Текст книги "Люди переменились"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Приготовьте там что надо.

– Давай, мама, приберем со стола, – засуетилась Вагрила.

Дед Габю растянулся на кровати и с досадой подумал: «Худо жизнь устроена. Нельзя человеку сказать о том, что думает».

Вагрила слышала, что девушка, которая должна стать ей снохой, из бедняцкой семьи. «Коли любы они друг другу, бедность не помеха», – подумала она, приготовляя все, что требовалось для свадьбы. Вышитые платки и полотенца, рубахи, медные подносы и котлы. Сложила все это подле кровати, чтобы когда ляжет спать, напомнили бы они о радости, которая придет к ней в дом. Новый человек придет, а за ним и второй…

Наутро Бияз и Недко Паша́ собрались в Здравковец. Путь недолгий, если прямиком через Крутую-Стену. Но ведь они не кто-нибудь, а сваты, не приличествовало им идти пешком. Бияз запряг телегу. Все Караколювцы пришли к нему во двор – проводить.

– Погляди, что они за люди, какое у них хозяйство, – наказывала Биязу бабушка Габювица.

– Дело сделано, ни к чему поздние оглядки! – прервала ее Вагрила.

Дед Габю осмотрел телегу. Не понравилась она ему. Старая, ободранная, не подходит она для такого дела, колеса вихляются…

– Не поломалось бы что в дороге, – сказал он.

– Ничего, доедем.

– Ну, в добрый час!

Бияз уселся на передке и подернул вожжами.

– До свидания!

Караколювец сердито покусывая ус, обернулся к сыну.

– Эх, Петко, скоро, как говорится дедом станешь, а ума у тебя… Загодя надо было телегу посмотреть, все ли как надо. Ведь не что-нибудь, а свадьба…

– Не кричи на улице, дома скажешь, – оборвала его жена.

Дед Габю так глянул на нее, что ее будто ветром отнесло назад. Когда пришли на двор, Караколювец сказал:

– Сколько раз я тебе говорил – не затыкай мне рот. Ведь свадьбу затеяли и все должно быть в полном порядке, да так, чтоб комар носу не подточил.

– Прав он, Петко, – поддержала свекра Вагрила.

Старик сразу утихомирился, перестал ворчать.

*

Телега со сватами долго скрипела по проселочной дороге. Приехав в Здравковец, Бияз слез с передка и, сопровождаемый Недко Пашой, вошел с важным видом на заросший травой двор. На пороге дома встретила их мать девушки.

– Петре, – обернувшись, крикнула она. – Выйди, прасолы пришли… Поросят купить хотите? Нету у нас для продажи.

– По другому делу мы, – улыбнулся Бияз. Женщина неохотно отступила от дверей. Войдя в кухню, Бияз сразу подметил, что не ждали здесь сватов.

– Садитесь, – пригласила женщина.

Вышел отец. Поставил на стол бутылку с ракией и принялся угощать гостей.

– Неужто невдомек вам зачем мы приехали к вам, – спросил Бияз, глядя на мать Недки. Он понял, что как она решит, так и будет.

– Молоденькая она еще, рано ей замуж, – промолвила та.

– Пусть она сама нам это скажет, – пробормотал Бияз.

Женщина метнула сердитый взгляд на мужа и ответила:

– В город она ушла с подружками, наряды покупать.

Бияз понял, что тут что-то не так. Посидев ради приличия еще немного и перебросившись с хозяевами парой слов о посторонних вещах, Бияз и Паша встали.

– Пусть подрастет, молоденькая она еще, – сказала проводившая их до калитки хозяйка.

– Быть бы живу, а дни будут! – ответил Бияз и стегнул лошадь.

За первым же поворотом, у первого же дома Бияз спрыгнул с телеги.

– Эй, люди добрые! – крикнул он. – дозвольте водицы испить.

– Заходи, пей вволю! – ответил ему рослый горец и сам пошел к колодцу с журавлем, достать воды.

Бияз окунул усы в ведро.

– Вода у нас, нигде другой такой нету, без хлеба жить, одну эту водицу пить, не помрешь с голоду, – нахваливал ее крестьянин. – А вы сами откуда будете?

– Из долины мы, – утираясь рукавом, ответил Бияз.

– Бывал к там. Земля у вас родит хлеб. Вот и приезжаем к вам за мучицей…

– А мы к вам за девицей, – в лад ввернул Бияз.

Горец усмехнулся и покачал головой.

– Тут по одной нашей девицей ваш парень сох. Да умыкнул ее ночью старостин сын. Сказали ему, будто ваш сватов собирается прислать, ну он и умыкнул ее. Опоздали сваты.

Все теперь стало ясно Биязу. Он еще раз окунул усы в ведро.

– Водица у тебя не того… неважная.

– Это почему! – удивился горец.

– На еду сразу тянет.

– Сразу видно, что из долины ты. Привередливый вы народ. Потому и хлеба много у вас, что вы его без нашей воды не в охотку едите.

– Ну, прощай. Будь здоров, – сказал Бияз, не желая продолжать беседу, и пошел со двора.

Весенний вечер застал незадачливых сватов в дороге. Подъезжая к селу они видели, как один за другим в нем загораются огоньки.

*

Вагриле порой очень хотелось спросить сына про девушку, какая она ростом, пригожая ли, да опасалась досадить ему своими расспросами. Какая ни есть, коли выбрал он ее, стало быть, она по сердцу ему. Вагрила украдкой любовалась сыном. Ростом чуть выше среднего, широкий в плечах. Теперь, когда Влади решил жениться, он показался Вагриле еще более ладным и красивым.

Дед Габю лежал на кровати, размышляя вслух:

– Влади родился на Малую Пречистую, в войну это было. Тогда все на мои плечи легло, – он поглядел на свои руки. – Да, натрудились они. Теперь на Богородицу двадцать один ему исполнится. Эге, да ведь, кажись, и я в этом возрасте женился. Но куда ему до меня. Удалой я был, буйный, кровь вином по жилам бежала…

Хлопнула калитка, донеслись поспешные шаги. Старик встал с кровати и нагнулся к окошечку в кухню. Вошел Бияз.

– Добрый вечер, – сказал он. Караколювец вышел к нему.

– Присаживайся. Сношенька, дай-ка ее сюда, – сказал он, поглядев на полку над очагом, где стояла бутылка с ракией.

Бияз взял поданную Вагрилой бутылку, приложился к горлышку, но не отхлебнув ни одного глотка, тут же опустил ее.

– Вчера ночью умыкнул ее старостин сын со своими сродниками. Сама Недкина мать пособила им…

Будто грозовая туча легла на лицо Караколювца, под нахмурившимися бровями гневно блеснули глаза. Заметался он по кухне.

– Без ведома отца он бы на это дело не решился! Ясно, сам староста благословил свое чадо. Да ежели ты староста – неужто тебе все дозволено. Тебя не за тем поставили старостой, чтоб ты эдакие безобразия учинял, поперек пути людям становился. Тебя поставили бумаги смотреть…

– Шепнул ему кто-то, что сватов засылают, вот они поспешили умыкнуть девку…

– Что с того, что он богатый? Зато у нас род какой! Где ему с нами мерятся. Испугался…

– Богатый, что бык рогатый, только и знает, что гордость свою тешит, – негодовала Вагрила.

– Жидкая у него кровь-то, – продолжал метаться по кухне дед Габю. – Сильный человек не таится, не идет окольным путем… А ты чего так поздно явился? – набросился он на Бияза. – Как узнал, что эдакое стряслось, брось телегу да бегом сюда, напрямик через Крутую-Стену. Мы бы туда еще засветло поспели, быть, может, и сделали что… А теперь куда уж на ночь глядя. Да что я говорю, чужое тебе это дело, не принял ты его к сердцу… Мягкая у тебя душа, Бияз, муху убить боишься…

Не ожидавший этих слов Бияз втянул голову в плечи, весь как-то сжался и начал тихонько отступать к двери.

– Нет, погоди! – загородил ему дорогу Караколювец. – Не прячься, ты мне ответь, коли я неправ, докажи, что я неправ!

Переминаясь с ноги на ногу, Бияз чуть слышно промолвил:

– Не виноват я, дед Габю. Ну чего нам ругаться…

– Ступай, – шагнул в сторону Караколювец. – И отец твой таким же был, на гадулке был играть горазд, а чтоб поперек кому слово молвить, так на это у него духу не хватало. И у тебя душа заячья…

Бияз шел к калитке, подгоняемый обидными словами Караколювца. Ни слова не сказал в ответ. Вошел к себе домой как пришибленный, понурив голову.

– Что это с тобой? – встревоженно спросила его жена.

– Больше к Караколювцам я ни ногой.

– Да что же такое стряслось. С утра сват, а теперь… – всплеснула руками Биязиха.

– Будто ни на что я не годен, только играть умею, – сказал он, будто просил у жены сочувствия и утешения.

– Да не слушай ты людей, Трифон. Болтают зазря…

– Больше я к ним ни ногой.

Но не только обиду испытывал Бияз. Сознавал он, что мягкая у него душа, потому еще и досадовал на себя.

*

Вскоре после того как ушел Бияз, вышел из дому и Караколювец. Слухи по селу разносятся быстро. Вот он и пошел в корчму Ивана Портного. Пусть все видят, что неудачное сватовство не заставило его пасть духом.

На крыльце он потопал, хотя постолы у него были чистые, громко кашлянул. Так он всегда делал, прежде чем зайти куда, чтоб знали, что не вор идет, а честный человек. Отворил дверь, и яркий свет ударил его по глазам. Загораживая их корявой ладонью, поглядел по сторонам. В новую корчму Портного он пришел в первый раз, потому и любопытствовал. Прямо против него, за длинной стойкой угодливо улыбался ему сам Портной в белом фартуке. Караколювец не терпел никакой фальши в человеке, потому больше и не взглянул на него.

За столом у самой стойки, сидел Митю Христов.

– Пришел дед Габю, стало быть, дело твое пойдет, – сказал он Портному.

Тот вышел из-за стойки и поклонился Караколювцу:

– Добро пожаловать!

– Спасибо! – сморщив лоб, пробормотал дед Габю.

– Сосед! – воскликнул дед Меил. – Как же это ты пришел сюда? Верно, бабы тебе говорили не ходить, а ты им наперекор. Подсаживайся к нам.

Караколювец сел и заказал стопку ракии.

Дед Цоню отхлебнул из стакана.

– На чем это я остановился… Ага, ну и договорились мы, что довезу я его до города, а он за это угостит, накормит досыта. Ну, сел он и поехали мы. Довез я его, пошли мы в корчму Байдана. Заказал я похлебки и так начал уписывать, будто целую неделю у меня ни крошки во рту не было. Одну порцию за другой. Байдан не успевал подавать. С каждой порцией похлебки съедал я по стручку жгучего перца. Сколько мой седок заплатил – не знаю. Байдан после сказал, что я съел двадцать стручков! Ладно. Вскоре я опять его нагнал по дороге. «Давай, – говорю, – подвезу за один обед!» А он ухватился за карман, где кошель у него: «Езжай себе, – говорит, – второй раз я грабить меня не позволю!» «Ладно, – говорю, – садись, даром довезу». Недалеч от Падало сошел он, видно, побоялся, что я его снова к Байдану отведу.

– Материл он тебя, верно, – усмехнулся Караколювец.

– И поделом. Подумай только – дорога от Кукаты до города обошлась ему в двадцать похлебок! Как тут не ругаться… – помолчав немного, дед Цоню добавил грустно: – Молодой я был тогда, Габю, молодой… Вот такой кувшин вина одним духом выпивал, а теперь… – и он поглядел на свой стакан с недопитым вином.

– Нашел о чем вспоминать!

– А ты сам какой был. Помню, что на посиделках было. Как придешь, все перед тобой встать должны были, ровно, министр какой пришел.

Караколювец хотя и помнил обо всех этих вещах, но рассказывать о них, не в пример деду Цоню, не любил, как не любил и слушать о своем озорстве в молодые годы.

Он заплатил за ракию и встал. Снова огляделся по сторонам.

– И чего ее нахваливают!.. Что тут хорошего! Широко, высоко, ровно в амбаре. Нет здесь такого уголка, чтоб привык к нему так, будто дома у себя сидишь.

Вообще Караколювец не одобрял решения Ивана Портного бросить свое ремесло и стать корчмарем. Верно, редко люди шили новую одежду, но он мог бы заняться земледелием. «Ну что это за дело улыбаться и кланяться каждому… Стыда у него нет. Вот когда Райчо открыл корчму, никто его не укорил, горбатый он, хилый, неспособен к тяжелой работе, А Иван, здоровый мужик, взялся за такое легкое дело! – размышлял Караколювец по дороге домой.

В корчме попритихло. Посетители понемногу расходились. Митю Христов продолжал сидеть за пустым столиком. Ничего не заказывал. «Молодой, здоровый, а в кармане ни гроша!» – сетовал он про себя.

Иван Портной наливал вино в большой глиняный кувшин, подставив его под кран единственной бочки. Дела его пока шли не особенно хорошо, но все-таки удавалось сводить концы с концами. Не так, как прежде, когда ему частенько приходилось просить взаймы у соседей муки или фасоли…

– Как дела-то? – спросил просто так, томившийся скукой Митю Христов.

Иван Портной повернулся к нему, в вопросе парня ему почудилось сочувствие и доброжелательство, которого он отнюдь не подмечал по отношению к нему в крестьянах.

– Не особенно. Верно, приходят, да все больше беседуют. Слыхал как дед Цоню хвастался – одним духом кувшин вина выпивал, а теперь весь вечер просидел за парой стаканов.

– Денег нету, – судя по себе, заметил Митю.

– Деньги у них есть. Да не любят они расставаться с ними, – усмехнулся Портной.

– Нету, – нахмурясь, упрямо повторил Митю. – Ты на меня погляди, целый вечер просидел, а даже лимонаду не заказал. Стыдно на людей смотреть.

– Да что тебе люди! Не обращай на них внимания.

– А я и не обращаю. Я на себя гляжу, и тошно мне становится. Сколько ни бьешься – из нужды не вылезаешь! – Митю яростно стукнул по столу крепко сжатыми кулаками.

Клевавший носом за соседним столиком дед Цоню вздрогнул, тупо поглядел на Митю, и снова опустил голову.

Портной понимающе покачал головой.

– А как дальше думаешь быть? – спросил он.

Митю пожал плечами.

– Есть кое-что подходящее для тебя, потому и спрашиваю, – пояснил Портной, – Заходил ко мне сегодня дружок мой Иван Венков, полицейский. Может, знаком с ним?

– Видел его как-то, – неохотно ответил Митю, вспомнив как арестовали Стояна Влаева.

– Так вот, сказывал он, что у них в участке набирают полицейских. Можешь поступить на службу.

Митю приподнял брови и бросил какой-то робкий взгляд на трактирщика.

– В полицейские?

– Ну да.

Митю недоверчиво покачал головой и снова уставился на стол.

– Как хочешь, твое дело, – продолжал Портной. – Служить – это хорошо, не то что надрываться в поле, потеть не придется. Подумай, парень. Я тебе добра желаю. Ведь не о работе, о службе говорю. Неужто худо живут те, кто на государственной службе находятся?

Слова Портного взбудоражили мысли Митю, смутили его душу. Он встал, собираясь уходить. В это время в корчму вошел Влади.

– Чего изволите? – повернулся к нему Портной.

– Пачку крепких! – сказал Влади и, заплатив за пачку сигарет, нагнал у дверей уходящего Митю. – Погоди, тебя-то мне и нужно!

Лицо у Влади горело возбуждением, глаза блестели. Митю вышел с ним на крыльцо.

– Пойдешь со мной в Здравковец? – спросил Влади.

– Когда?

– Сейчас.

– Сейчас не могу. В другой раз, пожалуйста.

Влади молча отвернулся и быстро пошел прочь.

– Знаешь, что я тебе скажу, Иван, – обернулся в дверях дед Цоню.

Иван Портной, прибиравший со столов посуду в опустевшей корчме, вопросительно поглядел на старика.

– Я на своем веку столько вина выпил и толк в нем понимаю. Худо то, что ты враз решил разбогатеть. Правда, бывает такое с иными людьми, но тебе ли меряться с ними…

Иван Портной весь напрягся, сжал кулаки.

– Чего это ты? – спросил он.

– О том моя речь, что не следовало бы тебе так вино крестить, так водой его разбавлять, – пояснил дед Цоню и вышел.

*

«Подстерегает беда человека, и не ведает он, когда она навалится на него!» – подумала Вагрила за ужином и вздрогнула, насторожившись: – Почему это пришло ей в голову?»

Правда, она переживала за Влади, но не он, а Герган был ее главной заботой, за него она волновалась больше всего. «Уж не согрешила я в чем, и ты, господи, упрекаешь меня?» – встревожилась Вагрила, замерев с непрожеванным куском хлеба во рту.

В кухне было необычно тихо. Бабушке Габювице неможилось и она рано улеглась спать. Не с кем было сцепиться Караколювцу. Он посидел, посидел и тоже лег.

Вагрила убрала посуду со стола, смела крошки и вышла во двор. Подошел пес и стал ластиться к ней. На кровли домов и деревья проливался серебристый свет месяца. Еще в девичестве любила Вагрила такие тихие лунные ночи. «Сколько воды утекло, постарела я», – подумала она и пошла наверх по скрипучей дощатой лестнице. Петкан спал с открытым ртом, словно заглатывал серебристую полутьму. Перекрестившись на икону, Вагрила осторожно перебралась через мужа. Поворочавшись немного, она уснула.

«Ох, заспалась я!» – Вагрила поняла это прежде чем открыла глаза. За окном полыхала заря. Надев сукман, она торопливо спустилась во двор. Петкан с косой на плече, направлялся к калитке.

– Где нынче косить будешь?

Тот на ходу повернул голову. В сумраке блеснул светлячком огонек сигареты.

– На Крушаке люцерну, – бросил Петкан и хлопнул калиткой.

Вагрила пошла в огород нарвать травы для свиней. На листьях гасли последние капельки росы. Щебетали птицы. Нежный ветерок опахивал лицо Вагрилы. Раскрывались бутоны цветов. Земля пробуждалась, вдыхая живительную свежесть утра. В работе тревожные мысли меньше тяготили Вагрилу. На душе у ней полегчало.

– Петковица, слышь, Петковица, – вздрогнула она от тихого голоса. Почему-то не вызвав ее, как обычно, с улицы, Гергювица Враниловска, неслышно ступая, подошла к ней. Чего это она в такую рань?.. В груди Вагрилы шевельнулась досада, не хотелось ни о чем говорить, чтобы не вспугнуть, охватившего ее спокойствия.

Гергювица Враниловска вдохнула терпкий запах земли, словно хотела обрести с ним силу, которая бы помогла ей сообщить Вагриле страшную весть.

– С Влади что-то стряслось, в больницу его отвезли, – тихо, совсем тихо промолвила она.

Руки Вагрилы вздрогнули, выпустили передник, и ворох травы упал ей на ноги. Смысл сказанного не сразу дошел до нее. Она только поняла, что надо немедленно что-то сделать и, что было силы, побежала к бугру. На вершине она оглянулась и, увидев внизу дома, такие мрачные среди весеннего оживления, осознала, что бежит к мужу. Надо скорей сказать ему, чтоб бросил косить и отправился бы на попутной машине в город. Пусть не жалеет денег на врачей… Она гнала от себя всякие догадки о том, что такое могло бы случиться с Влади. Жаждала только что-нибудь сделать. Она перевалила через бугор и бежала теперь напрямик полем.

Солнце брызнуло золотом на горные кряжи, взбудоражило зеленя в долине. Нагоняя друг друга, прокатились по ним гривастые волны. Зашелестели кусты на межах, встрепенулись кроны одиноких грушевых деревьев. Из-под ног Вагрилы выпорхнул жаворонок и взмыл в лазурь. Она словно споткнувшись остановилась и пошла шагом, удивленно озираясь вокруг. Такими чуждыми показались ей сейчас эти радостно колышущиеся нивы, это голубое небо. Пусть солнце скроется за тучами, пусть все окутается мраком. Зачем сейчас ей эта красота, это великолепие земли? Пусть все исчезнет. Неосознанное желание что-то сделать, которое влекло ее вперед, придавало силы, вдруг оставило ее. Что-то незримое, страшное, надвинулось на нее, острой болью ударило в сердце. Ноги Вагрилы подкосились.

– За что, господи! – запрокидывая голову, протянула она руки к небу. Но каким равнодушным было оно в своей радостной свежести. Какими равнодушными были эти колышущиеся весело нивы. Она поняла, что произошло нечто непоправимое, что уже ничего нельзя сделать.

– Влади! – взлетел к небу ее дикий вопль…

Зачем она идет? Чего ищет? Ведь все уже кончено. Но она продолжала идти вперед, потому что у нее не было сил повернуть обратно. Она едва волочила ноги, ничего не видела и не слышала.

Петкан еще издали увидел Вагрилу, присмотрелся повнимательней и, бросив косу, побежал ей навстречу.

– Что стряслось? – спросил он.

Она съежилась, словно кто-то замахнулся на нее.

– Зачем, пришла?.. Что стряслось? – Петкан схватил ее за плечо. – Чего ты молчишь? Говори скорей!

Вагрила удивленно подняла на него глаза – неужто он еще ничего не знает? – и как-то равнодушно, словно вспоминая о давно минувшем событии, тихо промолвила:

– Влади помер.

*

Весть об убийстве Влади разнеслась по окрестным селам. Все только об этом и говорили. Люди осведомленные рассказывали: полюбили друг друга Влади и Неда, решили повенчаться и слово в том нерушимое дали. Да приглянулась девушка сыну старосты – Дончо. Послал староста сватов, а Неда им от ворот-поворот. Разгневался староста – сам пристав с ним дружбу водит, а тут девка из бедняцкой семьи нос воротит. Решил он, ежели не желает добром, так силой возьмем. Дескать, посидит у меня день-другой и покорится. Выкрал он со своими сродниками Неду, да ничего не вышло. Не покорилась Неда. Удалось ей послать Влади весточку, мол, приходи, выручай. Пришел Владо. Обрадовалась она, и пошли они к нему в село. А Дончо – старостин сын, схватил ружье и вдогонку за беглецами. Нагнал он их на Крутой-Стене. Но Владо не отдал Неду, грудью загородил ее. Тогда Дончо выстрелил. Владо упал раненый. Умер он по дороге в больницу.

*

Бияз вернулся домой, потрясенный страшной вестью. Вся его обида на Караколювца словно испарилась, позабыл он все его жгучие слова. Жалостливое сердце приняло чужое горе как свое. В кухне, спиной к двери сидела жена, перебирала фасоль. «А ей хоть бы что, сидит себе как ни в чем ни бывало», – раздраженно подумал Бияз.

«Дон!.. Дон!.. Дон!.. – размеренно прозвучали печальные удары колокола.

– Что это не вовремя зазвонили, Трифон? Помер кто?

– Влади помер, Караколювский.

– Что ты говоришь! Вчера его видела – живой-здоровый.

– Убили его ночью на Крутой-Стене. Старостин сын убил из-за Неды…

– Что за люди, бога не боятся! Что ж теперь с девушкой станется?

– Да что с ней станет, ничего не станется! – взорвался вдруг Бияз. – Повенчается теперь со старостиным сыном и только.

– Всегда ты так… случись какая беда – вспыхиваешь как порох.

Бияз уже думал о другом.

– Хоть и повздорил я с Габю… Однако надо бы на похороны сходить, ты как думаешь?

– Надо сходить, чего уж тут поминать о раздорах при таком горе.

После полудня Биязиха набрала букет журавленика и первоцвета, завернула в платок несколько свечек и пошла к Караколювцам. Дверь дома была открыта. Входили и выходили люди. Много народу стояло во дворе. В комнате на нее пахнуло ладаном. Женщины бесшумно расступились, пропуская ее к открытому гробу. «Будто спит», – прошептала Биязиха и опустилась на колени, несколько раз поклонилась, осеняя себя крестным знамением. Потом поднялась и отошла к женщинам, которые сложив руки на поясе, молча стояли в надвинутых на глаза черных платках.

Вагрила тоже молчала. Лицо у нее было неподвижное, будто окаменевшее. Она неотрывно смотрела на лицо покойного сына. «Худо это, лучше бы уж причитала да выла, все бы полегчало ей, – подумала Биязиха. – Надобно как-то расшевелить ее». Она поглядела по сторонам, отыскивая Гергана. Он стоял у двери. Биязиха подошла и взяла его за руку. Подвела к матери и шепнула на ухо: – «На мать гляди».

Веки Вагрилы не дрогнули. Сухие глаза, застывшие в немом горе, не обратились на младшего сына. Биязиха тихо вздохнула.

*

Послышался отдаленный раскат грома. Поднимаясь из-за горного хребта, всползала на голубой небосклон серая туча. Бияз застегнул ворот рубахи и сказал:

– Дождь будет.

– Похоже на то, – согласился Недко Паша, облизнув потрескавшиеся губы.

– Вчера Петкан на Крушаке люцерну косил. Наверно подсохла уже, съездим за ней.

Недко Паша снова поглядел на небо и сказал:

– Успеем, сбегаю за телегой.

Трифон Бияз и еще двое мужиков, взяв грабли и деревянные вилы, вышли на улицу. Вскоре подъехал Недко и они укатили. Когда они вернулись обратно, во дворе было уже пусто, люди попрятались. Черная туча уже стояла над селом, роняя первые крупные капли. Едва успели перебросить сухую люцерну в сарай, как полил дождь. Стоя под навесом мужики тихо переговаривались.

– Тяжело ему было расставаться с жизнью.

– Еще бы, молодой ведь…

– Жить бы ему да радоваться…

Вспыхивали молнии, удары грома рвали воздух. Но скоро посветлело. Дождь поредел и совсем перестал. Протянув лучи с омытого свежего неба ласковое солнце сушило лужицы во дворе. Вымахнувший чуть ли не вровень с плетнем репейник стряхивал последние капли.

*

Пришел священник. Белая рука, высунувшись из парчового рукава, помахивала кадилом. Сгустился запах ладана и нагретого воска. Четверо мужиков подняли гроб и понесли. Вагрила как привязанная двинулась за ним. На крыльце она словно очнулась, огляделась по сторонам. Ничто не изменилось, все было таким как прежде. «И шелковица такая же как и была!» – ужаснулась Вагрила. Как все вокруг смогло остаться незыблемым, когда она сама так быстро переменилась? Гроб удалялся. Она поняла, что не может остановить его, как и горе ее не может омрачить солнце, изменить шелковицу, небо и двор…

– Матушка, прибери меня! – закричала она, заламывая руки.

– Под руки ее, под руки… – засуетились вокруг нее.

Толпа снова наполнившая двор медленно вылилась на улицу. Будто падая с неба раздавались медные удары колокола. Они словно звали к себе, но люди шли не поднимая к небу глаз.

Церковь была набита битком. На паперти стояли школьники с венками. Церковный двор почернел от народа. Пришло много парней и девушек из окрестных сел. Из Здравковца принесли большой венок.

У ограды под кленом, в окружении парней, Стоян Влаев, преисполненный горечи и гнева, говорил:

– Ежели он староста и богач, стало быть, все ему дозволено… даже человека загубить? И кто ему разрешил держать в доме боевой карабин? Да что об этом говорить, ведь околийский начальник приятель ему. И как у этого Дончо рука поднялась! Ведь когда овцу резать возьмешься и то рука дрожит, тошно становится, а тут ведь человек…

– Верно… так оно… – соглашались парни.

Из церкви повалил народ. Образовалась процессия. Впереди шли подростки с иконами, а за гробом – священник, родители и близкие покойного, затем школьники с венками, далее следовало все село.

На кладбище гроб поставили на холмик свежевырытой земли у могилы.

– «Господи, сошедши доле во мрак, видел кости, множество костей, и не ведаю чьи оне, богача или бедняка, военачальника или воина…»

– Аминь, – перекрестились все вслед за священником.

Учитель сельской начальной школы Станчо выступил вперед и встал у гроба.

– Добрые люди, мы пришли сюда, подавленные скорбью, простится…

Он говорил о покойном, и образ Влади вставал перед слушателями не таким, каким они его знали, а таким, каким он уже жил в их мыслях…

Когда учитель кончил, священник дал знак и гроб опустили в могилу. Вагрила рванулась к ней, но ее схватили, удержали.

– Господи, матушка, прибери меня! – захлебнулась воплем Вагрила, оседая на землю. Женщины подняли ее и повели под руки в село. Она поглядела на небо. Оно было таким же свежим и чистым, как вчера. Тогда Вагрила закрыла лицо руками, чтобы в глазах у ней стало так же темно, как и на душе.

*

Время шло. Светало… Смеркалось… Дни вереницей тянулись друг за другом. Ветер с полей, залетая во двор Караколювцев, сдувал пыль скорби. Понемногу жизнь в доме возвращалась в прежнее русло. В повседневных заботах Вагрила немного отошла, но теперь все ее мысли обратились на Гергана. Она держалась за него, как слепец за поводыря и еще больше, чем раньше, волновалась и переживала за него…

Однажды вечером, к Караколювцам зашел учитель Станчо.

– Добро пожаловать! – встала навстречу нежданному гостю Вагрила, несколько удивленная его приходом. Он был учителем и Влади, и Гергана, но никогда доселе не переступал порог их дома. Встретив вопросительный взгляд Вагрилы, он заговорил:

– Я к вам вот по какому делу. Правление клуба-читальни решило увековечить память Влади, заказать песню о нем, и выделило для это цели средства.

– Так, понимаю.

– В базарный день надо будет сходить в город. Ты должна рассказать песнопевцу обо всем что было. Мы вместе пойдем, я зайду за тобой.

– Ладно, – после краткого колебания, согласилась Вагрила.

– Ну до свидания, – Станчо повернулся к двери.

– Ой, что же это я! – спохватилась Вагрила. – Даже не пригласила посидеть, погоди Станчо, не спеши, посиди с нами…

– Как-нибудь в другой раз, – Станчо отворил дверь и, облегченно вздыхая, вышел на крыльцо: не думал он, что так легко удастся договориться с Вагрилой. Та пошла проводить его.

– Вот что, Станчо, – решительно сказала она. – Влади мой сын, и за песню я уплачу.

– Так нельзя, – растерялся учитель, – ведь правление решило и средства выделены…

Но Вагрила, не слушая его, пошла обратно.

Песня о Влади! Вагриле и в голову не приходила подобная мысль, но сейчас она вся была захвачена ею. После семейного совета дед Габю выделил из денег, припрятанных на черный день, необходимую сумму. Вагрила завязала их в платок…

В первый же базарный день учитель и Вагрила отправились в город. Отыскали на базаре песнопевца. Он сидел на стуле под большим черным зонтом. Слушая рассказ Вагрилы, он ничего не записывал, только кивал и постукивал пальцами по колену, будто отбивал такт созревающей уже у него в голове мелодии.

Учитель Станчо стоял рядом и ждал удобного момента, чтобы подать песнопевцу деньги. Но Вагрила была начеку и перехватила его руку. Она сама расплатилась с певцом. Тот пересчитал деньги и ничего больше не сказал. Вагрила постеснялась спросить, когда будет готова песня, но была уверена, что она будет написана. За последнее время она убедилась, что горе матери вызывает искреннее сочувствие даже у чужих для нее людей. Встречая ее на улице крестьяне и школьники снимали шапки, священник и учитель первыми здоровались с ней…

*

Солнце уже позолотило весь Баждар, когда Бияз подъехал на телеге к дому Лесевых. Позвонил. Тотка открыла ему и радостно улыбнулась. Бияз долго вытирал постолы и все колебался – войти в дом или же здесь на крыльце сказать дочери то, что было нужно.

– Да зайди на минутку, давно не виделись, – сказала Тотка.

На кухне Бияз вынул из торбы небольшой пакет и положил его на стол.

– Это тебе гостинец мать прислала, а вот еще и хлеб.

– А зачем хлеб-то?

– Я тоже ей говорил, а она – возьми да возьми, пусть поест домашнего хлебца, про дом родной вспомнит – ну я и взял.

Тотка отщипнула от ломтя, отрезанного от середины каравая.

– Да ты, батя, присядь.

Бияз сел, положил торбу на колешь.

– Как там мама?

– Да все по-старому… ни больная, ни здоровая. А про тебя что ей сказать?

– Сам видишь – жива-здорова. Поклон передай.

За стеклянной дверью мелькнула тень. Вскоре на кухню вошла госпожа Лесева, кислая, сонная, как показалось Биязу. Он встал со стула.

– Доброго здоровья.

– Здравствуйте.

– Вот дочку проведать приехал, гостинца ей привез, – как бы оправдываясь, смущенно сказал Бияз. – Может, не побрезгуете, отведаете, тут груши да чернослива малость.

– Спасибо. Да вы сядьте.

Бияз оглянулся на стул, переступил с ноги на ногу и заторопился:

– Благодарствую. Да только мне пора, мне на базар еще надо…

Тотка пошла проводить его. На крыльце Бияз будто спохватился:

– Да, вот еще что, было запамятовал. Наказывала мать сказать тебе, чтобы ты приехала на Лазарский праздник.

– Ладно, приеду.

Вышли на улицу.

– Лошадь у нас новая. Старую я продал, добавил малость и купил вот эту…

– Хорошая лошадка.

Тотка подошла, похлопала ее по шее.

– Простынешь, – забеспокоился Бияз. – Ступай в дом. Ну, прощай покуда.

– Батя, погоди! – окликнула Тотка, уже усевшегося на передке отца. – Тут один знакомый твой приходил. Просил сказать, чтоб ты заглянул к нему, когда в городе будешь.