Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Автор Неизвестен

Симэнь тем временем пил вино у Мэн Юйлоу и еще не ложился.

– Взял жену, а третий день к ней не показываешься, – укоряла его Юйлоу. – Как она, наверно, переживает! Подумает, мы виноваты. Ну, первую ночь не пошел, а нынче?

– Погоди, завтра пойду, – говорил Симэнь. – Плохо ты знаешь эту негодницу. Из чашки ест, да ей все мало – в котел поглядывает. А ты бы на моем месте, думаешь, не разозлилась? Мы с ней были в самых близких отношениях еще до смерти ее мужа. Каких я только клятв от нее не слыхал?! И вот, изволь, лекаря Цзяна взяла. Выходит, он лучше меня? А теперь, видишь ли, опять ко мне потянулась.

– Ты прав, конечно, – заметила Юйлоу, – но и она стала жертвой обманщика.

Стук в дверь прервал их разговор. Юйлоу велела горничной Ланьсян узнать, в чем дело.

– Чуньмэй господина вызывает, – доложила Ланьсян. – Госпожа Шестая повесилась.

– Я же тебе говорила! – торопила хозяина всполошившаяся Юйлоу. – Слушать не хотел. Вот и беда стряслась.

С фонарем он бросился к Ли Пинъэр. Немного погодя о случившемся узнали Юэнян и Цзяоэр. Когда они вошли в спальню Пинъэр, Цзиньлянь держала несчастную в своих объятьях.

– Сестрица, ты не давала ей имбирного отвару? – спросили вошедшие.

– Дала немного, как из петли вынули, – отвечала Цзиньлянь.

Пинъэр продолжала тяжело хрипеть. Наконец, она разразилась громкими рыданиями. Тут только Юэнян и остальные присутствующие вздохнули с облегчением. Будто гора с плеч свалилась. Женщины принялись всячески успокаивать Пинъэр и укладывать спать, а потом и сами разошлись на покой.

На другой день около обеда Пинъэр пропустила несколько ложек отвару.

Да,

 
Прижавшись к подножью горы, на заре
луна потускнела, угасла.
Чуть теплилась жизнь, в синеве догорев, —
иссякло лампадное масло.
 

– Не верьте вы этой потаскухе! – обратился к женам Симэнь. – Мертвой притворилась, думала, меня запугает. Я ей это так не оставлю. Когда сам увижу, как будет вешаться, тогда поверю. А не то отведает у меня плети. За кого она меня принимает! Потаскуха проклятая!

Угрозы Симэня так напугали жен, что у них из опасения за Пинъэр даже пот на бровях выступил. Вечером он с плеткой вошел в спальню Пинъэр. Юйлоу и Цзиньлянь велели Чуньмэй запереть дверь и никого не пускать, а сами встали у боковой калитки и стали прислушиваться.

Симэнь застал Пинъэр лежащей ничком и плачущей. Она не встала, когда он вошел, и уже это вывело его из себя. Он выгнал обеих горничных в другую комнату, а сам уселся в кресло.

– Потаскуха! – заругался он, тыча в нее пальцем. – Если тебе невмоготу, зачем же в моем доме вешаться? Погналась за карликом-рогоносцем и жила бы с ним. Кто тебя сюда звал? Я еще никого не губил. С чего это ты вздумала такие шутки выкидывать, а? Отродясь не видывал, как вешаются. Нынче погляжу.

И Симэнь бросил ей прямо в лицо веревку.

Пинъэр вспомнились слова Чжушаня: «Симэнь Цин – мастер жен пороть, первый губитель!» – и она подумала: «За какие же грехи в прошлой жизни мне приходится сносить такие муки?» От тяжких дум она разрыдалась еще громче. Гнев охватил Симэня, и он велел ей встать с постели, раздеться и опуститься на колени. Пинъэр колебалась. Тогда Симэнь стащил ее на пол и, выхватив плетку, нанес несколько ударов. Пинъэр сняла с себя платье, потом нижнее белье и с трепетом опустилась на колени. Симэнь, усевшись, начал ее отчитывать:

– Ведь я тебе говорил: обожди немного, я делом занят, почему ты не послушала? Зачем поспешила взять этого Цзяна? Выйди ты за кого другого, не стал бы злиться, но за этого карлика-рогоносца… Ишь, нашла сокровище! Мало в дом приняла, да еще и денег отпустила, у меня под носом лавку завела. Мою торговлю удушить захотела, да?

– Сейчас поздно раскаиваться, – отвечала Пинъэр. – Только ты как ушел, так больше и не показывался. У меня от тоски стал мешаться рассудок. А сзади, в саду императорского родственника Цяо лисы появились. Они среди ночи в человеческом облике ко мне являлись, мозг из моих костей высасывали, а как пропоет на рассвете петух, так исчезали. Не веришь, тетушку Фэн и горничных спроси. Так меня одолели наваждения, что я была чуть жива. Тут ко мне и пригласили врача Цзяна. Он меня, беспомощную, и обманул. У тебя, говорил, неприятность случилась, ты в столицу отбыл, а у меня больше сил не было. Вот я и решилась. Разве я думала, что он хоть себя целиком заложи, с долгами не расплатится? Потом его избили, властям передали. Я все молчала, терпела. Серебром за него расплатилась, а потом выгнала.

– Говорят, это ты заставляла его подать на меня жалобу, – допрашивал Симэнь. – Свои вещи у меня забрать хотела? Что ж ты теперь ко мне пришла, а?

– Жалобу? На тебя? – удивилась Пинъэр. – Какая чепуха! Никому я этого не говорила. Пусть я заживо сгнию!

– Допустим, и такое было. Только я не боюсь, – уверил ее Симэнь и предупредил: – Я тебе серьезно говорю. У тебя есть серебро, и ты можешь менять одного мужа на другого, но у себя в доме я этого не потерплю. А Чжушаня избили, признаюсь, мои люди. Это я ему ловушку устроил, чтоб он без пристанища побегал. Можно было бы еще чуть-чуть приложить усилия, тогда и тебя к суду притянули бы. И твое бы состояние не оставили в покое.

– Знаю, что это твоих рук дело, – проговорила Пинъэр. – Но пожалей меня, прошу. Если меня разоришь, мне останется только умереть.

– Поди сюда, негодница, – позвал Симэнь, умеряя гнев. – Я вот что хочу тебя спросить: кто ж сильнее, я или этот твой Цзян?

– Ну, куда ему до тебя! – отвечала Пинъэр. – Ты могуч как небо, а он – кирпич. Ты на тридцать третьем ярусе небесном [10], а он ниже девяносто девятого яруса подземного. А как ты верен долгу и щедр! Ты бьешь в литавры и гонги, ты умен и находчив, одет в креп и парчу. Ты выступаешь, как владыка, восседаешь, как повелитель. Ты вознесся над смертными, вкушаешь каждодневно диковинные яства, которых ему не видать, проживи он и сотню лет. Как можно тебя с ним сравнивать?! Ты для меня – как бальзам целительный. С первой же нашей встречи не проходило ни дня, ни ночи, чтоб я не вспоминала тебя.

Похвалы привели Симэнь Цина в неописуемый восторг. Он отбросил плеть и помог Пинъэр подняться и одеться, а потом заключил ее в объятия.

– Дорогая моя! – обратился он к ней. – Верно ты говоришь. Откуда ему видеть тонкие яства? Где ему обозревать небесные широты?!

Симэнь велел Чуньмэй скорее накрыть стол, поставить вина и закусок.

Да,

 
На востоке сияет солнце,
а на западе дождь пролился.
Луч любви потерялся в тучах
и внезапно опять пробился.
 

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

МЭН ЮЙЛОУ УГОЩАЕТ У ЮЭНЯН.

СИМЭНЬ УЧИНЯЕТ ПОГРОМ В «ПРЕКРАСНОЙ ВЕСНЕ».

Семьдесят лет судьба нам отпустила,

Грешно ж терзаться так душой усталой:

К концу пути презришь ты все, что было,

И прежней роскоши – как не бывало.

Ведь все от Неба, все, что нам дается,

Позор иль слава – только пыль мирская.

Так пусть же сердце радостно смеется,

О седине грядущей забывая.

Так вот Ли Пинъэр удалось нежностью и лестью смягчить сердце Симэня, и он, сменив гнев на милость, помог ей подняться и одеться. Они обнялись, припали друг к дружке, переплелись, как спутанный шелк, а Чуньмэй велели накрывать стол и сходить в задние покои за вином и фруктами.

Цзиньлянь и Юйлоу, желая узнать, что будет, встали у боковой калитки. Так как дверь в спальню Пинъэр была закрыта, а во дворике никого, кроме Чуньмэй, не было, Цзиньлянь подвела Юйлоу к самой двери, и они стали подглядывать в щелку. В спальне горел свет, шла беседа, но расслышать, о чем говорили, было нельзя.

– Нам остается только позавидовать Чуньмэй, – шептала Цзиньлянь. – Эта негодница все слышит.

Чуньмэй постояла немного под окном, а потом подбежала к хозяйке.

– Ну, что там было? – шепотом спросила Цзиньлянь.

– Хозяин велел ей раздеться и стать на колени, – рассказывала горничная, – а она не раздевается. Тогда хозяин со злостью ударил ее плетью.

– Ну, а потом разделась? – перебила Цзиньлянь.

– Испугалась и давай раздеваться. На колени встала. Сейчас хозяин ее вопрошает.

– Пойдем отсюда, сестрица, – проговорила Юйлоу и потянула Цзиньлянь к калитке из опасения, как бы их не заметил Симэнь.

Было это в двадцатых числах восьмой луны. Только что взошел месяц. Они встали в тени и время от времени переговаривались. Цзиньлянь грызла семечки. Обе ожидали вестей от Чуньмэй.

– Сестрица моя дорогая, – обращаясь к Юйлоу, заговорила Цзиньлянь, – как же она сюда рвалась, а! Небось, думала, сладко будет. А не успела нрава проявить, как плети отведала. Нашего самодура пока по шерстке гладишь, он еще ничего, терпеть можно. Только ласки его – всего лишь дешевая приманка. Как ты ни вертись, а ему денежки подавай. Помню, прошлый раз, когда Сюээ, рабское ее отродье, нагородила ему на меня всяких небылиц, так мне никакая моя осмотрительность не помогла. До чего ж он меня изводил! Сколько я перед ним слез пролила! Да ты тут, сестрица, ведь тоже не первый день. Сама его норов знаешь!

Пока они говорили, скрипнула калитка. Из нее вышла Чуньмэй и направилась прямо в задние покои, но ее окликнула стоявшая в тени Цзиньлянь:

– Ты куда, негодница?

Горничная засмеялась и прибавила шаг.

– Поди сюда, плутовка! – снова позвала хозяйка. – Постой, куда это тебя несет?

Чуньмэй остановилась.

– Она так плакала, – рассказывала она, – столько ему наговорила! Хозяин повеселел, обнял ее и велел одеться, а мне приказал стол накрывать. В задние покои за вином послал.

– Вот ведь бесстыдник проклятый! – выслушав горничную, обратилась к Юйлоу Цзиньлянь. – Сперва громом гремел, а потом мелким дождичком покрапал. Бил, буйствовал, а потом хоть бы хны! И можешь себе представить – за вином послал?! Теперь она будет ему чарку наливать? – Цзиньлянь обернулась к горничной: – А ты, негодница, что? Разве у нее своих горничных нет? С чего это ты ей за вином бегаешь, а? Еще не хватало, чтоб узнала Сюээ, рабское отродье. Вот шум подымет! Терпеть ее не могу.

– А я что могу сделать! – оправдывалась Чуньмэй. – Меня хозяин послал.

И горничная пошла, весело смеясь.

– Что это такое?! – возмущалась Цзиньлянь. – Заставишь негодницу работать, так она будто мертвая – еле-еле шевелится. А грязное дело во всех щелях будет разыскивать, с головой влезет. А забегает – откуда только прыть возьмется. Ведь там свои две горничных, за каким же чертом моей за них бегать? Зеленщик со своей корзиной ходит. А эта бездельница? Знай, в чужие дела нос сует.

– Ну а как же! – поддакивала Юйлоу. – Я своей Ланьсян наказываю – то и другое сделай, так она и ухом не ведет. А стоит хозяину с какой-нибудь причудой обратиться, бежит, как угорелая.

Пока они судачили, из задних покоев внезапно появилась Юйсяо.

– Вы еще здесь, сударыня? – обратилась она к Юйлоу. – Я за вами.

– Ой! – вскликнула Юйлоу. – Как ты меня напугала, сукина ты дочь! А хозяйка знает, что ты сюда пошла?

– Свою госпожу я на покой отправила, а сама решила вас проведать. Только что Чуньмэй за вином приходила. Ну, как там хозяин у новой госпожи?

– А ты к ней в спальню ступай, – вмешалась Цзиньлянь, – тогда сама увидишь, как уродина в уборной головой о стенку бьется. Голова у нее, видишь ли, вытянутая, вот она и выравнивает.

Юйсяо опять спросила Юйлоу, и та поведала ей все подробности.

– В самом деле, велел раздеться, на колени встать и пять раз плетью ударил, да? – недоумевала Юйсяо.

– Противилась она, вот хозяин ее и побил, – объяснила Юйлоу.

– Уж лучше бы побили одетую, – заметила Юйсяо. – Как она, бедняжка, такая нежная, холеная, побои-то перенесла?

– Ишь ты, сучья дочь! – засмеялась Юйлоу. – Тебе бы только в плакальщицах ходить.

Показались Чуньмэй и Сяоюй. Чуньмэй принесла вина, а Сяоюй коробку с закусками.

– Поглядите на этих негодниц! – воскликнула Цзиньлянь. – Ишь, выслуживаются. Как мыши снуют. Право слово, мыши! Быстрей несите все ко мне сейчас же! – приказала она. – Пусть за ней свои горничные ухаживают. Вам нечего там делать!

Чуньмэй захихикала, и они с Сяоюй отправились в спальню Пинъэр. Там они расставили все блюда на столе и, передав обязанности Инчунь и Сючунь, вышли к Юйлоу и Цзиньлянь.

– Я к себе пойду, – сказала Юйсяо, и они вместе с Сяоюй удалились в задние покои.

Цзиньлянь велела Чуньмэй запереть калитку, а сама побрела в одинокую спальню, но не о том пойдет речь.

Да,

 
Не мне в окно глядится полная луна,
Не я в ночи пьянящей радости полна.
 

* * *

Не будем говорить, как провела в одиночестве ночь Цзиньлянь. Расскажем о Симэнь Цине и Ли Пинъэр. В разговорах за чаркой вина, в любви и ласках просидели они до полуночи, а потом легли под расшитое неразлучными уточками и зимородками одеяло. В мерцании светильника казалось, феникс с подругою пел стройную песнь, а из курильниц струился аромат, в танце среди цветов порхали бабочки.

Да,

 
Освещают этот вечер пусть серебряные свечи –
Если только то не сон о дивной встрече.
 

О том же поется и в романсе:

 
Брови чуть подведены, воткнут гребень золотой –
Сколько ж надо заниматься этой чудной красотой!
Но когда желанный голос позовет меня: «приди!», –
Затрепещет и забьется сердце нежное в груди.
Мой любимый и родной,
Мой защитник дорогой,
Более всего я жажду бренных радостей мирских,
Отзвучали в моем сердце песни грусти и тоски –
Лишь любовью я полна одной.
 

Они проспали до обеда. Пинъэр только что встала и занялась перед зеркалом прической, когда Инчунь принесла завтрак: четыре блюдечка – тыкву с баклажанами под сладким маринадом и из свежей зелени тонкие яства. Были поданы: блюдо жареных птенцов голубей, блюдо пирожков с желтым пореем и поджаренной кислой капустой, тарелка копченого мяса, тарелка пузанка в винном соусе, также два крапленых серебром блюда мягкого и душистого белого-пребелого риса и две пары палочек слоновой кости.

Пинъэр прополоскала рот, и они с Симэнем выпили по полчарки вина.

– Ступай, чжэцзянского [1]подогрей, – наказала горничной Инчунь хозяйка. – Вчера в серебряном кувшине осталось.

Пинъэр наливала чарки, и лишь осушив кувшин, они стали умываться и причесываться. Пинъэр открыла сундук и показала Симэню свои украшения и наряды. Она вынула сотню добытых в Индийском океане жемчужин, которые принадлежали раньше письмоводителю Тайного совета Ляну, потом черные, с синеватым, как у воронова крыла, отливом, драгоценные камни в золотой оправе – регалии с чиновничьей шапки.

– Это после нашего покойного смотрителя осталось, – объяснила Ли Пинъэр и положила каменья на весы. Камни потянули четыре цяня восемь фэней. – Отнеси ювелиру. Пусть подвески сделает.

Потом она достала головную сетку из золотых нитей весом в девять лянов и спросила Симэня:

– А у госпожи Старшей и остальных есть такие?

– У них серебряные. С твоей ни в какое сравнение не идут.

– Неудобно мне будет такую носить. И ее возьми. Вели изготовить из нее шпильку с девятью фениксами, у каждого жемчужина в клюве. А что останется, пусть пойдет на заколку – такую же, как у Старшей госпожи – нефритовая Гуаньинь в пруду среди лотосов [2].

Симэнь Цин взял ее драгоценности и, одевшись, собрался уходить.

– Дом у меня без хозяина, заглянул бы как-нибудь, – попросила Пинъэр. – Да и послать бы туда кого-то вместо Тяньфу. Хочу его сюда взять. А то сидит там одна старуха, носом клюет, только заботы прибавляет.

– Хорошо, – пообещал Симэнь и, пряча в рукав взятые у Пинъэр драгоценности, направился к двери.

– Куда это ты собрался? – окликнула его стоявшая у калитки неумытая и непричесанная Цзиньлянь. – Только встал? Добрался, значит, дятел до дупла.

– Я по делу иду, – ответил Симэнь.

– Да погоди же, негодник! Куда спешишь? Мне с тобой поговорить нужно.

Уступая ее настойчивости, Симэнь Цин остановился. Она затащила его к себе в спальню, села в кресло и, размахивая руками, разразилась бранью:

– Не знаю, какими только словами ругать тебя! С чего это ты, товаришко вершковый, так рвешься, а? Или тебя в котле варить собираются? Поди сюда, окорок копченый!

– Хватит, чего привязалась, потаскушка! Дело у меня есть. Приду, расскажу.

Симэнь направился к выходу. Цзиньлянь заметила у него в рукаве что-то тяжелое и спросила:

– Что это у тебя? А ну-ка покажи!

– Да серебро.

Цзиньлянь не поверила и залезла к нему в рукав.

– Это ее сетка? – спросила она, вынимая золотую сетку. – Куда несешь?

– В переделку. Как узнала, что у вас таких нет, попросила отнести ювелиру.

– Сколько весит? – спросила Цзиньлянь. – Что она хочет заказать?

– Девять лянов. Просила шпильку с девятью фениксами и заколку, как у Старшей – с нефритовой Гуаньинь среди лотосов в пруду.

– На одну шпильку и целую сетку? – недоумевала Цзиньлянь. – Да на шпильку трех с половиной лянов вполне достаточно. А заколку у Старшей я взвешивала – всего лян шесть цяней. Ты и мне потом такую же шпильку с фениксом закажи. Золота хватит.

– Но она просит большую, увесистую заколку, – возразил было Симэнь.

– Какая бы увесистая ни была – хоть чертей с колотушками на нее посади, все равно трех лянов предостаточно, а два-три на шпильку останется.

– Как же ты любишь, проказница, за чужой счет проехаться! – засмеялся Симэнь. – Только и ищешь, где бы руки погреть.

– Помни, сынок, что тебе мать наказывает, – говорила шутя Цзиньлянь. – Не исполнишь, ответ держать придется.

Симэнь спрятал сетку и, смеясь, вышел из спальни.

– А ловко вышло! – намекнула Цзиньлянь.

– Что ловко?

– Ловко, говорю, вчера гром гремел, да мелким дождичком покрапал. Бить собирался, вешать приказывал, а сетку вручила и сразу рот заткнула. Не испугалась она тебя – вокруг пальца обвела.

– Вот потаскушка! Только б чепуху болтать! – засмеялся Симэнь и пошел.

* * *

Тем временем Юйлоу и Цзяоэр сидели в спальне Юэнян. Вдруг снаружи послышались крики. Слуги искали Лайвана, но нигде не могли найти. Потом к хозяйке вошел Пинъань.

– Зачем он вам понадобился? – спросила Юэнян.

– Его хозяин срочно вызывает, – ответил Пинъань.

– Я его по делу послала, – немного погодя сказала Юэнян.

Надобно сказать, что Юэнян еще с утра отправила Лайвана в буддийский монастырь к монахине Ван, которой посылала благовонного масла и отборного риса.

– Я так и доложу: хозяйка, мол, его по делу послала, – сказал Пинъань.

– Мне все равно, что ты ему скажешь, рабское твое отродье! – заругалась Юэнян. – Ступай!

Когда слуга, сразу осекшись, удалился, Юэнян обратилась к Юйлоу:

– Стоит мне рот открыть, говорят, я во все вмешиваюсь. А вправе ли я молчать?! Раз ее к себе забрал, так продай дом. Для чего ж зря тревогу бить, о сторожах тревожиться? Ведь сидит там ее кормилица – тетушка Фэн, чего ж ей беспокоиться? Ну возьми да пошли кого-нибудь из неженатых слуг. Пусть там ночует. А он все свое – Лайвана с женой вздумал отправить. Она то и дело болеет. Еще сляжет там, кто за ней ходить будет?

– Я ничего вам не могу посоветовать, сестрица, – осторожно заметила Юйлоу. – Вы хозяйка – вам виднее. Только вам не следовало бы с самим-то ссориться. А то и нам неудобно распоряжаться, и слугам не к кому обратиться. Тем более, сам так расходился, что к хорошему это не приведет. Сами вы, сестрица, смотрите. А наш совет вам – помиритесь вы с хозяином.

– И не говори мне об этом, сестрица Мэн, – заявила Юэнян. – Я с ним не ругалась. Это он ни с того, ни с сего рассвирепел. И что бы он теперь ни делал, пусть не ждет от меня сочувствия. Он за глаза обзывает меня беспутной, а какая я беспутная! Сам вон скольких в доме собрал, а я, выходит, беспутная, да? Значит, когда льстишь, тогда хвалит, а как правду в глаза скажешь, так злобствует. Как я его отговаривала от этой женитьбы! Я ему добра желала. Раз ты у него столько добра себе забрал, дом купил, а теперь его жену взять собираешься, тут и власти на тебя поглядят с подозрением. Да и неудобно ее брать, когда траур не кончился. И вот, представь себе, у меня за спиной уже обо всем договорились. Сам каждый день к ней на свидания ходил, а от меня скрывал – в корчагу посадил да крышкой накрыл. Нынче у певиц ночевал, завтра у певиц, а сам все с ней одной спал. Да и у нее, видать, не лучше, чем у певицы. Она его красотой увлекла, как лиса преследовала, тигрица размалеванная. Заморочила голову, а он и обрадовался. А я-то к нему с открытой душой – и наставляла, и добрым словом увещевала. Все думала, прислушается, а он – на тебе – как на врага лютого глядит. Верно говорят, тысячи передних колесниц уже перевернулись, задние за ними все ж к пропасти спешат. Дорога ровная указана всем ясно, но мудрые советы отвергнуты как ложь и клевета. Если ты меня отвергаешь, думаешь, просить тебя буду? Кормить ты меня все равно будешь, а я и без мужа проживу. Пусть его делает, как знает, а обо мне вы не беспокойтесь.

Юэнян умолкла, а Юйлоу и остальные злословили до тех пор, пока не появилась разодетая Ли Пинъэр.

На ней были отделанная золотом ярко-красная креповая кофта с застежкой и нежно-голубая, расшитая цветами, длинная креповая юбка. Инчунь несла в серебряном кувшине кипяток, а Сючунь коробку с чаем. Пока горничные разливали хозяйке и остальным чай, Юэнян велела Сяоюй подать Ли Пинъэр стул. Потом вышла и Сюээ. Когда все занялись чаепитием, бойкая на язык Цзиньлянь обратилась к Пинъэр:

– Подойдите и поклонитесь Старшей, сестрица Ли. Скажу откровенно, Старшая госпожа все это время не разговаривает с хозяином. А все из-за вашего прихода. Мы уж тут целый день уговаривали Старшую помириться. Вам бы как-нибудь устроить угощение да упросить Старшую, чтобы между хозяином и хозяйкой вновь воцарились мир и согласие.

– Я исполню ваш наказ, – ответила Пинъэр и, будто пышно цветущая ветка, плавной походкой, при которой колыхался ее вышитый пояс, подошла к Юэнян и грациозно отвесила четыре низких поклона.

– Подстрекает она вас, сестрица Ли, – проговорила Юэнян и обернулась к Цзиньлянь. – Не вмешивайтесь вы, пожалуйста, в чужие дела! Я клятву дала: хоть сто лет проживу, с ним не заговорю.

Все умолкли.

Цзиньлянь взяла щетку и принялась приглаживать волосы Пинъэр. Сзади ее прическу поддерживала золотая шпилька, изображавшая сосну, бамбук и сливу-мэй – этих стойких в зимнюю стужу друзей.

– Зачем вы, сестрица Ли, носите эти цветы с жучками? – спросила Цзиньлянь, когда увидела в прическе Пинъэр золотые подвески, украшенные нефритовыми цветами и насекомыми. – В них только волосы путаются. Вам гораздо больше подошла бы заколка с нефритовой Гуаньинь среди лотосов в пруду, как у Старшей госпожи. Лучше на увесистой основе.

– Я как раз такую у ювелира и заказала, – откровенно призналась Пинъэр.

Потом Сяоюй и Юйсяо взялись разливать чай и подсмеиваться над Пинъэр.

– Госпожа Шестая, – обратилась к ней Юйсяо, – скажите, пожалуйста, какую службу нес при дворе ваш родственник?

– Сначала он служил при высочайшей особе, заведовал отоплением императорских дворцов, а после был назначен правителем в Гуаннани.

– А вам, сударыня, вчера хорошие поленья достались, – полушутя-полусерьезно заметила Юйсяо.

– Прошлым летом деревенские старосты так вас разыскивали! – вставила Сяоюй. – Хотели вас в столицу отправить.

– Для чего? – спросила недоумевающая Пинъэр.

– Вы, говорят, своими жалобами можете наводнение отвратить, – засмеялась Сяоюй.

– В ваших краях, сударыня, старухи тысяче будд больше молятся, – опять заговорила Юйсяо. – Не потому ли вы вчера столько земных поклонов положили?

– А это верно, что двор послал за вами четырех гонцов? – спросила Сяоюй. – Чтобы просить вас посодействовать заключению мира с варварами?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – отозвалась Пинъэр.

– Вы, говорят, обольщать больно ловко умеете, – пояснила с ехидством Сяоюй.

Юйлоу и Цзиньлянь расхохотались.

– Негодяйки паршивые! – прикрикнула на горничных Юэнян. – Что это вы тут затеяли, а?! К чему над человеком издеваться!

Пинъэр то краснела, то бледнела от смущения. Встать и уйти ей было неудобно, но и сидеть она больше не могла. Наконец, она удалилась к себе в покои.

Через некоторое время к ней вошел Симэнь. Он сообщил, что отдал ювелиру ее драгоценности, а потом сказал:

– Завтра приглашения разошлю, а двадцать пятого устроим свадебный пир. Надо будет написать приглашение и Хуа Старшему.

– Его жена третьего дня была у меня. Я ее предупредила, – сказала Пинъэр. – Ну, да ладно! Пошли еще приглашение. – И Пинъэр продолжала: – А за моим домом и тетушка Фэн присмотрит. Только пошли кого-нибудь, пусть через день с Тяньфу ночуют. А Лайвана не посылай. Старшая говорит, жена у него больная.

– А я вот и не знал, – сказал Симэнь и позвал Пинъаня. – Будешь на Львиной ночевать по очереди с Тяньфу, – приказал он слуге.

Однако довольно пустословить. Речь пойдет о другом.

Подошло двадцать пятое число. К свадебному пиру накрыли праздничные столы, пригласили четырех певиц и труппу актеров и забавников.

За первым столом сидели Хуа Старший и шурин Симэня – У Кай, за вторым столом расположились шурин У Второй и свояк Шэнь, за третьим – Ин Боцзюэ и Се Сида. Четвертый стол заняли Чжу Жинянь и Сунь Тяньхуа, пятый – Чан Шицзе и У Дяньэнь, шестой – Юнь Лишоу и Бай Лайцян. Симэнь Цин восседал на месте хозяина. Дальше по обеим сторонам разместились зять Чэнь Цзинцзи и приказчик Фу Цзысинь с Бэнь Дичуанем.

После обеда одна за другой начали прибывать в паланкинах певицы. Сперва Ли Гуйцзе, за ней – У Иньэр, Дун Юйсянь и Хань Цзиньчуань. Они расположились в покоях Юэнян, а мужская компания пировала в крытой галерее. После чая, когда все были в сборе, перебрались в приемную залу, где были также расставлены столы. Одни занимали высокие почетные места, другие уселись на местах пониже.

Сначала подали суп из ласточкиных гнезд, за ним жареного гуся. Потешники группами разыгрывали шутки и фарсы. После них появились певцы Ли Мин и У Хуэй, а потом под музыку вышли певицы и стали обносить гостей вином.

Первым обратился к собравшимся Ин Боцзюэ:

– В этот радостный для нашего брата день не пристало нам, его близким друзьям и братьям, пребывать в робости и стеснении. Мы были бы счастливы лицезреть нашу новую невестку и выразить ей нашу самую искреннюю и глубокую признательность. Я говорю не столько от своего имени, сколько от имени почтеннейшего родственника господина Хуа Старшего, а также досточтимых господ шуринов и свояка Шэня. Ради чего господа, собственно, и пожаловали сюда.

– Моя жена не отличается особой привлекательностью, – отвечал Симэнь, – и не стоит ей выходить к достопочтенным гостям.

– Да разве можно так говорить, брат, – запротестовал Се Сида. – Мы тебе свое желание высказали. Знай мы, что не увидим невестку, мы бы и совсем не пришли. Тем более, здесь присутствует наш почтеннейший родственник Хуа Старший, который был нам другом, а теперь стал родней. Тут ведь свои люди собрались – не чужие. Пригласи невестку, чего ты боишься?

Симэнь улыбался, но с места не двигался.

– Ты, брат, не смейся, – снова заговорил Боцзюэ. – Мы ведь не даром невестку вызываем. За лицезрение деньги выложим.

– Вот сукин сын! – пожурил его Симэнь. – Брось ерунду-то городить!

Они продолжали упрашивать хозяина, пока тот не кликнул Дайаня и не велел ему сходить за Ли Пинъэр. Наконец, появился слуга и объявил, что госпожа отказывается выйти.

– Ах ты, пострел, собачья кость! – обрушился на него Ин Боцзюэ. – И дойти-то не успел, а уж голову морочишь? А ну, клянись, что передал нашу просьбу!

– Не буду ж я вас обманывать, дядя Ин! – отвечал Дайань. – Пойдите и сами спросите.

– А ты думаешь, не пойду? – не унимался Боцзюэ. – Мне в этом саду все тропинки и дорожки знакомы. Вот пойду и всех невесток выведу.

– А как собака за ноги схватит? – предупредил слуга. – Ох и злой же у нас пес, дядя Ин!

Боцзюэ вышел из-за стола и дал Дайаню хорошего пинка.

– Ах ты, сукин сын, собачья кость! – заругался он шутки ради. – Травить меня вздумал, да? А ну, сейчас же ступай и пригласи невестку! Не вызовешь, два десятка палок заработаешь.

Гости и певицы засмеялись. Дайань отошел и встал немного поодаль, ожидая распоряжений все еще мешкавшего хозяина. Наконец, Симэнь подозвал слугу.

– Скажи госпоже Шестой, чтобы оделась и вышла к гостям, – наказал он.

Дайань исчез и долго не появлялся, а потом вошел и позвал Симэня. Из залы удалили всех слуг и заперли боковые двери. Певицы направились в задние покои, чтобы музыкой и пением сопровождать выход Ли Пинъэр.

Юйлоу и Цзиньлянь всячески прихорашивали Пинъэр – приглаживали ей волосы, прикалывали цветы. В зале был разостлан яркий ковер, струился густой аромат мускуса и орхидей. Впереди следовали певицы, чье пение напоминало стройные трели птиц в зарослях молодого бамбука.

Пинъэр была одета в пестро расшитый красный креповый халат с длинными шитыми золотом рукавами и газовую юбку, на зеленом поле которой красовались купы всевозможных цветов и золотом отливали ветки, а на подоле мелодично позванивала яшма. Ее стан обвивал бирюзовый нефритовый пояс. Она блистала дорогими шпильками и аметистовыми кольцами, жемчужными серьгами и ожерельями. Целый букет цветов из жемчуга и перьев зимородка украшал ее прическу. На белый напудренный лоб свисали подвески. Из-под юбки выглядывала пара миниатюрных уточек.

 
Будто Чанъэ на мгновенье
покинула Лунный чертог,
Будто небесная фея
Вниз, по хрустальным ступеням
ступает соцветьями ног.
 

Пинъэр сопровождали певицы, игравшие на лютне, цитре и других струнных инструментах. Как колеблемая ветром цветущая ветка, склонилась она в приветствии. Гости тотчас же повставали из-за столов и отвечали ей тем же.

Тем временем Юйлоу, Цзиньлянь и Цзяоэр, окружив Юэнян, наблюдали за происходящим из-за легкой ширмы в глубине залы.

Запели величальную «Сбылись мечты, мы возликуем»:

 
Воспеваем неразрывность ваших уз,
Как прекрасен он, небесный ваш союз,
Неразлучны вы, как фениксы, теперь…
Потом послышалось:
Смех, веселье мы воспели.
Выше свадебные чаши!
Громче цитры и свирели,
Пир шумнее – праздник краше!
А когда дошли до слов:
Отныне навсегда супруги,
Найдете счастье вы друг в друге.
 

Цзиньлянь, обернувшись к Юэнян, сказала:

– Слышите, что поют? Когда берут младшую жену, этого петь не полагается. В каком же положении окажетесь вы, сестрица, если они «навеки муж и жена» и будут резвиться, как рыбки в воде?

Юэнян при всем ее добросердечии эти слова задели за живое, а тут еще Ин Боцзюэ, Се Сида и остальные дружки пошли на все лады превозносить Ли Пинъэр, и каждый, казалось, досадовал, что у него всего-навсего один язык.

– Невестка в самом деле такая, какую редко встретишь! – наперебой льстили они. – Во всем свете другой такой не найдешь! И добродетелью, и манерами взяла, а собою – красавица писаная! Право, в мире не сыскать! Где ты, брат, такое сокровище открыл? Увидишь – и можно умирать спокойно. – И они окликнули Дайаня: – Отведи госпожу в спальню. Хватит неволить.

– Вот негодяи, – шепотом ругалась Юэнян, а с ней и остальные жены.