Текст книги "Русская фэнтези 2011"

Автор книги: Наталья Колесова

Соавторы: Максим Далин,Инна Живетьева,Юлия Остапенко,Александр Сивинских,Юстина Южная,Артем Белоглазов,Лора Андронова,Людмила Коротич,Лариса Рябова,Юлия Чернова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Мила Коротич
ЖИЗНЬ НА ВКУС [6]6
  © М. Коротич, 2011


[Закрыть]

Vol. 3. Точка невозврата

Дверь в кабинет шефа, тяжелая, солидная дверь темного дерева, оказалась прикрыта не полностью. Отчетливо различалось бормотание телевизора: идет какой-то дневной сериал про честных современных сыщиков. И это – плохой признак. Значит, хозяин не в духе и что-то его сильно тревожит.

Весть моментально разлетелась по управленческому этажу: мейл-агент, аська и сарафанное радио сработали молниеносно. Все конторские с пятого этажа притихли и вжали головы в плечи. Каждый пожалел, что не в отпуске в данный момент. А в перерыве на обед весь офис ТД «Барокко» почему-то оказался в маленьком буфете на первом этаже. В том, который для торговых агентов и работников гаража и склада. В кондитерскую или пиццерию, что через Ленинградку, никто пойти не решился, словно уйти на полчаса из старого генеральского дома на «Соколе», где фирме принадлежал подъезд, означало добровольно выйти в море в грозу.

Нечастые гости с пятого этажа сидели, смурные, в местном буфете, оккупировав длинный стол у окна и ковыряясь пластиковыми вилками в дежурных блюдах из микроволновки. Радио хрипато напевало что-то попсовенькое, не чувствуя неуместность своих фальшиво-веселых напевов. Все пришлые посетители повернули головы в сторону окна. С удивлением, как туго спеленутые новорожденные младенцы в роддоме на лампу, глядели они на выбеленный солнцем пустоватый московский дворик, смотрели и потели. Кондиционера в буфете для простых смертных, разумеется, не было. Простые смертные тайком разглядывали «небожителей с пятого».

За нетонированным, обычным оконным стеклом солнце путалось в листве кленов и тополей, растворяя их краски в своих лучах. Оттого деревья, да и все, на что падал свет, выглядели полинявшими от жары, как от слишком тщательной стирки. Но большинство зрителей из импровизированного шоу «За стеклом буфета» заметили лишь, что что-то не так с картинкой у них в голове. Мимо их сознания проскакивали, не оставляя следа, те приятные вещи, за которые любили скромный буфет люди попроще: кипенно-белый кружевной тюль на чисто вымытых окнах и свежие хрустящие скатерти на столах, аромат сдобной домашней выпечки, такой вредной для хрупких офисных рыбок и так уважаемой женатыми водителями. Маленькие букетики из живых цветов пахли слишком нежно и ненавязчиво, чтоб привлечь внимание изысканной публики, привыкшей иметь дело как минимум с оранжерейными герберами. Зрение избирательно, и привыкшие к затененным окнам, солнцезащитным очкам и тонированным стеклам в авто, ребята с верхних этажей «Барокко» чувствовали, что что-то не так в мире, глядя на его реальное отражение. И связывали свой дискомфорт от яркого света скорее с настроением шефа, чем с отсутствием привычных статусных шор на глазах. Зато они слышали, или казалось, что слышали, шепотки работяг за спиной и издевательские разговорчики радио.

– Странная погода. – Кто-то решился произнести вслух несколько фраз. Никто не заметил, кто именно это был. Кажется, кто-то из бухгалтерии. – Все какое-то блеклое, пыльное. Даже тревожно как-то на душе.

– Жара и солнечная погода в столице продержится еще неделю, – веселился динамик, на два голоса вещая о погоде, – при таком раскладе совсем не нужно ехать в теплые страны. Туроператоры, наверное, сейчас терпят убытки и молятся о холодах и непогоде. А еще врачи ожидают всплеска пищевых отравлений из-за такой жары. Будьте осторожны, дорогие радиослушатели, мойте руки перед едой. – Радиодиджеи где-то далеко, в своей радиореальности, залились раздражающе беззаботным смехом.

– Давай честно скажем. Тревожно тебе не в душе, а в желудке, от бурды на тарелке, – окрысился вдруг на все и сразу начотдела безопасности, одутловатый мент на пенсии по выслуге лет и с профзаболеванием: манией преследования в легкой форме. – Надо было в пиццерию пойти или в «Метромаркете», на худой конец, суши нажраться. А мы все решили далеко от любимой работы не уходить, чтоб как бы чего не вышло.

– Вы, Виктор, несмотря на всю смелость высказываний, тоже, тем не менее, здесь и с нами, – изысканно-ядовито заметила кадровичка, красивая дама, которой много лет уже сорок девять. Отработав когда-то администратором в театральной среде, она претендовала на изысканность, говоря с «французским прононсом», а втайне ненавидела все человечество. Данное качество было просто бесценно в кадровой работе. – Вы, как и мы, не хотите злить шефа, ведь так? Особенно сейчас, когда в стране кризис. – И она улыбнулась улыбкой мудрой змеи.

Офисный круг молчал, осознавая правоту слов главной персональной злыдни. Офисные пижоны с айфоном вылетают при сокращении штатов в первую очередь, стоит только шефу шевельнуть бровью.

– А сейчас – реклама, – бодренько объявило хрипатое радио и замурлыкало что-то о модных новинках сотовых телефонов и автомобилей.

– Вот за что я вас люблю, Зоя Пална, так за ваш ум и осторожность, – ответил ей безопасник, расчленяя золотистый сырник у себя на тарелке. – Никто не заметил, после чего у босса испортилось настроение? – Он обвел «сотрапезников» профессиональным взглядом пристрастного дознавателя.

– Кажется, после того, как назначил встречу дизайнеру, если я правильно заметила, – подала голос блондинистая секретарша из приемной. По длине ее ног любой посетитель офиса мог сразу же понять, что имеет дело с солидной фирмой. – Помните, такой крупный молодой человек в рубашке за двести баксов? Может быть, этот фотошопер запросил слишком большую цену за свои идеи?! Или схалтурил слишком откровенно… – Она еще и шутить пыталась. Ну, как умела.

– Дура ты, Лера, – честно сказал безопасник.

В радиоэфире пели что-то про IQ.

– Молодой мужчина в рубашке за двести баксов – самый востребованный сейчас креейтер в области рекламного дизайна. Пусть и дорогой, – объяснила вторая из офис-менеджеров. Она была старше, дурнее собой, сидела в темном углу приемной, зато являлась сильным делопроизводителем.

Ее глянцевидная коллега растерянно хлопала закрученными ресницами.

– Знаете, что странно, Лерочка, – вдруг подал голос Сергей, мужчина с землистым цветом лица. Как подчиненному, ему полагалось бы молчать в тряпочку, но он работал еще достаточно недавно и всех тонкостей местного офисного этикета еще не познал. «Или игнорировал, чурбан», как за глаза говорила королева отдела кадров. – Каждый раз, когда у шефа плохое настроение, в городе случается несчастье. – Он понизил голос, словно рассказывал страшную сказку: – И всегда недалеко от нашей работы. Это я вам говорю, как бывший эмчэсовец.

Лерочка только поджала губки. Это можно были принять за улыбку при желании. А громко фыркнул начбезопасности. И Сергей замолчал.

– А теперь экстренное сообщение: только что произошла авария на Ленинградском шоссе. Из-за ремонтных работ часть асфальтового покрытия ушла под землю, обвалившись прямо в перегон метро между станциями «Войковская» и «Сокол». Как сообщает пресс-служба МЧС, есть жертвы, – заявило радио.

– Вот как сейчас. – Сергей сделал выразительную победную паузу.

Но поддержки у публики не нашел.

Офисные работники переглянулись и уставились каждый в свой салат. Большинство с презрительно-снисходительной гримаской, кто-то даже хмыкнул. Кажется, кто-то из отдела маркетинга. Ну что за глупости! Москва – слишком большой город, чтоб в нем все было спокойно. Да и кому есть дело до каких-то аварий, когда можно запросто вылететь с работы, если не так посмотришь на главу фирмы!

– Гораздо интереснее то, что сейчас в кабинете у шефа очень странный гость, – прошептала умело накрашенными, но все равно некрасивыми губами умная Лерина коллега из темного угла. – Он похож на нашего шефа как брат-близнец. Но только седой совсем. И смотришь на него и немеешь… И костюм немодный какой-то.

На эту фразу прыснула Лерочка. Уж не серой мыши Аньке разбираться в таких материях, как модные костюмы! Ей дыроколы должны больше нравиться.

– Так, может, это старший брат и есть! – блеснул интеллектом безопасник.

– Нет, Викт о р, я точно знаю, у нашего шефа нет братьев, – осадила его кадровичка. – Или вы сомневаетесь в моей компетентности?

«Как она похожа на змею, – подумал Викт о р, – рассвистелась, прям гадюка!» А вслух ответил:

– В вашей – не посмею! Как это он, интересно, прошел через все наши кордоны, Анна? И почему его, кроме вас, никто не видел? Недостойны, что ли?

– Откуда я знаю?! – огрызнулась та в ответ. – Вы у нас безопасностью заведуете!..

Виктор Семенович подавился сырником от такого выпада Аньки-крысы. Липкий ком творога в горле перекрыл ему и дыхание, и возможность разразиться матом сразу же. Безопасника скрутило пополам, и жуткий кашель заглушил даже веселившееся радио. Но желание жить и дать сдачи в бывшем силовике, и без того обостренное до идефикс, спасли его и на этот раз. Побагровевший, он втянул ртом воздух, как вгрызался во что-то, и вмазал девице промеж близоруких глаз.

Та рухнула на пол вместе с пластиковым стулом. Сотрясение мозга такого масштаба лечат обычно в стационаре.

В буфете на секунду притихло даже радио, а потом, как пена из бутылки теплой газировки, из людей полезла злоба. Все претензии, все недовольство, все страхи и раздражение, накопившиеся внутри каждого, засвистали и зашипели. Остроты, скабрезности и придирки по мелочам и по-крупному полились, обдавая желчью и слюной, из людей, которые еще минуту назад просто обедали бок о бок. Два сдвинутых столика превратились вдруг в банку с пауками. И эти пауки набросились друг на друга, забыв о приличиях человеческого общества. Кадровичка уже целилась пластиковой вилкой в глаз секретарше, а саму ее от разбитой головы уберегло исключительно то, что посуда в буфете была одноразовая. Даже солонок на столах не стояло. И самое отвратительное, что водоворот злобы закручивался все больше и шире, поглощая новых участников драки, собиравшихся было сначала разнять дерущихся. Истошно визжала Лера, ей подвывало радио и вторили сирены на улице. Скрежетала расшвырянная пластиковая мебель и звенели осыпающиеся пуговицы и монеты из рвущихся карманов. Потому крик Сергея: «Сигнализация! Пожар в офисе!» – никого не заинтересовал. Его даже никто и не услышал. В драке, в отвратительной бытовой драке срывает крышу не только у отморозков…

Шеф фирмы «Барокко» и его странный гость наблюдали за сценой в буфете. Анна была права: у них действительно было одно лицо на двоих. Только успешный бизнесмен не прятал своих морщин, а носил их как подобает носить боевые шрамы, а его гость просто не думал о возрасте. Оттого лицо его оставалось красивым, но далеким, не распаханным полосками времени, а затуманенным.

На большом плоском экране телевизора в кабинете все было отлично видно. И словно жар исходил из экрана.

– Модель человечества, – улыбался хозяин. – Дам сломать себе вторую ногу, если окажусь неправ: сейчас в любом месте мира, где больше четырех человек закрыто в четырех стенах, происходит то же самое. А где людей скопилось больше, там и рванет сильнее. – Он подмигнул гостю.

Собеседник молчал. Его оппонент и не ждал ответа.

– Ты все еще веришь в человека как в вид? – Он кружил по комнате, чуть подволакивая ногу. Жесткий ламинат на полу усиливал шум от нетвердых шагов до неприятного скрипа. – В этот прах земной, да еще и испорченный к тому же во всех мыслимых и немыслимых местах?

На лице второго ничего не изменилось. Оно словно было занавешено улыбкой.

– Ты еще веришь, что можно выиграть? – И второй вопрос не тронул собеседника. А шеф «Барокко» хрустнул суставами пальцев рук и, прихрамывая, дошел до дивана у противоположной стены. Комнатный кондиционер замахал на него своими крыльями-прорезями что есть мочи. – Все признаки проигрыша налицо: в них – ни капли доброго, в их жизнях – никакого смысла. А за место у меня на работе и горсть монеток раз в две недели они согласятся на все. Даже на татуировку на лбу. И кое-кто из них уже заметил изменение климата и прочее движение… Адское пекло на улице. Верно?

– А глады и моры великие ты уж сам подстроишь, верно? – не оборачиваясь к собеседнику, заговорил все же гость. Они говорили почти одинаковыми голосами.

– Мне помогают, – расплылся в улыбке хозяин. – И к тому же я не могу не жульничать, я же сам всех этому научил. Как и вере в то, что меня на самом деле нет, и в «авось пронесет» и «каждый сам за себя».

– И встречи беглецов с теми, кого должно было охранять? С «их» людьми, – так же ровно продолжал гость. И так же улыбаясь, не смотрел на хозяина кабинета.

Тот был явно доволен возможностью поговорить о своих достижениях. Еще бы! Не каждый день встречаешь собеседника, который понимает тебя от и до. Ах, как это вдохновляет! Шеф не мог усидеть на месте, он ерзал на диване, поскребывал ногтями обшивку, подставлял под струю воздуха то одну, то другую щеку.

– А если наш беглец не выберет? С чего ты решил, что он обязательно сделает нужный тебе выбор и конец света наступит сегодня же?

В недвижимости фигуры гостя, в заломах ткани его льняного светлого костюма, в неподвижности взгляда, устремленного в экран, казалось, сейчас вошла вся незыблемость слова «сегодня». Но губы дрожали, отпуская на волю тихие звуки.

Неспокойный суетливый собеседник попружинил на диване, создавая еще шума:

– Классный у меня диван, наш дизайнер бы оценил и цвет, и выделку кожи, и форму. Вот та мышевидная особа в очках, которая сейчас с блондинкой лается, да-да, она выбирала! Я ей даже премию пообещал выписать. Обману, разумеется. Но это к слову. Твой беглец слишком любит этот мир, чтобы расстаться со всеми теми удовольствиями, которые достались людям и непозволительны нам. Даже люди слишком любят жизнь, хоть и половины не распробуют обычно, а уж он-то вошел во вкус! И ты же понимаешь, мой бывший брат, что он выберет. А когда он решится, то – бах!

И экран телевизора взорвался. Его осколки, разлетаясь, еще мгновение показывали исковерканные злобой лица посетителей буфета…

Все истории заканчиваются. И моя, похоже, тоже подходит к финалу. Осталось только поставить в конце последнего предложения финальный знак препинания. Что бы я ни поставил сейчас, Знак этот по иронии судьбы (судьбы ли?!) будет состоять из монет, которые принес в складках савана скучный тощий гость – Смерть.

– Послушай, Андрей Петров, провинциал из Ромашевска, гастарбайтер из Залягаевки, жертва несчастного случая в метро, – шепчу я в самое ухо своей коматозной копии. Человек с моим лицом лежит на дурацких простынях в мелкий цветочек, привязанный трубками к приборам выживания. – Если ты сейчас проснешься сам, то мы с тобой наставим всем им нос, сделаем козью морду и пошлем всех на… и я даже согласен поменяться с тобой местами. Вот давай, ты возьми себе мой образ жизни, а я свалю в твой Ромашевск. И что нам тогда конец света?! Мир рухнет или нам текилы вмазать?! Ну!..

Датчик сердечной активности Петрова даже не дернулся в ответ на мое предложение.

– Вот не сволочь ли ты после этого?! – Мой крик души прозвучал как-то слишком двусмысленно.

Я сам-то понимаю, к кому обращаюсь? Кто здесь сволочь и после чего? Кто он мне, этот молодой мужчина на больничной койке? Зачем я вообще вытащил его из той кучи обломков?! Он мой крест, который я так не хотел брать.

Да, похоже, это будет короткая история. Совсем короткая, не такая, как предыдущие. Только то, что касается лично меня. И чего я лично касался. И это хорошо – кому интересны чужие долгие истории в такую невероятную жару?!

Сегодня жара ломилась в окна города с самого утра. Она рвалась во все щели его, во все углубления зданий – всюду, куда мог пройти воздух, даже если не проникал свет.

Солнце простреливало своими лучами каждый сантиметр пространства, держа город на мушке, как снайпер. А жар заливал улицы по самые крыши горячим воздухом, густым и тягучим, похожим на кисель. В этом липком вареве лениво двигались люди, машины. А внутри зданий кондиционеры – неуклюжие ящики дикой наружности – исправно нагоняли дистиллированную безвкусную прохладу внутрь комнат, помечая конденсатом прохожих, как голуби – памятники. Искусственный воздух искусственной температуры для тех, кто не живет, а спит. Хотя, если постараться, можно и в диком зное найти некую прелесть. Например, на ходу от жары не заснешь…

Я люблю жару. Или правильнее уже говорить «любил»? Лежать бы сейчас где-то на берегу, у воды, раздавленным горячим грузом из воздуха и солнца. Чтоб каждая клеточка тела им пропитывалась, словно наливалась соком. А потом ловить завистливые взгляды офисного планктона, мол, сумел же где-то так загореть за выходные. Не иначе как в Турцию смотался или из соляриев не вылазил, пижон. А загар-то московский, из Серебрянного бора.

Но вместо этого я нахожусь в компании почти трупа и под надзором самого нежеланного гостя в мире живых. Не любят люди умирать. Если же заглянет к ним вот такое чучело в саване, жить захочется еще сильнее. Как же я понимаю эту человеческую любовь к жизни во всех ее мелочах!

– Да. Ты любишь жару. А еще ты любишь мороз и солнце, дождь и ветер, снег, смог и грозу в начале мая, – примерно так сказала бы моя бывшая подружка. Она выгнула бы губки в тонкой усмешке и произнесла бы свои колючие слова, невинно хлопая глазками. Здесь, на земле, у нее были длинные черные ресницы и стрижка каре. – Я не знаю ни одной погоды, которую бы ты не любил. Ах да! У природы ж нет плохой погоды…

И она как обычно была бы права. Где она сейчас? Если пренебречь правилами, которым мы следуем, даже сбежав с небес, то можно найти мою подружку по земному пребыванию в два счета. Даже в один. На это не нужно много сил. Я смог бы это даже со своими обрубками крыльев: взмахнуть ими, как при полете, и шагнуть к ней прямо из стены ее комнаты, где бы та ни находилась. Сказать: «Привет, недотрога. Скучала по нашим спорам?» Но это было бы слишком нагло, слишком просто да и привлекло бы внимание небесной инспекции. Гораздо приятнее сесть на поезд, лучше даже, чтоб это был старый купейный вагон из состава дальнего следования. Чтоб без кондиционера и с рассохшимися окнами. И трястись до нужной станции как минимум сутки. Чтоб пошатывало, когда выходишь на полустанках прикупить сигарет и пива. Или когда выходишь затовариться зардевшимися от кипятка раками к пиву у шустрых вокзальных старушек, а они, глядя на твою нетвердую походку, поджимают губы и громко думают хором: «Во нажрался!». Чтоб потрепаться со случайными попутчиками, приударить за попутчицами. Не выспаться и с красными от усталости глазами выйти на станции с ничего не говорящем тебе названием Васильково какое-нибудь или Ромашевск. Пройтись по серенькому перрону, спровоцировав плохо скрываемый интерес и почти нескрываемое осуждение из-за столичного лоска в одежде. А потом все же разыскать свою подружку, вытащить ее в какое-нибудь местное пафосное заведение, нахохотаться и разругаться с ней всласть до следующего Рождества. И уехать. Каждый из нас уже выбрал, как жить и что делать. И она не оставила мне ни нового имени, ни земного адреса. Надо же, как точно, как по-человечески у нее это получилось. Как у настоящей бывшей подруги. И все чаще я гоню прочь от себя мысли о своей пропавшей недотроге: уж больно они похожи на влюбленность, не свойственную нашей с ней материи.

Я пытаюсь не сорваться, но ловлю себя на том, что в дамах и девицах, что порхают вокруг (женского населения в городе больше, чем мужского, c’est la vie!), я ищу ее черты. Даже не черты, а черточки, следы и отголоски, послевкусия какие-то: то завиток волос, то поджатые капризные губки, то поворот головы. Пусть даже если это окажутся всего лишь тени в переходах метро. Как та рыженькая, что вышла на остановку раньше, чем я. У нее такие же пушистые ресницы. Или старушенция, что гневно сверкала глазами на юбку рыжеволосой особы – тот же до смешного строгий взгляд.

Я не могу сдержать улыбку при воспоминании об этом. Да и не буду сдерживать. Когда вспоминаешь маленькие радости, из которых соткана живая ткань земной жизни, тогда легче пережить серьезные гадости, что порой в ней встречаются. Вот как то, что я сейчас вижу.

Я вижу себя, свое тело, истыканное иглами и привязанное к медицинским аппаратам проводами капельниц. Я сижу у себя же в ногах и со стороны наблюдаю искореженную плоть, которую еще утром видел в зеркало – благодушную, довольную, смазливую. Я точно знаю, что я жив: могу потянуться, дотронуться рукой до носа, почесаться, наконец. И в то же самое время я лежу в состоянии комы на больничной кровати в МУЗ «Горбольница № 99» и дышат за меня искусственные легкие. И самое абсурдное: я сам себя нашел и привез в больницу!

– Вы ему кто? – подозрительно спросила врач в приемном покое. – Родственник? Нет? Тогда уходите, вы уже сделали все, что надо, не мешайте персоналу.

– Не злитесь, девушка: жизнь – прекрасна, – сказал я ей тогда. – Я это точно знаю. Сам попробовал.

– Верю. Я спасаю ее каждый день, – парировала она и отвернулась к своим регистрационным бумагам: в приемном ее внимания дожидались…

Я тут же перестал для нее существовать и собрался идти с чистой совестью.

Вдруг не стало места, куда уходить. Мир вокруг сгустился и застыл. Словно я оказался внутри ледяной глыбы. И двигаться можно только туда, куда кем-то проложен путь. Шаг вправо, шаг влево отзывается ледяным ожогом во всем теле. Бьешься плечом о прозрачные стены. Еще мгновение – и крылья вырвутся наружу прямо сквозь одежду: Долг зовет. Видишь, что не изменилось ничего вокруг, видишь, как движется жизнь вокруг тебя. Так близко и практически недостижимо: потому что она, жизнь – не твоя. Твое дело – идти по коридору из прозрачных ледяных стен выполнять свое предназначение. Меня все же нашли и призвали: я чувствую, как кровоточат мои обрезки крыльев…

– У вас кровь на спине! – голос врача из приемной. – Вам помощь нужна?

Я тогда ответил: «не мне». И, оказалось, ошибся…

Завизжала пожарная сигнализация. Осколки экрана со звоном осыпались на ламинат пола. Сам экран пошатнулся и тоже свалился, разбив вдребезги антикварную вазу династии Цин. Хрупкий китайский фарфор распластался веером. Его осколки с треском врезались в кожаную обшивку дивана. Обстрелянный стеклом и пластиком кабинет заполнялся дымом, шумом, зловонием горелых проводов. Хозяин кабинета, насквозь прошитый залпом осколков, довольно смеялся. Дыры на его теле зияли пустотой. Сквозь них была видна вспоротая кожа дивана. Дизайнерский шедевр оказался набит обычной желтоватой ватой. Она торчала по краям, как жировая прослойка, что еще больше забавляло шефа «Барокко».

– Халтурщики, – хохотал он, – экономы хреновы! Воры и шабашники! Подкалымили на всю недолгую жизнь! Жрите, насекомые!

И из рваного кармана пиджака он ковбойским движением достал пульт от кондиционера. Тут же кондиционер взревел и изверг из себя залп холодного воздуха. К потолку взлетели лежавшие на столе бумаги. А небо на улице пожелтело, загустело, как куриный бульон, и пошло пятнами. Они выступали из блеклой синевы, ставшей вдруг серо-желтой, разрежая ее белесыми струпьями. Заструился неживой неприятный свет, и все, кто мог видеть и смотреть, подняли глаза к небу. Но много ли людей сейчас видят небо днем?!

– Еще не время! – тихо сказал двойник. И треск разрывающейся ткани оказался громче визга хаоса. Осколки стекла и пластика скатились с крыльев с мелодичным шепотом. Про этот звук хотелось сказать «золотистый». – Еще ничего не произошло. Наш брат не сделал выбора пока.

– Да какой он нам брат?! Этот заигравшийся в материю недовоплощенец. Я уверен в юноше. Сегодня он поставит нужную точку и ничего нельзя будет вернуть: ангел, убивший человека добровольно, – конец миропорядку. А у него есть там из чего выбрать…

«Два вагона были вспороты упавшей бетонной балкой, как консервным ножом. Рухнул свод станции метро «Сокол» и повреждены пути. Ремонтные работы на Ленинградском шоссе привели к катастрофе в метрополитене. На месте работают специалисты МЧС. Количество человеческих жертв пока не установлено». – Лохмотья щеки оживленно дергались, когда нечеловек в черном бизнес-костюме издевательски четко выдал пассаж голосом известной отвязной радиоведущей. И захохотал. Зарокотал. Кондиционер, вторя ему, взвыл, и как по приказу, струпья на небе стали наливаться багрянцем. В окнах напротив зажгли свет.

– Охренеть! – вырвалось у Сергея. Он никак не ожидал увидеть в кабинете шефа вместо дымящейся урны или горящей проводки разодранный в клочья, но живой веселящийся труп и человека с большими белыми крыльями.

– Вон пошел! – гаркнул труп шефа, а крылатый взмахнул перьями – и ветер вынес Сергея в приемную. Уже там он тихо сполз по стене и понял, что плинтус под окном очень интересен для рассматривания. Потом он поднял глаза к окну и увидел багровое небо. Гадкий рыжий туман растворял антенны на крышах соседних домов. Куски самых старых антенн падали вниз на раскаленный асфальт.

А ведь как все классно было утром!.. На Страшном суде мы дадим ответ за каждое свое слово (уж кому это знать, как не мне!), и потому я должен признаться: день сегодня начинался просто преотлично. Как прошлый день, и позапрошлый… да и любой день здесь. Еще сегодня до моей поездки на метро почти все в этом мире меня устраивало…

Белая рубашка, кстати, почти за двести баксов, с утра приятно холодила спину. «Течет, словно масло по пальцам», – так я сказал бы о ее ткани в десять утра. А сейчас, в четыре часа пополудни она меня только раздражает, прилипая к спине. Все от жары, которая здесь, в палате муниципальной московской больницы, просто невыносима. Желтоватые стены, песочного цвета дешевый линолеум, изжелтевшие простыни на кроватях, где спинки тоже из желтого же ДВП. Никогда не пришел бы сюда добровольно. Здесь даже дышать нечем от желтизны, жары и больничных запахов. Воистину вот вместилище страданий и скорби. Особенно для дизайнера! Но я здесь, и не напрасно, а по делу, так сказать. По почти забытому мною делу. По долгу профессии. Так быстро все случилось… И неожиданно… неужели не нашлось никого другого, чтоб выполнить вполне банальную работу: сопроводить умирающего с этого света на тот?!

Вот и мой старый знакомец с косой. Как обычно, проходит сквозь стены. Весь в белом и даже больничная желтизна его не берет!

– Привет! Хорошее словечко, верно? Не скажешь же при встрече с тобой «здравствуй!» Нелогично как-то, да, если рассуждать с точки зрения формальной житейской человеческой логики… – говорю я, чтоб дать время еще на пару вздохов для бедолаги на больничной койке. Можно сказать, для себя стараюсь. Бледный гость же за ним пришел, как водится. А я должен помочь Смерти доставить очередной груз к точке назначения. Но как странно все же уводить на тот свет свою точную копию!

– Не нужно сегодня играть словами, – поморщился бы посетитель, но у него не получилось. Чтоб морщиться – нужен нос, а его на бледном черепе сегодня как-то не было видно. – Не нужно в этот день умничать и каламбурить. Ты же всегда был проще, больше, плотнее. Кстати, ты должен был приветствовать меня утром, в метро, согласно правилам. Почему не сделал?

Он что, обиделся?! А я-то думал, что мне показалось, что обознался на эскалаторе, померещилось после обильно отмеченной вчера презентации. Ан нет, не так много во мне алкоголя, оказывается.

– Я тебя не узнал…

– …не узнал без косы? – В его ледяном официальном тоне я хотел бы слышать шутку, но он оставался серьезен. Он слишком серьезен со мной сегодня. Это с его-то склонностью к театральным эффектам и несмотря на наше многолетнее знакомство! Что такое?

– Приступим же к делу. Ты готов? – это он мне. А сам полез костлявой рукой в складки своего плаща. Он косу свою сегодня в кармане носит, что ли?

– Может, дадим ему еще пару вздохов, сверх нормы, так сказать, – да-да, я заговариваю бледному гостю зубы. Он их не прячет за призрачной плотью. Сегодня он просто белый скелет в белом плаще. Белое на желтом – веселенькое летнее сочетаньице…

На самом деле я храбрюсь: мне сейчас невероятно страшно. Ангелу неприятно видеть Смерть в любом виде – в военной форме, в модном костюме, в пижонском пальто, в рабочей робе, в отрепьях голодного нищего. Я и все наши, когда видим эту неживую фигуру, закутанную в белую ткань, знаем – что-то особенное уходит из мира живых. Но больше всего сейчас коробит этот белый саван-балахон. Люди называют Смерть в белом «сакральным образом», «символом», но за всем прячется животный страх неизвестности. Белый саван как белый лист, и не знаешь, что для тебя будет написано на этом листе, куда тебе выпишут путевку – в ад или в рай, где проведешь вечность. От этого человеческий страх. И мне тоже страшно.

– Ему? А он тебе кто? – вдруг совершенно неожиданно спрашивает Смерть. Спрашивает у меня. Как ушат ледяной воды мне на голову этот вопрос. Что-то я не врубаюсь, в каком смысле… – Я не за ним в общем-то.

Из складок своего балахона скелет достает несколько старых медяков. Истертых, темно-коричневых. Они бряцают, ударяясь о его кости. Сыграв медяшками на костяшках замысловатый этюд, словно продемонстрировав мне еще раз свою неземную ловкость, он подкидывает их в воздух и, поймав, пристраивает один медяк на глаз пареньку на кровати, а другой – вставляет себе в глазницу как монокль. Не понимаю я его шуточек. Давно знаю, а все не могу понять.

– Ты знаешь обычай класть на глаза умершему монетки? Люди словно пытаются подружиться со мной, заискивают. Я мзды не беру, но обычай мне нравится. Он… забавный. Заставляет задуматься о ценности жизни, да так, чтоб можно было пощупать эту ценность. На зуб попробовать. Кто-то оценивает жизнь в пару медных пятаков, кто-то не жалеет серебра. Золото тоже бывает, но значительно реже. И всегда, всегда цена не верна. Одну суетливую тщеславную жизнь оплачивают щедро, другую оценивают в тридцать сребреников… Монет у меня накопилось много, и в особо важные моменты я их использую.

Нет, он все-таки пижон и философ! Я рад слушать его рассуждения: человек подышит еще, хоть перед Смертью не надышишься. Знаю точно, пока бледный гость красуется, можно не опасаться за его жизнь. Но потом вдруг, подкинув третью монетку повыше, точным взмахом костлявой руки скелет направляет ее мне в лоб. И припечатывает, для верности. Мы с ним вместе клацнули зубами: я от неожиданности, он, наверное, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Я, возможно, и не за ним, – еще раз повторяет Смерть. – Монеты, как знаки, понимаешь?

Не понимаю.

– За кем же ты тогда? – Почему он не скажет прямо, кому уходить с земли? Липкий пот выступает на лбу: медная метка Смерти прилипает еще больше. Мне даже кажется, что она врастает, разъедая кожу, прямо в кость.