Текст книги "Песни и сказания о Разине и Пугачеве"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

34

Рассказ Ивана Михайловича Бакирова

– Если б жив был родитель мой, – царство ему небесное, – вот он бы рассказал тебе об нем не так, как я, – так начал речь свою Иван Михайлович Бакиров, когда я заговорил с ним о Пугачеве. – Бывало, заведет это' он речь об нем, говорит, говорит, что твои гусли; слушаешь, слушаешь, а все слушать хочется: такая уж суспиция любопытная! Да ты, чай, и сам кое-что слыхал и помнишь от родителя моего, когда есаулом был у нас, – прибавил Бакиров. – Ведь помню: бывало, вернется

родитель домой поздно вечером, спросишь: «Где был, батюшка?» – «У есаула!» – скажет. «Что так долго?» – спросишь. «Да что, долго! – скажет. – Все о Петре Федоровиче спорили». Чай, помнишь? – спросил меня Иван Михайлович.

– Помню, что споры-то мы вели, – сказал я.

– Помню, Михайла Михайловича, – царство ему небесное! Михайла Михайлович, бывало, говорит, что Пугач был не Пугач, а я,

бывало, говорю, знаешь, по книжке, что Пугач был настоящий Пугач, то есть беглый с Дона казак, это-то помню. А вот главного-то не помню. Не помню, примерно, что Михайла Михайлович говорил мне о пруцком короле, о турском салтане, о корабельной пристани, о заморской прынцессе. .

– О какой заморской прынцессе? – перебил меня старик-собеседник, внимательно следивший за каждым моим словом.

– А о той, что на корабельной-то пристани с ним гуляла, – сказал я, и тут же прибавил несколько подробностей, слышанных мною от монахини Августы.

Иван Михайлович несколько раз отрицательно покачал головой, потом заговорил:

– Кто ни на есть другой тебе напутал, а не родитель мой, иль-бо сам ты запамятовал, а я от родителя моего ни слова не слыхал ни о какой заморской прынцессе. Правда, всему миру, чай, известно, гулял он на корабельной пристани, да только не с заморской прынцес-сой, а с российской дворянкой, девицей, прозваньем, как бы не солгать, Воронцовой. Она была питерская, дочь какого-то енерала ли, графа ли, князя ли, – хорошенько не умею сказать, а только, за верное знаю, наша была, томись российская, а не иностранная какая прьгнцесса иль-бо графиня. .

Имя Воронцовой, слышанное мною в первый раз из уст простого старика, яицкото казака, признаюсь, несколько удивило меня, и я, разумеется, тотчас же пожелал узнать, почему Иванну Михайловичу известна эта статья.

– Почему же знали здесь, на Ямке, про Воронцову? – спросил я.

– Как почему? – отвечал старик. – Ведь он под веселую руку всю подноготную о себе рассказывал своим приближенным и наперсникам.

– Да он мог врать! – заметил я.

– Зачем ему было врать? – возразил старик-собеседник. – ¹ Да хоана бы он и не говорил ничего, так и без того об этой статье здесь знали. Ведь от нас, сам, чай, знаешь, испокон-веку кажинный год раза по три, по четыре ездили казаки в Москву и в Питер с царским кусом. Так как же не знать, что там деется? Шила в мешке, батенька, не утаишь.

– Да кого ни коснись, болячка эта оченно больна, – говорил Иван Михайлович. – Как донесли шпионы матушке-царице, что он прохлаждается на корабельной пристани с своей воз любленной, то-ись с Воронцовой, она, царица-то, нестерпела и сама туда побежала. Пришла к нему и говорит: «Не будет ли гулять? Не пора ли домой?» А он ей говорит: «Давно ли яйца стали курицу учить? Пошла домой, покуда цела!» Она было еще заикнулась что-то сказать, да он не дал: затопал нотами, зацыкал на нее, – она и убежала домой. Пришедши домой, созвала к себе Орловых, Чернышевых и других, кто ее руку тянул, подняла из церкви образа, отслужила господ у-богу молебен, пригласила полков пять гвардии, привела их к присяге, да и надела на себя царскую корону и сделалась императрицей, повелительницей всей империи, замест Петра Федоровича. А на корабельную пристань послала строжайший именной указ ко всем корабельщикам, чтобы они отнюдь его к себе не принимали. А он, вишь ли, хотел с Воронцовой^™ бежать на корабле в иную землю, знамо, к приятелю своему, пруцкому королю, – ведь закадычные друзья были, – да не мог бежать: ни один корабельщик не взял на корабль, все запрещены были. Царица-то в указе писала: «Кто де осмелится это сделать, – велю де тою догнать и злой смерти предать!» Так он и остался на нашем берегу, словно сокол с подрезанными крыльями. А около дворца государыня караулы расставила, чтобы и близко не подпускали его, велела стволами бить, есть когда будет силиться. На другой день, под Еечерок, он и взаправду пришел было к ней, да караулы не дремали, не допустили его, – едва-едва и сам-то ноги унес.

Затем старик рассказал сцену с часовым, почти слово в слово, как монахиня говорила; а потом продолжал:

– Он не смотрит на часового, силится во дворец, а часовой отводит его стволом, однако не смеет ни бить, ни колоть. Напоследок часовой крикнул: «Караул, вон!»

С вахты, что у ворот была, и высыпал караул, и стал под ружье. Петр Федорович подходит к караулу и спрашивает:

– Признаете ли вы меня?

Караульный офицер говорит:

– Нет, не признаем! В первый раз и видим тебя.

– Я ваш император! – говорит Петр Федорович.

– Нет у нас императора: у нас императрица! – говорит караульный офицер.

– Императрица! – кричит Петр Федорович. – Знаю, есть у нас императрица. Да я^то император! Муж вашей императрицы!

Но офицер так и не пустил его.

Ничего не поделаешь, – заметил рассказчик. – Петр Федорович должен был уйти. А она, царица-то, открыла в палатах сверху окно, высунулась оттуда, засмеялась, да и крикнула ему взад-то:

– Что взял? Ступай теперича, – говорит, – к своей возлюбленной, а я, – говорит, – и без тебя проживу: на свете не без добрых людей. . Кто да нибудъ и научит уму-разуму, как царством владеть. Не я, говорит, первая, не я, говорит, последняя из женска пола царствовать буду.

Остановился он, прослезился, с досады, значит, сжал кулак, погрозил ей в окно, да и сказал:

– Ну, добро же, голубушка: будет и на моей улице праздник. Солью тебе я крест, да и вызолочу. На свете не без добрых, людей: кто да нибудь и поможет мне подобрать тебя к рукам. Смотри, крепись тогда!

– Ступай, ступай! – говорит она, и захлопнула окно.

Постоял, постоял он под окном, ничего не выстоял. Ушел.

Спервоначала бросился было опять на корабельную пристань, а и там получил то же, что и во дворце: знаешь, именным указом царица Застращала корабельщиков. Куда деваться?

Никуда больше, как итти переночевать в зато родный дворец: там еще этого дела не знали. И удалился он в загородный дворец. На другой день, помня присяжную должность, к нему пристали полк ли, два ли гвардии, верного не умею оказать, да и сам-то он, родитель, мне говорил, и сам-то он верного не знал, до того ли было ему; только малость какая-то пристала к нему. С этими полками он и хотел супротивляться царице, однако сила ее силу его преодолела. Она со всей гвардией и со всей антилерией, – а у него ни одной пугаченки не было, – выступила супротив него, словно Бо-былина супротив турок; учинила с ним за городом отражение и победила – ловка была! – а самого его в полон взяла, словно турка, и в том же самом загородном дворце под караул посадила. Какова? Нечего оказать, ловка. По-садимши его под караул, велела отпускать ему по царскому окладу жалованье, а воли ни на один пядень не давать, то-ись никуда за порот дворца – не выпускать его и к нему никого не допускать, кроме этих троих прислужников, да караульного офицера. И тут же, при всех ене-ралах и сенаторах, при всем духовном чине, обязала его подпиской, то-ись взяла с него по форме запись в такой силе, чтобы ему в царство не вмешаться, а быть бы век-по-веки отставным царем, а царствовать ей одной. Волей-неволей он и покорился и дал за своей рукой такую запись.

– В ту пору, как он содержался в заключении, – продолжал рассказчик, – близкие-то к государыне енаралы и графы, эти Орловы

ПУГАЧЕВ

С портрета маслом, написанном на портрете Екатерины II Гос. Исторический му, чей

и Чернышевы и иные прочие ненавистники Петра Федоровича, разными обиняк алии советовали государыне, как ни-на-есть извести его, чтобы, знаешь, не вышло чего после, – чтобы не было, знаешь, какой придирки от иных царей и королей, его сродников, особенно опасались пруцкого короля Фридрика, – ведь приятель был нашему-то, томись Петру Федоровичу-то. Однако, 'Государыня, отдать ей справедливость, не поддалась, не согласилась. Да и как, в самом деле, согласиться на такое беззаконие? – прибавил рассказчик. – Ведь какой ни-на-есть, а все-таки он муж, а все-таки он царь, помазанник божий, – дело великое! Да и царевич, Павел Петрович, был уже на возрасте… Поэтому самому она и берегла его, крепко сторожила, чтобы не вышло какой пакости от Орловых.

– И просидел он в заточении не мало – не

много, ровно семь годочков, – продолжал Иван Михайлович. – Хоша он содержался и не в настоящей тюрьме, в каких содержатся колодники, а в палатах, и ни в чем не имел недостатку, примерно, ни в питьях, ни в яствах, ни в другом в чем, всего было вдоволь, однако не сладко же ему было сидеть. Первое– царства лишился; второе – свободы не имел. Не мимо, видно, говорится: «крепка

тюрьма, да чорт ли в ней». На восьмом году уже вырвался из заточения и узрил свет божий.

– Как же он вырвался? – спросил я.

– Добрые люди помогли, – отвечал рассказчик. – Ведь и у него были кой-кто добро-

желатели, – продолжал старик. – Вот они-то и выручили его из заточения. Опоили ли чем сторожей, или подкупили казной, – верного не умею сказать, а только одно знаю: добрые люди выручили его.

– Выдравшись на волю, он и бежал прямо к пруцкому королю, Фридрику, да ничего от него не получил, – говорит старик. «Есть когда не дал бы ты запись, я б беспременно за тебя вступился, – говорит Фридрик Петру Федоровичу, – ведь все-таки, говорит, ты мне приходишься сродни маленечко. А теперича, – хошь гневайся, хошь нет, твоя воля, – ничего не могу в удовольствие тв/ое сделать, сам, чай, знаешь. Вот она, бумага-то печатованная, – говорит Фридрик, – ничего супротив нее не поделаешь. Нет, нет, товарищ! Она (то-ись Катерина Алекеевна, – пояснил рассказчик), она, батенька, не в пример умнее нас с тобой, даром что женщина: на кривой лошади не объедешь. Взямши от тебя таковую запись, чтобы тебе не вступаться в царство, она, – говорит Фридрик, – тот же день велела напечатовать ее, да и разослала по всем царям и королям, чтобы всяк ведал, а ко мне, говорит, прислала две, мало, видно, одной-то. Вот возьми, читай! Пожалуйста, – говорит Фридрик, – не проси меня: ничего не могу сделать, сам знаешь наши уставы: коль скоро кто из владык земных откажется от царства и даст в том на себя запись, то век-по-веки должен оставаться без царства, по той самой причине, что царское слово свято, во веки веков нерушимо, не нами узаконено. Есть когда, к примеру, я за тебя вступлюсь, – говорит Фрид-рик, – то на меня вся Европия запияет, а одному супротив всех итти нельзя. Советую итти к турку, – говорит Фридрик, – он орда, нехресть, для него закон не писан; може он не посмотрит на твою запись, да едва ли и есть она у него; а я, говорит, секретным манером, сколько смогу, буду вспомоществовать тебе и деньгами, и иным нем, в чем нужда будет, а армии, говорит, дать не могу».

– Вот такими-то словами и улещал Фридрик Петра Федоровича, – продолжал рассказчик. – А на самом-то деле – толковать ли! – его не запись страшила, а страшила сама матушка Катерина Алексеевна. Ведь она хоша и женского пола, а всех королей побивала: умна больно была.

– Таким манером, – говорил Иван Михайлович, – он, Петр Федюрович-то, и объявился у нас, в Яике-сгороду, в семьдесят первом году…

– Не в семьдесят первом, а в семьдесят третьем году, – поправил я рассказчика.

– Как в семьдесят третьем? – спросил Иван Михайлович. – По нашим сказкам, он появился в семьдесят первом.

– Ошибаетесь вы все, Иван Михайлович, – сказал я. – В чем другом – не спорю – вы, может быть, и больше нашего знаете, а уж насчет года не спорь, Иван Михайлович. Верно: в семьдесят третьем.

– Как же так? – говорил с недоумением старик. – Ведь насчет него и песня есть.

И, не дожидаюсь моей просьбы, Иван Михайлович тотчас же запел:

Того месяца сентября двадцать пятого числа В семьдесят первыим году Во Яике городу Приходили к нам скоры вести:

Не бывать нам на месте.

Яицюие казаки —

Бунтовщики были, дураки,

Не маленькая была их часть,

Задумали в един час:

Генерала они убили,

В том не мало их судили:

Государыня простила —

Жить по-старому пустила.

Они, сердце свое разъяря,

Пошли искать царя.

Они полгода страдали И царя себе искали.

Нашли себе царя —

Донского казака.

Донского казака —

Емельяна Пугача!

Он ко Гурьеву подходил,

Ничего не учинил.

От Гурьев1а возвратился,

С своей силой скопился.

К Яшку подходил,

Из пушечек палил.

От Яицкого городка Протекла кровью река.

Он к Илецку подходил,

Ир пушечек палил.

Илецкие караки – Изменщики-дураки —

Без бою, без драки Предались вору-собаке.

В Татищевой побывал,

Всю антилерию забирал. Антилерию забирал,

Раосыпну крепость разбивал. Из крепости Озерной На подмогу Рассыпной,

В крепости Рассыпной Был инер а лик молодой. Инерал Лопухин был смел, На коня он скоро сел.

На коня он скоро сел,

По корпусу разъезжал.

По корпусу разъезжал,

Всем солдатам подтверждал: «Ой, вы, гой еси, ребята,

«Осударевы солдаты!

«Вы стреляйте, не робейте, «Свинцу, пороху не жалейте. «Когда мы вора поймам, «Хвалу себе получим». .

– Дальше запамятовал, – сказал Иван Михайлович, кончив пение. – Да и с молоду-то я не очень любил петь ее: солдатска она!

17

О Разине и Пугачеве

Солдаты же, чтобы их продрало, – прибавил рассказчик, – солдаты же, знамо, и приплели тут:

Донского казака —

Емельяна Пугача!

– А по-нашему, – продолжал старик, – по-нашему, он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович!

– Пробираясь, по совету турского салтана, к нашим казакам, Петр Федорович поторопился, взял да и объявился на Волге, в Царицыне, – понадеялся, значит, на народ, да и на волжских казаков. Народ хеша и признал его и поверовал в него, да солдатские командиры держали руку царицы, оттого и вышла запятая. Знамо, простой народ, примерно мужики, купцы, поддержать его не могли. Знамо, расейский народ не воин; расейский народ просто баран – больше ничего. Возможно ли простому народу".устоять супротив солдат? И думать нельзя! И на волжских казаков была плоха надежда. Сколько их? Горсть одна, да и те на разброде, то-ись разбросаны: станица от станицы верст на сотню. Таким манером куда, бывало, он ни придет, народ везде встречу ему делал, как подобает, с хлебом-солью, с колокольным звоном, а командиры гоняли его. Устал он шляться из города в город попусту, взял да и-удалился с Волги на Узени. Вот она, история-то, настоящая история!

Узнала – об этом государыня и тотчас же разослала с куль ерами по всей анлерии секретные указы ко всем– командирам в такой силе, чтобы нище его не принимали, а есть когда будет где усиливаться, то зарестовали бы и прислали бы За конвоем в Питер. И повелела об нем пустить в мире такую Славу, якобы-де это не Петр Федорович; он-де, волею божиею, скончался, – а это-дс беглый с Дона казак Емелька Пугач. Уж так, бог знает почему, приплели тут донского казака, – заметил рассказчик, – благо под руку попался. Не надоумились, видно, кого бы получше приписать. Дй, ай! – сказал Иван Михайлович и покачал головой. – Хитрый народ, эти питерские енералы, – что и баить! хитрей теленка однако не будут.

После того, как на Волге-то он ославился и ушел на Узени, ему нельзя было прямо притти в наш город и объявиться всем казакам: в юроде нашем, видишь ли, в ту пору солдаты стояли, и командир их сторожил ею. Значит, и туда дошли царицыны указы об нем; везде, значит, царица упредила. Па этой самой причине он, до поры до времени, и приютился на Узенях, – место в ту нору было дикое, уединенное. А укрывали ею там кое-кто из наших же казаков, особенно Толкачевы: большая была семья, и в юроде дома имели, и в Бударине, и в Танинских хуторах. У них в семье по секрету и харунки шили, шелками и золотом расшивали. А в самом-то юроде еще не знали, где он обретается. Слышать – слышали, – молва, батенька, далеко идет, – слышать – слышали, что был-де в городе Цари-цьше и ушел-де оттуда, а куда – не знали. Но вскорости обозначился.

Раз двое гулебщиков (охотников) из города едут около Сакрыла,¹ и увидали на чистеньком бережке на песочке у самой воды стоит холодничек,^{53 54} а в нем и лежит он, то-ись Петр Федорович. Около него было человек пять наших казаков.

– Знаете ли вы эту особу? – опрашивают казаки гулебщиков.

– Нет, не знаем, – говорят гулебщики.

– Это царь! – говорят казаки. – Да вы, до норы до времени, молчите.

Тут и сам он сказал им, кто он такой есть. Говорил, что врага его гонят и нигде не дают ему покою, что у него одна надежда на яиц-ких казаков. Тоже просил их, чтобы они, до поры до времени, никому не говорили, что видели его, а то-де хлопот себе наживут.

Охотники вернулись в город и сначала ни слова о том, что видели на Уренях, а потом не утерпели, кой-кому по секрету сказали. Вскорости молва разнеслась по всему городу. Услыхал и солдатский командир, что городом-то нашим в ту пору правил, и тотчас потребовал к себе гулебщиков. И те сказали ему всю правду, ничего, значит, не утаили. Того же дня командир послал на Урени команду, чтоб схватить его, а его там и след простыл, – Митькой звали! Солдатский командир хотел, знаешь, выслужиться пред государыней, да не успел;

по той самой причине, как зверь, рассвирепел на гулебщиков, что не тое ж минуту по приезде объявили ему, и велел забить их до смерти. И забили бедных. А чем виноваты? Так за-напрасно пострадали эти гулебщики, царство им небесное! – сказал Иван Михайлович и

вздохнул.

– Тужишь ты о двух гулебщиках, Иван Михайлович, а в эту пору сколько, чай, кроме гу лебщиков пострадало народа! – заметил я.

– И то правда, – сказал Иван Михайлович. – Сколько погибло в те времена тяжкие народу, – не сочтешь! Не даром в песне поется:

От Яицкого городка

Протекла кровью река…

– Уж какое-то, в самом деле, кровопролитие было на Яике в то время, как он гласно-то объявился народу, – индо старики не запомнят! – продолжал рассказчик. – От самого зачатия нашего войска не бывало таких трусов – мятежей и кровопролитных браней. И диву бы неприятель какой, что ли, напал, как в древние времена агаряне нападали, иль-бо как в двенадцатом году француз с два-десятью языками нападал; тогда хошь то знаешь, что бьет тебя басурман, и ты бьешь басурмана, а то свои замутились, заколобродились, брат на брата, сын на отца восстал! Чудное дело, батенька! Родитель мой сам видел в городе, как брат брата застрелил; Горбуновы прозывались… . родитель знал их. Один брат, молод-ший, в крепости был и стоял на валу. – зна-

чит, руку государыни держал; а другой брат, старшой, на приступ шел и лестницу нес, – значит, держал руку Петра Федоровича. Младший брат кричит с валу: «Братец родимый! Не подходи! Убью!» А старший брат ему в ответ: «Посмотрю, как убьешь!» Брат с валу: «Пожалуйста, братец родимый, не ходи! Убью!» А брат с лестницей ему в ответ: «Я те дам – убью! Постой, влезу на вал, надеру тебе вихор, – вперед не будешь стращать старшего брата». Сказал это и поставил лестницу к валу. Но, лишь только занес ноту на первую ступеньку, младший брат с валу-бац в него из

пищали! И покатился старшой брат в ров. Родителя¹ моего вчуже пробила слеза, а он туже секунду бросил отражение и бежал из города б 0603. Уж такое-то было кровопролитие, батенька! Бывало, мороз по коже подирает, как слушаешь стариков, что в ту пору жили и своими /глазами видели… Значит, сбылось пророчество святых отцов.

– Какое пророчество? – спросил я

– Как какое? – спросил в свою очередь старик. – Ты ведь не знаешь, али знать не хочешь, – продолжал старик, понизив голос и придав ему таинственный тон, – а у нас во всем народе известно, из предков идет пророчество Алексея митрополита. Когда наши праотцы задумали основать город между Яиком и. Чаганом, – а допреж того они жили вверху, на Кирсановском Яру, – вот тогда-то, видишь ли, являлся им святой Алексей митрополит, на. {и&ре где-то, и возвестил, что на новом-де мест© постигнут их трусы – мятежи и кровопролитньге брани. «А в едино-де время, – пророчил Алексей-митрополит, – а в едино-де время появится' между вами такой небеглый царь, и из-за него-де вы примете (много горя». Оно так и случилось, – добавил Иван Михайлович. – |Ты думаешь, – продолжал он, – ты думаешь, что Пугач, по-вашему, просто так себе Пугач, явился да и вся недолга. Как же! Нет, батенька! Он явился неспроста, а по определению божию. Значит, и был он не Пугач, то-ись не донской казак Емельян Пугачев, а сам настоящий Петр Федорович. И спорить нечего.

– Да я и не спорю, – сказал я. – Говюриика, что далыше-то было?

– Что дальше-то было? – сказал Иван Михайлович и призадумался. – Как тебе пересказать^ что далыпе-то было, я уж и не знаю, – промолвил он, немного поиодя. – На что уж родитель мой жил в ту пору, многое своими глазами видал, а и тот,' бывало, махнет рукой и скажет: «Кутерьма была!» Знамо, – продолжал старик, – народ, как един человек, поверил в него, а начальники держали руку государыни и отклоняли от него народ: говорили, что он не царь, – тот-де давно умер, – а самозванец. От того самого и заварилась каша, поднялась пыль столбом от всего света: кто за царя, кто за царицу. На что уж наш Мартемыян Михайлович (Бородин), кажись, должен бы стоять за него, потому – должен бы знать, что он не самозванец, – а и его солдатские командиры соблазнили: и он поднял руку на него…

. – Почем же Мартемьян Михайлович должен был знать? – прервал я рассказчика.

– Как почем? – отвечал рассказчик. – Ведь его многие из наших казаков признавали, и он многих признавал. К примеру, спросит, бывало, он: «А жив ли у вас сотник, иль-бо старшина такой-то?» Скажут: «Жив!» – «А где он? —

спросит. – Позовите-ка его ко мне!» И приве дут, бывало, к нему, коню спросит. «Здравствуй, – говорит, – Иван, ибо Сидор!» Тот скажет: «Здравствуйте, батюшка!» – «А что, – спросит, – цел ли у тебя жалованный ковш (иль-бо сабля жалованная), что я тебе пожаловал, когда ты, тогда-то вот, приезжал в Питер с. царским кусом?» – «Цел, батюшка!» – скажет тот, и тут же вынет из-за пазухи, иль-бо домой обегает и принесет жалованный ковш, иль-бо другое что, чем жалован был в Питере. Как же он не царь-то был? – сказал старик. – Как же он не царь-то был, есть когда знал, кто, когда и че[М жалован был? – повторил старик. – А раз вышел, сударь мой, такой казусный случай, – продолжал старик. – Спросил он одного казака, цел ли у него жалованный ковш. А тот, сдуру ли, с испугу ли, бог его знает, возьми да и отрекись. Говорит, что никогда ничем не был жалован. Разгневался Петр Федорович на него и приказал повесить как супротивника, – и повесили! Лишь только вздернули бедняжку на рели, в эту самую пору кто-то из домашних нашел жалованный ковш где-то в сусеке с мукой, – вишь куда запрятал, – и представил к Петру Федоровичу, на ковше-то и подпись была, кому пожалован.

Однако поздно было: умер тот в петле. Значит, от своей глупости пострадал. Да что об эт т толковать! – сказал старик. – Всему миру было известно, что Пугач был не Пугач Стало быть, и Мартемъян Михайлович знал, однако не не веровал в него, а пристал к солдатским командирам, пригласил к себе человек с триста иль-бо с четыреста наших казаков и бежал с ними из Яицкого городка Бухарской стороной в Олен-бурх (Оренбург) и во все время, покуда продолжалось бунтовство, страж алея супротив него. Знамо, выслужиться хотел перед государыней, и впрямь выслужился! – прибавил рассказчик. – Как кончилась завороха, Мартемъян Михайлович атаманство получил, да та беда, что атаманства^то своего не видал, да и родину свою не узрел: в Питере пропал! А все он его доехал, томись Пугач, по-вашему.

– Спервоначала Петр Федорович большую имел удачу, – продолжал старик, – по той самой причине, что многие из солдатских командиров, хоша явно и не приставали к нему, хоша и распускали об нем славу недобрую, – знамо, боялись государыни: та тоже шутить не любила: чуть не так – в Сибирь! иль-бо другое что, не лучше Сибири! – все-таки, помня присяжную должность, несколько потрафляли ©му. Где бы, примерно, надобно выслать супротив его армии полк илыбо два, а они вышлют только роту иль-бо много что две; где бы нужно выставить супротив него целую батарею, примерно пушек двадцать-тридцать, а они, словно на смех, выставят пушченжу иль-бо много что две. Пух! Пух! – да и драла от него.

Только славу сделают, что стражаются, а на самом-то деле словно в кулюкушки играли… И то надо сказать: боялись и его. Почем знать, куда б дело повернуло? Есть когда 'бы он взаправду овладал царством и сел на престоле, – тогда б им и от него не уйти, – не стал бы и он их гладить по юловке. Но женитьбой своей он всю кашу испортил. Как только узнали, что он женится на Устинье Петровне, так все и залипли: «Какой он царь, – все заговорили, – коли от живой жены женился!» Женитьбой, ничем другим, он и подгадил сам себе, – прибавил рассказчик.

– Кстати, Иван Михайлович, каким родом он женился? – спросил я. – Сам, что ли, захотел, или кто смутил его?

– Знамо, смутили! – отвечал старик.

– Кто же? Наши, что ли? – спросил я снова.

– Куда нашим! – отвечал старик; – Нашим, чай, и во сне бы не пригрезилось лезть в родию с царской фамилией.

– Да кто же?

– Знамо кто! – сказал Иван Михайлович. – Из Москвы или из Питера, все единственно, оттуда, вишь, подослали на Яик такого сахара-медовича: он и соблазнил его и всех приближенных ввел в грех великий. Шутка ли, в самом деле, от живой жены жениться? – прибавил рассказчик.

– Мудрено что-то, Иван Михайлович! – заметил я.

– Вовсе не мудрено, – сказал старик. – Родитель мой насчет этого дела рассказывал так: «Хоша-де государыня и огласила, что это не царь, а Пугач, однако не много этим взяла: народ все-таки поверовал в него, и везде, во всех, значит, городах и селах, куда он являлся, встречал его, как подобает, с хлебом-солью, с крестами, образами и колокольным звоном. Царица рассылает во все концы империи указы, чтобы не веровали в него, а он рассылает свои, чтобы ей не верили. Ее указы не действуют, а его указы действуют. Знамо, мужу больше веры. По этой самой (причине Москва начинает волноваться. Что Москва! – вся Расея стала волноваться и потребовала царя! То же самое и армия: стала, как говорится, на распутьи: ни туда ни сюда». Я уж сказывал, как армия-то стражалась: только отвод делала, а не отражалась. Государыня видит, что дело плохо, и пошла на выдумки. И выдумала, говорят, такую штуку, чтоб ославить ей, осрамить его на весь мир, взяла да и подослала к нему такого лукавого человека: он и соблазнил его, наплел ему турусов на колесах. «Яицкие казаки, – говорит подсыльный Петру Федоровичу, – первые тебя признали, первые в тебя поверовали, первые они тебя поддержали, по их-де милости ты престол себе добываешь: по этой самой, говорит, причине ты и должен отблагодарить ИХ, ВОЗВЫСИТЬ род их, то-ись ВЗЯТЬ в супруги себе из ихнего роду честную девицу, – а та, что в Питере, сам знаешь, для тебя не годится, одна-де дорога ей в монастырь. А из другого какого рода брать супругу тебе не приходится по той самой причине, говорит, что должен же ты осчастливить яицких казаков: ведь

они кровью своею за тебя разливаются». Говорится: «на всякого мудреца довольно простоты». Так и с ним случилось, то-ись с Петром Федоровичем: положился он на слова лу-кавого человека и погубил себя! А на наших казаков болтают, якобы они соблазнили его на женитьбу; вовсе не они, – прибавил рассказчик. – Если и был грех с их стороны, то такой же, что и они поверили словам лукавого человека.

– Смешная, однако ж, история, – заметил я. – Трудно поверить такому несообразному делу. Сам посуди, Иван Михайлович, статочное ли дело, чтобы царь женился на своей подданной, на рабе, можно сказать?

– Смешного в этом деле ничего, батенька, нет! – отвечал рассказчик. – Рази он первый, что ли, женился на своей. . на своей рабе, как ты называешь? Рази встарь благоверные цари наши не женились на своих, то-ись на расейских боярышнях? А? —спросил меня рассказчик. – Женились, женились, батенька! На своих женились. Между нами будь сказано, ведь Петр Первый Алексеевич, дедушка Петра Федоровича, проявил такую моду, женился на иностранной. С той поры цари наши и стали жениться на иностранных царевнах, а до него этого, почитай, не бывало, – до него цари наши брали себе в супруги из расейских боярышень, какая кому полюбится. А что боярская дочь, что казачья дочь – рази не все равно? А? Никакой отклики нет: вся ка жена по муже честна. Петр Федорович мог проявить и свою моду, потому волен был! Вся притча, батенька, не в том, что он женился на казачьей дочери, а в том, что от живой жены женился, – вот это-то самое и погубило его.

Против такого довода я не возражал. Старик продолжал:

– С той самой поры, как он женился на Устинье Петровне, мир и усумнился в нем. Выходит, он не соблюл божеского устава, на семи вселенских соборах установленного. Спервоначала ему следовало овладеть престолом; и по уставу семи вселенских соборов развестись с Катериной Алекеевной, а потом уже и приступить к новому бракосочетанию, с Устиньей ли Петровной, или с какой другой – все единственно; а он (этою не соблюл, потому, значит, лукавые люди соблазнили: им того  только и хотелось. Усумнился в нем> народ и мало стал оказывать ему почтения и покорности. То же самое и казаки наши. Сначала все горой за вето стояли, а тут мало-по-мал у стали от него отклоняться, хотя и не отражались супротив него, а и за него не стояли, линяли.  А пуще всего солдатские командиры с этого самого времени ободрились, подняли головы и стали наступать на него по-настоящему, по-всправски, все смелее да смелее, – смекнули, значит, что ему царства не видать, как ушей – своих, а напоследок загнали его, голубчика, на. Узени, словно тушкана (зайца) на прежнее логово. Тут и похождениям его конец! С Уденей чинным манером взяли его и представили в наш город, а из нашего города представили в Москву, к государыне. Только его и видели. Государыня, значит, приспокоила его.

– То есть казнила! – подсказал я.

– Как бы не. так! – возразил старик. – Не только его, а и тех, кто из наших казаков при нем в графах и сенаторах состоял, и тех, сударь мой, никого не казнили.

– Как так? – спросил я с крайним изумлением.

– Да так! Не казнили, и вся недолга! – сказал Иван Михайлович. – Я ведь русским языком (говорю, что то был не Пугач, а сам Петр Федорович. Дак как же его-то казнить? Надо с ума сойти, Христос с тобой!