Текст книги "Люди переменились"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Того, кто предупредил насчет тебя, – повернулся Стоян Влаев к Гергану, – тоже взяли. Замучили его в участке. Твердый человек был – не проронил ни слова.

– Знаю его, – вздохнул Герган. – Прекрасный был товарищ.

Мишо поежился. Потом сунул руки в рукава полушубка и запахнул его на груди.

– Да, попадешь им в лапы, пощады не жди. Все едино, что в самый ад попал… У коммунистов такая же плоть, как у всех людей. Может, кто и не выдержит, раскроет рот…

– Не захочет, не раскроет, – возразил Мишо, глядя на Стояна широко открытыми немигающими глазами.

– Говорю тебе, там у них будто геенна огненная, про которую в евангелии сказано, – убежденно сказал Стоян.

– Ты мне вот на что ответь, – заговорил после некоторого молчания Мишо. – Ежели бы в полиции прознали про меня, то ведь не сидел бы я сейчас с вами, забрали бы и меня, так?

– Так, – согласился Стоян.

– Стало быть, выдержали товарищи, не выдали, – с торжеством заключил Мишо.

– Ишь ты, как он себя успокаивает, – усмехнулся Стоян. – А может, в полиции знают, может, уже следят За тобой – с кем встречаешься и все такое… Тебе одна теперь дорога – в лес. Верно, наш путь розами не усеян, но уж коли сложишь голову, так люди будут добром твое имя поминать.

– Нельзя мне сейчас с вами, – смущенно отвернулся Мишо. – Жене время подошло, этой ночью ждем…

– Ах, вот в чем дело, – протянул Стоян, только теперь поняв, почему Мишо не пригласил их войти в дом. – Отцом собираешься стать?

– Ага.

Стоян уже сожалел, что заронил в его душу тревогу в такое время. Не зная теперь как успокоить его, сказал:

– Те товарищи, люди испытанные, бывали в переделках, не выдадут.

– И я так думаю, – кивнул Мишо.

Помолчав немного, Стоян Влаев спросил:

– А как там мои?

– Ничего. Живы-здоровы. Баба у тебя молодец, управляется.

– Не смею я заглянуть домой, свидеться. Знаю, крик подымет. Дурная – и меня, и себя погубит… Все приходится у людей узнавать, как и что…

Мишо повернулся к Гергану.

– Дед твой очень уж плох стал. Едва ноги волочит. А отца с матерью, может, слыхал, интернировали.

– Борьба не обходится без жертв, – ответил Герган.

Стоян угрюмо покосился на него. «Легко ему словами бросаться!». Тяжело вздохнул и поднялся на ноги. Закинул за плечо карабин.

– Ну, гляди в оба, – сказал он, прощаясь с Мишо. – Чуть что – в отряд. А Тотке привет от нас передай.

– В добрый час, – сказал Мишо.

Он поглядел вслед партизанам, которые словно растворились во тьме, постоял некоторое время, прислушиваясь, и пошел в дом.

*

Заря заиграла по темной кроне шелковицы. Птицы звонким щебетом встречали льющуюся с неба прозрачную свежесть. Свинья остервенело разогнала кур, которые ждали у крыльца, чтобы их покормили. Буйволы топотали по двору и жалобно мычали. Каждый требовал своего. Когда при таком шуме Караколювец смог усидеть дома!

Ослабел он, будто кто-то вдруг похитил его силу. Неделю назад приходил проведать его брат Колю, привязал к балке пеньковую веревку, чтобы мог старик, ухватясь за нее, подняться с постели. Сидя целыми днями в одиночестве, он перестал и ворчать. Голос его стал слабым, мысли отрывистыми, путаными. Разве мог он раньше терпеть, чтобы буйволы на дворе ревели? Кряхтя поднялся, опираясь на палку.

– Куда все подевались? – крикнул он. В ответ только хрюкнула свинья.

– Пошла, пошла! – замахнулся он на нее палкой, но она даже не пошевелилась.

Пришла Габювица, неся охапку хвороста.

– Будет проходить закупщик из Ловни-Дола, продай ее, – сказал Караколювец, указывай на свинью. – Буйволов-то выпусти, жара-то идет какая!

– А ты зачем встал? – обойдя его, сказала Габювица и бросила вязанку в кухню.

– Мешаю, я тебе, что ли? – Караколювец вздохнул и тихо поплелся под навес, прилег на груде хвороста.

Солнце поднялось на аршин над Крутой-Стеной. На дворе стояло осеннее марево. В этот день было особенно жарко. Буйволы тыкались в ворота и беспомощно кружились по двору.

– Габю, поведу их на выгон, окаянных! Вот тут хлеб тебе положила.

Караколювец посмотрел на белый узелок и ничего не ответил.

Буйволы радостно замычали за воротами. Во дворе стало тихо. Рой мух закружился над Караколювцем. Он вяло помахивал рукой, отгоняя их. «Не к добру это». Всем телом почувствовал, что с ним происходит что-то плохое. И невольно обвел тоскливым взглядом дом, словно прощался с ним.

Во двор вошел дед Цоню. В руках у него была горлянка. Подошел, уселся рядом, и заговорил:

– Все недосуг проведать тебя! С каких пор уж собираюсь! Спозаранку сегодня ходил в лес за водой из свяченого колодца. Может быть, поможет?

Искорка надежды блеснула в мутных глазах деда Габю, он взял горлянку. Несколько капель скатилось по его морщинистым щекам.

– Свяченая… Может, и был бы от нее прок, ежели бы душа и хлеб принимала.

Дед Цоню отвел глаза в сторону, чтобы дед Габю не подметил в них тревоги и сожаления.

– Это у тебя все от забот, точат они тебя изнутри и силы твои грызут. Забудь о них – встанешь на ноги. Рано помирать собрался… Душа с телом так легко не расстается.

– Да тела-то уже не осталось! – потрогал свою грудь Караколювец, – высох я совсем.

– А зачем от еды отказываешься?

– Да ничто в рот нейдет. Подошло мое время.

– Неужто человек ведает, сколько ему отпущено по земле-то ходить?

– Человек он – человек, покуда на ногах стоит, – ответил дед Габю, – а меня уже ноги не держат…

Мухи наседали на него, облепляя лицо, и дед Цоню тщетно отгонял их.

– Я тебе говорю, что от забот она эта твоя хворь, – успокаивал он Габю. – Прогони их, и встанешь на ноги. Ведь мы с тобой годки!

– Спасибо на добром слове, дед Цоню.

– Горлянку оставлю в головах, чтобы тебе с руки было…

*

Бабушка Габювица шла за буйволами, пощипывающими траву по обочинам дороги, и все время поглядывала по сторонам. Тревожилась. Ведь люди-то теперь они меченые. Каждый может тобой помыкать, не разбираясь, прав ты или виноват. А ты только помалкивай. Не смей слова в ответ сказать…

– Ну, пошли, пошли! – подгоняла она буйволов, чтобы не задерживались на обочинах. Государственная тут земля, ведь могут попенять за то, что пасет здесь скот.

– Ну, пошли! Пошли!

Вдали показался грузовик. За ним тянулся хвост клубящейся пыли. Бабушка Габювица пуще всего на свете боялась машин. Она поспешила отвязать недоуздки и потянула буйволов в сторону от шоссе.

– Ну, шагайте, вот дойдем до нашего перелога, там вас пущу.

Грузовик с полицейскими профырчал мимо, и она, облегченно вздохнув, что не нужно больше тащить за собой буйволов, обмотала вокруг рогов недоуздки и снова погнала их по шоссе.

*

Грузовик остановился перед общинным правлением. Полицейские разбились на две группы, одна из которых направилась к верхнему, другая – к нижнему концу села. Вскоре полицейские вошли во двор Караколювцев. Никто их не встретил.

– Эй, есть тут кто живой?

Никто не ответил. Только вспорхнула с шелковицы черная ворона. Несколько полицейских вошли в дом, обшарили его сверху до низу. В комнатах, как и во дворе было пусто.

– Под навесом кто-то лежит! – заметили они, наконец, Караколювца.

– Проверьте, кто!

– Старик, хозяин, – доложил полицейский.

В верхней части села взметнулись языки пламени, и легкий ветерок донес запах дыма. Жаркий воздух вздрогнул и затрепетал.

– Начинай! – распорядился старший полицейский и отошел в сторону, досадуя, что другая группа опередила их. Двое полицейских с керосиновыми бидонами в руках направились к дому.

– Погодите! Погодите! – закричал кто-то с улицы. Во двор вбежал запыхавшийся староста. – И этот дом хотите спалить? – спросил он.

– А они сами что делают, – вскинулся старший полицейский. – Прошлой ночью сожгли в Бериево весь архив общинного правления и убили тамошнего старосту.

– Для острастки и одного дома хватит, ежели и этот спалите – тогда совсем селом нельзя будет управлять, – не унимался староста.

Старший посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Начинайте!

Полицейские с бидонами вошли в дом.

– Что же это, так и селом нельзя будет управлять… – бормотал староста, разводя руками.

Несколько женщин и дед Меил вошли во двор и остановились, глядя на дом. Вскоре послышался треск, пламя вырвалось из окон и стало лизать стены и перила галереи. Горящая балка рухнула на розовый куст у крыльца.

– Воды! – не выдержал дед Меил. Взял у колодца ведро с водой. Залил куст. Полицейские вышли и построились на улице.

– Шагом марш! – бодро прозвучал голос старшего полицейского.

Дед Меил встал на колоду и закричал:

– Эй, люди, пожар!

Пламя уже металось по крыше. Шиферные плиты проваливались, поднимая столб искр.

– Люди, пожар! – кричал дед Меил, принимая ведра и выплескивая воду в окна.

Безучастный ко всему на свете Караколювец вдруг зашевелился, поднял голову – на месте дома – пламя и клубы дыма. «На крышу не хватало денег… Меил дал двадцать грошей…» Он взял горлянку, но она выпала из его дрожащих рук и выкатилась из-под навеса.

– Воды, воды! – пошевелил он губами, где-то далеко, как сквозь туман, увидал лежащую на земле горлянку, услышал бульканье вытекающей воды. Уронил голову на хворост, челюсть отвалилась, глаза больше не мигнули. Пламя сникло. Скоро на месте дома тлела огромная жаровня.

– Дон-дон-дон! – поплыл над селом печальный голос колокола. В сарае обмыли тело Караколювца. Не было во что обрядить его, одели в старое. Положили на голую землю и увидели, что нет на нем шапки. Не смогли отыскать ее. Дед Меил дал свою. В миске с пшеницей поставили несколько свечек, а в голове и ногах положили стебельки базилика. Недко Паша и Бияз гасили на дворе тлеющие головни. У сарая толпились крестьяне, одетые в черное. Ждали попа. В полдень, наконец, тронулись к церкви. За гробом шло всего несколько крестьян и грустно было видеть, что так мало людей провожает человека в последний путь. Держа в одной руке букетик георгин, а другой опираясь на палку, ковылял дед Цоню. Ослабел он, ноги его сейчас совсем не держали, опасался он – не захворал ли. Вот уж семьдесят ему недавно стукнуло, с Габю в одном полку служили.

– О чем задумался? – прервал его мысли дед Меил.

– Отошел наш Габю.

– И мой конец уже виден! С Габю, почитай, пятьдесят годов соседствовали. Может, помнишь, он позднее меня строил дом. Двадцать грошей я ссудил ему тогда. А сколько за это время было переговорено, сколько вина выпито…

– Добром поминать его будем.

– Остается память о человеке, да еще то, что он на земле оставил…

Позади всех шел Трифон Бияз, погруженный в свои мысли. «Много умного знал дед Габю, добрый был человек. Был и нету его…» Припомнилось ему, как однажды на сенокосе, зарезал он невзначай птенца, а дед Габю сказал: «Нечаянный грех. Давно у нас на селе не было смертоубийства».

Габювица всхлипывала, тихо причитала, горестно качая головой. «Все там будем», – вздыхала она, поглядывая в сторону кладбища, словно сожалела, что она еще не там.

Медный звон колокола, словно обрушивался на людей. Входя в церковь старики сняли шапки, перекрестились. Скоро протяжное пение священника нарушило тишину церкви.

*

Утро соскользнуло с вершин, задымилась роса. Осенняя земля будто помолодела. Восход растопил синеву неба, и свет дня хлынул в долину. Женщины вышли на работу в рассаднике. Хорошо, что нашлась хоть эта работа – ухаживать за саженцами. Платили им не бог весть сколько, но все-таки на хлеб хватало. Мужики работали в каменном карьере. Душа Вагрилы словно онемела. Казалось, не могло уже ее коснуться никакое горе. Какие бы тяжелые мысли не приходили ей в голову, сердце отбрасывало их. И оттого ей сегодня стало как-то спокойно. Такого ощущения покоя она не испытывала с тех пор, как Герган ушел в лес.

– Илийца, может, когда на старости лет придем сюда на лес поглядеть.

– Доживем мы до старости, как бы не так, вот пальцы онемели, не слушаются.

– От мук этих какая хочешь хворь пристанет!

– Ноют ноженьки, к погоде что-ли?

Повязанные черными платками головы запрокинулись к небу.

– Не похоже!

– Когда человек все о своих болезнях думает, они еще пуще накидываются на него, – заметила Мара, сноха Македонца.

– Да как не думать, коли они все донимают тебя.

Перешагивая через гряды к ним шел надзиратель.

– Не могу видеть фуражки их! – сказала Илийца.

– Терпи, мы здесь люди подневольные, – заметила опять Мара.

– Тебе-то что, твой сын с тобой.

Мара невольно посмотрела на своего мальчика, который копался в земле, и молча согласилась.

Вагрилу пугала легкость, которая была в ее душе, и она молчала. «Почему мне сегодня так покойно», – удивлялась она, и поглядела на приближающегося надзирателя, точно ждала от него ответа.

– Кто тут Илийца?

Женщины выпустили из рук саженцы и повернулись к нему.

Илийца выступила вперед.

– Я Илийца.

– Освобождают тебя!

Илийца пошатнулась и ухватилась за Вагрилу, словно хотела спрятаться от этих страшных слов.

– Горе мне, сестрицы! – простонала она, заламывая руки. И пошла за надзирателем. Все молчаливо двинулись за ней. Легкость в душе Вагрилы сразу погасла. Завтра, а может быть, через час, и ей скажут, что она свободна, а это будет означать, что Гергана убили. И, идя за Илийцей, она сдерживала рвущийся из груди крик ужаса.

– Нет его больше, нет его! Оттого так все во мне ныло, господи! – всполошенной птицей взлетел к небу вопль Илийцы. – Пусть вас целый век здесь держат!

Женщины, следовавшие за ней, поняли ее пожелание. Пусть до конца дней их тут держат, пусть понукают ими и бьют, лишь бы сыновья и братья были живы, лишь бы знать, что они живы. Может быть, настанут когда-нибудь другие времена!

Вопль Илийцы снова взвился к небу, точно хотел нарушить его равнодушие. Вагрила и Мара подхватили Илийцу под руки. Другие женщины шли следом, опустив головы в темных платках и всхлипывая, словно на похоронах. Темная процессия приближалась к окраине города.

Солнце закатывалось, и скоро зажженный им на западе пожар погас.

*

Весть о смерти Здравко оледенила сердца интернированных крестьянок. Вагриле хотелось убежать куда-нибудь, затеряться в глухих дебрях, чтобы никого не видеть, не слышать больше о человеческих страданиях, остаться одной-одинешенькой, из соков сердца своего сплетать надежду и ею поддерживать в себе остаток сил, но лишь бы не дожить до того дня, когда и ей скажут, что она свободна.

*

– Давай, пойдем куда-нибудь! – сказала она Маре.

– Воскресенье сегодня, пойдем, – охотно согласилась Мара, но страшными показались ей глаза и голос Вагрилы.

Вагрила надела белую рубаху и праздничный сукман.

– Зачем нарядилась? – удивилась Мара.

– Переоденься и ты. И в праздник, что ли, глаза людям мозолить нашим горем.

Мара нерешительно подошла к вешалке.

– Переодевайся! – строго подгоняла ее Вагрила.

Поток людей в праздничной одежде двигался за город, и радостный гомон разливался по залитым осенним солнцем лесистым склонам. И обе женщины, стремясь уйти от людей, сами того не желая, попали в этот водоворот.

Вскоре перед ними предстал залитый солнцем луг, который словно расцвел, пестрея праздничными нарядами женщин и девушек. Ударил барабан, зазвенел бубен, взвился ввысь тонкий голос волынки. Огромный букет встрепенулся. На середине луга закружилось пестроцветное хоро.

– Попали на сход, – промолвила Мара. Вагрила не ответила. Как тронутые инеем цветы, угрюмо стояли они в стороне. Напрасно обманывала себя Вагрила, не полегчало ей.

– Куда бы не ушли – все то же. Мука – не одежда, ее не скинешь, – тихо вздохнула она.

– Танцуют не так, как у нас, – думая о своем, заметила Мара.

Музыка заиграла быстрее, хоро развернулось веером. И будто множество цветов распустилось на лугу. Обе женщины, словно сговорившись, повернулись и пошли к лесу. Звуки музыки некоторое время гнались за ними, но потом поотстали, притихли.

– Куда нам со своим горем в чужое веселье…

Внезапно какие-то новые, но не веселые, а грустные звуки точно ласточки, низко понеслись над землей. Вагрила подняла голову и с удивлением огляделась. На опушке леса, куда вела тропка, стояла кучка людей. Над пестрыми косынками женщин и сдвинутыми на затылок шапками мужчин торчал черный зонт. Оттуда и звучала печальная мелодия. Прислушиваясь к ней, Вагрила смотрела на людей, не веря глазам: те же люди, которых они видели утром, такими веселыми, стояли теперь, понурив голову. Зачем им слушать о чужой печали в такой день?..

Вагрила подошла поближе и увидела певца. Это был полный мужчина, сидевший под зонтом с гадулкой в руках. Передохнув немного, он завел новую.

 
Ясный сокол молодец Влади
и лебедушка белая Неда
полюбили навеки друг друга.
Месяц и звезды на них любовались,
По утрам птицы песни им пели…
 

Боже милостивый, да это же песня о Влади! Вагрила провела рукой по вспыхнувшим щекам, пробралась вперед и замерла, неотрывно глядя на певца, жадно ловя каждое слово песни.

 
А сын старосты – Дончо-пройдоха —
богатством прельстить вздумал Неду.
Подослал он к ней сватов с дарами.
Но Неда даров не приняла,
своей клятве верной осталась…
 

«О моем Влади песня, боже милостивый!» Грудь ее взволнованно вздымалась от этой неожиданной радости.

Песня смолкла. Женщины вытирали слезы, мужчины вздыхали. Всех тронула печальная судьба Влади и Неды.

– Цена песеннику двадцать левов! – Певец вынул из сумки стопку голубых тоненьких книжечек. Вагрила развязала узелок с деньгами и высыпала все ему в руку.

– Дай на все сколько есть!

– И ты поешь? – ласково поглядев на нее, спросил он.

– Да нет, песня хорошая.

Вагрила сунула книжечки за пазуху.

– На память взяла, знакомым дарить буду, – сказала она Маре.

Они пошли домой. Вагрила ступала легко, расправив плечи. Она вся как-то распрямилась.

Солнце завершало свой путь по небосводу и с востока надвинулась плотная тень.

*

Заморосил дождь и тьма словно ожила. Отряд занял усадьбу под городом. Эта операция проводилась на пути в горы, где отряд собирался перезимовать. Партизаны отправили в лес несколько телег, груженых мешками с мукой, увели две пары коров. Непрестанный шелест дождя заглушал голоса и шаги во дворе.

Георгий Ваклинов обходил посты. Самым главным сейчас было, чтобы враг не застал их врасплох. Он часто поглядывал на мрачное небо, настораживаясь при каждом шуме.

– Сторожевое охранение вперед! – распорядился он.

Владельцу усадьбы командир выдал расписку и заявил, что после установления народной власти ему будет выплачена стоимость взятого партизанами… Отряд построился, и длинная вереница людей потонула во мраке. Позади остался маслянисто расплывающееся в тумане зарево городских огней. Ноги хлюпали в раскисшей обуви. Тропинка, по которой шел отряд, круто поднималась в гору. Люди с тяжело нагруженными рюкзаками скоро устали. Георгий Ваклинов поторапливал их, рассчитывая к утру добраться до базы. Отряд вышел на хребет. Дождь сменился снегом.

– Быстрее, быстрее! – кричал, подгоняя отстающих Ваклинов. Усталость брала свое, и партизаны чаще стали спотыкаться и падать на скользкой тропе.

– Десять минут отдыха! – объявил командир.

Партизаны, как подкошенные, тяжело повалились на мокрую землю. Устало закрыли глаза. Некоторые даже задремали. Георгий остался стоять. Уронив голову на грудь, пошатывался. Спустя некоторое время, он неловко переступил ногами, сунувшись вперед. Выпрямился, помотал головой, стряхивая дремоту и закричал:

– Вста-ать!

Партизаны встали, отряхнули снег и снова тронулись в путь. Рано утром они достигли базы. Те, что были посланы раньше, чтобы приготовить все для зимовки, встретили их радостными возгласами.

– Здесь наша держава, – весело говорил Георгий, – здесь мы в полный голос говорить и петь можем. Тут мы на своей территории.

Продолжал валить снег. Это было на руку партизанам. Замело следы.

– Отделенные, проверьте свои отделения и выделите дежурных! – распорядился командир и сел на пенек. Теперь можно было отдохнуть. Приятная дрема сомкнула его веки, и он провалился куда-то, точно земля раскрылась и окунула его в свою ласковую теплоту.

*

Войсковые части и отряды полиции, направленные на уничтожение партизанского отряда, встретили зарю у подножья гор. Буцев посмотрел на часы и по его лицу пробежала улыбка удовлетворения: все шло точно по расписанию.

– Малый привал! – скомандовал он и спешился.

– Малый привал! – передали по колонне взводные и батарейные командиры.

Все для Буцева было ясно: место расположения партизанского отряда, отмеченное на карте, пути обхода его, позиция артиллерии, направления ударов пехоты… Похлопав фыркающего коня по шее, он повел его за собой под уздцы. Позади него, словно свита, следовала группа офицеров. Солдаты лежали на снегу, опираясь на ранцы.

– Ну, как, молодец, притомился? – спросил он первого попавшегося ему на глаза солдата.

– Так точно! – вскочил тот.

– Отдыхай, отдыхай! – махнул рукой Буцев и пошел дальше. Впереди дымилась походная кухня, окруженная солдатами.

– Хорошо в походе горячего поесть, а? – спросил Буцев.

– Так точно! – нестройным хором прозвучал ответ.

Довольно улыбаясь, Буцев прошел дальше.

– Разгромим их, молодцы!

– Так точно!

Митю Христов завернул коня, освобождая дорогу Буцеву, и с неприязнью посмотрел ему вслед. «Такую власть имеет, а все равно подлаживается к солдатам», – злобно подумал он. Его раздражала самоуверенность Буцева. Сам Митю никогда не загадывал вперед. «Когда добыча будет у тебя в руках, тогда и радуйся!» Сейчас он даже захотел, чтобы партизаны ускользнули от них, и Буцеву не удалась задуманная операция, чтобы гордая его самоуверенность разбилась, как сосулька, сорвавшаяся с кровли. При мысли об этом глаза Митю блеснули под нахмуренными бровями.

Буцев, сойдя с дороги, вынул из сумки карту. Глядя на неподвижное, с плотно сжатыми губами лицо Буцева, Митю Христов понял, что тот размышляет о чем-то важном.

Буцев отдал какое-то распоряжение обступившим его офицерам. Вскоре все пришло в движение. Солдаты развернулись в цепи. Митю Христов приподнялся на стременах, стараясь понять, что происходит.

Батарейцы засуетились вокруг своих орудий. Ординарец увел коня Буцева. Встав под большим буком. Буцев поднес к глазам бинокль. Митю Христов тоже поднял бинокль. Поросший лесом склон будто прыгнул к нему.

Ничего такого не увидев, Митю снова взглянул на Буцева. Тот поднял затянутую в кожаную перчатку руку, и в следующее мгновение грохнули орудия. Потом затрещали пулеметы, с винтовками наперевес между буками побежали солдаты.

Глаза Буцева радостно блестели, рот приоткрылся от распиравшего грудь возбуждения.

Немного погодя орудия смолкли, но ружейная пальба и треск легких пулеметов все усиливались. Митю Христов, встав за ствол бука, томился неведением, прислушивался к выстрелам, поглядывал по сторонам. Чего-то ждал. Ветки деревьев были неподвижны, и небо, чистое и ясное, омытое зимним солнцем, светлело над ними. Вдруг Митю Христов встрепенулся. Охваченный какой-то новой мыслью, он направился к Буцеву.

– Господин майор, почему с их стороны нет ответного огня?

Буцев остро глянул на него, и Митю, отдав честь, круто повернулся кругом. Его тонкие губы растянулись в язвительной усмешке.

*

Партизаны своевременно заметили приближение врага. Не принимая боя и ничем не обнаруживая себя, они совершили быстрый переход и вышли далеко в тыл карателям, которые не могли предположить такой дерзости. Так во второй раз прибегнул Георгий Ваклинов к хитрости. Партизаны двинулись в сторону вершины Св. Николы. Частые спуски и подъемы крепко измотали их. Ноги у всех подкашивались от усталости. Но Георгий Ваклинов не давал передышки. Покрытые снегом возвышения вставали перед ними как волны бушующего океана. Сколько еще будут идти, где остановятся, они не знали.

– Быстрее, быстрее! – торопил Георгий. Он, как и его товарищи, шатался от усталости, но гнал ее от себя, опасаясь как бы утро не застало отряд в той долине, которую он рассчитывал миновать ночью, чтобы снова затеряться в горах. Только тогда он будет спокоен за отряд. Он надеялся, что в долине еще нет снега, и они не оставят следов.

– Быстрее, быстрее! Быстрее, товарищи!

В ответ бойцы укоризненно поглядывали на командира. «Сам видишь, из последних сил идем!»

Тревожный возглас заставил командира оглянуться. Сзади кто-то упал и вокруг него сгрудились партизаны. Махнув рукой передним, чтоб не останавливались, Георгий Ваклинов поспешил туда.

– Димо не может больше идти, – встретили его партизаны.

– Что с тобой? Нога подвернулась? – как можно мягче спросил Георгий.

– Сил больше нет, – промолвил Димо, и Георгий увидел, как мучительно покривилось лицо товарища.

– Вставай, друг. Смотри, как мы отстали, когда еще их догоним?

Димо тоскливо посмотрел вперед, где едва виднелась удаляющаяся вереница партизан. Кто-то протянул ему руку.

– Нет! Пусть встанет сам!

Димо скрипнул зубами, встал и пошел.

– Вот так, быстрей, товарищи!

В эту ночь Ваклинов знал только одно это слово и только его повторял.

Спустя некоторое время отряд спустился в долину. Среди черных стволов сосен засверкали огоньки села. Здесь не было снега.

Все с облегчением вздохнули. Теперь идущие гуськом партизаны не оставляли следов. Шли огибая село. Оно уже осталось позади, когда прогремели выстрелы. Кто-то вскрикнул. Вереница рассыпалась и залегла, отстреливаясь.

– Младен ранен! – услыхал Георгий.

– Скорей в горы! – приказал он.

Младен шел, опираясь на ружье, волоча ногу.

– Выдержишь до верха? – шепотом спросил его Георгий.

Пуля свистнула над ухом словно плеть, и он невольно пригнулся.

– Пусть четверо понесут Младена!.. Сторожевое охранение прямиком в горы!

Партизаны перебежками, один за другим, добирались до покрытого снегом склона. Георгий снова взглянул на небо. «Хоть бы снег пошел», – подумал и снова крикнул остановившимся партизанам:

– Давай прямо!

Партизаны пошли вверх по склону. Георгий уже не торопил их. Он понимал, что спешить незачем. Судя по выстрелам со стороны села, противник был немногочисленный, преследовать их не станет. Небо над вершиной горы словно осело, воздух сгустился. Пошел снежок. Одна снежинка упала Георгию на нос и он громко расхохотался. И словно расшалившийся ребенок, начал валяться в снегу.

– Товарищи, мы спасены! – крикнул он, весь белый от снега.

Мрак сгустился в ложбинке. Партизаны остановились немного передохнуть. Метель завыла в верхушках деревьев. Младен боялся, что если он сядет, то уже не сможет встать, и, сгорбившись, прислонился спиной к буку. Герган плотно прижался к дереву, наслаждаясь тем, что ледяная крупа не сечет его по лицу.

– Пошли! – сказал Стоян Влаев и подставил Младену твердое плечо. С другой стороны его подхватил Владо Камберов. Герган молча потирал озябшие руки, ему не хотелось вставать.

– Ступай вперед! – Стоян сурово глянул на него. Герган неохотно двинулся вверх по крутому склону. Снег обрывался под ногами, по телу разливалась горячая волна. В особенно крутых местах Герган помогал товарищам, которые волокли раненого, подавая руку, подтаскивая к себе.

На гребне горы их поджидала метель. Не могут они укрыться от нее. Она везде, куда бы они не направились. Уже было слышно как она гнет ветви деревьев, которые поредели у гребня. На покрытую снегом поляну первым ступил Герган. Ветер обрушился на него, и он сжал зубы, напрягся. Ему казалось, что так он становится тяжелее. Оглянулся на подходивших товарищей. Ему стало радостно, что он не один здесь.

– Иди! – крикнул ему в лицо Стоян Влаев.

Герган пошел наклонившись, навстречу ветру. За ним, в клубах снежной пыли, продвигались его товарищи. Младен уже не мог держаться на ногах, и они его несли. В груди у Гергана затеплилось какое-то запоздалое ощущение вины перед товарищами, и он поравнялся со Стояном.

– В чем дело? – спросил тот.

– Дайте и я понесу.

Стоян Влаев молча взглядом показал ему, чтобы он шел вперед. Ветер леденил лицо. Герган чувствовал, что оно каменеет. Повернулся и пошел задом.

Стоян Влаев и Владо Камберов догнали его. Стоян подтолкнул его локтем. Герган снова обернулся лицом к ветру. Перехватывало дыхание, а ноги подкашивались от усталости. Немного спустя они перевалили через гребень и увидели редкие деревья. Пошли вниз по склону. Метель теряла силу среди деревьев, злобно завывая теперь у них над головой. Стоян Влаев прислонил раненого партизана к стволу дерева и осмотрелся вокруг.

– Здесь внизу, что ли, землянка? – промолвил он ни к кому не обращаясь.

Владо пожал плечами, и на его осунувшемся от усталости лице промелькнуло выражение какого-то безразличия.

– Чего ты мне плечами пожимаешь? Ты же тут бывал! Осмотрись, запомни! Ты что же думаешь, все тебя водить будут? Ты же партизан. Надо все примечать и запоминать. Ежели со мной что случится, кто вас доведет?

Герган встрепенулся, поглядел стволы деревьев, на звезды, которые ветер был не в силах сдуть с неба. Да как их запомнишь? Дядя Стоян верно потому и спрашивает, что сам не знает где землянка…

– Ага, пониже она будет, – радостно воскликнул Стоян Влаев.

Владо отстал немного, обвел взглядом стволы деревьев, полянку, на которой будто голодный волк выл ветер, отметил кривое дерево и поспешил догнать товарищей.

Немного погодя они постучали в крышку землянки будто в запертую дверь дома, за которой их ждали отдых и тепло.

Роза быстро откинула домотканое одеяло и встала с топчана, чиркнула спичкой, зажгла коптилку.

– Кто пришел, мама? – послышался голос ее сына Маринчо. Владо вздрогнул, ему показалось что земля у него под ногами осела. Как это он мог забыть, что тут есть и ребенок! Маринчо жил со своей матерью с осени, потом пришел Здравко. Говорили, что его могила где-то поблизости.

– Привел вот вам нового товарища, – обратился Стоян к девушке, указывая на Младена.

– Ох! – простонал тот, вытягивая раненую ногу на топчане.

– А мы уходим…

– Побудьте хоть денек! – Роза загородила им дорогу.

– Нельзя нам.

Все заметили как в ее глазах погас радостный огонек.

– Мы опять придем.

– Дорога нас ждет. – Стоян недовольно взглянул на товарища, словно говоря: «Обещай только то, что можешь выполнить».

Роза задула коптилку. Мрак рванулся из углов, мгновенно заполнив светлую только что яму в земле. Роза подняла крышку. Холодное дыхание ветра обожгло ей лицо.

– Укутайся! – бросила она сыну.

– Закрывай! – сказал Стоян.

Он вышел последним, спрятал голову в воротник полушубка, ссутулился под ветром и быстро зашагал, догоняя товарищей. Роза не послушалась его; она долго глядела вслед партизанам, которые уже растаяли во мраке. Ветер гудел в ветвях деревьев, выл как осиротелая волчица, а ей все слышались затихающие голоса.

Холодная тишина висела над сеном. Стояна тревожило это безмолвие. И улицы, как и поле, были пустынны. В белой зимней ночи плетни отбрасывали густую тень и Стоян все жался к ним, покуда они пробирались садами и огородами.

– Пришли. – И он присел на корточки под плетнем.