Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Автор Неизвестен

– Оставь его достоинства! – посоветовал Симэнь, выслушав похвалы. – Ты мне лучше скажи: есть у него что-нибудь серьезное? Хоть одну вещь показал бы.

– Его оды и романсы хранятся у меня дома, – говорил Боцзюэ. – Жаль, я с собой не захватил. А! Пришло на память одно его замечательное творение. Вот послушай:

 «Как ликовал я, когда повязку головную [11] мне повязали в первый раз! Не ведал я тогда, что шапка студента меня так подведет. Студенческая шапка! Ведь тебя носят года три, на худой конец – лет пять. Но голову мою, видать, ты крепко полюбила. С тобой не расстаюсь я вот уж целых три десятка лет. Я жажду черным флером голову венчать. Ваше превосходительство, чиновника шапка! Я вас в стихах пою, чтобы избыток нежных чувств излить. Подступает седина, мне тяжко. Если и этой осенью экзамен провалю, тебя, ненавистная шапка студента, ногами растопчу и постигать пойду науку землепашца. Вот и настал год больших состязаний [12] . Близится день, когда победивших объявят. Свои сокровенные думы я доверю тебе, головная повязка.

 Ты надежда появленья синих облаков – знака грядущих почестей и славы. Седина посеребрила голову мою. Как старинного друга ты полюбила! Увы! Помню, как надел тебя впервые. Я был в халате голубом студента. Горделивый, тебя с восторгом я носил. Но ты мне ходу так и не дала. Заставила весь век в поклонах изгибаться. Я не был ни сановником важным, ни землепашцем, не торговал, не знал я ремесла. Живу из года в год в пустой лачуге, обиваю школьный порог день ото дня.

 Когда к столу экзаменатора я подходил, все во мне со страху трепетало. Испуганный, я от начальников бросался вспять. Из-за тебя я маялся весь век и горюшка хлебнул немало. Уроки круглый год даю, а за наградою приду, жестоко обсчитают. Когда я стал просить, мол, помогите бедняку, мне дали пять мер рису и на жертвы предкам пол-цзиня мяса. Начальник здешний, гневом обуян, узнав, подручному велел сей сбор тотчас же прекратить. А сколько раз сопровождал я баричей в столицу! В училищах начальство ведь именно меня ценило выше всех. Гляди, протер все сапоги, а от голубой рубашки остались одни дыры. В поте лица тружусь весь век. Не пересказать всех горестей и лишений. Холод и муки – всегдашний мой удел. За это все мне надо бы давно отвести среди героев место, но, говорят, бессильна моя кисть, и милостью обходят. Давно высоких помыслов исполнена душа. Увы! Напрасно! Жалкая повязка! Гляжу я на тебя и сознаюсь, терзает грусть меня. Прямая сзади, спереди помята. Что ты такое есть? Тут дыра зияет, там бездонная пещера. Ты корень зла! Да, да! Ты сокол в облаках паривший. Но подрезали крылья тебе. Ты проворная рыба-дракон, да сняли с тебя чешую. И знаю: кто долго не летал, небес достигнет, кто долго голосу не подавал, всех песней потрясет своей. Ну, давай же, дружище, встряхнись!

 Не собираюсь я тебя бросать, но стоит мне с талантами моими достичь вершин, с тобою мы расстанемся навеки. Пред тем ты милости моей потоком бурным насладишься. Тебе романс короткий посвящу и жертву скромную поставлю в надежде усладить тебя. Ты отдала себя сполна, всю сущность исчерпала без остатка. Видишь, я вполне искренен с тобой. Итак, простимся. Заглядывай, прошу»

Боцзюэ умолк.

– Брат Ин! – Симэнь хлопнул по столу и громко расхохотался. – И ты сравнил его ученостью с Бань Гу и Ян Сюном [13]?

– Его нравственные достоинства еще выше литературных, – продолжал Боцзюэ. – Хочешь расскажу?

– Ну, говори!

– В позапрошлом году жил он в учителях у советника Ли, – начал Боцзюэ. – Служанок этот советник держал не один десяток, и одна другой бойчее, красавицы как на подбор. Были у него и мальчики-слуги. Тоже собой хороши – только бы в наложники идти. Так вот. Прожил с ними рядом сюцай Шуй лет пять. Ему и мысли дурной в голову не приходило. Видят эти самые распущенные служанки да мальчики, что учитель в доме – ни дать ни взять мудрец, и давай его совращать, обнимают, ласкают. А сюцай Шуй – человек исключительно отзывчивый – сразу смягчился и попал им на удочку. За это его хозяин и выгнал. Потом по городу сплетни пошли: распутный, мол, такой-сякой. А он на самом деле не дрогнет, сядь к нему на колени красавица. Ты, брат, сам увидишь, когда пригласишь его. Будет с твоими служанками и слугами рядом спать и ничего не случится.

– Ну, раз его выгнали, стало быть, что-то было, – заметил Симэнь. – Хоть мы с тобой и большие друзья, разреши мне отклонить твое предложение. На днях мой друг Ни Гуйянь хотел порекомендовать мне сюцая Вэня. Погоди, с ним увижусь, потом и решим.

Хотите знать, что было потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

НАСТОЯТЕЛЬ ДАОЦЗЯНЬ СОБИРАЕТ ПОЖЕРТВОВАНИЯ НА ПОЧИНКУ ХРАМА ВЕЧНОГО БЛАЖЕНСТВА

МОНАХИНЯ СЮЭ ПОДБИВАЕТ РАСКОШЕЛИТЬСЯ НА ПЕЧАТАНИЕ «СУТРЫ ЗАКЛИНАНИЙ-ДХАРАНИ» [1]

Суть веры постигает только тот,

кто от роду прозреньем наделен,

Заботами да бренной суетой

себя опутать не позволит он.

Не зря зовут подвижниками тех,

кто в соблюдении обетов строг.

Обыкновенный, смертный человек

стать бодхисаттвою не часто мог [2]…

От царства всех пороков невдали

добродеяний расположен рай,

Ворота нараспашку там и тут –

сам путь себе по нраву выбирай.

Людские поколенья на земле

меняются – скончания им нет,

Но вечно озаряет пустоту

ученья Будды благодатный свет.

С давних времен стоял в области Дунпин, в Шаньдуне, монастырь Вечного блаженства, воздвигнутый еще при Лянском императоре У-ди во втором году правления под девизом Всеобщего благополучия [3]. Основателем его был патриарх Вань-хуэй [4], то есть С-краю-света-воротившийся.

Почему так величали этого наставника? А вот почему. Лет восемь было ему от роду, когда его старший брат ушел на защиту рубежей Империи. Дома не получали от него ни писем, ни вестей и не знали, жив ли он. В тоске о сыне старая мать совсем пала духом и часто плакала.

– Матушка, у нас царит мир и покой, – обратился к ней младший сын. – Дети вас не обижают. На столе не переводится рис. Живем мы хорошо. Почему ж вы постоянно проливаете слезы? Поделитесь со мной вашей печалью.

– Где тебе, сынок, знать горе старой матери! – воскликнула она. – С кончиной батюшки твой старший брат ушел служить на границу. Вот уж лет пять нет от него ни одного письмеца. Жив он или кости сложил, не знаю. Как же мне, сынок, не печалиться?

Сказала и заплакала.

– Вы бы мне раньше сказали, матушка, – успокаивал ее младший сын. – А где он служит? Я сам к нему пойду. Все равно разыщу брата, ворочусь с письмом и вас успокою.

Старая мать засмеялась сквозь слезы.

– Глупый ты мой! – говорила она. – Да знаешь ли ты, сынок, где служит твой брат? Будь он за сотню-другую ли, может, и пошел бы, а он ведь в Ляодуне [5], за десять с лишним тысяч ли отсюда. Туда и доброму молодцу нелегко добраться, месяцев пять понадобится. Где тебе, сынок, в такой путь пускаться?!

– В Ляодуне, так в Ляодуне, – не унимался сын. – Ведь не на небе же! Нет, я пойду, разыщу брата и домой ворочусь.

Он завязал покрепче сандалии, поправил халат и, поклонившись матери, исчез как дым. Старая мать окликала его, но он не отозвался, поспешила было вернуть сына назад, но его и след простыл. Еще больше затосковала она и опечалилась. Соседки не оставили ее. Одна несла воду, другая – кипяток. То и дело приходили потолковать о том да о сем, чтобы отвлечь старую женщину от грустных дум.

– Сын, должно быть, где-нибудь поблизости, – говорили они для успокоения матери. – Погоди, воротится.

Она утерла слезы и погрузилась в раздумье.

Солнце садилось на запад. У соседей тут и там дымились очаги. Кипели супы, варился рис. Кто-то запер ворота, а мать все стояла и, вытягивая шею, всматривалась в бескрайнюю даль. Казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит. «Почему не удержала его», – укоряла она себя. Вдруг вдали во мгле показалась вроде фигурка мальчика.

– Уповаю на Небо и Землю, на дневное и ночные светила, – молилась мать. – Верните моего сыночка! Услышьте ту, кто блюдет пост и творит молитву!

Неожиданно прямо перед ней предстал патриарх С-краю-света-воротившийся.

– Матушка! – воскликнул он. – Вы еще не спите? А я побывал в Ляодуне, нашел старшего брата и принес долгожданную весточку.

– Лучше б тебе не уходить, сынок! – мать улыбалась. – Исстрадалась я. Над старухой, сынок, на смеются. Кто поверит, чтоб ты за день прошел десять тысяч ли?

– Вы мне не верите, матушка, да? – спрашивал сын.

Он тут же достал из узла письмо. И в самом деле, было оно написано рукой старшего сына. Потом он протянул ей постирать рубашку – ту самую, которую она когда-то шила.

Новость потрясла соседей, и все стали звать его С-краю-света-воротившимся. Потом он бросил мирскую жизнь и стал монахом. Стали звать его преподобный Ваньхуэй. Был он инок выдающихся душевных качеств. О необыкновенных его деяниях в народе шла молва. Как-то перед Позднечжаоским императором Шиху-Каменным Тигром [6]проглотил целый гарнец иголок, а перед наследным принцем лянского императора У-ди извлек у себя из маковки три священных жемчужины [7], а потому в честь него высочайшим эдиктом и был воздвигнут монастырь Вечного блаженства. Невозможно себе вообразить, сколько потребовалось средств на его строительство.

Да,

 
Пусть святость сияет вовеки веков!
Монах преподобный явился,
Святейший с Небес к нам спустился,
И вера внедрилась в сердца глубоко.
 

Как челноки, сновали луны и годы. Шло время, менялись порядки. Настал час, и вознесся на Небо патриарх Вань-хуэй. Преставились один за другим благочестивые иноки. И остались в монастыре одни проходимцы. Поправ строгий монашеский устав, они завели любовниц, пили горькую, словом, пускались во все тяжкие. Для виду эти пройдохи жарили лук, а сами вовсю гнали вино и торговали как завзятые кабатчики. Потом им стало мало и этого. Они заложили рясы, колокола и гонги – все, что только принимали в ломбарде. Хотели уж было продать и опорные балки главного здания монастыря, да не нашелся покупатель. Пропили кирпич и черепицу. До того растащили обитель, что в ней гулял ветер. Дождь лил прямо на поваленные на пол статуи будд. Со временем исчезли паломники и перестали совершаться службы. Да, где сам великий князь Гуань [8]соевым творогом торгует, туда и черта не заманить. Где под звон колоколов и удары гонгов служили торжественные литургии, там расстилалась мгла над высохшей травой. Так за каких-нибудь три или четыре десятка лет монастырь пришел в запустение и лежал в развалинах.

А настоятелем его, надобно сказать, был тогда преподобный Даоцзянь, выходец с Запада [9], из земли Индийской. Восхищенный красотами Китая, он решил отправиться туда пешком. Лет восемь, а то и девять, шел он через Зыбучие пески, Звездное Море и обильно орошенные земли [10], пока не достиг, наконец, пределов Срединной Цветущей Империи [11]. Извилистые тропы привели его в Шаньдун. Тут он и опустил свой оловянный посох. Девять лет сидел он там, обратив взор свой к стене [12], и не произнес ни единого слова.

В самом деле,

 
Зачем Закон вы ищете в Писаньи тщетно?
Его в подвижничестве добывайте честно.
 

Однажды Даоцзяня осенила мысль.

– Сердце надрывается, когда видишь, как разорили храм неучи-монахи! – рассуждал он сокрушенно сам с собою. – Этим плешивым ослам только бы кутить. Осквернили и повергли в прах древнюю святыню. Как бы ее восстановить? Где взять кирпич и черепицу? Ведь говорили наши предки: где обитает добродетель, там и вершатся чудеса. Кому как не мне взять на себя восстановление святыни! Да, я обязан возложить на себя сей труд. В Шаньдуне живет почтенный господин Симэнь. Он служит в страже Его Величества. Богатейший человек, сановному вельможе под стать. В прошлый раз, когда он устраивал здесь проводы цензора Сун Силяня [13], его взору предстала разрушенная обитель, и он сам изъявил желание пожертвовать деньги на ее починку. В ту пору и меня осенила та же мысль, хотя я тогда и не проронил ни слова. Если б мне отыскать доброхотных жертвователей, я бы рано или поздно довел доброе дело до конца. Сам пойду собирать подаяния.

Даоцзянь кликнул послушников. Те ударили в колокол и гонги. Собралась вся монастырская братия. Даоцзянь пред алтарем объявил свое намерение. Только поглядите, как облачился наставник:

 
В кровавого цвета монашеской рясе,
И серьги златые на солнце горят,
И посох сверкает, и путь его ясен,
Сто восемь жемчужин нанизаны в ряд [14].
Багровые волосы [15], брови густые,
Глаза – будто просятся вон из глазниц.
Он с Запада прибыл, и люди простые,
От сна пробудившись, пред ним пали ниц.
 

Объявив свое намерение, настоятель позвал служек и велел принести четыре сокровища кабинета [16]. Он растер тушь «драконово благоуханье» [17], обмакнул кисть и, развернув лист бумаги с каймою, стал писать обращение к пожертвователям. Прежде всего в нем подробно излагались доводы, потом призыв пожертвовать и сотворить добро. Строки выходили ровные, знаки четкие. После чего почтенный игумен, являвший собою живого бодхисаттву, простился с братией, обул сандалии, надел бамбуковую шляпу и направился прямо к Симэнь Цину.

Расскажем теперь о Симэнь Цине. Простившись с Ин Боцзюэ, он обогнул заднюю залу и, раздевшись в крытой галерее, пошел к У Юэнян.

– Когда я вернулся из столицы, – заговорил он, закончив рассказ о рекомендованном Ином сюцае Шуе, – меня угощали и друзья и родные. Надо бы и мне в ответ устроить пир. Дам распоряжения, пока я свободен.

Он велел Дайаню запастись корзинами и отправляться в базарные ряды за свежими фруктами, свининой, бараниной, рыбой, мясом, а также маринованными курами и гусями для закуски. Младшие слуги были разосланы с приглашениями гостям. Симэнь взял с собой Юэнян, и они пошли к Пинъэр навестить Гуаньгэ. Их встретила улыбающаяся Пинъэр.

– Матушка хочет сына проведать, – сказал ей Симэнь.

Пинъэр велела кормилице вынести Гуаньгэ. На редкость чистый и нежный, словно пудра, ребенок с удовольствием потянулся к Юэнян.

– Сыночек мой! – говорила она, беря его на руки. – Какой же ты смышленый! А вырастешь, будешь еще умней и сообразительней. Станешь ли тогда так же вот почитать свою матушку, а?

– Какой может быть разговор! – заверяла ее Пинъэр. – Только б ему на ноги встать да чин получить, он первым делом вам поклонится, матушка, вас облачит в одеяния знатной дамы.

– Когда вырастешь, сынок, – подхватил Симэнь, – старайся получить штатский чин. Не следуй по стопам отца. Служить военным хоть и недурно, но даже и при достатке нет мне того уважения [18].

Их разговор подслушала снаружи Цзиньлянь, и гнев охватил все ее существо.

– Ах ты, бесстыжая, грязная проститутка! – ругалась она на Пинъэр. – Ишь как нос дерет! Будто только ей одной и дано наследника вырастить. А он-то молокосос, от горшка три вершка, до школы еще дожить надо – пока все на воде вилами писано. Он с загробным владыкой рядышком обитает, а они уж о чинах да регалиях болтают. А этот арестант проклятый тоже советы дает, бесстыжая морда! С меня, мол, пример не бери. В штатские прочит, а с какой стати?

Пока она со злости так молола языком, вошел Дайань.

– Вы не знаете, где батюшка? – спросил слуга.

– Ишь какой речистый! А я почем знаю, где твой батюшка обретается, арестант проклятый?! – заругалась Цзиньлянь. – Ему у меня теперь делать нечего. Он своей титулованной супруге служит, изысканные кушанья подает. К ней и ступай.

Дайань понял, что не туда попал, и пошел к Пинъэр. У двери он кашлянул и, обратившись к Симэню, сказал:

– Дядя Ин в зале ожидает.

– В чем дело? – удивился Симэнь. – Мы ведь только что расстались.

– Дело, говорит, есть, – пояснил слуга.

Симэню пришлось оставить Юэнян с Пинъэр. Он вернулся в крытую галерею, оделся и направился к Боцзюэ. Только он хотел обратиться к Боцзюэ, как к воротам подошел настоятель.

– Будда Амида! – громко возгласил Даоцзянь и обратился к привратнику: – Здесь обитает почтенный господин Симэнь? Будь добр, доложи. Скажи, молится, мол, за детей и внуков. Жаждущий счастья да обретет его, просящий долгоденствия да насладится им. Доложи: настоятель, мол, из Восточной столицы собирает пожертвования и просит свиданья.

Симэнь Цин, надобно сказать, вообще-то не дрожал над деньгами, а тут у него появился сын Гуаньгэ, так что на радостях он готов был сотворить доброе дело, дабы оберечь сына. Об этом знали все в доме, и привратник без проволочек доложил о прибывшем Симэню.

– Зови! – отозвался Симэнь.

Привратник стремглав бросился к настоятелю, словно ему предстояло увидеть живого Будду, и тотчас же пригласил его в дом. Настоятель прошел в залу и приветствовал хозяина.

– Я родом с Запада, – начал он. – Пешком прибыл из Индии в столицу Кайфэн и остался в монастыре Вечного блаженства. Девять лет сидел, обратившись лицом к стене, и сердцем постиг сущность Учения. Одно терзает мне душу: разрушается святая обитель. Кому же, думаю, как не мне, послушнику Будды, надлежит отдать все свои силы служению Ему. Тут-то у меня зародилась мысль. И вы, почтеннейший наш покровитель, в прошлый раз на проводах знатных гостей тоже изволили сокрушаться, когда взору вашему предстала жалкая наша обитель. И вас, наш благодетель, тогда посетила благородная мысль помочь восстановлению храма. Сонм будд и бодхисаттв стал тогда свидетелем вашего высокого порыва. Вот что сказано в священном писании: ежели найдутся на свете мужчины или женщины, кои по доброте душевной пожертвуют на сооружение величественных статуй Будды, будут дети их и внуки расти здоровыми и красивыми и в надлежащие сроки выдержат все экзамены и обретут в жены себе дочерей прославленных родителей. Вот почему я и обратился к вам, милостивый покровитель. Прошу вас, не пожалейте пятисот либо тысячи лянов и откройте список пожертвователей, свершите доброе дело.

Настоятель развернул парчовый платок, вынул из него обращение к жертвователям и обеими руками протянул его уже до глубины души растроганному Симэню. Тот с благоговейным трепетом взял обращение и, приказав подавать чай, развернул бумагу.

Обращение гласило:

«Припадая к стопам, умоляю. На белой лошади сутры привезли, и стала известной буддийская вера. Кашьяпа Матанга [19]Ученье изложил, и стали Его постигать повсюду секты созерцателей [20].

И миряне обратились к основателю Веры – Будде Шакьямуни. Величественными монастырями покрылся мир Будды.

Ныне, глядя на развалины храма, можно ли назвать сие место святым? Кто без милосердного сострадания взирает на эти руины и не изъявляет готовности жертвовать, тот не может называться ни учеником Будды, ни человеколюбцем. Нынешний монастырь Вечного блаженства, как древнейший алтарь поклонения Будде, как место очищений и блаженства, был сооружен лянским императором У-ди и основан патриархом Вань-хуэем. Ажурною резьбой он напоминал монастырь Джетавана, красотой окружавшей его местности не уступал великолепию вымощенного золотом парка Вспомоществователя сирым [21]. Ступени обители были выложены из белого нефрита, высокие беседки касались небес. Божественное благоухание сандала достигало девяти заоблачных сфер. Кругом ярусами высились постройки. До тысячи иноков вмещалось в главный храм, а по сторонам от него вздымались другие монастырские постройки, галереи, коридоры, и всюду царили блеск и чистота. Словом, настоящие небесные чертоги. Когда-то здесь били в гонги и колокола. «Сюда простерлось царство Буддово, вселенной центр», – все восклицали. Обитали в храме благочестивые монахи, и был он раем на грешной земле. Но шли годы, менялись порядки, и невежественные монахи, поправ устав, предались пьянству и мотовству. Из-за праздности и лени, их обуявшей, они совсем перестали убирать храм, и воцарилась в нем унылая тишина. Не приходили сюда больше желавшие посвятить себя служению Будде и верующие, и стоит он заброшенный и жалкий. Редкий гость заглядывает теперь в обитель, подрываемую прожорливыми змеями и крысами. Гуляет ветер, льют дожди, и одна за другою приходят в ветхость постройки, рушатся стены. А восстанавливать их никто и не помышляет. И так день за днем, из года в год. Нужно подогреть вина или вскипятить чаю – жгут ярко-красные рамы и полки, выйдет соль иль рис – выменивают на балки и перила. Ветер облупил позолоту с архатов, дождь в прах обратил статуи будд. Увы! Где некогда сверкало золото с бирюзою, там ныне поросший терновником с бурьяном пустырь. Да, все на свете цветет, а потом увядает. Однако кончается упадок, и на смену ему вновь приходит расцвет. На счастье, появился в обители почтенный настоятель Даоцзянь. Сей инок не мог безмятежно взирать, как рушится обитель Будды, и дал великий обет: бить челом всякому и, вызывая сострадание, вымаливать пожертвования, возбуждая благородные порывы души, просить хоть балку, колонну или стропила. Всякий, кто в усердии своем отдаст как сумму крупную, так и самую скромную, будет занесен в свиток благодетелей и, охраняемый всемогущим и чудотворным Буддою, насладится вечным счастьем и долгоденствием. Процветание рода продлится века и десятки веков. Уповая на всевидящее око хранителя монастыря, отец, сыновья его и внуки, сменяя друг друга, добьются высоких служебных постов и званий, прославят род, приумножат потомство и сделают его обладателем гор золота и серебра. Чего только ни пожелают они, все у них сбудется. Пусть раскроется щедрая натура у каждого, кто прочитает сие обращение.

С глубоким почтением и пр.»

Прочитав обращение, Симэнь сложил бумагу и завернул ее в парчовый платок, который вложил в папку и, завязав ее парчовыми тесемками, благоговейно положил на стол.

– Откровенно говоря, – сложив руки, обратился он к настоятелю, – хоть я и не считал себя человеком знатным, мое состояние составляет десятки тысяч. У меня военный пост и широкие связи. Правда, меня сильно беспокоило то, что в моем возрасте при шести женах в доме у меня не было наследника. Я обрекался сделать доброе дело, и вот в прошлом году шестая жена подарила мне сына. Теперь я счастлив вполне. В прошлый раз на проводах друзей я обратил внимание на разрушение храма и выразил желание пожертвовать на его восстановление. Симэнь Цин от своих слов не отказывается. Очень рад вашему визиту, отец настоятель.

Симэнь взял кисть и заколебался в нерешительности.

– Брат, раз у тебя есть усердие, – заговорил Боцзюэ, – возьми уж все расходы на себя, а? Ведь ради сына добро творишь. А при твоем достатке это не так уж много.

– Что ты, разве мне под силу? – держа кисть, рассмеялся Симэнь.

– Ну, в крайнем случае тысячу, – подбивал Боцзюэ.

Симэнь опять засмеялся.

– Нет, столько я не могу, – говорил он.

– Почтеннейший вы мой благодетель! – обратился к Симэню настоятель. – Мы, служители Будды, никогда не настаиваем. Таков уж наш устав. Все зависит от вашего усердия. Мы никого не принуждаем. Сколько можете, столько и дайте. Только я попросил бы вас, милостивый благодетель, ознакомить с обращением ваших родственников и друзей.

– Мудрость глаголет вашими устами, отец наставник! – воскликнул Симэнь. – Непременно ознакомлю, а сам жертвую пятьсот лянов.

Симэнь проставил сумму, и Даоцзянь благодарил его сложенными на груди руками.

– Все здешние придворные смотрители, правители области и уезда – мои друзья, – объяснял Симэнь. – Я их познакомлю с обращением и попрошу проявить усердие. Кто три или две сотни пожертвует, самое малое – сотню или полсотни. Так и соберутся нужные средства.

Симэнь устроил настоятелю постную трапезу и проводил его до ворот.

Да,

 
Должен благо совершать
Тот, кто благороден сам.
А от бед детей спасать
Надлежит всегда отцам.
А вот и стихи о жертвователях:
Ни золото, ни серебро,
Ни жемчуг, ни нефрит
С собой не понесешь к Яньло;
Лишь кто добро творит,
Кто счастлив бедностью своей,
Тот богача сто крат мудрей.
Когда бы долголетие
Купить было дано,
Тогда б тысячелетия
Прожить бы смог Дун Чжо;
Но только праведных труды
Приносят славные плоды.
 

Проводив настоятеля, Симэнь вернулся в залу и сел рядом с Боцзюэ.

– А я ведь как раз хотел за тобой, брат, послать, – начал Симэнь. – Кстати пришел. После приезда из столицы родные и друзья меня на пиры приглашали. Теперь я решил угощение устроить. Только собирался тебя задержать, а тут настоятель помешал.

– Вот это настоятель! – воскликнул Боцзюэ. – Глубокой веры человек! От его слов и меня душевный порыв охватил. Я-то с тобой вместе в благодетели попал.

– Это каким же образом? – удивился Симэнь. – Ты ведь ни гроша не выложил.

– Ишь ты какой! – засмеялся Боцзюэ. – А кто тебя подбивал на пожертвование? Не я ли?! Я, стало быть, и есть истинный благодетель. Ты, брат, должно быть, в буддийские каноны не заглядывал. А там сказано: первейшей важности благодеяние суть обет духовный, потом уж соблюдение заповедей и, наконец, денежное пожертвование. Я ж тебя уговорил, я вдохновил, выходит я духовный обет исполнил.

– Языком ты болтать мастак, вот что выходит, – засмеялся Симэнь.

Оба, ударив по столу, расхохотались.

– Я, брат, гостей обожду, – заметил Боцзюэ, – а если у тебя дела какие есть, обращайся к жене своей.

Симэнь оставил Боцзюэ и пошел в дальние покои. Тем временем Цзиньлянь, не зная, на ком бы сорвать зло, поворчала, поворчала и, сама того не замечая, оказалась во власти демона сна. Она несколько раз чихнула, пошла к себе в комнату и, едва добравшись до инкрустированной слоновой костью кровати, тотчас же заснула. Пинъэр с кормилицей и служанками, образовав круг, развлекали плакавшего Гуаньгэ. Юэнян и Сюээ готовили яства. К ним подошел Симэнь и рассказал, как открыл лист пожертвований на монастырь и какие на сей счет шутки отмачивал Боцзюэ. Женщины громко расхохотались. Только Юэнян, порядочная и скромная, воздержалась от смеха и, ограничившись скупыми замечаниями, сразу урезонила Симэня.

Да,

 
Разумная жена,
Как утренний петух,
Заставит мужа рано пробудиться.
В словах она нежна,
Они ласкают слух,
Помогут от пороков исцелиться.
 

Что же ему сказала Юэнян?

– Брат, – обратилась она к мужу, – тебе в жизни сильно повезло. У тебя появился наследник. Ты обрекся на благое дело. Такое счастье должно радовать всю нашу семью. Но, как видно, благие намерения появляются у тебя крайне редко, зато дурных – хоть отбавляй. Пора бы уж тебе бросить пирушки да гулянки, деньгами не швырять, непотребные связи не заводить и распутству не предаваться. Лучше посвяти себя благим делам, хотя бы во имя счастья младенца-сына.

– Ты, мать, вижу, опять за свое! – засмеялся Симэнь. – А ведь как в единой природе неразрывны свет и тьма, так же естественно соединяются мужчина и женщина. Все тайные связи в этой жизни предопределены в прошлых рождениях и записаны в книге брачных уз. И вообще, разве вся эта житейская суета от развращенности, от необузданности страстей?! Да я слыхал, сам Будда и тот не в силах сдержаться: золото ему подавай – дороги в раю мостить. Даже в аду деньгами не брезгуют. Вот я пожертвовал – доброе дело сделал. Теперь хоть над Чанъэ насилие соверши или с Ткачихой по согласию сойдись, соблазни Сюй Фэйцюн [22], разврати дочерей самой Матери-Владычицы Запада [23], не поубавится моих несметных богатств.

– Да, собака дерьмо ест да только облизывается, – засмеялась Юэнян. – Черного кобеля, говорят, не отмоешь добела.

Пока они смеялись, вошла монахиня Ван. Вместе с ней пришла и монахиня Сюэ с коробкой в руках. Обе поспешили к Юэнян и, пожелав ей счастья, поклонились Симэню.

– И вы, батюшка, дома? – протянула Ван. – А я с тех пор никак к вам не выберусь. Все дела какие-то. Давно вас, батюшка, не видала – соскучилась. Вот и пришла проведать. И мать Сюэ с собой привела.

Мать Сюэ, надобно сказать, попала в монахини совсем не с малых лет. В молодые годы была она замужем и жила как раз напротив монастыря Гуанчэн – Обширного свершения, промышляя продажей лепешек. Немного погодя торговля захирела, и молодуха не устояла: начала кокетничать с монастырскими послушниками. Сперва разговоры да намеки, а потом и объятия. Распалила она у монахов страсти. Только бывало муж за ворота, а она уж с монахами путается. Их человек, должно быть, шесть к ней хаживало. Один ее пампушками и каштанами угощает, другой головные украшения да шпильки преподносит, третий деньгами одаривает. Находились и такие, кто пожертвованный холст из монастыря таскал, а она им себе ноги бинтовала. Муж о похождениях жены и ведать не ведал. Когда же он захворал и умер, она, давно уже близкая к монастырям, сама стала монахиней. Читать молитвы и проповеди ходила больше в дома родовитые и знатные. Немалые деньги загребала она и как сводня. Ее то и дело приглашали блудницы, желавшие найти любовников, и она сводила их с монахами. Когда она прослышала о богатом Симэне и его многочисленных женах, ей захотелось погреть руки и около них. Вот почему она и проторила к Симэню дорожку, а он и знать того не знал, что надо пуще всего остерегаться монахинь буддийских и даосских, гадалок, знахарок и чародеек, свах, посредниц, своден и повивальных бабок, которых нельзя и близко к порогу подпускать.

Да,

 
Была помоложе – притон содержала,
Буддийских монахов сама ублажала,
Потом в одеянии строгой монашки
Грешила, у Будды просила поблажки.
В повязке, как водится, бритоголова,
В халате с опушкою желтой махровой
Подолгу, бывало, стоит у ворот,
Приглядистых, денежных путников ждет.
Прохожий задержится – худо бедняжке:
Увязнет в вертепе блудницы–монашки,
И словно бы тина его засосет,
Здесь живо мошну он свою растрясет.
А вот еще песенка, тоже к ней подходит:
Хотя у инокини голова гола,
Но юношу на ночку в келью увлекла.
Тут собралось монашек лысых трое –
Хвалу поют; отец-наставник им глава…
Гремит кровать,
как гонг, молитве вторя.
 

Монахиня Сюэ раскрыла коробку.

– Ничего у нас нет, чтобы почтить вас, наша благодетельница, – начала она. – Примите эти фрукты. Они были принесены Будде. Совсем свежие.

– К чему эти хлопоты! – говорила Юэнян. – Приходите, когда только пожелаете.

Цзиньлянь, пробудившись ото сна, услыхала разговор и решила пойти послушать. Пинъэр возилась с ребенком, когда появилась монахиня Ван, и тоже стала собираться, чтобы посоветоваться насчет Гуаньгэ. Они вместе вошли в покои Юэнян. После взаимных приветствий все сели. Пинъэр еще не знала о благодеянии, и Симэнь опять стал рассказывать, как ради благополучия сына он открыл лист пожертвований. Выведенная из себя Цзиньлянь немного поворчала и поспешно удалилась к себе.

Мать Сюэ встала и сложила руки на груди.

– О Будда милостивый! – воскликнула она. – Ваше великое усердие, батюшка, пошлет вам тысячелетнее благоденствие. Пятеро сыновей ваших и две дочери будут жить рядом с вами в мире и согласии. Но я вот что еще хочу вам посоветовать, достопочтенный вы наш покровитель. Подвиг этот больших затрат не повлечет, а счастье принесет безмерное. Эта ваша благостыня, милостивейший благодетель, затмит и подвиг самого Гаутамы, постигавшего Учение в Снежных горах [24], почтенного Кашьяпы [25], который, распустив волосы, спал прямо на сырой земле, и Второго Патриарха, бросившегося со скалы на съедение тиграм [26], и досточтимого Вспомоществователя сирым, умостившего парк Джатавана чистым золотом.