Текст книги "Люди переменились"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Люди переменились

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Село притаилось под искрящимся снежным покровом. Не слышно напевного журчания реки, умолкли ручьи, притихли рощи, луга и поля.

Над крышами, над лесистыми холмами и дальше к югу до самого Балканского хребта – синее, холодное небо. По гребням Кадемлии и Юмрукчала лениво ползет туман, холодный и злобный, как гадюка. В хлевах подает голос скот. Вечером из узких окошек льется желтый свет коптилок и керосиновых ламп. На дворы и сады опускается тишина.

В дневную пору вокруг дымовых труб и под соломенными кровлями навесов и сараев чирикают зябнущие воробьи. Голодные сороки поклевывают спины свиней. Часто пролетают над селом стаи диких уток, гонимые с берегов Дуная северными ветрами. Когда задувает южный ветер, на стрехах повисают гроздьями сосульки. Отходит земля и крестьяне отправляются на свои полоски. По праздникам радость вытесняет все иное в крестьянских душах, и в домах допоздна звучат веселые песни.

*

Дом Караколювцев, грузная, неуклюжая громада, притулился под склоном бугра. Его нижний этаж, обмазанный глиной, сливается по вечерам с темнотой, а второй этаж выделяется побеленными известкой стенами. Галерея вдоль второго этажа улыбается долине с речушкой, Кадемлии и Юмрукчалу. Оголенная круча склона сползает на дом, словно хочет подмять его, но на ее пути встала высокая каменная ограда.

Синеватый мрак трепещет в светлых отблесках звезд. Затвердевший от мороза снег поскрипывает под широкими постолами Габю Караколювца. Он только что проведал скотину и теперь стоит, засунув руки в рукава кожуха и близоруко всматривается в замершие вдоль ограды деревья и кусты. Этой ночью они тоже заботили его.

– Коли не потеплеет, померзнут, – подумал Габю вслух и вошел в кухню.

Тлеющие в очаге угли, словно сонные глаза смежали веки, подергивались серебристой золой. Из оконца в кухню доносился говор домашних.

– И где это ты валандаешься? Ровно не знаешь, что нам пора уже… опоздаем, – встретил его хриплый голос жены.

Караколювец разом одернул ее:

– Подумаешь куда собрались… до Меилова двора рукой подать. Тропку, что ли, протоптать тебе?.. – Он задумчиво поглядел на кровать, прищурив окруженные сеточкой мелких морщин серые глаза и тихо добавил: – Сношенька, хорошо ли ты укутала розовый куст? Морозно на дворе, кабы не пропал он.

– Не бойся, не замерзнет, – ответила Вагрила, с улыбкой поглядев на свекра.

Растущий перед домом большой розовый куст красочно распускался весной, встречая ароматом каждого, кто входил во двор. Подумав об этом кусте, Вагрила снова улыбнулась.

– Пойдем, сношенька, – засеменила к дверям бабушка Габювица.

Вагрила погладила опушенные черным мехом полы полушубка и встала. На ноги ей крупными складками опустился сукман[1]1
  Сукман (болг.) – женское суконное платье без рукавов.


[Закрыть]. На тонкой высокой шее звякнуло ожерелье. Набросила на голову толстую шаль с вышитыми шелком цветами, спрятав зарумянившиеся от тепла щеки. Всем своим видом она словно говорила: «Я готова».

Они взяли медное блюдо со снедью, покрытое таким же блюдом, узел с двумя караваями и вышли. Петкан сунул за кушак бутыль с ракией[2]2
  Ракия – фруктовая водка.


[Закрыть], желтой как подсолнечное масло, повесил на руку баклажку и последовал за женщинами. Караколювец прилег на кровать, прислушиваясь к шагам уходящих. Когда хлопнула калитка, он подложил под голову жесткие ладони и уставился в потолок, разглядывая толстые балки, в которых ему были известны каждый сучок, каждая трещинка и ходы, проделанные жучками-древогрызами.

Со средней балки торчит пачечка бумаг. Он видел ее и раньше, но сейчас не вытерпел, встал. Разноцветные листки бумаги зашелестели под пальцами, словно сухие листья кукурузного початка.

– Налоговые квитанции, – покачал он головой. – Это Петкан их туда засунул, разве можно так… – Караколювец подошел к окну, чтобы спрятать квитанции в укромное место. В это время распахнулась дверь соседнего дома и в темень выплеснулся золотой дорожкой свет керосиновой лампы, а вместе с ней поток веселого гомона. Дед Габю потоптался малость и вышел из дома.

У Меиловых в этот вечер, как и каждый год, собрались соседи встречать святого Сильвестра – праздник покровителя скота. Посреди комнаты, прямо на глиняном полу серой дорожкой лежит дерюжная скатерка. С одной стороны сидят плечом к плечу, спиной к стене, мужчины, напротив них – женщины. С дымным светом очага противоборствуют две керосиновые лампы. Скатерка уставлена медными блюдами, глазурованными троянскими мисками и плошками. Кое-где среди них, словно белые голуби, блестят фарфоровые тарелки, поставленные для гостей из города. Вся эта посуда наполнена разною снедью – жареная свинина, курица с рисом, кровяная и другая домашняя колбаса, сочащиеся жиром пироги. И хлеб, как люди, нарядный – украшенный вязью разных узоров. Из рук в руки переходили бутылки с ракией. Выпивая и закусывая, люди беседовали о разных вещах и разговоры их были выражением какой-то праздничной душевной потребности. Если кто-нибудь заводил речь о своих невзгодах, никто его не слушал. В этот вечер крестьяне старались не вспоминать о будничных заботах.

Караколювец будто не решаясь войти остановился в дверях, щурясь от щиплющего глаза дыма.

– Габю, Габю! – взлетели стрелами из гомона несколько голосов. Улыбаясь, Караколювец подошел к пирующим, которые потеснились, освобождая ему место. И сейчас, как обычно, с одной стороны от него сидел Меил, а с другой – дед Цоню. Караколювец вытянул руки, шаря корявыми узловатыми пальцами в лежащих перед ним блюдах.

– Недовижу я, не знаю что и взять.

Он пришел сюда, давно жаждующим того веселья, которое наполняло комнату. Даже во время страды, когда по воскресеньям и попу не было отдыха, Караколювец мечтал про себя о Васильевом дне, о рождестве, и прочих зимних праздниках.

– Вкусно, – промолвил он, опираясь спиной о стену и облизывая пальцы. – На Сильвестров день бабы стряпают куда лучше, нежели в иные дни.

Бабушка Габювица, направляясь к выходу с пустыми медными блюдами, увидела как он трется новым кожушком о стену и резкие морщины пересекли ее лоб.

– Габю, отодвинься, чего обтираешь известку!

Но он не услышал, его густой голос переплетался с другими голосами.

– Габю, погляди как вымазался! Погляди, что сделал с кожушком! В чем ты теперь на люди выйдешь!

– Эй, сосед, слышишь, как старуха тебе пеняет! – громко воскликнул дед Меил. А Иван Бирник воспользовался случаем и рассказал о том, как однажды в ненастный день дедушка Габю без куртки и плаща, в одной только рубахе, пас своих буйволов в роще у Крутой-Стены.

– Да ведь я хотел было взять их, – перебил Ивана Караколювец. – Да моя старуха возьми да скажи: «Габю, не забудь плаща!» ну я его и не взял.

Раздался взрыв хохота.

Затем дед Цоню стал толковать про жито. Габю не расслышал о каком жите ведет он речь – о прошлогоднем или об озимых, и заметил:

– В этом году хорошо. На Параскеву-Пятницу ездил я в город на ярмарку, гляжу, закудрявились всходы.

– Верно, Габю, теплая была еще земля. Вот и хорошо, что их снежком прикрыло, – сказал дед Меил.

– Лишь бы он корой настылой не покрылся, дышать им нельзя будет, – вмешался в разговор Недко Паша́.

– Эх, Паша, да ежели ему, житу, кругом одни помехи будут, как же прокормиться этот народ! – загремел снова Караколювец.

– Расплодились мы что твои муравьи, – добавил дед Меил.

– Да откуда ты взял, что людей много стало? – спросил Габю. – Ты не гляди на них в базарный день, они тогда со всех сел воедино сходятся! – и он громко захохотал, будто сказал такое, о чем никто не знал доселе.

Принимая баклажки и бутыли Караколювец, сделав маленький глоток, спешил передать их дальше, как бы опасаясь, что вино прервет вереницу приятных слов, которые текли от горла к губам, под жесткими, нависшими над ними стрехой белыми усами.

К сказанному он уже не возвращался. Его влекли те слова, которые он собирался сказать, как влекло и все то, что ему предстояло еще в жизни.

Пока баклажки шли по рукам, дед Меил все расхваливал вино.

– Крепкое, прямо в голову ударяет. Вот и дом мой пошел, Габю.

– Куда же это он пошел?

– Как куда? Спрашиваешь, как дитя несмышленое! – Дед Меил замахал руками, словно стараясь привлечь к себе внимание сотрапезников: – Идет он, идет, идет прямиком в Дупницу, в городской банк!..

Он осекся, уставясь перед собой немигающим взором, как бы подыскивая слова для невыраженной еще мысли. Сидящие рядом залились смехом, а он опустил руки и спокойно добавил:

– Все мое богатство туда ушло.

Габю еще не отведал того вина, которое расхваливал дед Меил, но все-таки заметил, обращаясь к Паше.

– Ежели бы мне кто сказал, что с Баадалы такое вино, ни за что бы не поверил.

Недко Паша, рослый краснолицый мужик, облизав губы, принялся уверенно объяснять:

– За виноградом как за дитем смотреть надо. Вот я сам, хоть чуток дождик покапает, все бросаю и иду опрыскивать…

Дед Меил приложился уже к другой баклажке.

– Ну прямо в жилы вливается.

– От обработки земли тоже многое зависит, – вступил в разговор Стоян Влаев.

Но Караколювцу не хотелось беседовать долго об одном и том же. Он перевел разговор на другое:

– Почему я не отпустил меньшого сына в Софию. Ремеслу он захотел обучиться… Люди, говорит, без обуви ходить не станут. Что верно то верно, не станут они босиком ходить. Да ведь завтра могут фабрику обувную построить, куда ты, сапожник, тогда денешься? А жито иное дело… Попробуй, выдумай фабрику, чтоб она жито производила! Потому и говорю ему, за землю держись. Видел, говорю, как малые дети за мамкин подол держатся? Серчает мать, по рукам дитя шлепает, а оно ковыляет за ней и опять за юбку хватается. Так и крестьянину надобно… Не след бросать землю. Ведь все из нее выходит.

– И все в нее уйдет, – перебил его дед Меил. – Сколько она всяких богатеев, царей с их пашами и беями приняла. И мы в свой черед ляжем в нее, Габю, а покуда только ковыряем ее. Ну, ваше здоровье…

Малыш лет пяти вошел в комнату и неловко перепрыгнул через скатерку. Звякнуло задетое им медное блюдо.

– Кошка, что ли, пакостничает? Зачем ее впустили, Меилица? – прозвучал визгливый женский голос.

Дед Цоню успокаивающе погладил мальчика по плечу.

– Ничего, ничего.

Гергювица Враниловска, тонкая, плоская, как доска, укладывала обратно в блюдо вывалившуюся снедь, приговаривая при этом:

– Дитя оно как скотинка, нужен глаз да глаз. Помните, бабы, как в прошлом году Пенко, сынишка Стояна, играл со спичками да и…

– Гергювица, не люблю я в праздник про такое слушать! – сердито прервал ее дед Меил.

– Да о чем же говорить, чтоб угодить тебе? – обиделась женщина.

– Есть о чем, – вмешался Караколювец. – Вот, к примеру, решили мы с Меилом съездить в некое государство, где старики молодыми становятся. Есть такое государство. Станем мы опять парнями.

– Ага, – улыбнулся во весь рот дед Меил.

– Вот я сейчас тебе задам, научу как озорничать! – бранила малыша мать.

Дед Цоню, обнимая внука за плечи и обдавая ему ушко горячим щекочущим дыханием, шептал:

– Не бойся, не бойся!

Малыш всхлипывал, шмыгая носом.

– Ну хватит тебе! – Стоеница Влаевска вынула из-за пояса каемчатый платок и протянула его малышу: – На утрись!

Но деду Меилу показалось, что она тянется ударить мальчика и раскричался:

– В моем доме детей не бьют. Дом дитя подожгло, ну и бей того, кто не углядел… Со старым, что хошь делай, а дитя бить не смей…

– Ну коли так, Меил, дай-ка я тебя побью! – засмеялся Караколювец.

Недко Паша, снова облизал свои сухие, потрескавшиеся губы и тихо промолвил:

– Малого змееныша и то, прежде чем раздавить, приласкать надо. Это я от тебя слышал, дедушка Меил.

– Верно, Недко, – кивнул старик. – Ласково слово – что вешний день. Вот помру я, пусть меня хоть собакам кинут сыновья, пусть все распродадут да прогуляют… это они могут. А вот слово… попробуй раздели его, продай, попробуй его охаять, удержать на одном месте, ни у кого на это силушки не достанет. – Глаза деда Меила заблестели, морщины разгладились, он словно помолодел. Поднялся и крикнул: – Вот и я перескочу – раз!

Дед Меил ловко перепрыгнул через скатерку, откинул полы куртки, подбоченился и притопнул постолами. Задорно поглядев вокруг, из-под густых седых бровей, он мигнул Трифону Биязу, который улыбаясь смотрел на него.

– Давай рученицу[3]3
  Рученица – болгарский народный танец.


[Закрыть].

Трифон Бияз согнал с лица улыбку, снял с ремня гадулку[4]4
  Гадулка – смычковый муз. инструмент.


[Закрыть] и заиграл. Дед Меил едва касаясь пола, выплясывал на носках. Глядя на него, Трифон весело восклицал:

– Уморю я тебя!

А дед Меил сдвинул папаху на затылок, подпрыгнул и пустился вприсядку, выбрасывая ноги в стороны. Затем снова выпрямился и подбоченясь пошел, притопывая, по кругу. Бабушка Меилица заметила соседке:

– На Сильвестра он всегда такое вытворяет.

– У-ху-ху!.. – будто камешек, пущенный из рогатки, с визгом подлетела к нему Мария Войничето и пустилась в пляс, за ней другие. Дед Меил остановился и поднял голову, поглаживая усы.

Все, кто еще сидел, встали, окружив плясунов тесным кольцом. Рученица была им привычна как окучивание кукурузы, но всегда захватывала их – то было буднями, а это – чем-то большим.

Над всеми торчала голова Ивана Бирника – известного на селе политикана. Рядом стоял, дробно постукивая ногой, Стоян Влаев. Крупные морщины, словно ржавые обручи, пересекали его широкий лоб, оканчиваясь на висках тонкой паутинкой. Изогнутые дугой тонкие губы большого рта придавали его лицу насмешливо-вызывающее выражение.

Он часто взглядывал на Бирника и очевидно досадовал, что тот неотрывно смотрит на танцующих. Другое было на уме Стояна.

Гадулка умолкла. На озаренном улыбкой лице Трифона Бияза серебрились мелкие бусинки пота.

Крестьяне снова уселись за трапезу, кто где придется, как будто скоро собирались уходить.

– Ну что нового в политике? – обратился Стоян Влаев к Бирнику.

Иван Бирник кашлянул, промолчал, послюнявил клочок газеты, сворачивая самокрутку.

– Как там твои англичане? – снова спросил Стоян.

– Получил я сегодня «Утро» да почитать не пришлось. В церковь ходил, да другие дела были…

– Передовая написана профессором Геновым.

– Да, умная голова. Ежели возьмется что доказать, все по косточкам разберет и докажет.

– И все для того, чтобы буржуазию защитить, – поддел его Стоян.

Иван Бирник удивлялся, глядя на собеседника, почему тот, говоря, так морщит лоб.

– Вы, Стоян, коммунисты, на все, ровно щенки, кидаетесь. Будто шоры какие надели. Как скажете «буржуазия», так вроде сам сатана встает перед вами.

Стоян нахмурился и промолчал.

Возбуждение, вызванное пляской утихло. Дед Меил всмотрелся в лицо Стояна – серьезное, сосредоточенное, такое чужое в этом праздничном веселье.

– Эй, оппозицию затеяли, что ли? Нечего в праздник политикой заниматься, скиньте ее как грязную рубаху.

– Это дело важное, – вступился было за них Бияз.

– Вот я тебе покажу важность, бери кавал![5]5
  Кавал – духовой муз. инструмент, род флейты.


[Закрыть]

– Это все Стоян заводит, – сердито буркнул Караколювец.

– Смотри, Стоян, побьет он нас, – засмеялся Бирник, гася ногой окурок.

Но Стоян даже не улыбнулся, он с мучительным усилием сглотнул вместе со слюной несколько резких слов, которые жгли ему язык.

Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:

 
Выйди, Стоян, сыночек мой,
пришла я к тебе на могилку,
проливаю слезы горячие…
 

От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.

– А ну, давайте выпьем! – воскликнул дед Цоню.

Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.

Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:

– А ну, спой и ты что-нибудь.

– Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.

– Спой, чтоб тебя… – воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:

 
Как ехал молодец лесом
и коню вороному молвил…
 

Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.

– Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… – засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.

– Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?

Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.

– Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.

– Не подкладывай, – поддержала ее и бабушка Меилица, – а то они и до утра, и весь день просидят!

Первым встал Недко Паша. Он похлопал себя по животу, мол, довольно, облизал губы и вышел. За ним потянулись и другие.

Дед Габю, переступая с ноги на ногу и покачиваясь, говорил неизвестно кому:

– Не хлебом единым жив человек, верно сказано. Вот гляди, у себя под окнами мы цветы сажаем, а хлеб наш насущный, эвон где, в полях сеем. У меня у самого во дворе розы растут. К чему они мне, цветы эти, а пекусь о них как о живой твари… Да, вот какие дела – тянемся мы к чему-то, чего в руки взять нельзя да пощупать…

Пели вторые петухи. Разливалась заря, склевывая огромной птицей зерна звезд.

*

Не потеплело. Вода в ведрах затягивалась ледком. Габю Караколювец еще от отца знал, что стынут нивы в такие холода. Выходя во двор поутру он жадно всматривался в небо, отыскивая примету, которая бы указала на перемену погоды…

День отошел. Стемнело, высыпали звезды. Горы словно притаились, поджидая кого-то. Над двором пронеслась с тревожным кряканьем стая диких уток. Караколювец послюнил палец и ощутил как северный ветер прядет тоненькую холодную нить.

– Задувает малость. Может, подзовет он южный ветерок.

На кухне, занятые стряпней хлопотали женщины, подкладывали дрова в пылающую пасть очага. В сторонке на круглом противне дожидался своей очереди новогодний пирог. У окна, где помигивала лампа, сидел Петкан, уткнувшись в раскрытую толстую книжку. В другом конце комнаты Герган листал какую-то тетрадь. Никто даже головы не поднял, чтобы взглянуть на вошедшего деда Габю, и он сердито покашлял, как бы говоря: «Так что ли хозяина встречают!»

Караколювец не любил тишину даже в собственном доме.

– Читаешь, будто все дела уже переделал, – заворчал он над головой сына.

Подзадорив себя этими словами, он продолжал:

– Отяжелела свинья. Может опоросится ночью. А свежей соломы не постлано, щели не позатыкали. Я это все должен делать? Пора уж тебе привыкать хозяйствовать. На десять лет я моложе тебя был, когда отец меня выделил. Одну только полоску дал. Дом я сам построил и отцовским даром не удовольствовался – прикупил землицы.

В отличие от свекра Вагрила стремилась к тишине. Перерекания и ссоры домашних всегда огорчали ее. Она особенно опасалась их сейчас, в канун Нового года.

– Оставь книгу. Герган, может, тоже почитать хочет, да сесть ему негде, – шепнула она мужу.

– Говорила ведь я, что на таком сильном огне подгореть может пирог, – проворчала из кухни свекровь.

– Хоть бы что ему, вроде оглох, – продолжал Караколювец. – Сидит себе, почитывает…

Он еще раз пренебрежительно поглядел на сына и добавил:

– Петкан он и есть Петкан, что тут и говорить!

– Кончаю, отец.

– Опоросится этой ночью свинья. Соломы не постлал. Гвоздя для фонаря не вбил. Сомнет она их в темноте.

– Рано ей еще.

– Как это рано, что я не помню, когда ее к кабану водил?

Дед Габю подошел к божнице, поглядел на испещренную черточками и крестиками черную доску полочки. Эти знаки он делал сам и только он в них и разбирался. Сколько раз Караколювец выговаривал сыну, что тот не записывает, когда должна опоросится свинья, когда должны отелиться буйволицы или ягниться овцы. Вот помрет он, дед Габю, и никто об этих вещах не будет знать.

Караколювец загибал корявые пальцы, шепотом считая черточки.

– Пора ей уже.

– Ну и ладно. – Петкан встал, оделся и вышел.

Герган сел на место отца и тоже принялся читать. Караколювец любил внука. Потому-то и не хотел примириться с тем, что тот стал учиться в гимназии. Земли у них, конечно, не так уж много, но ведь и прикупить еще можно. Женщины управляются с полевыми работами. Подрастет Герган, будет помогать отцу и старшему брату Влади. Будет вместе с ними ходить на заработки. Опасался Караколювец, что окончив гимназию внук покинет дом. Старик знал, что образованные люди отходят от земли. А ему хотелось, чтобы все шло так, как некогда в отцовском доме. Большая семья. Все его слушаются. По утрам он наряжает домочадцев на работу. Известно ему, чем каждый из них занят в поле. За всем он приглядывает и ничего не упускает из виду. А Герган, хоть и мал он еще, но уже выходит из-под его опеки. Часто, когда в доме никого не было, старик перебирал и разглядывал книги внука. Нечто подсказывало ему, что книги эти не школьные, не учебники.

– Читаешь, а? – спросил он сейчас внука.

– Читаю, – поднял голову Герган.

– Может, крамольное что, а?

– Да нет, дедушка, уроки учу.

– Уроки, – недоверчиво пробормотал Караколювец. – А ну почитай вслух…

*

Спустя некоторое время Вагрила поставила на середине комнаты низенький столик с круглой буковой столешницей. Свекор лежал на кровати. Герган читал, Петкан был в свинарнике. Все как обычно, буднично. А Вагриле хотелось, чтобы все в такой день было иным, торжественным, как в церкви. Она и в девичьи годы была такой, душа ее в праздник наполнялась благостными чувствами. Вагрила одевала новый наряд. Подавала щедрую милостыню цыганкам, даже скотине не говорила бранных слов, гнала от себя греховные мысли.

В доме Караколювца ее удручало то, что мужчины и в праздник не воздерживаются от пререканий и ссор. В такой вечер, как сегодня, ей хотелось, чтобы все было тихо и спокойно, а тут, как нарочно, свинье подошло время опороситься…

– Зови отца ужинать, – сказала она Гергану.

– А Влади не подождем?

– Кто его знает, когда он придет. Будем еще тянуть, славельщики нас за ужином застанут. Меиловы спят уже. Во всем селе наверно только у нас свет горит. Ступай, позови отца!

Петкан вошел и принес с собой дыхание мороза и запах свинарника. Вагрила поглядела на постолы мужа, и тот поспешил разуться и подсел к столику, на который бабушка Габювица уже положила новогодний пирог. Вагрила подняла повыше фитиль лампы, чтобы посветлело и в углах комнаты, будто это могло помочь создать в доме праздничное настроение, которого она жаждала всей душой. Свекровь поняла ее, улыбнулась. Потом взглянула на мужа и сказала:

– Эй, Габю, вставай, тебя ждем.

Караколювец кашлянул, слышу, мол. Он встал и поглядел на столик.

– А где же студень?

– Пирога тебе мало, что ли?

Старик поглядел как его жена устраивается на подушке и едва сдержался, чтобы не сказать: «А заднице своей небось угождаешь, на мягкое села».

Вагрила наклонилась над кастрюлей. Рядом, на лемехе сохи тлели угли и дымилась щепотка ладана. Снаружи донеслись звуки шагов.

– Наконец-то! – встретила Вагрила в кухне старшего сына. – И в такой день не мог вернуться вовремя?

Влади будто не услышал ее. Толкнул дверь и становился перед столиком, румяный и улыбающийся.

«Не довели бы до беды эти его гулянки», – с тревогой подумала Вагрила.

Караколювец окинул его сердитым взглядом.

И только бабушка приветила внука.

– Возьми табуретку и садись, – сказала она.

Влади – рослый, кряжистый, широкий в плечах парень – снял полушубок и сел.

– Буду свадьбу справлять, подарю тебе самую лучшую рубаху, – шепнул он на ухо старухе.

– Ладно уж… Только все равно нельзя так. Ужинать сели, а тебя нету. Ведь Новый год встречаем, – с укоризной сказала она.

– Хватит разговаривать. Все уже простыло, – не вытерпела Вагрила.

Петкан бросил папаху на кровать. На лоб ему легла прядка свалявшихся волос. Он взял лемех и повел им над столом, установленном снедью. Герган прочел «Отче наш». Вагрила удовлетворенно улыбнулась – вроде бы все идет как надо – и набожно перекрестилась. Один за другим, домашние поцеловали руку Караколювцу, прося простить им прегрешения перед ним. Затем бабушка Габювица крутанула на столе круглый противень с нарезанным пирогом, в котором было запечено «гаданье» – кизиловые веточки. Она заранее определила значение каждой из них – «дом», «овцы», «книжная премудрость» и прочее. Герган первым нашел в своей доле пирога веточку и подал ее бабушке.

– Деньги, – сказала она.

Караколювец грустно поглядел на свою веточку с крохотными почками. «Чего она мне предскажет – путь мой уже пройден». С этой неподходящей для праздника мыслью, он положил веточку на ладонь жены.

– Книжная премудрость.

– Дурость бабья! – вспыхнул Караколювец. – Не нарекала бы их, коли запомнить не можешь!

Влади прикрыл рукой рот, пряча улыбку. Бабушка Габювица толкнула его в колено.

– Давай свою.

Влади согнав улыбку, подал ей веточку.

– А тебе, внучек, выпала соха.

– А вот это что означает? – спросил Влади, показывая на разрезанную почку.

Вагрила сердито глянула на сына:

– Хватит глумиться!

Она сердилась, что молодые не выказывают должного уважения к празднику.

Некоторое время в комнате было тихо. Настораживаясь при каждом движении сидящих за столом, Вагрила прислушивалась к тишине, оберегая ее даже от шепота своего сердца. Но деду Габю тишина мешала.

– Петко, деньги для славельщиков разменял?

– Разменял, – ответил тот с набитым ртом.

На столе друг за другом появлялись взвар, сушеные сливы, грецкие орехи, яблоки, гроздь винограда, сбереженного для такого дня. После сытного ужина всех охватила дремотная истома.

– Я присмотрю за свиньей, – сказал Караколювец и прилег на кровать.

Бабушка Габювица, зевнула украдкой, чтобы не показать как ей хочется спать, и сказала Вагриле:

– Ступай, я приберу со стола.

*

Караколювец надвинул папаху на глаза, чтобы свет лампы не мешал ему, и вскоре захрапел.

Бабушка Габювица звенела посудой, подметала, бранила кошку. Дед Габю вздрагивал, поправлял папаху и выходил. Мороз пощипывал щеки и он тихо бормотал:

– Опять вода в ведрах замерзнет.

Шел в свинарник.

Свинья ласково похрюкивала – встречала его.

– Свету не взвидишь, когда завизжит под боком целая дюжина, – сочувствовал он. Взбивал солому, оглядывал перегородку, затыкал поплотнее щели, чтоб не сквозило, и снова шел в дом. В душной комнате, свернувшись калачиком под толстым домотканым одеялом спала жена.

– Что за люди, свинья опороситься должна, а им хоть бы что… спят себе. Придут славельщики, а они спросонья глаза продирать будут…

Вскоре с улицы донесся журчаньем вешнего ручья гомон детворы и, время от времени, над селом взлетало:

– С Новым годом! Поздравляем с Новым годом…

Услыхав эти возгласы, Караколювец переставил лампу на другое окно, которое выходило на улицу. Пусть будет видно, что и в этом доме ждут поздравляющих.

Звонкий гомон приблизился к дверям. Дед Габю вышел. Каждый год он встречал славельщиков в кухне. Отворяя дверь, и, наполняясь тихой радостью, неизменно повторял одни и те же слова:

– Проходите, проходите скорее, холоду напустите.

Мальчики наперебой заговорили, величая хозяина и похлопывая его по плечам кизиловыми веточками. Слушая добрые пожелания, Караколювец разглядывал славельщиков.

– Ты чей будешь? – спросил он мальчика, который был постарше других.

– Трифона Бияза.

– Ого как ты вырос, просто не узнать… Ты, что ли вожак? Как вас одарять – купно или порознь.

– Порознь.

Караколювец достал матерчатый кошелек и подошел поближе к лампе, хотя свет ему не был нужен. Он шарил в кошельке, выбирая на ощупь мелкие монетки и опускал их в подставленные ладони славельщиков.

– А сало собираете? – спросил он, одарив всех.

– Нет, не берем, – пренебрежительно ответили мальчики.

– А мы в свое время собирали…

Не слушая его больше, ребята вышли один за другим на синевато-белый двор.

Провожая их до самой калитки, дед Габю рассказывал:

– Теперь что, а вот мы в свое время ходили славить даже в Драгиевцы. Смелые были, не боялись на волков нарваться…

– Раз-два-три! – сказал вожак.

– С Новым годом! Поздравляем с Новым годом! – хором закричали ребята.

Дед Габю медленно пошел обратно, тихая радость, наполнившая грудь, куда-то испарилась.

«Что за времена настали, – невесело думал он, – разве в мои годы одаряли деньгами? А теперь… погляди-ка на них – сынишка Бияза в шароварах, шею шарфом укутал, а я чуть ли не до семнадцати годков в одной рубахе ходил…»

– Поздравляем с Новым годом! – снова прозвучал дружный возглас.

«Разве пойдут они ночью в другое село, куда им!» Вошел в свинарник, свинья уже поросилась и он остался с ней. Приходили другие славельщики. Дед Габю встречал их, провожал и снова возвращался в свинарник. В маленькое оконце заглянуло зимнее утро. Караколювец погасил фонарь. Свинья настороженно следила за поросятами. Один из них, самый хилый, никак не мог добраться до сосков, тыкался рыльцем, силился протолкаться к ним, закидывая тоненькие ножки на спинки своих братьев и сестер, которые сосали, удовлетворенно шевеля хвостиками.

Габю подхватил малыша под теплое, судорожно подрагивающее брюшко, и подсунул к свинье. Она свирепо хрюкнула и попыталась было встать.

– Не хочешь ну и не надо, – сказал Габю и, положив поросенка за пазуху, вышел.

Вагрила только что развела огонь в очаге. Весело потрескивал хворост. Отблески взметнувшегося пламени заиграли на оконных стеклах.

– Одиннадцатью опоросилась. Один только вот не сосет Но это уже ваше дело.

Поставленный на пол кухни поросенок качнулся, тоненькие ножки подогнулись и он лег. Вагрила взяла его и, лаская, прижала к груди. Потом принялась кормить с ложечки теплой кашей.

Снаружи донеслись возгласы запоздавших славельщиков.

*

На Крещенье приморозило, иордань на реке затянуло льдом. Вечером, когда зашло багровое солнце, с запада поползли разворачивающейся пеленой белые как хлопок облака. Небо низко нависло над землей. Дым из труб стелился над кровлями. Вскоре на гребнях гор завыли ветры. Караколювец сдвинул папаху набок, прислушался и озабоченно подумал: