

– Есть когда я должен жить по секрету, – : говорит он государыне, – то и супротивника моего, Мартюшку Бородина, посади в секретную же, чтобы не досадно мне было. А есть когда не так, то, говорит, убегу, не удержат меня никакие замки и караулы, убегу, говорит, и опять взбунтую всю Расею, да не так, а почище.

По этой самой причине и засадили Мартемьяна Михайловича в темницу. А кто говорил, что ему поднесли яда, и умер он от яда. То ли, сё ли, а доконал Мартемьяна Михайловича Петр Федорович! И по делам, – прибавил рассказчик. – Мартемьян Михайлович обращался с ним оченно грубо, когда вез его в Питер.

44

–Собрался Мартемьян Михайлович ехать из Питера в Уральск и пошел проститься с государыней, а денщику велел исподволь укладываться. Вдруг прибежал на квартиру испуганный, бледный, словно кто гнал за ним. «Скорей беги за подводами!. – кричал он денщику. – Живей укладывайся! Едем!» Денщик в один миг сбегал на ямской двор и |привел коней. Поехали. «Погоняй!» – бесперечь кричит Мартемьян Михайлович на ямщика. Проехали сколько-то станций. Мартемьян Михайлович пришел в себя и говорит денщику по-киргизски, чтобы ямщик не понял:

– Какое, братец мой, я чудо видел, если бы только ты знал! Стою это я у матушки-царицы в опочивальне, рассказываю ей, как мы отражались супротив злодея Амельки Пугача. А он, Пугач-то, вдруг из-за ширмы как выскочит, словно зверь лютый, да как ринется на меня с кулаками, – я индо обмер, не знал, куда деваться. Спасибо, на мое счастие царевич подоспел, пришел из другой комнаты, и за меня заступился, не дал ему бить меня, а то бы, верно, пересчитал он мне ребра и вычистил зубы; пожалуй, и хуже бы что сделал. Теперь, братец мой, вижу, что дал маху: не ездить бы мне совсем сюда… бог с ними… Хоша и публиковали, что он Амелька Пугачев, а выходит, вон какой он Пугач… за ширмами в опочивальне обретается. Однако помолчи об этом до поры до времени: бог знает, что может выйти.

Лишь тольк-о проговорил Мартемьян Михайлович эти слова, не отъехали после того и с версту, как догоняет их кульер и велит Мар-темьяну Михайловичу ехать назад в Питер. «Матушке де царице ты спонадобился чтой-то», – говорит кульер. Ни жив ни мертв, Мар-темъян Михайлович передел из своей повозки в бричку кульера и поехал с ним обратно в Питер, а денщику велел ехать следом эа собой. На другой день денщик приехал в Питер, но Мартемъяна Михайловича не застал: отдал

Мартемьян Михайлович богу душу. Денщик и мертвого-то – его не видал, а видел только гроб один. Так и пропал Мартемьян Михайлович! А отчего пропал? От того самого, что никакого почтения не оказывал ему, то есть Петру Федоровичу: он его и допек! – заключил рассказчик.

45

–, Болтают, болтают, батюшка, якобы Мар-темьяна Михайловича нашего погубил Пугач. Совсем не Пугач. Пугач какую имел власть? Пугач был самозванец, буян, разбойник: Пугача самого казнили, пятерили. За то, что Мартемьян Михайлович не корился Пугачу, сражался супротив него, когда тот бунтовал и за царя себя выдавал, – за это самое государыня Катерина Алексеевна и полюбила Мартемьяна Михайловича, выписала его к себе в Питер, наградила полковничьим чином, деньгами обдарила и сделала его атаманом над нашим войском.

Пора была ехать Мартемьяну Михайловичу из Питера в Уральск, а государыня не пущала. «Поживи, да поживи. Что торопишься? Успеешь еще!» – говорила государыня. Очень уж полюбила она Мартемьяна Михайловича. Покуда он жил в Питере, не проходило дня, чтобы государыня обедала без него: каждый божий день приглашала его к столу и сажала около себя на первое место.

Видя в такой чести Мартемьяна Михайловича, питерские князья и бояре испугались, чтобы он не пошел в нору, не перебил у них дороги; обозлились на него, взяли да и отравили его! Зазвали его в удаленные покои во дворце и поднесли ему рюмку вина. Он выпил да тут же, голубчик, не сходя с места, и умер, – царство ему небесное!

Государыня очень тужила и соболезновала о Мартемьяне Михайловиче, плакала, когда его в гроб клали. Допытывалась, кто погубил его, да не допыталась. Все лекаря были подкуплены боярами, заодно, значит, были с ними. Потрошили Мартемьяна Михайловича и донесли государыне, что Бородин умер от прилива крови. Так и предали дело воле божией. А мы наверное знаем, что Мартемьян Михайлович умер не от прилива крови, а от мышьяку иль-бо от другого какого яда.