Текст книги "Люди переменились"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Ребенок прижмурился от света, беспокойно заворочался. Маленький ротик пустил струйку слюны. Вагрила умиленно улыбнулась.

– Погляди ты на него, тетя Вагрила! – воскликнула Тотка.

– Ах, ты мой маленький! – Вагрила пощелкала языком. Ребенок кулачками прикрыл глаза, будто прося, чтобы его не беспокоили.

Вагрила положила в изголовье веточку журавленика и турецкую золотую монетку.

– Завесь свет, пускай спит, – сказала она, отходя от колыбели.

Ребенок зачмокал губами.

– Пускай спит, пускай спит, – сказала с улыбкой Вагрила. – Дай ему бог здоровья, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, – добавила она и села у очага на табуретку, придвинутую для нее старой Бочварихой.

– Есть какая весточка от Мишо?

– Недавно передавал, что, мол жив, – здоров.

– И на том спасибо!. А мое дело, почитай, конченое.

– Погоди, ничего еще не ведомо, – попыталась успокоить ее старая Бочвариха.

– Может и помилуют его, – сказала Тотка.

Вагрила поднялась уходить, поглядела на икону в углу, затем перевела взгляд на колыбель.

– Ребенок у вас неладно положен, – промолвила она.

– Почему, тетя Вагрила? – растерянно спросила Тотка.

– Когда спит, головонькой на восход должен лежать.

– И я то же толковала, а Мишо воспротивился. Там дует, говорит, и не дал. А без него мы не посмели.

– Головонькой всегда на восход должен лежать, – повторила Вагрила. Она подошла к колыбели и, с помощью Тотки повернула ее.

Вагрила снова села, поглядела в огонь и грустно, словно про себя, проронила:

– Пусть бы уж наши головы скорей на запад легли. Какие муки, господи, ты еще нам пошлешь?

Тотка сжала губы. Бочвариха потуже стянула узел платка под подбородком и промолчала.

Собака на дворе залаяла.

– Ох, пора мне, – спохватилась Вагрила, и вскоре за ней хлопнула калитка.

*

Деревья потрескивали на утреннем морозе. Снег искрился под лучами солнца. Вагрила прищурилась и огляделась вокруг. Несколько уцелевших кур неуклюже подбежали по глубокому снегу и выжидательно скосились на нее; Вагрила взмахнула рукой, и они разбежались…

Уложив кое-что в торбу, Вагрила простилась со свекровью и вышла со двора.

Ночь она провела в поезде.

– Тетка, вот мы и в Софии, – сообщил сосед по купе. Она сошла на перрон вслед за стройным офицером. Полы его шинели развевались, в такт шагам позвякивали блестящие шпоры.

«Он мне скажет, куда идти», – подумала Вагрила, спеша за ним.

Увидев офицера, сидящие вдоль стены цыганята-чистильщики призывно забарабанили щетками по ящикам. Офицер, это был Буцев, окинул их взглядом и поставил ногу на один из ящиков. Чистильщик весело улыбнулся, и заработал щетками. Вагрила стала в сторонке. Сапоги заблестели, но лицо офицера оставалось неподвижным и, как показалось Вагриле, хмурым.

– Господин офицер!

Буцев обернулся и удивленно вскинул брови.

– Что вам угодно?

– Мне во дворец надо, где он находится?

Буцев улыбнулся.

– Во дворец?

– Да, прошение подать.

– Ага. Поезжайте в центр города и обратитесь там к любому полицейскому. Он вам укажет… Это их обязанность.

*

Вагрила подошла к воротам дворца, охраняемым неподвижными, как статуи, часовыми. Она обратилась к стоявшему тут же полицейскому с огромными усами и так уверенно и спокойно заявила о своем желании видеть царя, что тот удивился, однако показал ей как пройти в караульное помещение – небольшую постройку, выходящую на соседнюю улицу. Там ее спросили, что ей нужно. Дежурный провел ее в канцелярию, где за столом сидел лысый человек.

– Сына моего приговорили к смертной казни, так я хочу прошение подать. Он – дитя несмышленое. Несправедливо это – детей приговаривать.

– Дайте ваше прошение.

Вагрила вытащила из-за пазухи лист бумаги.

Человек за столом прочитал прошение, раскрыл толстую книгу, что-то записал в нее, затем написал что-то на прошении.

Вагрила молча ждала.

– Готово. Прошение принято, – сказал лысый.

– Мне бы с царем свидеться!

Лысый удивленно поглядел на Вагрилу.

– Бумагу прочесть – это не то, что с человеком поговорить. Я ему все растолкую, он поймет, – пояснила она.

– Прошение написано по всей форме. В нем все указано: сколько ему лет, за что приговорен и, что мать просит помиловать. Этого достаточно.

Вагрила нахмурилась, вздохнула. Ну что это за люди, как они не могут понять таких простых вещей!..

– Я же мать, – подступая к столу, сказала Вагрила, – и ради жизни моего сына могу и до господа бога дойти… Пустите меня к царю.

Лысый не отвечая, ткнул пальцем в торчащую перед ним кнопку звонка. Двери отворились, и на пороге встал молодой человек с винтовкой, одетый в ту же пеструю гвардейскую форму, что и часовые у ворот.

Вагрила поняла, что ее собираются вывести. Губы ее дрогнули, и она поспешила уйти. С болью в сердце она старалась сдержать слезы.

В министерстве Буцев получил приказ интернировать семьи партизан. До отхода поезда оставалось несколько часов и Буцев бесцельно бродил по софийским улицам.

Полицейские перекрыли движение перед Университетом. Вскоре показалась довольно большая группа людей. Впереди шел Богдан Филов[15]15
  Богдан Филов – премьер-министр во время монархо-фашистской диктатуры и немецкой оккупации.


[Закрыть], мельком поглядывая на толпившихся на тротуаре прохожих.

Буцев остановился, разглядывая пеструю группу штатских в котелках и военных в парадной форме, шагавших по улице.

– Буцев! – неожиданно окликнули его. Буцев сошел с тротуара, дружески пожал протянутую руку и пошел рядом с приятелем, отвечая на его вопросы.

– Если ты не занят, пойдем с нами, посмотришь выставку в Академии Художеств.

Буцев взглянул на часы и, без особенной охоты, согласился. Высокопоставленных посетителей встретил сам художник.

Глядя на картины, развешанные на стенах, Буцев невольно проникся мыслью, что художник – невзрачный человечек, – тщится, посредством своих картин, поставить себя выше этих важных посетителей. И ему стало как-то не по себе. Он подошел к людям, разговаривающим с художником.

– Как вы работаете? – спросил кто-то.

Художник поднял голову и Буцев увидел его глаза. Мягкий и теплый взгляд излучал какое-то сияние, отразившееся и в его картинах.

– Когда я принимаюсь писать, – заговорил художник, – я прежде всего стараюсь отрешиться от действительности… и, когда то, что я хочу выразить, всецело овладевает мной, тогда я беру палитру, и краски словно сами ложатся на холст…

Буцев закусил губу.

«Его картины потому и производят такое впечатление, что он вкладывает в них частицу самого себя, обращаясь с ними к будущему. А я связан только с настоящим, преходящим», – подумал он, неизвестно почему. И это сопоставление еще больше расстроило его. Попрощался с приятелем и быстро вышел из зала. Впервые за столько лет он ощутил потребность сделать что-то важное, необычное…

*

Утро ворвалось во двор. Ветер стих.

– Будет дождь, – промолвила Тотка невольно взглянув на затянутое пеленой облаков небо. Она сняла со стены ковшик. Свинья захрюкала, и сорока, клюющая что-то у ней на спине, неохотно вспорхнула и уселась на ветке шелковицы.

– Постой, молодуха, простынешь еще, – остановила ее старуха и взяла у нее из рук ковш. Свинья спугнула кур и, хрюкая, уткнулась в корыто. Тотка села на кровать и принялась шить занавеску на окно.

Калитка отворилась, и во двор вошел Иван Венков. Он оглядел двор и неторопливо подошел к Бочварихе.

– Здравствуй.

– Добро пожаловать. – Старуха положила ковш и вытерла руки передником.

Иван Венков молча глядел на кур, суетящихся вокруг корыта.

– Заходи, – пригласила его старуха.

Потопав сапогами, сбивая с них налипший снег, полицейский вошел в кухню. И не дожидаясь приглашения, сел на табуретку у очага.

Тотка повернула ребенка лицом к себе, не хотела, чтобы на него смотрели чужие люди, как бы не сглазили.

– Не бойся, – шепнула ей старуха и пошла подбросить дровишек в очаг.

Огонь разгорался. Иван Венков протянул к нему руки, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Старуха поглядывала на полицейского: «Ежели не с добром пришел, говори сразу, не тяни, а то будто с петлей на шее ждешь…»

– Я давно служу, третий десяток пошел… Как ярмарка или в базарные дни, все я в карауле у Врана был…

Он внезапно умолк. «Теперешняя служба не то, что прежде. Все арестовывать, да обыскивать, на слезы глядеть, жалкие слова выслушивать. И самому жестокосердному человеку невмоготу становится… Приказал начальник доставить в участок родных партизан. А ежели у кого грудное дите? Как тут быть?»

– Сколько ему, ребенку-то? – спросил он у Тотки.

– Три месяца.

– Три месяца, – повторила за ней старуха с надеждой. Может, пройдет стороной то худое, ради чего он пришел.

«Сказано мне: всех! Чего тут думать? Исполняй, что приказали и все! Муж ее в лес ушел, завтра он может пулю в меня послать, останутся мои дети сиротами».

– В город пойдем. Собирайтесь! – сказал Иван Венков. Помолчал немного, будто убеждая себя в чем-то, и добавил: – Приказано доставить. Собирайтесь!

Тотка прижала ребенка к груди.

– Не трогал бы ты ее, – попросила Бочвариха. – Простынуть дите может.

– Нельзя! Приказано доставить! – повторил Иван Венков.

Поглядывая на суетящихся женщин, укладывавших в торбы еду и одёжку, он не торопил их, и даже сказал успокаивающе:

– С грудным ребенком, может, держать не будут, отпустят.

Тотка укутала ребенка и вышла первой, за ней Венков. Старуха заперла дверь на ключ и заторопилась следом.

Тотка крепко прижимала к себе ребенка, и это ощущение его близости придавало ей смелости, успокаивало ее.

*

Одну за другой приводили полицейские в участок партии задержанных родственников партизан. Отведенные им помещения были набиты битком. Люди сидели вдоль стен коридора. К вечеру и двор был полон. Часть задержанных устроилась под навесами пожарной команды, но вскоре их оттуда прогнали. Мужчины, женщины, дети сидели под открытым небом. Были среди них и больные. Одного старика принесли на носилках.

Ночь прошла. Наступил новый день.

– Тотка Мишева Бочварова!

«Наконец-то». – Тотка прикрыла ладонью глаза ребенка от яркого света, хлынувшего из открывшейся двери. Сейчас все решится. С ребенком ее не разлучат, а другое ее не страшит.

За массивным письменным столом в глубине просторного кабинета сидел подполковник Буцев. Лицо его было усталое, хмурое. Он посмотрел на вошедшую с ребенком на руках молодую крестьянку. Она медленно приближалась к столу, осторожно переставляя ноги, словно шла по шаткому мостку через ручей. Казалось, что она опасается попортить своими шагами пестрый узор ковра. Это позабавило Буцева. Третий день он допрашивает задержанных. Одни входят к нему в кабинет горбясь, с мольбой во взоре, другие прикидываются этакими простачками, но в глазах у них мелькают лукавые искорки… А эта только смотрит как ступить…

– Садитесь! – указал на стул Буцев и, выйдя из-за стола, подошел к окну. Во дворе еще полно народу. Конца края нет!

Буцев отвернулся от окна и, увидев, что крестьянка продолжает стоять, будто не решаясь сесть на мягкий стул, повторил:

– Садитесь!

Тотка присела на кончик стула. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Имя и фамилия? – спросил Буцев.

– Тотка Бочварова.

– Год рождения… под судом и следствием… семейное положение… – читал он с листа, лежавшего перед ним. – Супруга партизана… один ребенок…

– И его сюда? – вздрогнула Тотка.

– Такой порядок! – успокаивающе произнес Буцев.

– Имя мужа? – продолжал он.

Ребенок заворочался, и Тотка баюкая его, не ответила.

– Имя мужа? – повторил Буцев.

– Мишо Бочваров, – ответила Тотка и вдруг спохватившись, вспыхнула, покраснела – не дай бог, еще подумает, что она стыдится своего мужа!

– Стыдно тебе за него? – спросил Буцев, заметив ее смущение.

– Чего мне стыдится. Мы с ним повенчаны. Вы не подумайте, что я от него отрекаюсь.

– Образование?

– Третий приготовительный.

– Имя ребенка?

– Владимир.

– И детей, стало быть, в честь вождей крестите.

Тотка не поняла на что он намекнул, и нежно поглядела на сына. Глаза ее заблестели и все лицо озарилось каким-то внутренним светом.

«Да, ребенок для нее – это все. Но, как видно, мужа своего она любит, – думал поручик, глядя на Тотку. – Люди нашего круга стремятся снискать расположение своих жен роскошью и дорогими подарками… А она вот страдает из-за своего мужа, но все же…»

Взяв со стола бумагу, Буцев протянул ее Тотке.

– Подпиши эту декларацию!

Тотка встала, чтобы взять бумагу, но ребенок вдруг залился плачем и Тотка отступила от стола. Принялась укачивать и баюкать его. Буцев нахмурился.

– Уйми ты его!

– Чего подписывать, я и так согласна со всем, что от меня потребуют.

– Этого мало. Подпиши! – Буцев протянул автоматическую ручку.

Тотка положила плачущего ребенка на край стола и придерживая его рукой, вывела корявую подпись.

– Будете ждать распоряжения.

Тотка поняла, что может уйти. Она чувствовала, что грудь ее распирает от молока и торопливо вышла из кабинета. Присев на корточки у стены в коридоре, расстегнула кофточку и дала грудь ребенку, тот сразу умолк и сладко зачмокал.

– Баю-баюшки… – тихо напевала Тотка.

В заполненный людьми коридор ворвался снаружи рокот мотора. Немного погодя вошел высокий сутуловатый полицейский. Люди потеснились, и он, ни на кого не глядя, подошел к двери кабинета начальника. Тотка почувствовала на себе чей-то взгляд, прикрыла грудь кофтой и подняла голову. Перед ней стоял Митю Христов. Встретившись с ним взглядом, она равнодушно отвернулась. Обветренное, кирпичного цвета лицо Митю насмешливо искривилось. «Как будто не знает меня, – подумал он. – А прежде, как увидит – краской вся заливалась!» Он резко нажал ручку двери и вошел в кабинет начальника.

Митю Христов доложил о результатах облавы на партизан. Начальник порасспросил его кой о чем и отпустил, не возложив никаких поручений…

«Сходить, что ли, к Тодоре…» – подумал Митю. Зашел в дежурную, почистил шинель, начистил до блеска сапоги и вышел во двор. Хмуро оглядел людей. «Слоняются без дела. Это нехорошо. Участок – что твое хозяйство, работа всегда найдется. Поручили бы мне, я бы их погонял, навсегда бы запомнили как сидели в участке».

– Митю, – услышал он знакомый голос и обернулся.

– Здравствуй, – сказал, подойдя к нему, Иван Венков.

Митю Христов только кивнул в ответ.

– За делом и повидаться не можем, – посетовал Венков.

«Чего зря болтать, – подумал Митю, пренебрежительно поглядев на него. Он гордился тем, что за сравнительно краткое время обогнал его по службе.

– Сегодня я опять в облаве был, – сказал Митю.

– А я вчера заходил в твое село.

– Зачем?

– Доставил сюда бабу с грудным ребенком. Муж ее месяц, как ушел в партизаны.

– Видел ее, – Митю усмехнулся, вспомнив обнаженную грудь Тотки.

– Пойдем ко мне, выпьем по рюмке. Давненько ты у меня не бывал. – пригласил Иван Венков.

– Ладно, – согласился Митю Христов и они вышли из участка.

– Не смог я повидать нашего дружка, – заговорил Иван.

– Портного, что ли?

– Других дружков в вашем селе у меня нету. Пришлось поторопиться. Ребенок-то грудной. Погода, думал, испортится, завьюжит, что тогда?.. Ну и не зашел к Портному, повел их…

– Скоро ее выпустят? – спросил Митю Христов.

– Никого покуда не выпустили. А как с ней будет – не знаю.

Митю Христов облегченно вздохнул, ему хотелось, чтобы Тотка осталась в участке, а зачем – он сам не отдавал себе отчета.

– Ну расскажи, как живешь? – попросил Венков.

– Да все за партизанами гоняемся. Буцев, сам знаешь, из жандармов он, сочиняет разные планы, покуда разберешься в них, да поймешь что и как, голова вспухнет… И не всегда выходит так, как он задумает…

– Да, одно загадываешь, а выходит иное, – согласился Иван Венков. – Вот скажем, дочь у меня, дорога она моему сердцу и милей, нежели кому иному сын, и неведомо мне, какая у ней жизнь будет, по какой дорожке пойдет? Порой не сплю ночами, все об этом думаю… А ты вот холостой, нет у тебя таких забот… Ты человек вольный…

– Какой я тебе вольный, что прикажут, то и делаю! – раздраженно заметил Митю.

– Я в том смысле, что бессемейный ты.

Митю ничего не ответил, и дальше они шли молча.

– Ну, вот мы и пришли, – с облегчением сказал Венков, которого уже начинало тяготить это молчание.

Оба они увидели, как в освещенном окне колыхнулись обнаженные женские плечи.

– Невяна, гостя тебе привел, – крикнул Венков.

Женщина за окном исчезла.

– Бабы любят примерять наряды, – заметил Венков, останавливаясь на пороге.

– Может, спать укладывалась, – сказал Митю Христов.

– Без меня не ложится. Всегда дожидается. Да и рано еще.

Невяна открыла дверь, смущенно оправляя платье. Она поздоровалась с Митю за руку и пропустила его в наскоро прибранную комнату.

Пока Иван Венков, стоя спиной к ним, раздевался, Митю пристально разглядывал его жену. «И чего он спешит домой?» – подумал Христов. – «Было бы на что любоваться!»

Невяна ловко налила рюмки.

– Ты же знаешь, что я ракию не пью, – сказал Митю Христов, отодвигая рюмку.

– Выпить с устатку – милое дело! – сказал хозяин.

– Мутит меня от нее!

– Только одну, – уговаривал Иван. Митю укоризненно поглядел на него, взял рюмку. Они чокнулись. Ракия обожгла горло. Митю поморщился, помотал головой.

Невяна снова налила. Она ласково поглядывала на Митю. Он словно обмяк под ее взглядом и выпил еще. «Какая она была прежде, – подумал он, – стыдливая, зеленая еще, как незрелый персик. А теперь налилась вся». Такую перемену он подметил и в Тотке. Он повеселел. Его хмурое лицо словно посветлело. Иван заметил это.

– Пей! – обрадованно сказал он.

– Не горазд я пить, – покачал головой Митю, но все же выпил. Теперь на его лице застыла виноватая, не идущая к нему, улыбка.

– Давненько вы к нам не заглядывали, – говорила Невяна, занимая гостя.

– А я, ведь, тебе чем-то вроде крестного довожусь, – сказал Иван.

– Какого крестного? – спросил, не поняв, Митю.

– А помнишь, как ты на службу поступил?

Митю Христов снова нахмурился, мало приятного, когда тебе напоминают, что ты кому-то чем-нибудь обязан.

– Ну, я пошел! – сказал он, вставая из-за стола и, как его не удерживали, ушел.

Шагая крутыми, узкими улочками, Митю Христов направлялся кратчайшим путем к дому, где жила барышня Тодора Гайдова. Он хотел как можно скорее стряхнуть с себя безотчетное возбуждение.

Шаги его гулко отдавались в тишине. Под окном маленького дома, прилепившегося к склону над рекой Янтрой, Митю остановился. Открыв рот он жадно вдыхал свежий морозный воздух. Дрожащие от возбуждения пальцы забарабанили по стеклу. Подождал немного, глядя на темное окно. Занавеска не колыхнулась. Он снова постучал.

– Кто там? – спросил старческий женский голос. Митю Христов обернулся, мельком взглянул вниз, на реку, над которой горели огни фонарей и, стуча подкованными сапогами, подошел к двери соседнего дома.

– Кто там? – переспросил голос.

– Полиция.

Дверь скрипнула. Старая женщина взглянула на высокого полицейского.

– Вам кого?

– Тодору Гайдову!

– Нету ее, в деревню уехала. Мать у нее захворала. В воскресенье вернется.

Митю Христов помрачнел. Тодора была ему нужна сейчас, немедленно. Он хотел, чтобы она тихо отворила дверь, провела его в комнату, где на него бы пахнуло теплом и запахом ее тела. Этого он сейчас хотел больше всего на свете. Сглотнув горьковатую слюну, он молча пошел прочь.

Теперь он никуда не торопился, вяло переставлял ноги. Неудовлетворенное желание еще сильнее, чем выпитая ракия, туманило мозг, путало мысли. В душе его закипало озлобление.

Улица, где находился участок, так же была тиха и пустынна. Свет горел только в одном окне и оно словно поманило его. Спертый воздух, нагретый дыханием спящих вповалку в коридоре людей, заставил его поморщится. И тут из мрака коридора словно выплыла перед ним обнаженная грудь… И он уже ничего не видел и ничего не хотел видеть, кроме нее…

Дежурный полицейский услужливо указал ему где находится молодуха с ребенком. Немного погодя, светлое пятно фонарика скользнуло по полу, затем по двум составленным вместе стульям. На них спал ребенок. На полу, возле них – Тотка. Митю удовлетворенно улыбнулся и погасил фонарик.

Лицо Тотки белело в полумраке. Митю Христов стал на колени, протянул руки. Тотка вздрогнула и проснулась, охваченная внезапным ужасом. Страшная тяжесть навалилась на нее. Твердая как железо рука зажала не издавший ни звука рот. Она напряглась, но не смогла сбросить с себя эту тяжесть. Рука ее нечаянно ухватилась за ножку стула и рванула ее. Ребенок скатился на пол и заплакал. Плач его резанул сердце Тотки, в глаза ударил ослепительный свет, словно вспыхнувший в ее мозгу и тут же угас. Она уже ничего не чувствовала, ничего не слышала, кроме плача, впивавшегося ей в уши.

*

Рассвет медленно обнажал крыши и улицы города. Тарахтение телеги оборвалось перед участком. Бияз помог жене сойти на мостовую. Постовой полицейский не пропустил ее. Биязиха отошла в сторонку и с замирающим сердцем смотрела сквозь решетчатую ограду на людей во дворе. Бияз опустил голову, подавленный сознанием своего полного бессилия – ну что он может сделать?

Вдруг дверь участка распахнулась Полицейский вывел за руку Тотку, простоволосую, с бледным, ничего не выражающим лицом. Она упиралась, рвалась назад и кричала:

– Плачет, слышите? Плачет! – За ней, прижав к груди ребенка, шла старая Бочвариха. Голодный ребенок жалобно попискивал, потеряв голос от плача. Но Тотке слышался другой плач, завязнувший в ее ушах.

– Плачет, слышите?! Плачет!..

Бочвариха встала перед ней и воскликнула:

– Не плачет! Вот он! – И она показала ребенка невестке, но та даже не взглянула на него. Взгляд ее широко открытых глаз был какой-то застывший, остекленевший.

Биязиха почувствовала, что ей не хватает воздуха, она широко открыла рот, пошатнулась и рухнула ничком на мостовую.

Бияз зажмурился и по его морщинистым щекам потекли слезы. Пусть он провалится сквозь землю в котел с кипящей смолой, только бы не видеть этого, не слышать, не чувствовать ничего! Биязиха трепыхалась раненой птицей, билась головой о каменные плиты тротуара.

– Плачет, помогите, люди!

Голос дочери поднял ее с земли.

– Тотка, Тотка! – она сжала ладонями холодные щеки дочери, стараясь заглянуть ей в глаза.

– Плачет, плачет! – повторяла та, отталкивая мать.

Биязиха удержала ее. Тотка уставилась на нее стеклянным взглядом, и словно вспоминая о чем-то, засмеялась. Мороз пробежал по телу Биязихи.

– Узнала меня? – спросила она, силясь улыбнуться.

Тотка отвела неподвижные глаза. Подошел Бияз, взял Тотку за руку и помог ей влезть в телегу. Тотка легла на сено и тотчас уснула. Лошадка взмахнула хвостом и телега завела свою песню. Биязиха сняла с себя кожух и накрыла спящую дочь. Ребенок плакал на руках у Бочварихи. Она тщетно баюкала его, он продолжал кричать.

– Голодный он, бедняга, – Бияз натянул вожжи, и песня телеги прервалась перед корчмой Байдана. «Тут я познакомился с Владо, – с кислой гримасой подумал Бияз. – Как бы там ни было, а он добрый человек». Бочвариха проворно слезла с телеги. Вскоре, она, сидя за столиком в корчме, кормила ребенка с ложечки простоквашей.

Биязиха не сошла с телеги. Она уже не плакала. Сидела пригорюнившись, смотрела на спокойно спящую Тотку. Насытившись простоквашей ребенок успокоился. Бочвариха взобралась с ним на телегу. Бияз подергал вожжами, телега покатилась. Биязиха всю дорогу не поднимала головы, не сводя глаз с дочери, и только вздрагивала при сильных толчках, опасаясь, что Тотка проснется.

Сумерки настигли их у въезда в село. Кое-где уже в окнах домов горел свет. Тотка проснулась и встала на колени, огляделась по сторонам.

– Плачет… – пробормотала она.

– Да не плачет он, милая, не плачет! – откликнулась с облучка Бочвариха, обернувшись назад.

Тотка снова легла, опустила голову на грядку телеги и, казалось, пересчитывала светящиеся окна. Телега прогрохотала по мосту и лошадка радостно фыркнула. Дед Цоню шел навстречу, постукивая палкой по дороге. Он знал, как и все село, о том, что стряслось с Тоткой, но не решился остановить Бияза и заговорить с ним, молча прошел мимо.

Вдруг Тотка соскочила с телеги.

– Плачет! – крикнула она на всю улицу.

Бияз с женой бросились за ней вдогонку. Старая Бочвариха прижала крепче ребенка к груди и свободной рукой ухватила вожжи, остановив торопящегося в конюшню коня.

Дед Цоню вошел в корчму и, не взглянув на Портного, заказал литр вина.

Немного спустя в корчму ворвался запыхавшийся Трифон Бияз.

– Лампа мне нужна! – крикнул он, где висела калильная лампа, сетчатый колпачок которой излучал ослепительный свет. – Утопилась, верно, Тотка.

– Не трогай. – Портной оттолкнул его.

– Слышь, Иван, дай ему лампу. Беда, ведь у человека, – оказал дед Цоню.

– Нельзя заведению без света, – ответил Портной, отпихивая Бияза, который пытался снять лампу со стены.

Дед Цоню вскочил и схватил Портного за руки.

– Бери ее, Трифон! – крикнул он Биязу. Дед Цоню затолкал Портного за стойку, выбежал за дверь и навалился на нее плечом. Бияз с лампой был уже далеко. Портной отчаянно колотил в дверь, ругался.

– Спалю я тебя, Иван, так и знай! – спокойно говорил в ответ дед Цоню.

Яркий свет лампы рассекал мрак у реки. Бияз и его жена бегали по каменистому берегу, вглядываясь в пенистые водовороты.

Дед Цоню, подпирая плечом дверь корчмы, горестно подумал: «Нет конца человеческим мукам!»

– Жаловаться буду, узнаешь ты, как на чужое посягать! – орал Портной.

– Спалю я тебя, Иван!..

– Утопилась, господи, утопилась! – послышался вопль Биязихи. К корчме подошел Бияз и молча поставил лампу на ступеньку крыльца. Дед Ценю яростно пнул ее ногой и снял шапку.

*

Тотка бежала по шоссе к городу. Откуда только у нее брались силы! Ночная тьма не пугала ее. Перевалив через холм, она увидела перед собой внизу огни города и содрогнулась от ужаса.

– Жгут его! – закричала она и снова устремилась к городу, навстречу его огням… У ворот участка она остановилась.

– Сыночек мой… – задыхаясь, бормотала она, ломая руки. – Плачет, слышите, люди? Плачет!

Полицейский не торопясь подошел к ней. Она инстинктивно отступила и ударилась спиной о фонарный столб, обернулась и обхватила его руками, подняла голову.

– Наверху, там он, горит, горит! – воскликнула она, глядя на лампу фонаря.

Полицейский оторвал ее руки от столба и толкнул ее в спину. Сделав несколько шагов Тотка споткнулась и упала. Увидела рядом камень, взяла его и поднялась, словно собираясь броситься на полицейского, но вдруг замерла, радостно улыбнулась. Нежно поглаживая холодный камень и, прижимая его к груди, она пошла медленно вниз по крутой улице.

*

Рваный полумрак притаился под забором и стрехами домов. Воздух был пропитан сыростью. Дворы и сады пробуждались от сна.

Бабушка Сыбка не постучавшись вошла в кухню.

– Доброе утро, Трифон… жена дома?

– Дома. – Он кивнул на дверь в комнату и вышел. «Кто их знает, что они еще выдумали». Еще вчера стало известно, что Тотка в городе. Кто-то встретил ее на шоссе.

– Святой воды принесла. Вчерась я уговорила попа, молебен отслужить. С перепугу это у ней, пройдет… И с другими такое бывало, да святая вода помогла…

В сухих глазах Биязихи засветилась надежда.

– Пошлю за ней Трифона в город… – сказала она, направляясь к двери.

– Погоди, не надо его посылать, – остановила ее старуха. – Не приведет он Тотку. Она все туда будет рваться, где беда с ней стряслась. Так что лучше мы с тобой сходим, святой водой окропим, может, она в разум придет…

– Ладно, бабушка Сыбка, – охотно согласилась Биязиха и принялась собираться в дорогу.

– Я знала, что ты не откажешься. А то нынче такой народ пошел, никого не признает. А людям следует помнить, что гордыня неугодна богу…

– Пойдем, что ли.

– Пойдем. Раньше выйдем, раньше воротимся… Дай боже, полегчало бы ей…

Дорогой Биязиха все оглядывалась и прислушивалась, не идет ли попутная машина, которая бы подвезла их в город.

*

Бияз не пошел проводить женщин, но и не отговаривал их отказаться от этой затеи. Он не верил в силу «святой воды», но и не хотел признаться себе, что потерял всякую надежду на то, что Тотка оправится. Он ходил по двору, не зная чем бы ему заняться, чтобы отвлечься от тягостных мыслей.

– Пошла прочь! – прикрикнул он на буйволицу, топтавшуюся у колодца.

– Да ты что, оглохла? – заорал он и, схватив деревянную лопату, стал бить куда ни попало. Буйволица заметалась, ткнулась в запертые ворота и замычала, словно прося помощи. Лопата сломалась и Бияз еще больше разгневался. Сынишка его встал на пороге, придерживая, спадающие штаны, он только что проснулся.

– Пошел в дом, простынешь! – крикнул ему Бияз.

Солнце уже поднялось над Крутой-Стеной, заливая двор своими лучами. Бияз бросил обломок лопаты и тяжело вздохнул.

*

Биязиха и бабушка Сыбка нашли Тотку в подворотне дома напротив участка. Она сидела расчесывая пальцами волосы, еще больше взлохмачивая их.

– Тут, верно, и ночевала, горемычная, – промолвила Биязиха, качая головой.

– Тс-с! – Тотка мрачно взглянула на мать и нагнулась к завернутому в бумагу булыжнику.

– Ох, господи, совсем рехнулась! – всхлипнула Биязиха и села рядом на ступеньку лестницы. Тотка, лаская камень, что-то шептала ему. Сыбка достала пузырек со святой водой и покропила Тотке голову. Та испуганно вскинулась, глядя на старуху безумными глазами. Старуха покропила еще раз. Тотка поморщила лоб, будто пытаясь что-то вспомнить.

– Что, опамятовалась? – радостно встрепенулась Биязиха. Тотка вдруг схватила булыжник, прижала его к груди и пошла по улице.

Бабушка Сыбка беспомощно развела руками.

– А ежели дать ей испить свяченой воды, а? – спросила ее Биязиха и, не дожидаясь ответа, поспешила вслед за дочерью, которую уже почти потеряла из вида в толпе прохожих. За ней застучала клюкой и бабка Сыбка.

Тотка шла, покачивая на руках булыжник, сердито оглядывала прохожих, которые нечаянно толкали ее. Женщины догнали Тотку и неотступно следовали за ней.

– Поведем ее в село, чтобы была на глазах, – сказала Биязиха.

– Не пойдет. Обратно сюда прибежит. Тут с ней беда стряслась, тут, может, и опомнится.

– Дай, боже!

Тотка дошла до моста и здесь остановилась. Огляделась по сторонам и, приблизилась к статуе раба, разрывающего цепи. Положила булыжник на постамент и принялась заново заворачивать его в бумагу.

– Ну как мне ее одну-то оставить! – всхлипывая, промолвила Биязиха.

Бабушка Сыбка со смиренным видом перекрестилась.

– Позаботится о ней господь!

*

Митю Христову сообщили, что на него наложено взыскание и его переводят на службу в село. Впервые участок показался ему каким-то чужим. Он вышел и долго бродил по освещенным улицам города. Почувствовав усталость, он сел на скамью и задумался, опустив голову.

«Помешалась Тотка. Неужто я хотел этого… Откуда я знал, что так выйдет…»

Посидев немного, Митю Христов пошел дальше.

За забором позади церкви, на куче угля стоял маленький мальчик, озираясь по сторонам. Рядом на земле сидел на подогнутых ногах пожилой мужчина, торопливо запихивая в мешок куски угля. Митю Христов притаился за забором, наблюдая за ворами. Он не спешил. Ему было приятно стоять так в засаде, сознавая, что он может в любой момент захватить воров врасплох. Наконец мужчина поднялся, опираясь на костыль. «Одноногий», – узнал его Митю Христов, он уже встречался с ним. Мальчик спустился с кучи, чтобы пособить ему взвалить мешок на спину. Митю Христов вышел из засады. Калека, услышав его шаги, испуганно оглянулся и уронил мешок.