Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Автор Неизвестен

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЦЗИНЬЛЯНЬ ПОЗОРИТ СЕБЯ ШАШНЯМИ СО СЛУГОЙ.

АСТРОЛОГ ЛЮ ЛОВКО ВЫМОГАЕТ ДЕНЬГИ.

Кто при деньгах, тот и могуч, и властен,

Симэнь лишь от мошны своей несчастен.

Раздоры в доме, свары да побои,

А где приличия? А где устои?

Дни богача-гуляки вечно праздны,

А ночи непотребны, безобразны.

Извечно так: в кармане звон монетный

Рождает буйство страсти мимолетной.

Так вот, полмесяца, должно быть, прожил Симэнь Цин у своей возлюбленной Гуйцзе. Юэнян то и дело посылала за ним слугу с лошадью, но всякий раз у Симэня прятали одежду и домой не пускали.

Тихо стало в доме Симэня. Брошенные жены не знали, чем заняться. Другие еще как-то терпели, только Пань Цзиньлянь – ей не было и тридцати – женщина в самом расцвете сил, у которой пламенем горела неугасимая страсть, да Мэн Юйлоу продолжали румяниться и пудриться. Не проходило и дня, чтобы они, разодетые, не выходили к воротам и не простаивали до самых сумерек, провожая взглядом прохожих. Они улыбались, и тогда в обрамлении алых уст у них сверкали белизною зубы.

Вечером, в спальне, Цзиньлянь ожидала мягкая постель под сиротливым пологом. Но одинокое ложе не располагало ко сну, и она выходила в сад, медленно прохаживалась по цветам и мху. Пляска месяца, отраженного в воде, устрашала ее напоминанием о неуловимости Симэня; утехи, которым беззастенчиво предавались разношерстные кошки, ее терзали.

В свое время вместе с Юйлоу в дом пришел Циньтун, слуга лет шестнадцати, который только стал носить прическу [1]. Это был красивый, ловкий и шустрый малый. Симэнь доверил ему ключи и поставил убирать и сторожить сад. Циньтун ночевал в сторожке у садовых ворот.

Цзиньлянь и Юйлоу днем нередко сидели в беседке за рукоделием или шашками, и Циньтун как мог им угождал. Он каждый раз предупреждал их о приходе Симэня и тем нравился Цзиньлянь. Она то и дело приглашала его к себе и угощала вином. Многозначительные взгляды, которыми они обменивались по утрам и каждый вечер, оставляли все меньше сомнений относительно их истинных намерений.

Приближался двадцать восьмой день седьмой луны – рождение Симэнь Цина, а он так и жил у Ли Гуйцзе, будучи не в силах расстаться с «окутанным дымкою цветком» [2]. Юэнян снова послала за ним Дайаня с лошадью, а Цзиньлянь украдкой сунула слуге записку и велела незаметно передать Симэню: она, мол, просит его поскорее вернуться домой. Дайань не мешкая оседлал лошадь и поскакал к дому Ли в квартал кривых террас.

Там он сразу нашел Симэня с компанией друзей – Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жиняня, Молчуна Суня и Чан Шицзе. Симэнь пировал и веселился, прильнув к красоткам, так что казалось, будто его посадили в букет цветов.

– Ты зачем пришел? – заметив слугу, спросил он. – Дома все в порядке?

– Все в порядке.

– Приказчик Фу пусть пока всю выручку у себя держит. Я приду, тогда и счета подведем.

– Дядя Фу за эти дни так много наторговал! Вас ждет.

– Наряды привез?

– Вот они.

Дайань вынул из узла красную кофту и голубую юбку и передал их Гуйцзе. Гуйцзе и Гуйцин поблагодарили за подарок и распорядились угостить Дайаня. Выпив и закусив, слуга вышел к пирующим и встал рядом с Симэнем, потом осторожно зашептал ему на ухо:

– У меня записка. Госпожа Пятая [3]просила передать. Просит поскорее приходить.

Только Симэнь протянул руку, как его заметила Гуйцзе. Решив, что это любовное послание от какой-нибудь певички, она вырвала записку и развернула ее. Окаймленный узором лист почтовой бумаги содержал несколько строк, Гуйцзе протянула его Чжу Жиняню и велела прочитать. Тот увидел романс на мотив «Срывает ветер сливовый цвет» и стал декламировать:

 
И на желтом тоскую закате,
И средь белого дня,
Жду любимого жарких объятий –
Он забыл про меня.
Тяжко!.. Слышит расшитое ложе
Одинокий мой стон.
Мир, который ничто не тревожит,
Погружается в сон.
Вот уже и свеча догорела,
Светит только луна.
Как душа у тебя зачерствела –
Тверже камня она.
О любимый, прости!
Скорбь не в силах снести.
С поклоном – любящая Пань Пятая.
 

Выслушав послание, Гуйцзе вышла из-за стола и удалилась к себе в спальню. Там она упала на кровать и повернулась лицом к стене. Симэнь понял, что она сердится, и на клочки разорвал послание, потом на глазах у всех дал пинков Дайаню. Сколько он ни упрашивал, Гуйцзе не выходила. Тогда он сам вошел в спальню, обнял Гуйцзе и вывел ее к столу.

– Сейчас же забирай лошадь и ступай домой! – приказал он Дайаню. – Это негодница тебя прислала. Вот погоди, приду домой, до полусмерти изобью.

Дайань со слезами на глазах отбыл домой.

– Гуйцзе, не сердись! – упрашивал Симэнь. – Это моя пятая жена написала. Дело у нее какое-то, меня зовет. Чего тут особенного!

– Не слушай его, Гуйцзе, – подшучивал Чжу Жинянь. – Обманывает он тебя. Пань Пятая – это его новая певичка из другого дома. Красавица писаная. Не отпускай его.

– Чтоб тебя небо покарало, разбойник! – Симэнь ради смеха ударил Чжу Жиняня. – Твоими шутками недолго и человека угробить. Она и так сердится, а ты еще вздор несешь.

– А вы нечестно поступаете, – заметила Ли Гуйцин. – Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.

– Справедливы ваши слова, барышня! – поддержал ее Ин Боцзюэ. – По-моему, – он обернулся к Симэню, – тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.

Опять повеселели гуляки. Одни болтали, другие смеялись, третьи играли на пальцах [4]или провозглашали тосты. Гуйцзе забыла про обиду, и Симэнь заключил ее в свои объятия. Они шутили и угощали друг друга вином.

Вскоре подали чай. На ярко-красном лаковом подносе выделялись семь белоснежных чашечек и ложки, напоминающие по форме листки абрикоса. Чай заварили с ростками бамбука, кунжутом и корицей. От него исходил такой сильный густой аромат, что его хоть горстями собирай. Когда гостей обнесли чаем, Ин Боцзюэ заметил:

– Я знаю романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба» [5], воспевающий как раз достоинства этого напитка:

 
Ласкал кусты весенний ветерок –
И вот он, чайный маленький листок.
Сорвешь его чуть позже – примечай:
Достоинства свои утратил лист;
А вовремя сорвешь, заваришь чай –
Напиток удивительно душист.
И пьяному он радость, а не блажь,
И трезвому вкуснее чая нет.
Да, не торгуясь, за корзину дашь
Хоть восемьсот, хоть тысячу монет!
 

– Ваша милость, – обратившись к Симэню, покатывался со смеху Се Сида, – вам при ваших-то расходах чего еще и желать! Небось, только и мечтаете, как бы хоть щепоточку такого чайку раздобыть, а? Итак, кто знает романс, пусть поет романс, а кто не знает, тому анекдот рассказать и пропустить чарочку в обществе Гуйцзе.

Первым взял слово Се Сида:

– Мостил каменщик двор в увеселительном заведении, а хозяйка попалась сущая скряга. Каменщик возьми да вложи незаметно кирпич в водосток. Полил дождь. Весь двор затопило. Всполошилась тогда хозяйка. Разыскала каменщика, накормила, вина поднесла, даже цянь серебра отвесила. Спусти, говорит, воду. Каменщик выпил, закусил, потом пошел и потихоньку вынул кирпич. Скоро воды как и не бывало. «Скажи, мастер, что за грех такой приключился?» – спрашивает хозяйка. А каменщик ей: «Да тот самый грешок, какой и за вашим братом водится. Если денег дашь, пойдет растекаться, а поскупишься – встанет и ни с места».

Анекдот задел Гуйцзе за живое.

– А теперь я вам расскажу, господа, – начала она. – Жил-был некто Сунь Бессмертный. Решил он устроить угощение, а приглашать друзей поручил тигру, который был у него в услужении. Тигр еще по дороге всех гостей поодиночке съел. Прождал Бессмертный до самого вечера. «Да ваш тигр всех гостей давно съел», – говорили ему. Явился тигр. «Где ж гости?» – спрашивает Бессмертный. А тигр человеческим голосом ответствует: «Да будет вам известно, наставник, я отродясь не ведал, как это людей приглашать, одно знал, как людей пожирать».

Шутка Гуйцзе задела за живое друзей Симэня.

– Мы, выходит, только твоего гостя объедаем, а сами медяка пожалеем на угощение, да? – возразил Ин Боцзюэ и тут же вырвал из прически серебряную уховертку весом в один цянь.

Се Сида вынул из повязки два позолоченных колечка. Когда их прикинули, они потянули всего девять с половиной фэней. Чжу Жинянь достал из рукава старый платок по цене в две сотни медяков, а Сунь Молчун отстегнул от пояса белый полотняный передник и заложил его за два кувшина вина. У Чан Шицзе ничего не оказалось, и он выпросил у Симэня цянь серебра. Все отдали Гуйцин и пригласили на пир Симэня и Гуйцзе. Гуйцин велела слуге принести на цянь крабов и на цянь свинины. На кухне она распорядилась зарезать курицу и приготовить закуски.

Подали кушанья и все уселись за стол. С возгласом «приступай!» принялись за еду. Все случилось в один миг, не то что в нашем рассказе.

Только поглядите:

 Заработали челюсти, склонились над блюдами головы. И свет померк, угасло солнце – казалось, тучею несметной налетела саранча. Знай, шарили глазами и двигали руками. Набросились ватагой голодных арестантов, только что выпущенных из тюрьмы. Один, толкая и пихая остальных, закуски атакует – будто целый век не ел и не пил. Другой, того и гляди, проглотит палочки для еды – словно в гостях отродясь не бывал. Этот орудует с курицей, обливается потом, спешит. Тот – сало течет по губам и щекам – уплетает поросенка прямо со щетиной и кожей. Вот хищники вцепились в жертву, глотают, давятся. Немного погодя взметнулись палочки, скрестились, как копья, над столом. И через миг, словно вымытые, уже сверкали белизною блюда и чашки. Еще взмах палочек – и смололи все до последней крошки. Этот достоин звания Царя обжор, а тот – Главы блюдолизов. Уж заблестели кувшины пустые, но в алчности их опрокидывали вновь и вновь. Исчезли кушанья давно – прожорливые рыскали в поисках их неутомимо там и тут.

Да,

 
Яств аромат улетучился вмиг –
В храм Утробы отправили их.
 

Симэнь Цин и Гуйцзе еще не выпили и по чарке вина. Едва они коснулись закусок, как все оказалось съедено подчистую, и стол напоминал Будду Чистоты и блеска.

В тот день поломали два стула. Слуге, который смотрел за лошадью, ничего не досталось от трапезы, и он с досады опрокинул стоявшее у ворот божество местности, а потом навалил на него кучу. Сунь Молчун перед уходом проник в гостиную и засунул в штанину бронзового с позолотой Будду. Ин Боцзюэ сделал вид, что желает облобызать Гуйцзе, а сам стянул у нее головную шпильку. Се Сида прикарманил у Симэня сычуаньский веер, а Чжу Жинянь, пройдя в спальню Гуйцин, прибрал к рукам ее зеркальце. Чан Шицзе приписал в счет Симэня тот цянь серебром, который взял у него взаймы. Одним словом, чего только не выделывали дружки, чтобы потешить Симэнь Цина.

О том же говорят и стихи:

 
Красавицы кривых террас —
искусницы на угожденье,
Познаешь с ними ты не раз
Уснувшей плоти возрожденье.
Но предаваясь им, забыв о мере,
Кому от дома ключ доверишь?
 

Но оставим пока компанию друзей, которые пировали с Симэнь Цином, а скажем о слуге Дайане. Когда он вернулся с лошадью домой, Юэнян, Юйлоу и Цзиньлянь сидели вместе.

– Хозяина привез?

У Дайаня блестели красные от слез глаза.

– Хозяин меня пинками выгнал, – пояснил он. – Кто, говорит, за мной посылать будет, тому достанется как следует.

– Ну скажите, справедливо ли он делает? – заметила Юэнян. – Не хочешь домой идти, не ходи, но к чему слугу-то избивать? До чего ж его там приворожили!

– Слугу избил – еще куда ни шло, – поддержала ее Юйлоу. – Зачем он нас поносит?!

– Шлюхи все на одну колодку, – вставила Цзиньлянь. – Плевать им на нас. Не зря говорят: в их вертеп хоть корабль золота сгрузи – все будет мало.

Цзиньлянь говорила, что думала. Однако и у стен есть уши. Как только прибыл Дайань, Ли Цзяоэр подкралась под окно и подслушала, как Цзиньлянь в присутствии Юэнян обзывала ее сестер. Ненависть закралась ей в душу, и с тех пор между ними началась вражда, но не о том пойдет речь.

Да,

 
В мороз согревает душевное слово,
Но даже в жару леденит клевета.
Стремясь опорочить кого-то другого,
Лишь злобу домашних Цзиньлянь навлекала.
 

Не будем говорить о вражде между Цзяоэр и Цзиньлянь. Расскажем о Цзиньлянь. Вернулась она к себе в спальню и казалось ей, что каждое мгновение тянется целую осень. Ей стало ясно, что Симэнь не придет и, отпустив обеих служанок, она вышла в сад. Она делала вид, будто прогуливается, а сама зазвала к себе Циньтуна и угостила вином. Когда слуга захмелел, Цзиньлянь заперла двери, сняла одежды, и они слились в наслаждении.

Да,

 
Где страсти пламя до небес, там страха нет,
Под пологом любви приют на сотни лет.
 

Только поглядите:

 Она, отвергнув устои, ничтожного отыскала. Он разницу презрел меж низким и высоким. Преступной страстью одержима, и гнева мужнина она не устрашилась. Он, волю вожделенью дав, пошел за ней преступною стезею. Горят глаза, охрип – мычит под сенью ивы гибкой. Щебечет, заикаясь, порхает иволгой в цветах. Все шепчут о любви и в верности клянутся. В садовом цветнике открыли обитель услад. Хозяйкина спальня стала уголком отрад. Тут семя жизни лилии златой [6]в дар преподнес глупыш.

С тех пор каждый вечер Цзиньлянь звала к себе слугу, а выпускала перед рассветом. Она украсила его прическу золотыми шпильками и одарила парчовым мешочком, который носила на юбке. Циньтун прикрепил его под поясом. Слуга этот, как на грех, был малый опрометчивый и легкомысленный, любил выпить и погулять с такими же, как он, слугами, и тайна скоро выплыла наружу. Не зря говорят: сам не делай того, что хочешь утаить.

Слух дошел как-то до Сюээ и Цзяоэр.

– Потаскуха проклятая! – заругались они. – Непорочную из себя строит, а сама вон что выкидывает – со слугой спуталась.

Они рассказали Юэнян, но та никак не хотела им верить.

– Захотелось вам ей досадить, – заключила хозяйка, – да и Третью обидеть. Подумает еще, вы ее сдуру впутываете.

Сюээ и Цзяоэр ушли, больше ничего не сказав Юэнян.

Как-то Цзиньлянь забыла запереть спальню, и ее утехи со слугой случайно подсмотрела вышедшая за нуждой служанка Цюцзюй. На другой день она поведала об увиденном горничной Юэнян, Сяоюй, а та передала Сюээ. Сюээ и Цзяоэр опять отправились к Юэнян. Было это двадцать седьмого в седьмой луне – как раз накануне дня рождения Симэнь Цина, когда он только что вернулся от певиц.

– Не собираемся мы ее губить, – обратились они к хозяйке. – Но служанка сама рассказала. Если вы утаите от хозяина, тогда мы сами скажем. Если он простит такую потаскуху, значит даст волю змее.

– Он только пришел, в предчувствии радостного дня… – уговаривала их Юэнян. – Не хотите меня слушаться, идите и говорите, а устроите ругань, пеняйте на себя.

Сюээ и Цзяоэр не вняли совету хозяйки. Только Симэнь вошел в спальню, как они рассказали ему о шашнях Цзиньлянь со слугою. Не узнай об этом Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут гнев поднялся от сердца, зло вырвалось из желчного пузыря. Он пошел в сторожку и окликнул Циньтуна.

Между тем о случившемся передали Цзиньлянь. Она всполошилась. Чуньмэй было велено сейчас же разыскать слугу. У себя в спальне она наказала ему ни в коем случае не признаваться, вынула у него из прически шпильки, но в спешке забыла про мешочек с благовониями.

Слуга явился в передний дом и встал на колени перед Симэнем. Хозяин велел четверым слугам запастись бамбуковыми палками и быть наготове.

– Признаешь вину, рабское твое отродье, негодяй проклятый? – стал допрашивать Симэнь.

Циньтун молчал, не смея рта раскрыть.

– Снять шапку! Подать шпильки! – распорядился хозяин, которому уже доложили о двух позолоченных шпильках. – Куда девал шпильки? – дознавался он, когда шпилек не оказалось.

– Нет у меня никаких шпилек, – пробормотал Циньтун.

– Нечего мне голову морочить, негодяй! – крикнул Симэнь и отдал приказ слугам: – Раздеть! Всыпать палок!

Трое слуг держали Циньтуна, один раздевал. Когда стали стаскивать штаны, под поясом показался бледно-зеленый шелковый карман, а в нем оказался по форме похожий на тыкву-горлянку парчовый мешочек с благовониями. Симэнь сразу его заметил.

– Дайте сюда! – сказал он.

Хозяин узнал то, что принадлежало Цзиньлянь, что она носила под юбкой, и его еще сильнее взяло зло.

– А это у тебя откуда? Говори прямо: кто тебе дал, а?

Напуганный Циньтун долго молчал.

– Я подметал сад, – наконец, пролепетал он. – В саду и нашел. Мне никто не давал.

Еще больше рассвирепел Симэнь Цин.

– Бить, да как полагается! – сквозь зубы процедил он.

Циньтуна связали. Градом посыпались удары. После тридцати ударов большими палками тело покрылось рубцами, из которых по ногам текла кровь. Симэнь позвал слугу Лайбао:

– Сбрей ему виски и выгони из дому! – приказал хозяин. – Чтоб его духу тут больше не было!

Циньтун отвесил земной поклон и с плачем удалился. Слуга этот Нефритовым Владыкой на землю грешную был изгнан из чертогов за то, что накануне в нарушение Небесного указа посмел заигрывать с бессмертной феей.

О том же говорят и стихи:

 
И тигры, и птицы – все парами.
Ужели Цзиньлянь жить одной!
Сошлась со слугою – замарана
И нет ей дороги иной.
 

Узнала Цзиньлянь, что Симэнь избил и выгнал Циньтуна, и ее словно в ледяную воду окунули. Вскоре к ней в спальню вошел Симэнь. Дрожа всем телом, она осторожно приблизилась к нему, чтобы помочь раздеться, но получила такую затрещину, что свалилась с ног. Симэнь велел Чуньмэй запереть все ворота и калитки и никого не пускать. Потом он взял скамеечку и вышел во дворик, где уселся под сенью цветов с плетью в руке, Цзиньлянь было велено раздеться и опуститься на колени. Зная за собой вину, она не посмела противиться: сняла с себя верхнее и нижнее платье и встала перед ним на колени, низко опустив голову и не проронив ни слова.

– Нечего притворяться, потаскуха проклятая! – закричал Симэнь. – Я только что допросил негодяя. Он все выложил, рабское отродье. Говори: сколько раз с ним блудила?

– О Небо, пощади! Не дай погибнуть невинно! – плакала Цзиньлянь. – Больше чем полмесяца, пока тебя не было, мы с сестрой Мэн днем сидели за рукоделием, а под вечер я запирала дверь и ложилась спать. Без дела за порог не показывалась. Не веришь, спроси Чуньмэй. Она при мне была, все точно знает. – Цзиньлянь кликнула горничную: – Сестрица, поди, сама скажи хозяину.

– Потаскуха проклятая! – выругался Симэнь. – Говорят, ты ему три позолоченных шпильки тайком передала. Чего отпираешься?

– Загубить хотят невинную, – оправдывалась Цзиньлянь. – Чтоб у тех шлюх язык отсох, чтоб их недуг скрутил, чтоб они не своей смертью подохли. Ты все время у меня бываешь, вот они и злятся, всякую напраслину на меня возводят. Ты же знаешь, сколько у меня шпилек. Вон они, пересчитай – все до одной тут. Спуталась со слугой?! Да мне и в голову такое не придет. Если б хоть из себя видный был, а то сосунок, от горшка два вершка. Захотелось им меня оклеветать, вот и сочинили.

– Ладно, оставим шпильки, а это что? – Симэнь достал из рукава отобранный у Циньтуна мешочек с благовониями. – Как он к слуге попал, а? Опять будешь свое твердить?

Покрасневший от злости Симэнь взмахнул плеткой над пышной благоухающей Цзиньлянь. От нестерпимой боли она закрыла глаза. По щекам текли слезы.

– Милый, дорогой мой! – закричала она. – Не бей! Дай мне слово сказать. Я все объясню. Или убей меня, оскверни это место. Когда тебя не было, мы с сестрицей Мэн занимались как-то шитьем. Я проходила под кустом роз, у меня развязался шнурок, а потом хватилась: нет мешочка-горлянки. Я обыскалась. Оказывается, этот негодник поднял…

Объяснение Цзиньлянь совпадало с тем, что говорил Циньтун. Симэнь опять посмотрел на обнаженную Цзиньлянь. Она стояла перед ним на коленях, похожая на цветок. Голос ее звучал тихо и нежно, и Симэнь смягчился. Гнев его потух. Он подозвал и обнял Чуньмэй.

– Скажи, правда у нее ничего не было со слугой? – спросил он горничную. – Если ты попросишь, я прощу эту негодницу.

Чуньмэй села к Симэню на колени и пустила в ход все свои чары.

– Как вы можете такое говорить, хозяин! – сказала Чуньмэй. – Я целыми днями не отлучаюсь от госпожи. Будет она связываться с этим слугой! Это все злые языки на мою госпожу наговаривают, козни строят. Сами посудите, сударь. Ведь придай этой сплетне огласку, вам же неудобно будет.

Симэнь Цина уговорили. Он молчал. Потом отбросил плеть и велел Цзиньлянь встать и одеться, а Цюцзюй приготовить закусок и вина.

Цзиньлянь наполнила чарку и, держа ее обеими руками, протянула Симэню. Она поклонилась, и казалось, будто ветка цветов колышется на ветру. Затрепетали шелковые ленты. Она опустилась на колени, чтобы принять у него чарку.

– На сей раз тебя прощаю, – сказал Симэнь. – Но когда меня нет дома, ты должна быть чистой от скверны и вести себя исправно: пораньше закрывать двери и не давать волю дурным мыслям. Если же я еще раз услышу что-нибудь подобное, пощады не жди.

– Твой наказ для меня закон. – Цзиньлянь положила четыре земных поклона, потом села рядом с Симэнем, и они принялись за еду.

Да,

 
Бабой лучше не родись,
В чужих руках судьба и жизнь.
 

Так Пань Цзиньлянь, которую до безумия любил Симэнь, на этот раз навлекла на себя же позор.

О том же говорят и стихи:

 
Ему Цзиньлянь нежнее всех, милей,
Но для признанья ревность ставит сети.
Когда бы не наперсница Чуньмэй,
Любимица отведала бы плети.
 

Когда Симэнь пировал с Цзиньлянь, в дверь постучали.

– Господа У Старший и У Второй, приказчик Фу, госпожа Симэнь Старшая и родственники прислали ко дню рождения подарки, – доложил слуга. Симэнь оставил Цзиньлянь и, оправив одежду, вышел в переднюю залу принимать гостей. Засвидетельствовать свое почтение пожаловали Ин Боцзюэ, Се Сида и остальные друзья. Ли Гуйцзе прислала подарок со слугой.

Симэнь суетился – принимал подарки, рассылал приглашения, но не о том пойдет речь.

Узнав, какие унижения выпали на долю Цзиньлянь, Юйлоу, улучив момент, когда не было хозяина, тайком от Цзяоэр и Сюээ пошла ее навестить. Цзиньлянь дремала на ложе.

– Сестрица, – обратилась к ней Юйлоу, – скажи, что с тобой случилось.

– Смотри, что делают ничтожные потаскухи! – начала Цзиньлянь, обливаясь слезами. – Как натравливают на меня мужа! Как он меня бил! Но погодите у меня, шлюхи! Ненавижу вас до глубины души!

– Кого чернишь, того и черни! Но зачем же на моем слуге отыгрываться? – возмущалась Юйлоу. – Не расстраивайся, сестрица, хозяин все равно нас послушается. Вот погоди, как только ко мне придет, я его исподволь уговорю.

– Спасибо тебе, дорогая, за заботу.

И Цзиньлянь велела Чуньмэй подать чай.

Юэнян принимала сноху, жену брата У Старшего, и Симэнь решил пойти ночевать к Юйлоу.

– Напрасно ты обижаешь сестрицу Цзиньлянь, – начала Юйлоу. – Не позволяла она себе ничего такого. Это Цзяоэр и Сюээ ее оклеветали и моего слугу ни с того ни с сего припутали, а ты, не разобрав что к чему, и на него накинулся… Не сердись на сестрицу Цзиньлянь и не ставь ее в неловкое положение. Если б на самом деле что-нибудь было, хозяйка, клянусь, первой бы тебе обо всем сказала.

– Я расспрашивал Чуньмэй. И она говорит то же самое.

– Цзиньлянь так страдает, – продолжала Юйлоу. – Может, проведаешь ее, а?

– Знаю. Завтра загляну.

В тот вечер больше ничего особенного не произошло.

На другой день справляли рождение Симэнь Цина. На пиру были столичный воевода Чжоу Сю, судебный надзиратель Ся Лунси, командующий ополчением Чжан Цзюйсюань, старший шурин Симэня У Кай и много других официальных лиц. За Гуйцзе послали паланкин.

Вместе с двумя певичками они пели целый день.

По случаю прибытия племянницы Цзяоэр повела ее на поклон к Юэнян и остальным женам. Ее пригласили отпить чаю. Звали Цзиньлянь, даже служанка дважды за ней ходила, но она так и не вышла, сославшись на плохое самочувствие.

К вечеру Гуйцзе стала собираться домой. Она откланялась Юэнян. Хозяйка одарила ее безрукавкой из юньнаньского шелка, платком и искусственными цветами и вместе с Цзяоэр проводила до самых ворот. Гуйцзе направилась было к садовой калитке, чтобы повидаться с Цзиньлянь, но та, едва ее заметила, как сейчас же велела Чуньмэй крепко-накрепко запереть калитку, сам Фань Куай [7]не заставит открыть.

– Не открою! – заявила ей Чуньмэй. Крайне смущенная, Гуйцзе отошла прочь.

Да,

 
Когда душа добра –
Повсюду дружеские чувства,
Когда же в помыслах вражда –
Остерегайся тропки узкой.
 

Но не будем больше говорить о Гуйцзе, а расскажем о Симэне. Под вечер он направился к Цзиньлянь. Волосы у нее растрепались, вид был усталый и безразличный. Стоило, однако, появиться Симэню, и она принялась за ним всячески ухаживать: помогла раздеться, приготовила чаю, теплой воды для мытья ног и старалась во всем ему угодить. В ту ночь они резвились, как рыбки в воде. До чего только не доходила Цзиньлянь в своей покорности и унижении!

– Дорогой, – шептала она, – кто еще так любит тебя в этом доме?! Все они непостоянны – из вторых рук товар. Только одна я тебя понимаю, как и ты меня. Видят они, как ты меня любишь, как часто у меня бываешь, вот и злятся, за глаза наговаривают, а в открытую подстрекают тебя. Глупый ты мой! Сам подумай, ведь ты ж им на удочку попался, потому-то и со мной, с той, которая любит тебя, ты обошелся так жестоко. Дикие утки, когда их бьют, в разные стороны разлетаются, а домашние на месте кружатся, только переполох на весь двор подымают. Убивай меня – все равно тут останусь. Некуда мне идти! Ты как-то слугу у певиц пинками угощал, да? Я тогда – Старшая госпожа и Юйлоу свидетели – голосу не подала. Ладно, думаю, наверно, красотка тамошняя тебя иссушила. У них ведь любовь одна – деньги. А случись что, кто тебя пожалеет! Но хватит! А то подслушают ненавистницы – сразу снюхаются, травить начнут. Правда, так уж повелось: одна природа смертью карает, но бессилен гнев людской человека погубить. Когда-нибудь потом ты сам это поймешь. Хочу одного, чтоб ты, и только ты, был мне судьею.

Цзиньлянь удалось уговорить Симэня. Той ночью они отдались необузданной страсти.

На другой день Симэнь вскочил на коня и, сопровождаемый Дайанем и Пинъанем, направился в заведение певичек.

Тем временем разодетая Гуйцзе развлекала посетителей. Едва заслышав о прибытии Симэня, она удалилась к себе, смыла пудру, сняла шпильки и украшения и легла, укрывшись одеялом.

Симэнь долго ждал. Никто не выходил его встретить. Наконец появилась мамаша. Она поклонилась гостю и предложила кресло.

– Что-то давненько, зятек, вы к нам не заглядывали, – сказала старуха.

– Занят был. День рождения справлял, а распорядиться некому.

– Дочка моя тогда тоже вас побеспокоила, – заметила старуха.

– А почему Гуйцин не приходила?

– На постоялом дворе живет. Взял ее купец и до сих пор не отпускает.

Они разговорились. Слуга подал чай.

– А где ж Гуйцзе? – спросил, наконец, Симэнь.

– Вы и не догадываетесь! Как от вас пришла расстроенная, так в себя прийти никак не может. Слегла и не выходит. Жестокое у вас сердце, зятюшка. Даже не навестите дочку.

– Первый раз слышу! А что случилось? Где она? Пойду к ней.

– Она сзади, у себя в спальне.

Мамаша велела служанке проводить Симэня и поднять занавес.

Симэнь вошел в спальню Гуйцзе. Накрытая одеялом, она сидела на кровати, обернувшись лицом к стене. Волосы ее беспорядочно рассыпались. Выглядела она подавленной и даже не шевельнулась.

– Что с тобой? – спросил Симэнь.

Гуйцзе молчала.

– Скажи, кто тебя обидел?

Симэнь долго расспрашивал ее. Наконец, она заговорила.

– Госпожа Пятая всему виной. Если у вас дома такие красавицы, такие искусные в любви, то зачем же вам тогда к публичным девкам ходить? Неужели мы вам в диковинку?! Хоть мы и вышли из веселого заведения и ремесло наше известное… но все же насколько мы выше таких вот никудышных из порядочных семей! А в тот день меня к вам не петь приглашали. Я вас поздравить пришла. С какой теплотой и участием отнеслась ко мне Старшая госпожа! Одежду и цветы подарила. Не попроси я тогда, чтобы ту пригласили, стали бы осуждать: мы, мол, публичные, никакого этикета не признаем. Тут только я и узнала, что у вас есть госпожа Пятая, и почла долгом попросить ко мне выйти, чтобы выразить ей свое почтение. Но она не пожелала выйти. Перед уходом мы с тетей завернули к ее калитке – мне хотелось с ней попрощаться, так она выслала горничную запереть калитку прямо у меня под носом. Нет у нее ни малейшего понятия о приличии.

– Не осуждай ее так строго! – сказал Симэнь. – В тот день она вообще была в дурном настроении. Иначе непременно вышла бы к тебе.

Впрочем, сколько раз эта негодница меня в дрязги впутывала, людей оскорбляла. Всыплю я ей!

– Он ей, видите ли, всыплет! – заругалась Гуйцзе и дала Симэню пощечину.

– Думаешь, у меня рука дрогнет? Кроме Старшей, от меня в доме всем женам и служанкам ох как доставалось! Ну хочешь, плетью раз тридцать или больше вытяну, а то, пожалуй, и волосы отрежу.

– Видала я тех, кто рубит головы, да не встречала тех, кто затыкает рты. Язык без костей, а где доказательства? Если ты такой решительный, отрежь у нее прядь волос и мне принеси. Тогда я поверю, что ты настоящий герой средь завсегдатаев квартала.

– Поспорим? – спросил Симэнь.

– Хоть сотню раз!

Симэнь провел ночь с Гуйцзе. На другой день они распрощались, когда наступали сумерки. Только Симэнь сел на лошадь, как Гуйцзе напомнила:

– Да увидят очи триумфальные знамена, да услышат уши благую весть. Если не принесешь, что обещал, лучше мне на глаза не показывайся.

Своим подстрекательством Гуйцзе возбудила Симэня. Домой он прибыл пьяный и направился прямо к Цзиньлянь. Она принялась всячески ухаживать за хмельным мужем – предлагала закусить и выпить, но он отказался. Чуньмэй было велено приготовить чистую постель и удалиться, заперев за собой дверь.

Симэнь сел на кровать и приказал Цзиньлянь разуться. Она не посмела ослушаться. Тогда он забрался на постель, но ложиться не спешил, а сел на подушку и приказал Цзиньлянь сначала раздеться, а потом встать на колени. Она со страху покрылась испариной, не зная в чем дело. Опустившись на колени, она тихо плакала.

– Дорогой мой! Скажи мне прямо, в чем я перед тобой виновата, и я умру со спокойной душой. Избавь меня от мучений в предсмертный час! Как ни будь осторожна, тебе, видать, все равно не угодишь. Так бери тупой нож и пили, чтобы я терпела твои пытки.

– Так ты не желаешь раздеваться? Ну, хорошо… – и Симэнь окликнул Чуньмэй: – Подай плеть. Там, за дверью висит.

Симэнь звал горничную, но та долго не откликалась. Наконец, она не спеша приоткрыла дверь в спальню. Цзиньлянь стояла на коленях, перед ней валялась опрокинутая лампа. Со стола стекало масло. Несмотря на приказания Симэня, Чуньмэй стояла, как вкопанная.

– Чуньмэй, сестрица моя! – взмолилась Цзиньлянь. – Спаси меня! Он опять хочет меня бить.