Текст книги "Люди переменились"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Ждали их с раннего утра, и только к обеду на дороге показались первые мотоциклы. Люди отхлынули по обе стороны шоссе, время от времени махали руками. За мотоциклами потянулась колонна грузовиков; казалось, ей не было конца. Люди подались назад и с еще большим нетерпением ожидали увидеть что-то особенное.

Петко Георгиев остался стоять на краю полотна.

– Смотри, задавят! – приставал к нему Дене.

– Говорят тебе, народ точный, в сантиметре от тебя пройдет, а не заденет. – Широкая улыбка разливалась по его возбужденному лицу.

– Это так, с первой мировой знаю, – подмигивал Дене.

– В технике непобедимы.

– Сил-то у них хватает только начать, а до конца никогда не доходят, – вмешался Стоян Влаев.

– Ты потише, – отозвался Пенчо Христов. – Россия с Германией сейчас союзники или нет, скажи-ка!

– Тактика.

– Тогда и не нападай на них.

Петко Георгиев не прислушивался к разговорам. Мало ли воспоминаний о немцах осталось у него от первой мировой! В конце войны, когда все уже пошло прахом, вместе лежали в окопах да голодали. Сейчас он радостно их приветствовал, словно родных. По себе знал, что нет для солдата лучшей награды, чем добрая встреча. Молча протолкался сквозь толпу, дома завернул в белый платок поднос с баницей[8]8
  Баница – слоеный пирог, обычно с брынзой.


[Закрыть] и опять встал на шоссе, на краю полотна. Горячий поднос обжигал пальцы; он протягивал его к каждому проезжающему грузовику. Баница начала остывать, но никто не остановился, чтобы взять ее.

– Проходят через чужую страну, и меду им дашь – не возьмут. Сам ведь был солдатом, знаешь, может, кто и отравить захочет, – удерживал его Пенчо.

– Может, оно и так, – смущенно ответил Петко Георгиев.

– Скажи им чего-нибудь, – услужливо посоветовала одна женщина.

– Гут, гут, – протягивал он поднос.

– Спешат германцы, их великие дела ждут, неужто из-за твоей баницы остановятся, – твердил свое Пенчо.

Петко Георгиев оглянулся на людей, потом посмотрел на поднос и с досадой прикусил губу. На его лице застыло выражение помрачневшей радости, и он подумал: «Зачем мне надо было, и зачем мне надо было». Руки ослабли, и он прижал поднос к груди.

Спустя некоторое время перед ним остановился пыльный автомобиль. Из него, словно выброшенный пружиной, выскочил стройный офицер.

– Гут, гут, – заворковал Петко. Немец взял поднос с баницей и что-то сказал на своем лающем языке. Петко Георгиев глядел на него, разинув рот, Пенчо нагнулся к шинели – хотел посмотреть, какого качества сукно. Офицер откозырял, и машина тронулась. Петко переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул, словно сбросил с плеч какую тяжесть. Рот его растянулся в радостной улыбке.

– И они такие же люди, как и мы, и им приятно, коли их встретишь с добром, – и затерялся в толпе.

– Что стряслось? – пробравшись вперед, спросил Лалю Бижев.

– Германецу поднесли баницу!

– Кто поднес?

– Да кто, Петко Георгиев, – сказал Дене и тут же наделил старика прозвищем: – Петко Баница!

Стоян Влаев разжал губы и сказал Пенчо Христову:

– Дядя Пенчо, ты только болтаешь, а тезка твой, видал, и баницу им поднес.

– У них все есть, ты что думаешь, очень им нужен наш хлеб!

– «Все у них есть»! Да они сами заявляют, что им нужно жизненное пространство, чужая земля им нужна. Было бы у них все, не стали бы масло из угля делать.

– Немцы – они мастера!

– Мастера… масло делают такое, чтобы не оскоромиться!

Крестьяне засмеялись.

В стороне собрались женщины в кружок и, не переставая вязать, обсуждали виденное:

– Какой первый грузовик, такой и последний, как мужикам не надоело смотреть!

– И люди, как грузовики, одинаковые. Все стриженые да белобрысые.

– Как поодеваются люди в форму, все друг на друга похожи, не отличишь.

– Наших хоть во что обряди, все равно узнаю, – возразила Бирникова Тота.

Вагрила подметила и другое: на грузовиках спереди висели большие конские подковы, и она все напрягала ум, стараясь, догадаться, для чего они. Чувствовала, что это связано с чем-то особенным, но с чем, не могла себе объяснить, и спросила Биязиху.

– Чужая сторона, чужие порядки, не знаю, Петковица, – ответила та.

Но Вагрила все размышляла. Ей казалось, что за этим кроется что-то важное.

– Тетя Вагрила, – подошла к ней Тотка, – на счастье вешают подковы, слышала, как мужики говорили, с первой мировой знают.

– Хорошо, что они счастья ищут. Ежели чего-то боятся, значит, не такие уж храбрые, – усмехнулась Вагрила.

– Кто же живой не боится, – удивилась Гергювица Враниловска.

Вагрила ей не ответила. Немцы стали ей ближе, понятнее. «Хорошо, что чего-то боятся», – повторяла она про себя.

– Все молоденькие, матери-то, поди, печалятся о них, – сказала у них за спиной Биязиха.

Вагрила уже думала о другом.

– Трифоница, припекало эти дни. Смотри, поля-то враз ожили.

– Дышат, как живые.

– Март приходит – просыпается земля.

– И мороз ей уже не помеха.

– Эти люди сегодня здесь, а завтра расползутся по полям.

– И медведя водят, люди собираются, а уж чужое войско…

Бабушка Сыбка, ковыряя палкой щебень, поделилась своей тревогой:

– Узнать бы, есть ли у этих парней бог?

– Сильные, здоровые, на машинах едут, зачем он им? – заметила Биязиха.

– Бог у всякого должен быть, – наставительно произнесла старуха и перекрестилась.

– Ежели нету, пускай тогда смерть их пугает и останавливает руку их. Чтобы знали: сотворят ли зло – воздастся им, – кротко сказала Вагрила.

Мартовский вечер тихо окутывал село. Над Крутой-Стеной вспыхнуло небо, и скоро словно стая золотых голубей опустилась на заснеженный кряж. Небо стало серым, как пыльная дорога. Тихий ветерок донес с полей запах свежей мезги.

– Идут! Идут! – закричал примчавшийся на велосипеде Ганчо Станчев. Перевел дух и начал рассказывать про танки, которые увидел первым:

– Как жуки, только большие…

Со стороны церкви показалась железная копна, которая двигалась неуклюже, как коротконогое животное. Привстала на цыпочки и Вагрила. Оглядела со всех сторон копну железа и отпрянула назад. И зачем было столько ждать? Никакой особой премудрости она в танке не заметила.

– Какие, какие они? – спросила ее Тотка. Она была ниже других ростом и ничего не увидела.

– Какие… Черный, как навозная куча… Не человек, чтобы глядеть на него – не наглядеться.

На душе у нее опять стало тяжело. Напрасно она обрадовалась, увидев подковы. «И как в этих громадинах люди живут, – удивлялась она. – Наверное, и сами они, как то железо, что им домом служит. Раз смерти боятся, так зачем других ею пугают».

– Ну что, видели германскую технику? – весело покрикивал Пенчо.

– Люди не силой, добром хвалятся, – тихо ответила Вагрила.

Пенчо пожевал губами и вполголоса сказал:

– Баба – что она понимает в политике.

– Вот он, – прошел по толпе тихий шепот.

Вагрила посмотрела на шоссе. Верх одного танка откинулся, как срезанный край арбуза. Оттуда поднялся человек в черном. Весь он будто сросся с машиной, и Вагрила не видела ни его лица, ни его глаз. «В железо закован… Какими мольбами можно остановить его руку?» Сердце ее сжалось, веретено застыло в пальцах.

Над селом висело облако тяжелой пыли и грохота. Вечер не принес ни спокойствия, ни тишины, как то было прежде.

*

Шоссе затихло. На площади осталось всего несколько человек. В их негромкую беседу все время вмешивался Пенчо Христов.

– Дай немцу полено, он и из него машину сделает.

Со стороны Врана послышалось тарахтение мотора, и скоро перед общинным управлением остановился открытый автомобиль. Из него вышли два офицера и свысока посмотрели на крестьян. Пришел и староста.

– Гут, гут, дойче и болгар гут, – Пенчо Христов насильно пожимал им ладони.

Рядом с ним и старостой встал Колю-Дурной.

– Мы тут все первые люди на селе. Я – первый дурак, этот – староста, тот низенький – первый германофил, а этот – Стоян – первый коммунист.

– Он малость того, – покрутил пальцем у виска Пенчо Христов.

Офицеры сдержанно улыбнулись, будто только хотели показать свои белые зубы.

– И улыбка-то у них, как машина, – подал голос Стоян Влаев.

– Эй, Филю, сходи позови Кыню Американца. Переводчиком будет.

– Сейчас, – не спеша отправился тот.

Вечно занятый какой-нибудь работой, которую другие кончили уже неделю назад. Кыню сидел дома. Когда его позвали, он ничуть не удивился, и идя через площадь сдвинул фуражку и важно поглядывал на односельчан, расступавшихся перед ним.

– Штаны-то хоть подтяни, – вполголоса сказал ему Пенчо.

– И вправду они люди аккуратные, подойти-то к ним страшно, – Кыню невольно посмотрел на свои грязные постолы. Он что-то сказал по-немецки, и один из офицеров предложил ему сигарету. Кыню чиркнул спичкой, закурил и дал прикурить офицеру.

Крестьяне захихикали.

– Что ж такого, – обиделся Кыню, – огонь, он никакой нации, и где ни горит, все чистый.

Пошли к общине. Через полчаса Кыню вышел на крыльцо. Посмотрел на небо и просто сказал любопытно ожидавшим односельчанам:

– Беден немец, бедным и останется. Может, и разбогатеет, только если придумает машину, делать хлеб и масло.

– Ну что?

– Еды просят и солдаты ночевать у нас будут; об этом, главное, шел разговор.

*

К Караколювцам поставили восемь человек да четырех лошадей. Домашние перебрались спать в кухню, а комнату освободили для солдат. Чужие люди, как их не устроить подобающим образом. Деда Габю особенно беспокоили кони. Он вычистил ясли под навесом, запер буйволов в загоне, чтобы не мешали. После этого принес большую корзину сена и подал солдату.

– Гут, гут, – сказал тот.

Караколювец выждал, пока он разнесет сено, и начал кротко поучать его:

– Идем, покажу тебе, где навозная яма. Туда будешь непотребности бросать.

– Гут, гут, – снова сказал немец и не двинулся с места.

– Идем, идем! – ухватил его за рукав Караколювец. – Вот это у нас навозная яма. И животное, как человек, самое непотребное выбрасывает.

Немец потер шею о жесткий воротник куртки и снова гукнул.

Караколювец цыкнул языком и с опущенной головой, словно мысли клонили ее к земле, пошел через двор. «Какой человек ни есть, всегда можно понять друг друга. Они нас побогаче, может, у них навозные ямы цементированы… да ведь хоть позолоти – все навозная яма». Он без дела повертелся в кухне и снова вышел во двор.

Немец, раздевшись, мылся холодной водой. «Мы только так, на лицо поплескаем, а они-то – до пояса», – со скрытым любопытством смотрел дед. Немец, застегивая куртку, подошел к нему.

– Ко-ко-ко!

– Говорим мы по-разному, – пожал плечами Караколювец, – не пойму!

Немец присел на корточки, начал подпрыгивать, махать руками и кудахтать:

– Ко-ко-ко-ко!

– Гут, гут, – понял Караколювец и принес несколько яиц. Немец осторожно положил их в сумку.

Кони под навесом заржали, и Караколювец ласково посмотрел на них.

*

Тревожные звуки горна разорвали влажную утреннюю тишину. Солдаты повскакали с нар. Скоро в сумерках потянулись длинные колонны. И солнце, словно поднятое по тревоге, быстро позолотило Крутую-Стену. По разбуженным полям ползли клочья серого тумана. Майор Буцев молча вспоминал распорядок учения и высматривал вдали село, в котором хотел разместить свой штаб.

С рассветом солдаты собрались на площади. В этот день людям было запрещено выходить на поля, и сейчас они молча наблюдали за ними. Буцев ровным шагом подошел к крестьянам. С детства он помнил, что при встрече полагалось говорить «добрый день», но он отвык от этого и только откозырял. Крестьяне вынули руки из-за кушаков; те, кто постарше, даже сняли шапки. Буцев стал разглядывать молчаливую группу. К нему подошел Мишо Бочваров и улыбаясь ждал, когда его узнают. Буцев поглядел на него, припоминая.

– Первый справа, в первой шеренге, – подал руку Буцев.

– Здравия желаю, господин поручик.

Буцев покосился на свой погон.

– Виноват, господин майор.

– Да, ты ведь был из этого села, – припомнил тот свое знакомство с бывшим солдатом.

– Женился, заходите к нам в гости.

– Ладно, – четко козырнул Буцев и отошел в сторону.

– Посмотри на нашего, одни немцы, что ли, аккуратные, – шепнул кто-то в толпе.

– Моим взводным командиром был, – объяснил Мишо Бочваров и поспешил домой, сообщить Тотке, какого гостя будут ждать сегодня.

Тотка раскатала тесто, старая Бочвариха выбрала курицу пожирнее. Целый день из их трубы валил дым. Только успела Тотка одеть блузку поновее, Мишо привел Буцева.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, – еще во дворе встретили их обе женщины. Входя в дом, Буцев недовольно посмотрел на низкую притолоку и нагнул голову. Тотка подала ему стул. Он сел, оглядывая сумрачную кухню. Тотка поняла и зажгла лампу, хотя было еще рано.

– Здесь и живем, – сел и Мишо.

– Год прошел, как уволился?

– Скоро исполнится.

– Жениться успел.

– Мы, крестьяне, рано женимся.

– А я, хоть и старше тебя, да вот… – не договорил Буцев. Эта сельская домашняя обстановка навевала забытые воспоминания детства, и майор, вздыхая, оценивал, чего он достиг в жизни и как она могла бы сложиться, вернись он в свое время в село.

– Тота, накрывай! – распорядился Мишо.

Тотка осторожно придвинула стол и извинилась перед гостем:

– У нас не обзаведено, как в городе, уж вы не взыщите.

Буцев посмотрел на чистый пол, устланный белыми циновками, и невольно оглядел невысокую, но ладную фигуру Тотки. Громко, словно оправдываясь, он заговорил, скорее отвечая на собственные мысли, чем обращаясь к хозяевам:

– И я в селе родился. Но так свыкся с военной службой, что без нее и жизни себе не представляю. Как встану перед шеренгами – кровь молодеет.

– Человек все должен что-то любить в жизни: мы – землю, вы – службу, – кротко вставила Бочвариха.

– Отведайте баницы, – потчевала гостя Тотка.

Буцев глянул на старуху. Глаза ее были неласковы, и он сразу понял, что между этими людьми есть что-то недосказанное, но продолжал:

– Солдаты строевой службы часто нас недолюбливают только потому, что мы строги.

– Не за это, – ляпнул Мишо и посмотрел на свою ногу, на которую в этот момент наступила жена.

– Я не отрицаю, что каждый должен быть справедлив с другим. Но ведь армия без дисциплины – все равно, что дом без фундамента.

– Да вы ешьте, ешьте, – напоминала Тотка.

– Дисциплина прежде всего! Так-то оно в армии. Иной раз доброе слово портит солдата. Ты ему скажешь «спасибо», а он уже в унтера метит. В крестьянской душе надежды растут быстро.

– Просто в доброй душе, – поправил его Мишо.

– Ну, пускай… Но одного не могу понять, почему разные там коммунисты лезут, куда не надо, подрывают дисциплину в армии…

Мишо недовольно хмурил брови и молчал.

– Ты, наверное, эти дела лучше знаешь. Не так ли?

– Откуда мне знать, – уклончиво сказал Мишо.

– Я ведь с тобой откровенно. Так, как мы сейчас разговариваем, с солдатом говорить не станешь. И если завтра явишься ко мне в форме, не станем беседовать, как теперь.

– Курица остыла, – снова уклонился Мишо от ответа.

Дом окутала темнота, и на окне светлым занавесом заколебался отблеск лампы.

*

Повсюду шумела весна. Снег лежал только в тенистых местах, но и там потемнел, слежался от теплого воздуха. На припеке зажелтел морозник. С темного ковра полей насмешливо поглядывал волчец. С полей, как вешняя вода, прибывала легкая тишина и медленно заливала село.

– Ну, слава богу, подошла пора, – возбужденно топтался по двору Караколювец. – Как пойдут косьба да жатва, так потом до Димитрова дня конца не будет. – Дед любил говорить о предстоящей работе. Начинал ли таять снег – он собирался полоть, косьба пришла – ему уже виделась жатва.

Мужская рука не годится для прополки – груба, и потому спокон веку этим занимались женщины. Вот и сейчас Вагрила отправилась в поле. Невеселые мысли одолевали ее, и она шла через село, отчужденно глядя по сторонам.

– Тетя Вагрила! – она обернулась на знакомый голос.

К ней спешила Тотка, будто ждала ее.

– Полоть иду, – сказала Вагрила.

– Наши поля меньше, пропололи уже.

– Ну и слава богу.

– Каждый год семена перебираем, и откуда этот сорняк берется! Лезет так, что хлеб заглушает.

– И с людьми, Тота, иной раз так бывает. Ты его все добру учишь, а он себе растет сорняком.

Тотка промолчала. Сейчас ее волновало другое. Вагрила пустила веретено и долго оглядывала ее коренастую, полную фигуру.

– Пополнела ты, смотрю.

Тотка отвернулась и всхлипнула.

Улыбка пропала с лица Вагрилы.

– Каждому свое. – Она остановила веретено и едва заметно улыбаясь успокоила Тотку:

– Чего уж тут плакать, радоваться надо.

– Я-то рада, да свекровь попрекает, что так поспешили.

– Чего ждать, – покуда надорвешься и родить уже не сможешь?

– Твоя правда, – прошептала Тотка и глаза ее радостно заблестели.

Вагрила посмотрела на пыльную дорогу, которая лежала перед ней, и на прощанье сказала:

– Была бы ты виновата, если бы не хотела его, а так – другое дело. Так что не переживай особенно, – простилась с Тоткой и пошла своей дорогой.

Придя на поле, Вагрила воткнула прялку в межу и набросилась на сорняки. С жалостью глядя на захиревшие в их тени ростки пшеницы, она с каким-то злым исступлением резала толстые стебли: «Чтобы и семя ваше исчезло»…

Заходящее весеннее солнце уже не грело. Оно расплылось над темной вершиной, подожгло небо и утонуло в собственном огне.

Вагрила шла неспешно. Ей было приятно смотреть на хлеба вокруг. Но потом, перебравшись через речушку и выйдя на луг, она пошла быстрее, и вскоре нагнала Пену Влаиню.

– Пена, колода у тебя с собой?

– Разве я тебя спрашиваю, носишь ли ты в жатву серп? – усмехнулась Пена и остановилась, пропуская вперед Вагрилу.

– Хочу свести тебя к одной молодице. Да не сегодня, а как-нибудь в другой раз.

– Молодым у меня все хорошие карты выпадают, – поняла ее Пена.

– Так и надо, – улыбнулась ей Вагрила и свернула на свою улицу. У калитки стояли ее муж, Стоян Влаев и Мишо Бочваров.

Стоян Влаев, увидев ее, пошел вверх по улице. Следом за ним зашагал, как-то неуклюже раскачивая свое крупное тело, Мишо Бочваров.

«И когда же угомонится Стоян! Испортит хорошего парня, будет Тотка потом страдать», – грустно подумала она и подошла к мужу.

– Чего они от тебя хотели?

– Подпись, – не смог обмануть Петкан.

– Какую подпись?

– Насчет дружбы…

– И ты подписался?

Петкан только переступил с ноги на ногу, и она поняла, что он подписался.

*

На старом скрещении дорог отдыхал вечер. В небе неслышно перешептывались звезды. Тишина над лесами и лугами становилась тревожной.

Мишо пришел на условленное место и сел на траву. Запаздывает он с работой, другие уже когда вспахали… Завтра и он начнет пахать в Крушаке… Быстрые шаги спугнули его мысли и он с досадой всмотрелся в темноту. Увидев его, Стоян насмешливо улыбнулся.

– Ждешь? – и сел рядом. Мишо только взглянул на него, но ничего не сказал. Пришел и Петко Дянков.

– Земля разбухла от влаги, брось камень – и тот прорастет, – сказал он, подсаживаясь к ним.

Мишо посмотрел на затихшие в темноте поля и глубоко вздохнул.

– Кто отнесет подписи? Давайте разберемся скорей, а то дело меня ждет.

– А меня танцульки! – кольнул его взглядом Стоян.

– Завтра отнесем, – сказал Петко.

– А кто понесет?

– Мне нельзя. Я у них на заметке, – сказал Стоян.

– Кто же тогда? – спросил Мишо, чувствуя на себе пристальный взгляд Петко Дянкова. Помолчал немного и твердо сказал:

– Я пойду!

Мишо сунул пакет за пазуху и встал. Как он теперь посмотрит Тотке в глаза?

Некоторое время шли молча. Потом, когда Петко простился с ними и ушел, Стоян спросил, напрямик Мишо.

– Жена знает, чем ты занимаешься?

Мишо посмотрел на него удивленно.

– А моя… Знал бы ты, какая она. Я ведь поздно женился. Ты тогда еще вот такой был. Когда исключили меня из училища я вернулся в село. «Сумасшедший» – набросились на меня все, даже мать… Потом суд, тюрьма… Когда вышел на волю, отец уже помер, мать тоже не дождалась меня. Братья захотели делиться. Хозяйство было большое. Ну, разделились мы. Трудно было одному. Решил жениться. Осмотрелся я – годы мои молодые пролетели… – Стоян, словно запнувшись, умолк.

– Ну, а дальше что? – спросил Мишо, забывая, что торопился домой. Стоян Влаев в этот момент показался ему другим, более близким.

– А дальше… Будто прокаженный я был для людей. За одну посватался, за другую – всюду мне от ворот поворот. В конце до деда Колю дошел: дочь его в девках засиделась – потому и отдали… Однако он поставил условие: чтобы не было на свадьбе красного флага. Что было делать? Может, не поверишь, но я согласился. А Петко Дянков, который теперь только о страде думает, все-таки вывесил знамя. К трубе привязал… Ты не думай, что я ничего не боюсь. И мне порой бывает боязно. Хоть прошел я через все мытарства. Но дело надо делать. Все кто-нибудь да должен быть первым… Да, ведь я о жене речь, повел. Так вот. Она добрая, трудолюбивая, любит чтоб порядок был в доме. Но у нее своя правда. Вот потому-то и нет у нас лада… – Стоян Влаев заглянул в глаза Мишо и продолжал: – Твоя, хоть и не поймет тебя, да все добрым словом встретит. Тяжело без ласки. А я в родном доме себя гостем чувствую…

– Подписи я снесу, – твердо сказал Мишо, прощаясь со Стояном.

Тот пошел, держась поближе к плетням.

Иван Портной, запиравший дверь своей корчмы, долго смотрел вслед одинокому мужчине, который, проходя мимо, будто бы ненароком прикрыл лицо рукой.

*

Мишо проснулся рано. Полегчало ему, когда он вчера вечером поведал Тотке кое-что из того, что и самому ему было не совсем ясно. Он встал тихо, стараясь не разбудить жену. Но сон ее был чутким.

– Уже уходишь? – открыла она глаза.

– Скоро вернусь.

– Не задерживайся, ты ведь знаешь, тревожится буду.

– Почему же?

– Да потому, что знаю теперь, чем ты занимаешься… Всегда теперь тревожиться буду. – Тотка набросила платок на плечи, вздрагивающие от утреннего холодка, и вышла за ним.

«Провожает его, словно во Фракию на заработки. Добрая она, только слишком сердца слушается, а от этого сила убывает, – скосилась на Тотку свекровь. – Мой-то с грудным ребенком на руках оставил меня. Ежели бы угождала я своему сердцу, не смогла бы выкормить и вырастить Мишо», – подумала она и пошла в свою комнату.

Рассвело. Первые лучи солнца стерли чуть заметные на росной траве следы и полегшая трава начала выпрямляться. Зазолотился заснеженный гребень горного хребта. Телега мягко затарахтела по еще влажной от росы дороге.

Пахать было не бог весть как трудно. Но что скажут люди: при муже мужскую работу делает! Это смущало Тотку и она старалась проехать через село незамеченной, чтобы как можно меньше людей видело ее. Впрягла коров. С поля взлетело несколько ворон, издали похожих на темные комья земли. Она воткнула лемех в землю и прикрикнула на коров, но они, почувствовав слабую женскую руку, потянули к меже. Однако немного погодя они успокоились и ровные борозды, как ломти хлеба, отрезанные привычной рукой, стали ложиться ей под ноги.

– Бог в помощь, молодица, – прервал ее мысли елейный голос.

– Дал тебе бог здоровья, – ответила Тотка и искоса взглянула на человека, который нарушил покой ее мыслей. Перед ней улыбаясь стоял Иван Портной.

– Н-но! – подогнала она коров. Не понравился ей взгляд этого человека. Все в селе знали, что одинокой женщине лучше не встречаться с ним в поле.

– А где же твой муженек? – сверлил ее взглядом Иван Портной.

– Дело у него в городе.

«Здесь что-то не так. Вчера допоздна в поле. Сегодня ни свет ни заря в городе», – затаил свои мысли Иван Портной.

– Что-то спозаранку оставляет он тебя одну, молодица. Аль не боится за тебя?

– Но-о! Пошли! – нарочно громко крикнула Тотка.

Мишо вернулся после полудня. Пришел прямо на поле. Глядя на мужа Тотка старалась понять, почему у него такое рассеянное, озабоченное лицо Она все еще сердилась, что он оставил ее пахать одну, и не спросила, что с ним. Мишо бросил куртку на телегу и взялся за поручи плуга.

– Н-но! – уверенно подогнал он коров.

Тотка сошла с борозды и любовно поглядела на склоненную над плугом широкую спину мужа.

– Утром Портной справлялся о тебе.

– Ты сказала ему, что я в городе?

– Сказала.

Мишо помолчал, помолчал и заговорил вдруг совсем о другом:

– Сегодня полк отправили в Македонию.

– Куда хотят, туда пусть и отправляют. Нас это не касается.

– И запасников взяли.

Тотка помрачнела, подумав, что Мишо снова уйдет в солдаты.

Солнце припекало, и поля под его лучами отливали свежекованной медью. Неподалеку две маленькие птички дрались из-за какой-то пушинки, которую в конце-концов отняла у них толстая ворона.

– Ах, ты воровка, – запустила в нее комком земли Тотка.

*

Все село высыпало на поле. Спешили покончить с жатвой и Бочваровы. Нужно убрать урожай побыстрей. Разве в такое время человек может знать, что его ожидает?

Солнце зашло и вечерняя прохлада легла на нагретую землю.

– Мама, пора уже кормить скотину, – напомнила Тотка свекрови.

– Ничего с ней не станется, потерпит!

В страду люди не щадили животных так же, как и себя.

– Иди, мама, хватит с тебя, – присоединился к Тотке и Мишо.

Уломали старуху. Она увязала сноп и отправилась в село.

– Как стемнеет, кончайте. И завтра будет день.

Старая Бочвариха давно косилась на сноху, но молчала. Тотка понимала в чем дело и все надеялась, что угодит ей. Но в это утро свекровь прямо сказала:

– Молодость – она как цветок, быстро отцветает. И о помощниках подумать бы следовало.

Права была свекровь, но в чем виновата Тотка? Ей хотелось этого больше, чем кому бы то ни было. Сколько она думала об этом и переживала.

– Покончим с жатвой – отведи меня к доктору, – сказала Тотка мужу. – Нужно сходить, – твердо добавила она, как бы желая убедить саму себя в необходимости побывать у врача.

– Ладно, – согласился Мишо, несколько удивленно поглядев на жену, но поглощенный работой, он не спросил Тотку, почему она раньше так упорно отказывалась показаться врачу. Не до этого было ему сейчас.

Снопы сложили в крестцы по пяти в каждом. Усталость налила свинцом ноги. Они едва передвигали их. По дороге домой Тотка украдкой наблюдала за мужем. Изменился он напоследок. Лицо его потемнело и удлинилось, а глаза смотрели устало. Любовь его истощила или работа? Тотка беспокоилась. Что она будет делать, ежели он, не дай бог, занеможет? Смотреть за ним она, конечно будет, но что это за жизнь? Какое-то новое чувство пробивалось в ее сердце; ей казалось, что она необходима Мишо, необходима для того, чтобы он был здоров.

На сером, как стерня, небе замигали звезды. Над рекой в ночной прохладе замерцали лампадки светлячков. Сверчки бодрствовали, прогоняя тишину.

Мишо шел, свесив голову, ни к чему не прислушиваясь. Его тянуло прилечь на землю, словно она могла снять с него усталость.

«Мучают его тайные мысли и заботы!» – подумала Тотка.

– Что-то ты похудел, – заметила она.

Мишо встрепенулся и, замедлив шаги, глянул на нее так, будто только сейчас увидел ее.

Жатва, заботы – все это давно уже мешало им остаться наедине. Мишо увидел как грудь Тотки трепетно вздымается. Он взял ее руку. Тотка остановилась и вся подалась к нему. Песня цикад словно обволакивала их теплой, пьянящей пеленой. Казалось, что даже звезды потускнели, чтобы стало еще темнее. Оба они, словно сговорившись, разом скинули с плеч серпы. Полуоткрытые губы сблизились…

Они встали, дрожащими еще руками нащупали серпы и смущенно засмеялись. Тотка пошла впереди. Время от времени она оглядывалась на мужа и прыскала в ладонь.

«Радуется, будто клад нашла», – подосадовал уже успокоившийся Мишо. Мысли о делах снова нахлынули на него. Тотка вслушивалась в тишину, внимая ей как песне, которую давно мечтала услышать. Ее охватило неясное ощущение, что именно в такой тишине зачинается жизнь. Она чувствовала себя так легко, как-будто тело ее стало невесомым. Залаяла собака и, как бы очнувшись, Тотка поглядела на огни села, все еще продолжая улыбаться.

– Послезавтра пойдем к врачу, – сказал Мишо, не понимая настроения жены.

Тотка прижалась к нему и ласково прошептала:

– Погодим немножко… – Как объяснить ему, что забродило в ее душе и внушало ей уверенность в том, что уже нет необходимости ходить по врачам. Взглянув на него, она, все так же ласково, добавила: – как-нибудь после…

Сидя у очага клевала носом старая Бочвариха. Встрепенувшись, она поглядела на вошедших и зевнула.

– А я уж думала, заночуете в поле.

– Не успели засветло, мама, – сказала Тотка, бросив на мужа лукавый взгляд.

– Мишо! Мишо! – всколыхнул тишину мужской голос.

– Забыла сказать, – искали тебя, – вспомнила старуха.

Мишо вышел неохотно. «Наверно опять Стоян Влаев. Только он по вечерам может беспокоить людей», – не без тревоги подумал Мишо, всматриваясь в темноту. Но это был не Стоян, а рассыльный общинного правления.

– Повестка! Запасников берут, – сказал, возвратившись Мишо, и протянул Тотке листок бумаги.

Руки Тотки повисли будто перешибленные.

*

Поезд прибыл в Софию поздно ночью. Сняв с полок свои тяжелые чемоданы, запасники вышли из душных вагонов. Здесь они должны были пересесть на другой поезд. Лалю Бижев и Ангел Христов растерянно оглядывались по сторонам, вздрагивая от резких гудков маневровых паровозов, от выкриков носильщиков, и шарахаясь от наезжающих на них автотележек. Шагая по перрону, они старались не отставать от Мишо Бочварова, который чувствовал себя свободно в шуме и сутолоке этого большого вокзала.

– Схожу узнаю, когда отходит наш поезд, – предложил им Мишо.

– И я с тобой, – сказал Ангел Христов.

– Только не задерживайтесь, – попросил Лалю Бижев, робко озираясь.

– Мы быстро, – понял его Мишо, – а ты не отходи от багажа.

Поезд отправлялся утром. Устроившись в зале ожидания земляки перекусили и вскоре задремали… Разбуженный стуком чемоданов, Мишо открыл глаза и уставился на усевшихся рядом парней, одетых по городскому, в надвинутых на глаза кепках с длинными козырьками. Костюмы парней были помятыми, и Мишо понял, что они тоже ехали в поезде. Он то закрывал глаза, пытаясь уснуть, то снова принимался разглядывать соседей.

Ближе всех к нему сидел белокурый, с веселым открытым лицом. Второй – невысокий и коренастый, но во всем его облике было что-то резкое и порывистое. Лицо третьего было белым, как молоко.

– Вы что, запасники? – перехватил его взгляд белокурый.

– Да, – кивнул Мишо.

– И мы тоже – Владо, Руси и я – Георгий, – представил товарищей и себя коренастый крепыш.

Третий ничего не сказал, он был занят едой – нарезав мелкими кусочками хлеб и брынзу, он осторожно отправлял их в рот и сосредоточенно жевал.

«Наверно, у него нет зубов», – подумал Мишо.

Дальше все пятеро ехали вместе и случилось так, что они попали в один взвод.

*

Лагерь Второго дивизиона 9-го артиллерийского полка располагался на берегу речушки, на другой стороне высились горные склоны, заросшие молодым дубом и грабом. В летние звездные ночи, позади огораживающей лагерь колючей проволоки стояла настораживающая тишина, нарушаемая, время от времени, тяжелыми шагами часовых.