Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Автор Неизвестен

– Как ты любезна, сестрица Юйчуань! – воскликнул Ин Боцзюэ. – Прошу, не утруждай себя поклонами. Скажи, что делает твоя сестрица?

– Моя сестрица давно уж занята с гостем, – отвечала певица, – и никуда не может из дому отлучиться.

– Помнится, в последний раз я беспокоил вас в пятой луне, – говорил Ин, – и с тех пор мне не довелось видеться с твоей сестрой.

– Что же вы, батюшка, тогда не пожелали у нас побыть? – спросила Юйчуань. – Так рано ушли!

– Но ведь тогда, кроме меня, было двое, вспыхнула ссора… – говорил Боцзюэ. – А потом меня ждал и почтенный господин Симэнь, вот я и удалился.

Ин Боцзюэ осушил кубок, и Юйчуань стала наполнять его вином.

– Хватит, хватит! – запротестовал Ин. – Достаточно! Я больше не могу.

– Выпейте, батюшка, не спеша, а я вам спою.

– Как ты узнала, моя дорогая, что мне больше всего по душе! – воскликнул польщенный Ин. – Говорят, воспитывая сына, не жди от него, чтоб он золотом ходил, серебром мочился, а пожелай, чтобы он умел угодить родителю своему. Да, красоткам из «Прекрасной весны» нечего волноваться за свою судьбу. Зато потаскухи, негодницы из дома Чжэн – вот задиры, только и глядят, как бы увильнуть. Если не захотят, петь не станут.

– Заткни свой поганый рот, Попрошайка! – оборвала его Чжэн Айсян. – Ишь, разошелся!

– Хочешь, чтобы пела, а сам, сукин сын, к ней пристаешь, – заругался Симэнь.

– Это я за прошлое, – отвечал Ин. – Раз вином угощать взялась, то почему же петь не может? Я три цяня серебром даю. Хочу, чтоб потрудилась потаскушка – жернов немножко повертела.

Хань Юйчуань взяла лютню и спела гостям короткую арию.

– Что же ты Гуйцзе не зовешь? – обратился Ин к Симэню.

– Не пришла она сегодня, – отвечал хозяин.

– Не морочь мне голову! – возразил Ин. – Она в дальних покоях. Только что слыхал ее голос. – Обернувшись к Дайаню, он крикнул: – Ступай в дальние покои да позови ее поскорее!

– Вы ослышались, дядя Ин, – проговорил слуга, оставаясь на месте. – У матушки в гостях сестрица Юй. Она, должно быть, и пела.

– Ах ты, болтун, – закричал Ин. – И ты мне зубы заговаривать?! Я вот сейчас сам пойду позову.

– Ну, ладно, брат, позови уж Гуйцзе, – обернулся к хозяину Чжу Жинянь. – Пусть хоть вином угощает, петь не будем просить. Знаю, она удостоилась высокой чести.

Симэнь уступил, наконец, настояниям друзей и велел Дайаню пригласить Гуйцзе.

Гуйцзе между тем с лютней в руках сидела в покоях Юэнян и пела старшей невестке У, золовке Ян, матушке Пань и остальным хозяйкиным гостьям.

– Кто тебя прислал? – спросила она вошедшего Дайаня.

– Батюшка послал за вами, просит вас поднести гостям вино, ответил слуга.

– Ну и хитер же батюшка! – заговорила Гуйцзе. – Ведь я же говорила, что не пойду к гостям, а он все-таки за мной посылает.

– Батюшка не хотел, да гости уговорили, – пояснил Дайань.

– Ну ладно, – заметила Юэнян, – ступай наполни им кубки и приходи.

– Правда, батюшка тебя послал? – все еще выпытывала слугу Гуйцзе. – А может, Попрошайка Ин? Тогда ни за что не пойду.

Гуйцзе подошла к туалетному столику Юэнян, поправила прическу и платье, а потом пошла к гостям.

Ее высокую прическу, обильно украшенную жемчугами и бирюзой, стягивала серебряная сетка, по краям которой были воткнуты золотые шпильки самой причудливой формы. На ней была шелковая кофта цвета водяной лилии и бирюзовая тонкая юбка, из-под которой выглядывала пара остроносых и необыкновенно изящных красных туфелек, расшитых мандаринскими уточками. Напудренное личико украшали подвески. Обернувшихся в ее сторону гостей окутал дивный аромат.

Гуйцзе отвесила присутствующим земной поклон и, стыдливо прикрываясь позолоченным веером, наполнила Симэню чарку, встав напротив хозяина. Тот велел Дайаню поставить парчовое кресло рядом с богачом Цяо, а певице – поднести почетному гостю вина.

– Не извольте беспокоиться! – проговорил Цяо, поспешно кланяясь. – Здесь присутствуют и почтенные господа.

– Пусть начнет с вас, милостивый государь, – отозвался хозяин.

Гуйцзе высоко подняла золотой кубок. Ее газовые рукава слегка заколыхались, когда она подносила вино богачу Цяо.

– Садитесь, прошу вас, почтеннейший господин Цяо, – вставил Ин Боцзюэ. – И пусть она ухаживает за вами. Ведь такая уж у них служба, у этих размалеванных девиц из «Прекрасной весны».

– Но позвольте, ваша милость, – возразил Цяо, – эта барышня стала дочкой нашего почтеннейшего хозяина. Как же я осмелюсь ее беспокоить? Нет, не могу я этого допустить.

– Не волнуйтесь, ваша милость! – успокаивал его Ин. – Когда хозяин занял высокий пост, ей не захотелось оставаться в певицах. Вот она и подалась к нему в дочери.

Гуйцзе покраснела.

– Чтоб тебе провалиться, – возмутилась она. – Болтает всякую чушь!

– В самом деле? – удивился Се Сида. – А мы и не слыхали. Тут все в сборе. Так давайте соберем по пять фэней и поздравим старшего брата с обретением приемной дочки.

– Главное все же – стать чиновником, – подхватил Ин Боцзюэ. – Испокон веков говаривают: не бойся чиновника, бойся власти его. А раз у брата и дочка появилась, придется новую племянницу спрыснуть.

– Тебе, сукин сын, только бы ерунду городить да лясы точить, – заругался Симэнь.

– А вот тебе и отбросы годятся – вон какие ножи из них вытачиваешь, – ответил Ин Боцзюэ.

– Раз Ли Гуйцзе стала приемной дочкой батюшки, так тебе, Попрошайка, надо бы в приемные сынки определиться, – вставила Айсян, наливая чарку свояку Шэню. – Что в лоб, что по лбу – что приживала, что приемыш.

– Ах ты, потаскушка! – рассердился Ин Боцзюэ. – Что тебе, жить надоело, что ли? Иль молитвы позабыла? Погоди, заставлю Будде кланяться!

– Сестрица, ты и за меня отчитай этого Попрошайку как следует, – поддержала ее Ли Гуйцзе.

– Да плюнь ты на него! – говорила Айсян. – Он на вид – из южного заречья тигр-копьеносец, а внутри – с восточного склона тряпка-рогоносец.

– Ишь ты, потаскуха! – крикнул Ин Боцзюэ. – Будешь меня учеными словами поносить?! Ладно, я молчу. Но стоит мне только принять снадобье «белый черт», как у твоей матери и пояс оборвется. Погоди у меня, я еще тебе покажу, на что я способен! Попомни меня, кто в битвы водит рать, от того пощады нечего ждать.

– Ладно, сестрица, будет его на грех наводить, – сказала, наконец, Гуйцзе. – Видишь, разозлился не на шутку.

– Попрошайка Ин на одну телегу с уродинами угодил, – засмеялась Айсян, – да такими страшными, что все нутро воротит. Попал, выходит, из огня да в полымя.

– Ишь, какие задиры! – возмутился Боцзюэ. – Только кому вы нужны?! Не волнуйтесь, и без вас как-нибудь обойдемся.

– Вон как режет! – продолжала Гуйцзе. – Да язык-то без костей. Дай только волю – всем челюсти свернет. Батюшка, да что ж вы сидите? Видите, как нас оскорбляют!

– Ну, чего ты к ним пристаешь, сукин ты сын? – не выдержал Симэнь. – Видишь, они вино подают. Зачем их дразнишь, стервец?

Симэнь подошел к Ину и дал ему шлепка.

– Если ты нашла защиту, думаешь, я тебя испугаюсь? – проговорил Боцзюэ. – Нет, вы только прислушайтесь, каким нежным голоском она зовет: «Батюшка!». Прогоните ее от стола – слишком честь велика! А ну-ка принесите инструменты и пусть поет, а то в дальних покоях вон сколько пела.

– Разбушевался воевода – нет на него управы! – ворчала Юйчуань.

Но хватит о шутках на этом пиру среди цветов на узорном ковре.

Расскажем теперь о Пань Цзиньлянь. После появления у Пинъэр сына Симэнь стал больше ночевать в ее покоях. Цзиньлянь, возмущенная такой несправедливостью, безумно ревновала. Пока Симэнь пировал в передней зале, она перед туалетным столиком искусно подвела мотыльки-брови, поправила прическу-тучу, слегка подвела губы и, расправив платье, вышла из комнаты.

В покоях Пинъэр послышался плач младенца.

– Что это он так плачет? – спросила Цзиньлянь, входя в комнату. – А где же его мама?

– Матушка в дальние покои пошла, – объясняла кормилица Жуи, – Гуаньгэ за ней потянулся, вот и расплакался.

Цзиньлянь заулыбалась и, протягивая к малышу руки, принялась с ним играть.

– Вон ты какой малюсенький, совсем крошка, – говорила она, – а уж маму свою знаешь. Пойдем, поищем маму, а?

Она хотела было развернуть Гуаньгэ, но ее остановила Жуи:

– Не берите его, матушка. Он вам платье запачкает.

– Ну и что ж такого?! – возразила Цзиньлянь. – Положи только пеленку.

Она взяла Гуаньгэ на руки и понесла в дальние покои. У внутренних ворот она подняла младенца высоко над головой. Юэнян тем временем в коридоре присматривала за женами слуг, занятыми стряпней и раскладкой кушаний. Пинъэр и Юйсяо готовили в комнате воздушные пирожные.

– Мама! – глядя с улыбкой на младенца, крикнула Цзиньлянь. – Что ты тут делаешь, мама? Смотри-ка, а мы за мамой пришли.

– В чем дело, сестрица? – обернувшись к Цзиньлянь, спросила Юэнян. – Мама здесь, но к чему ж ребенка выносить? Зачем поднимать? Еще, чего доброго, испугаешь. Мама там, в комнате. Сестрица Ли, поди сюда! – крикнула хозяйка. – Гляди-ка, сынок за тобой пришел.

Ли Пинъэр тот же час выбежала из комнаты и увидела Цзиньлянь с Гуаньгэ на руках.

– Ты ж, сынок, так хорошо играл с мамкой, – говорила Пинъэр, и вдруг к маме захотел, да? Смотри, сестрица, как бы платье тебе не намочил.

– Знаешь, как он плакал, к тебе просился! – сказала Цзиньлянь. – Пришлось тебя искать.

Пинъэр распахнула кофту и взяла у Цзиньлянь младенца.

– Заверни как следует и неси домой, – наказала Юэнян, поиграв немножко с Гуаньгэ. – А то еще испугается.

Пинъэр вошла к себе и сказала Жуи:

– Если заплачет – побаюкай, а я скоро приду. – Пинъэр, понизив голос, продолжала: – Зачем ты дала его матушке Пятой?

– Я не давала, а она все свое, – ответила Жуи.

Пинъэр подождала, пока Жуи кормила и укладывала ребенка.

Гуаньгэ успокоился и уснул, но немного погодя внезапно, будто чем-то испуганный, пробудился и расплакался, а в полночь его то знобило, то бросало в жар. Он плакал и не принимал грудь. Пинъэр переполошилась.

Тем временем в передней зале кончился пир, и Симэнь отпустил певиц. Юэнян подарила Гуйцзе бархатное платье с золотой отделкой и два ляна серебра, но говорить об этом подробно нет надобности.

Когда Симэнь вошел к Пинъэр проведать сына, тот продолжал плакать.

– В чем дело? – спросил Симэнь.

Пинъэр не стала ему говорить, как Цзиньлянь выносила ребенка.

– Сама не знаю, что случилось, – только и сказала она. – Уснул спокойно, а потом расплакался и грудь не берет.

– Побаюкай как следует, – сказал он и обрушился на Жуи: – Чем ты только занимаешься? За ребенком углядеть не может, испугала, наверно.

Симэнь пошел сказать Юэнян. Та знала, что младенца напугала Цзиньлянь, но от Симэня скрыла, сказав лишь:

– Надо будет завтра же тетушку Лю позвать, пусть поглядит.

– Только этой старой карги и не хватало! – запротестовал Симэнь. – Будет тут со своими иглами да прижиганиями ворожить. Нечего ее звать! Надо пригласить настоящего детского врача, из императорской лечебницы.

– Ребенку всего-то месяц от роду, – не соглашалась с ним Юэнян. – Зачем ему какой-то лекарь?!

На другой день она отправила Симэня в управу и послала слугу за тетушкой Лю, которая сказала, что ребенок страдает от испугу. Ей дали три цяня серебром. Гуаньгэ напоили лекарством, и он, успокоившись, уснул, а перед тем сосал грудь. Пинъэр почувствовала такое облегчение, будто камень с плеч свалился.

Да,

 
Что душу нам терзает ежечасно,
Высказывать другим небезопасно.
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ПОТЕРЯВЩЕГО КЛЮЧ ЦЗИНЦЗИ ЗАСТАВЛЯЮТ ПЕТЬ.

ХАНЬ ДАОГО ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЕТ БЛУДОДЕЙСТВУ ЖЕНЫ.

Судьбу свою не вызнать наперед.

Не по трудам приходит нам почет.

Зря копит шелк и слитки целый век,

Коль немощен пред Небом, человек.

Волнения земные все пусты,

Будь равнодушен к миру суеты.

А добродетель для чего, зачем?

Коль не над ней смеются, так над чем?

Итак, возвратясь из управы, Симэнь первым делом спросил Юэнян:

– Как Гуаньгэ? Полегчало? А за врачом посылали?

– Звали тетушку Лю, – отвечала хозяйка. – После ее лекарства стало лучше: покормили, и уснул спокойно.

– И ты веришь этой старой потаскухе? – удивился Симэнь. – Надо было детского лекаря пригласить. Хорошо, если обойдется, а то она у меня в управе тисков отведает.

– Зачем человека понапрасну ругать? – возмущалась Юэнян. – От ее лекарства ребенок стал поправляться, а ты бранишься?

Служанка подала на стол.

Только Симэнь поел, появился Дайань и доложил:

– Дядя Ин прибыл.

– Проводи дядю Ина в крытую галерею и угости чаем, – распорядился хозяин и, обращаясь к Юэнян, продолжал: – Со стола не убирай. Пусть отнесут в галерею. Я скоро приду, а пока вели зятю, чтоб занял гостя.

– Куда ты его вчера утром посылал? – спросила Юэнян. – Он только что вернулся.

– Дело в том, что на постоялом дворе за городом остановился знакомый Ину хучжоуский [1]купец Хэ Гуаньэр, – объяснял Симэнь. – У него на пятьсот лянов шелковой пряжи и сырца, а он домой торопится, хочет продать дешевле. Я даю четыреста пятьдесят лянов и еще вчера отправил с Ином и Лайбао на образец пробы два серебряных слитка. Сделка состоялась, и я по договоренности обязан нынче оплатить всю партию. У нас ведь на Львиной дом пустует, вот я и думаю освободить две комнаты по улице да открыть лавку пряжи. Надо бы нанять приказчика, а то Лайбао ведь теперь на службе у Юньского князя. Пусть и остаются там вдвоем с приказчиком. И дом под присмотром будет, и торговля пойдет.

– Да, надо будет нанять приказчика, – согласилась Юэнян.

– Брат Ин назвал мне своего знакомого Ханя. Как раз в пряже разбирается. Правда, денег у него нет, дома сидит без дела. И язык у него, говорит, хорошо подвешен, и писать, и счет вести мастак. Надежный, одним словом, человек. Брат Ин не раз мне рекомендовал и поручался. Надо будет, чтоб прислал, контракт заключим.

Симэнь отвесил четыре с половиной сотни лянов серебра и вручил Лайбао. Чэнь Цзинцзи между тем сидел с Ин Боцзюэ. Закуски они съели, и Ин сгорал от нетерпения. Появление Лайбао с серебром привело его в неописуемый восторг.

– После вчерашнего пира, брат, никак пораньше встать не смог, – проговорил он, отвешивая Симэню поклон.

– Четыреста пятьдесят лянов я отвесил, – проговорил Симэнь. – Лайбао упаковал, и надо будет сегодня же, поскольку счастливый день, нанять и возчиков. Сложим на Львиной, и на душе будет покойно.

– Твоя правда, брат, – поддакнул Ин Боцзюэ. – А то пока мы тут мешкаем, этот чужак выкинет еще, чего доброго, фортель. А уж заберем товар, тогда не сунется.

Они с Лайбао оседлали коней и, захватив серебро, отправились за город на постоялый двор, где и совершили сделку. Ин Боцзюэ, само собой разумеется, надул Хэ Гуаньэра. Выдав ему четыреста двадцать лянов, Ин прикарманил целых тридцать лянов, а Лайбао показал всего лишь девять лянов, половиной из которых и поделился со слугой.

Нагруженные повозки въехали в город. Товар свалили в пустом доме на Львиной и доложили Симэню. Тот велел Ин Боцзюэ выбрать счастливый день и привести приказчика Ханя.

Это был невысокий, приятной наружности человек лет тридцати, речистый и бойкий, вместе с тем весьма покладистый. Симэнь тотчас же заключил с ним контракт. Получив деньги, Хань Даого и Лайбао наняли красильщиков и открыли на Львиной лавку по продаже шелковой пряжи всех цветов. За день выручали не один десяток лянов серебром, но не о том пойдет речь.

Быстро летело время, как челноки сновали дни и луны. Наступила середина восьмой луны – день рождения Юэнян. После угощения хозяйка оставила у себя погостить старшую невестку У, матушку Пань, золовку Ян и двух монахинь. По вечерам слушали проповеди и буддийские псалмы, засиживаясь до второй, а то и до третьей ночной стражи [2].

Пойти к Юэнян, которая принимала супругу У Старшего, Симэню было неловко, и он отправился проведать сына к Ли Пинъэр.

– Пойди лучше к сестрице Пятой, – посоветовала мужу Пинъэр, когда тот возымел желание остаться у нее. – А то я за сына очень волнуюсь. Ведь он только что немного успокоился.

– Ладно, не буду тебе надоедать, – засмеялся Симэнь и пошел к Цзиньлянь.

Цзиньлянь, казалось, нашла клад, так обрадовал ее приход Симэня. Тотчас же, проводив матушку Пань к Пинъэр, она зажгла серебряный светильник, расстелила парчовое одеяло и, готовясь разделить с Симэнем ложе, омыла себя ароматной водой. Как они только не наслаждались! Даже и не расскажешь. Цзиньлянь лелеяла единственное желание – завладеть сердцем Симэня, не дать ему встречаться с другими женами.

Да,

 
На пестиках шмель,
собирая нектар,
разбудил их весенний трепет.
Беспечен и смел,
в ароматных устах
мотылек в упоеньи дремлет.
 

Пинъэр тем временем поспешно усадила на кан матушку Пань и велела Инчунь подать вина и закусок. Беседа затянулась до полуночи, а на другой день Пинъэр поднесла гостье накидку из белого шелка и пару атласных туфель, а также двести медяков. Матушка Пань была не в силах сдержать свое восхищение, ее прямо-таки распиравшее.

– Вот какие подарки получила я от твоей сестрицы, – говорила она Цзиньлянь.

– Ну и бессовестная же ты, мать! – рассматривая подарки, упрекнула ее дочь. – Хорошо ли такое подношение брать?

– Зачем так говоришь, дочка? – оправдывалась старая Пань. – Она сжалилась надо мной, вот и побаловала старуху. А ты дала мне хоть одну вещь?

– Что меня с богатыми сестрами равнять?! – заявила Цзиньлянь. – Мне и самой-то надеть нечего, что я тебе дам? Ты вот чужим пользуешься, а мне теперь придется угощение с вином готовить, чтобы отблагодарить за тебя. А то такие пойдут пересуды – хоть уши затыкай.

Цзиньлянь приказала Чуньмэй приготовить восемь блюд закусок, четыре подноса фруктов и кувшин вина. Воспользовавшись отсутствием Симэня, она велела Цюцзюй положить все в коробку и отнести к Ли Пинъэр.

– У моей матушки с бабушкой выдалось свободное время, – сказала Цюцзюй, – и они были бы рады посидеть с вами, матушка.

– Сколько хлопот я доставляю твоей матушке! – воскликнула Пинъэр.

Вскоре к ней в комнату вошла Цзиньлянь с матерью. Втроем сели за стол, и началась беседа. Чуньмэй наполняла чарки. Вдруг появилась Цюцзюй и позвала Чуньмэй:

– Зятюшка одежду ищет, – говорила она. – Просит тебя терем отпереть.

– Как найдет платье, пусть сюда приходит да пропустит с нами чарку вина, – наказала Цзиньлянь.

Вскоре с одеждой в руках показался Цзинцзи и скрылся.

– Он не идет, – сказала вошедшая Чуньмэй.

– А вы приведите его, – приказала Цзиньлянь и послала за зятем Сючунь.

Вошел Чэнь Цзинцзи. Матушка Пань сидела на кане. За столом, уставленным закусками и фруктами, расположились Цзиньлянь и Пинъэр. Цзинцзи отвесил им низкий поклон.

– Я тебя как порядочного к столу приглашаю, а ты нос дерешь, зазнаешься! – заметила Цзиньлянь и попросила Чуньмэй принести зятю большую чару.

Цзинцзи положил одежду на кан и сел за стол. Чуньмэй, решив подшутить, принесла большую чашку, до краев наполненную вином, и протянула ее Цзинцзи.

– Если вы хотите угостить меня, матушка, – проговорил, всполошившись, Цзинцзи, – так дайте маленькую чарку. Меня в лавке народ ждет.

– Ничего, подождут, – проговорила Цзиньлянь. – А я вот хочу, чтоб ты выпил именно эту чару. Что проку в маленькой?

– Такая чара не помешала бы делу, – заметила матушка Пань.

– А ты ему и поверила, будто он больно занят? – возразила Цзиньлянь. – Он пить мастер. Дай ему бочку, он ее до нижнего обруча вытянет.

– Ну ладно, – согласился Цзинцзи и отпил несколько глотков.

– Подай палочки, барышня, – обратившись к Чуньмэй, попросила матушка Пань. – Что же братец без закуски пить должен?

Но Чуньмэй медлила. Она в шутку дала ему шлепка, а потом запустила руку в коробку, вынула два ореха и протянула их Цзинцзи.

– Пошутить надо мной захотела? – взяв орехи, спросил он. – Думаешь, не разгрызу?

Он враз расколол зубами оба ореха и закусил ими вино.

– Вот что значит молодые зубы! – воскликнула матушка Пань. – А мне, старухе, что потверже попадется, никак не прожуешь.

– А я разве что камень с гусиное яйцо не раскушу или бычьи рога, – засмеялся Цзинцзи.

Цзиньлянь заметила опустевшую чару и велела Чуньмэй снова налить вино.

– Первую за меня пил, – говорила она, – а чем же хуже меня твоя бабушка и матушка Шестая? Выпьешь три чарки, тогда и отпущу.

– Матушка, сжальтесь над сыном своим! – взмолился Цзинцзи. – Не могу я больше, правду говорю. И от одной-то, чего доброго, побагровеешь, батюшка отругает.

– А ты батюшку испугался? – удивилась Цзиньлянь. – Вот уж не думала! А куда ушел батюшка?

– После обеда батюшка был в гостях у помощника станционного смотрителя У, а сейчас он напротив, смотрит, как идет уборка в бывшем доме Цяо.

– Да, Цяо, кажется, вчера переезжали? – вспомнила Цзиньлянь. – Что же мы им чаш не послали?

– Как не послали? Сегодня утром отправили, – сказал Цзинцзи.

– А куда они переехали? – спросила Пинъэр.

– На Большую Восточную улицу, – ответил Цзинцзи. – За тысячу двести лянов особняк купили – огромный, почти как наш. Семь комнат по улице и пять построек вглубь.

Пока шел разговор, Цзинцзи зажал нос, осушил чару и, взглянув на отвлекшуюся от разговора Цзиньлянь, схватил одежду и бросился наутек.

– Матушка, смотрите – зятюшка ключ забыл, – сказала Инчунь.

Цзиньлянь взяла у нее ключ и положила под себя на сиденье.

– Пусть поищет! – говорила она Пинъэр. – А придет, не говорите. Я его подразню немножко.

– Да отдай ты ему, дочка! – сказала матушка Пань. – К чему такие шутки?

Цзинцзи вбежал в лавку, сунулся в рукав – ключ исчез. Он бросился к Пинъэр и стал разыскивать пропажу.

– Кому нужен твой ключ?! – воскликнула Цзиньлянь. – Сам положит неизвестно где, а потом спрашивает!

– Я его что-то здесь не видала, – сказала Чуньмэй. – Может, в тереме оставил?

– Да нет, помню, он у меня с собой был, – отозвался Цзинцзи.

– Ах ты, сынок! – начала Цзиньлянь. – Не знаешь, не ведаешь: то ли дома, то ли нет. Кто ж это у тебя так память отбил, а? Впрочем, вон ты зад-то какой отрастил! Там, должно быть, весь твой рассудок разместился.

– Но что ж делать? Люди ведь за одеждой пришли, – сокрушался Цзинцзи. – И батюшки нет. Придется слесаря звать, замок в тереме ломать.

Ли Пинъэр не выдержала и рассмеялась.

– У вас ключ, матушка? – обратился к ней Цзинцзи. – Отдайте, прошу вас.

– Чего тут смешного, сестрица! – вмешалась Цзиньлянь. – Можно подумать, что мы и в самом деле нашли его ключи.

Расстроенный Цзинцзи метался по комнате, как осел, крутящий мельничный жернов. Взглянув в сторону Цзиньлянь, он вдруг заметил торчащий из-под нее шнурок от ключа.

– А это что? – воскликнул он и протянул руку, но Цзиньлянь поспешно спрятала ключ в рукав.

– Как он мог ко мне попасть? – наиграно удивилась она.

Цзинцзи пришел в отчаяние и напоминал цыпленка, который протягивает ноги еще до того, как над ним занесут нож.

– Ты, говорят, хорошо поешь? – сказала Цзиньлянь. – Приказчиков в лавке услаждаешь, а нас не хочешь? Споешь своей бабушке и матушке Шестой четыре новых песни, тогда ключ получишь, а откажешься, хоть на белую пагоду вспрыгни, все равно не дам.

– Вы, матушка, готовы у человека все нутро вывернуть, – говорил Цзинцзи. – Кто же вам сказал, что я песни пою?

– Ах, ты опять будешь зубы заговаривать?! – набросилась на него Цзиньлянь. – По-твоему, в Нанкине Шэнь Миллионщик припеваючи живет, а в Пекине дерево сохнет-гниет, да? А ведь как за деревом тень, так за человеком слава.

– Ладно уж, спою, не погибать же в самом деле! – согласился выведенный из себя Цзинцзи. – Когда с ножом к горлу лезут, целую сотню споешь.

– Ах ты, болтун, чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – заругалась Цзиньлянь и наполнила всем чарки. – Вот выпей и стыд потеряешь, петь будет ловчее.

– Нет уж, лучше спою, а потом выпью, – отозвался Цзинцзи. – Я спою о цветах и плодах на мотив «Овечка с горного склона»:

 
В саду первый раз повстречала тебя я,
В цветущих деревьях весеннего рая.
Среди абрикосов желанных сгорая,
Нефритовой сливой [3]тебя приняла я.
Но люди судачили: пьешь ты, гуляешь;
Как шмель в цветнике изумрудном [4]порхаешь,
И слезы помчались солёным потоком,
О скудном душой и тигрино жестоком.
Вдогонку послала двух персиков-слуг,
Но ты под хурмою – тебе недосуг.
Забыл ты меня, и напрасны старанья,
Краснел хохолок журавля от страданья [5].
Обрезала пряди, плакучая ива.
«Рехнулась совсем!», – ты заметил глумливо.
Бесстыжий развратник! Насильник-гурман!
Тебе не забуду я подлый обман.
На высохших ветках тоскливо молила:
Да будет мне домом сырая могила.
Промчались три осени. Мне интересно
К кому ты теперь прижимаешься тесно.
 

И далее:

 
За ширмой из пятнистого бамбука [6]
Стоит твоя забытая подруга,
Как хризантема пышная в цвету.
Поют беспечно птицы на лету…
Вдруг… двум сорокам [7]верить ли с испуга?
Ужели гость желанный с юга.
Послала я форзицию [8]любви.
Найти тебя, мой херувим,
Пришел ли ты, еще страшусь поверить,
Вот дереза [9]приветствует у двери,
Мне нарядиться не успеть теперь,
И, сжавши розу, я открыла дверь.
Слюны моей сирени ароматы,
На шпильках – разноцветные агаты,
Хуннян-цветок [10]тебя, не торопясь,
Ввела в опочивальню, юный князь.
В игре под персиком янтарным,
Тебе цветком я буду парным [11].
Кувшинкой золотой в руке
Под лотосом на стебельке [12].
Как яростно стремились мы друг к другу!
Зачем же астру, жалкую прислугу,
Послал цветок граната передать [13]
И к розам на кусту [14]прилип опять?
 

Цзинцзи кончил петь и опять стал просить у Цзиньлянь ключ:

– Матушка, отдайте ключ. Приказчики, наверно, заждались, и батюшка того и гляди пожалует.

– Ишь, какой хороший! – отвечала Цзиньлянь. – Ловко у тебя язык подвешен. Вот обожди, пусть только батюшка спросит, скажу: напивается, мол, неизвестно где, и ключи теряет, а потом у меня в комнате ищет.

– Ну что вы! – взмолился Цэинцзи. – Вам бы, матушка, только палачом-мучителем служить.

– Да отдай ты ему! – уговаривали Цзиньлянь матушка Пань и Пинъэр.

– Скажи спасибо бабушке с матушкой, – наконец вроде бы согласилась Цзиньлянь, – а то заставила бы тебя петь до самого заката. Наговорил с три короба: сто, мол, спою, двести, а сам две пропел и крылья расправил. Только улететь тебе не придется.

– Про запас есть у меня две песенки, дорогого стоят, – проговорил Цзинцзи, – на мотив «Овечки с горного склона». Могу в знак моего сыновнего послушания усладить ваш слух, матушка.

И он запел:

 
Уж месяц слезами умыта.
Брат милый, когда ты придешь?
Тобой, золотым позабыта,
Цена мне теперь – медный грош.
Меня неразорванной девкой
Ты взял, необузданный зверь,
Теперь, возгордившись, с издёвкой
Презрел мою жалкую дверь.
Не выкупил тело из клетки,
Отбросил под звон медяков.
Мне мамкиной алчущей плётки
Не сбросить постыдных оков.
Вновь путь освещаю полночный
В надежде потешным огнем.
Напрасно – мой ангел порочный
Не вспомнит ни ночью, ни днем.
Увяла, осунулась с горя,
И губы искусаны в кровь,
И эхо, без устали вторя,
Всё кличет тебя вновь и вновь.
А сластолюбивая ведьма
Торгуется мной задарма.
Дырявых монеток плети [15]
Ее набивают карман.
 

И далее:

 
Сестрица быть хотела знатной,
Одеть себя в парчу и злато,
А я влюбился сгоряча
И ей молился при свечах.
Вновь душу мне не заморочишь?
С мамашкой алчною уймись!
Легка, как вязовый листочек,
Бездушна, как сухая кисть.
Тебя, как старую монету,
Всяк норовит скорее сбыть –
Сплошная дырка – тела нету,
Тебе бы палку раздобыть!
Злословя сальными губами,
Твой зад раздели догола,
В ущельях тискают, капают, —
Кому себя ты раздала!
Любимая, тебя завертят
И в глину липкую сотрут.
Тебе теперь до самой смерти
Не отыскать любви приют.
Мне, злату яркому, негоже
Мешаться с комом нечистот –
Он блеск мой мигом уничтожит,
И ценность тут же упадет.
 

Цзинцзи умолк. Цзиньлянь хотела было попросить Чуньмэй наполнить ему чару, но тут появилась Юэнян. Заметив на каменной террасе кормилицу Жуи с Гуаньгэ на руках, она обратилась к ней с укором:

– Ребенку чуть полегчало, а ты, сукина дочь, скорее на ветер выносишь?! А ну, ступай сейчас же домой!

– Кто это там говорит? – спросила Цзиньлянь.

– Матушка Старшая пришла, – ответила Сючунь.

Цзинцзи схватил ключ и стремглав бросился из комнаты. Женщины вышли навстречу Юэнян.

– А зять Чэнь зачем сюда приходил? – спросила она.

– Сестрица Ли устроила угощение, нас пригласила, – говорила Цзиньлянь. – Зять Чэнь за одеждой заходил, ему тоже чарку налили. Присаживайтесь, сестрица! Вино такое сладкое! Выпейте чарочку!

– Нет, благодарю, – отказалась Юэнян. – Старшая невестка У и золовка Ян домой собираются. А я вспомнила о ребенке. Дай, думаю, пойду посмотрю. – Она обернулась к Пинъэр: – Ребенка на ветру держат, а тебе и дела нет! Не зря же тетушка Лю говорила, что он простужен!

– Мы тут матушку Пань угощали, – оправдывалась Пинъэр. – Мне ж в голову не пришло, чтобы эта негодница вынесла ребенка на ветер.

Юэнян с ними присела, но задерживаться не стала и удалилась к себе.

– Иди, пригласи бабушку Пань, матушку Пятую и матушку Шестую, – наказала она Сяоюй.

Цзиньлянь с Пинъэр напудрились и вместе с матушкой Пань направились в дальние покои, где составили компанию старшей невестке У и золовке Ян, а с заходом солнца вышли с Юэнян к воротам проводить ее гостей до паланкинов. Они остановились у ворот. Первой заговорила Юйлоу:

– Пока хозяин в доме смотрителя У пирует, давайте сходим в дом Цяо, посмотрим, а?

– У кого от того дома ключи? – спросила у привратника Пинъаня хозяйка.

– Если матушка изволит пойти посмотреть дом, ворота там открыты, – отвечал Пинъань. – Там Лайсин за работой мастеров следит.

– Вели мастерам выйти, пока мы осмотрим дом, – наказала Юэнян.

– Не беспокойтесь, матушка, – успокоил ее Пинъань. – Мастера в четвертой большой комнате глину месят. Им тогда велят выйти.

Юэнян, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр сели в паланкины, и нанятые носильщики перенесли их через улицу. Женщины миновали парадные ворота и очутились в трехкомнатной постройке с теремком наверху. Юэнян пожелала подняться наверх, но не успела она дойти и до половины крутой каменной лестницы, как поскользнулась и, крикнув с испугу, кое-как удержалась, зацепившись за перила.

– Что с вами, сестрица? – крикнула Юйлоу и тотчас же подхватила ее под руку, чтобы она не упала.

Испуганная Юэнян стала спускаться, поддерживаемая остальными женщинами. Она побледнела, как восковая свеча.

– Как же это вы так поскользнулись, сестрица? – спрашивала Юйлоу. – Не ушиблись?

– Да я не ушиблась, – отвечала Юэнян. – Только бы живот не стронуть. Так я перепугалась – сердце в пятки ушло. Какая лестница крутая, не то что наша. Хорошо, что за перила как-то удержалась, а то и не знаю, что со мной было бы.

– Знай мы, что вы в положении, ни за что б наверх не пошли, – заметила Цзяоэр.

Женщины отвели Юэнян домой. Вскоре она ощутила последствия падения – боль в животе, которая становилась нестерпимой. Симэня не было, и она дослала слугу за тетушкой Лю. Осмотрев Юэнян, знахарка сказала:

– Бремени, которое вы носите, нанесено поврежденье, должно быть, непоправимое.