Текст книги "Утренний свет (Повести)"

Автор книги: Надежда Чертова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

XVIII

В конце июля закаты стали особенно зловещими. Багровое солнце подолгу стояло на краю земли, и от него разметывались по небу пылающие облака. В спокойной воде озера, в окнах домов, на серебристых стенах элеватора густо переливались пунцовые отблески. «Ох, не к добру, – ворчали старухи в поселке, из-под ладони глядя в пламенеющее поле, – кровь это…»

Потом небо угасало, и ночами на сине-тяжелом горизонте все чаще взрывались и медленно опадали белые немые облачка. Это была далекая и пока еще едва слышная артиллерийская стрельба, та самая, которой не боялась глухая Марья Ивановна.

Теперь уже никого не удивляли немецкие самолеты, пролетавшие над станцией, паровозы давно перестали гудеть тревогу, и каждый мальчишка умел отличить рев нашего бомбардировщика от высокого, срывающегося воя немецких машин. Бои приближались, Прогонная стала прифронтовой станцией.

Между тем рожь за поселком созрела, и теперь под солнцем, с сухим шелестом, почти со звоном, текла золотая река. Наступала страда, урожай обозначился редкостный. По краям необъятного поля слабо стрекотал единственный трактор, кое-где мелькали деревянные крылья жнеек и потные спины лошадей, но всем было понятно, что ржи ни убрать, ни вывезти не удастся.

Хлеб был главным богатством маленького города. Высокий элеватор, доверху наполненный отборным зерном и серебрящийся на солнце, главенствовал здесь над всей местностью. А теперь, едва наступали сумерки, он распахивал свои тяжелые двери. Всю ночь, сталкиваясь в темноте, перекликаясь, переругиваясь, люди торопливо грузили зерно на подводы, и длинные обозы скрытно уползали в поле, на восток. Зерно хрустело под ногами, золотистые струйки его текли по дороге, и днем сюда со всего поселка сбегались куры и озабоченные петухи.

И город и станция, заметно опустелые и притихшие, продолжали жить под неспокойным небом войны обычною своею жизнью.

Клавдия, как всегда, ходила на дежурства, очень не любила сменять Якова, и не хотела уходить от старой невозмутимой Марьи Ивановны, и беспокоилась, что от Павла не было писем. Она старалась отогнать страшные мысли и работала изо всех сил.

И все-таки иногда ей вдруг представлялось, что ничего не было – ни короткой незабываемой ночи на озере, ни прощания у насыпи. «Он вернется», – говорила себе Клавдия, упрямо сводя брови и стараясь подавить тревогу.

Но день шел за днем, писем не было, и Павел оказывался среди тех, о ком говорили: «Как в воду канул». Тоска исподволь нарастала в Клавдии, завладевала ею, настигала в какие-то минуты слабости и отчаяния.

И вот горе обрушилось на нее с неудержимой силой. Это случилось в предрассветный час, в конце смены, когда она сидела одна в душной, затемненной комнатке телеграфа.

Всю ночь она работала старательно и с увлечением. Когда же были приняты и переданы телеграммы, подсчитана касса, сделаны все записи в журнале, Клавдия принялась за уборку комнаты: тщательно протерла жесткие листья фикуса, собрала бумажки со стола, подмела пол. Она двигалась по комнате, лихорадочно ища, чем бы занять себя. И все же настала минута, которой так страшилась Клавдия.

Она села, сложила руки на коленях, несколько минут глядела прямо перед собой и вдруг повалилась головой на стол.

В этой позе ее и застала Марья Ивановна. Добрая старуха так растерялась, что сняла пенсне и пошла к Клавдии с осторожностью, словно по воде.

Та подняла лицо, перекошенное, залитое слезами, и уткнулась в рукав Марьи Ивановны.

– Ну-ну… – пробормотала старуха, ни о чем не спрашивая и только поглаживая Клавдию по волосам.

Клавдия дрожала и судорожно глотала слезы. Скоро она поднялась, оправила волосы, виновато, неловко поцеловала Марью Ивановну и, не сказав ни слова, вышла из аппаратной.

Площадь перед вокзалом была пустынной, ветер закручивал легкие космы пыли, и розовые, слабые отсветы зари лежали на седом булыжнике.

Клавдия постояла на площади, ни о чем не думая, ничего не желая. Она очень устала, жарко горели наплаканные глаза, и звенело в ушах. Именно в этот момент за ее спиной возник мерный звук шагов. Она вздрогнула, оглянулась. На площадь со стороны вокзала, уверенно ставя ногу, входил отряд людей с винтовками. В первом ряду правофланговым шел седобородый, могучий в плечах дед, и рядом с ним Клавдия с удивлением увидела бывшую свою одноклассницу, толстую Нюру Попову – Бомбу.

Прошагав на середину площади, отряд браво повернулся, перестроился, и люди по команде, один за другим, упали на одно колено. Нюра Бомба, вся розовая от усердия, целилась прямо в Клавдию.

Как только командир, невысокий, с парабеллумом на поясе, скомандовал «вольно», Клавдия подошла к Нюре и ослабевшим, ломким голосом спросила:

– Учишься?

– Да-а!.. – сказала Бомба, удивляясь бледности Клавдии и странному блеску припухших ее глаз.

– Ты, наверное, партизанкой будешь, – протяжно, с завистью сказала Клавдия. – Счастливая! Уйдете в лес, за Боровку. Там такие сосны, что и днем темно, хоть свечу зажигай…

– Откуда ты знаешь? – шепнула Бомба и почему-то оглянулась на своего соседа по шеренге, бородатого старика, который теперь курил, привалясь спиной к стенке облупленного киоска.

Клавдия не замечала смущения Нюры. Она думала о чем-то своем, и худенькое ее лицо постепенно стало розоветь.

– Слушай, – сказала она порывисто, с силой стиснув мягкую ладошку Бомбы. – Возьмите, возьмите меня с собой.

Бомба посмотрела на нее добрыми, немного навыкате, озабоченными глазами и неуверенно сказала:

– Просись у командира!

Клавдия не раздумывая стремительно пошла через площадь. Бомба догнала ее и схватила за рукав.

– Какая ты… – укоризненно сказала она. – Нельзя так, сразу-то. Еще меня ругать станут… Знаешь что? Тебе надо через комсомол проситься. Иди к Степанову, в райком.

Клавдия как-то жалко, одними губами, улыбнулась Нюре и, заметно прихрамывая от усталости, быстро зашагала по шоссе.

Так она шла, решительно сдвинув брови, до знакомого белого двухэтажного особнячка. Но, ступив на крутую лестницу, настолько оробела, что едва не повернула обратно. Павел приходил сюда каждый день, и товарищи из райкома, наверное, еще хорошо помнят его голос, его походку, его смех…

Она с трудом заставила себя подняться по лестнице, деревянные ступеньки которой оглушительно скрипели, и сначала попала в пустую светлую прихожую со множеством дверей. За одной из дверей слышался сухой, клецкающий треск машинки. Клавдия вошла и срывающимся голосом спросила Степанова. Ей сказали, что она должна подождать, потому что Степанов занят. Клавдия послушно опустилась на скамью.

Только теперь она заметила странный беспорядок в комнате. Три высоких шкафа стояли, раскрытые настежь. На столах лежали вороха толстых папок и бумаг. За одним из столов сидела девушка с беленьким капризным лицом и губастый парень в выцветшей военной гимнастерке. Парень диктовал какое-то удостоверение. Девушка печатала очень рассеянно, парень то и дело тыкал пальцем в клавиатуру, показывая нужную букву.

– А я все-таки пойду, – сказала девушка, снимая с валика готовую бумагу. – Возьму машинку и пойду.

– Мама заплачет, – насмешливо возразил парень. – Закладывай-ка лучше чистый лист. И хорошую копирку.

– Вот увидишь, пойду, – глуше, с обидой, повторила девушка. – Ну, давай, диктуй!

– «Партизанская клятва», – медленно произнес парень. – Сверху, крупно, и подчеркни.

– Ой! – оживилась девушка и показала глазами на комнату Степанова: – Это тот привез? Кудрявый?

– Не привез, а принес. И даже, вернее, пронес – через фронт, – неохотно объяснил парень и сердито оглянулся на Клавдию. – Болтлива очень, а тоже в партизаны собираешься…

Клавдия смущенно опустила голову. Она, кажется, мешает? Но все равно она должна увидеть Степанова.

– «Я, красный партизан, даю свою партизанскую клятву… в том, что буду смел», запятая, «дисциплинирован», запятая, «решителен и беспощаден к врагам», точка…

Клавдия жадно вслушивалась.

– «Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров и товарищей-партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило мне жизни…»

– «…если бы это даже стоило мне жизни», – прошептала Клавдия.

Она еще не знала, что скажет Степанову. Но ей вдруг представилось, что партизанская клятва будет непременно нужна ей самой. У нее была отличная память, профессиональная память телеграфистки, но сейчас она так боялась упустить хотя бы одно слово, что несколько раз повторила, шевеля губами:

– «Я буду верен до конца своей жизни своей родине, партии, я клянусь…»

В этот момент в комнате у Степанова что-то резко стукнуло, и дверь, скрипя, немного отошла. Клавдия невольно заглянула в комнату и увидела чью-то спину и светловолосый затылок.

– «…Если я нарушу эту священную партизанскую клятву», запятая, «то пусть меня постигнет суровая партизанская кара», точка. Это почему «партизан» с большой буквы? Где у тебя резинка?

– Партизан – потому и с большой буквы! – упрямо сказала девушка. – Ну ладно! Сотру!

В комнате возникла недолгая тишина, нарушаемая шелестом бумаг.

– Ну, так как же? – неторопливо, с угрозой произнес густой голос за дверью.

Это говорил Степанов. Дверь оставалась неприкрытой, и Клавдия по спине, по опущенным плечам вдруг узнала Якова, сутуло стоящего у самого порога.

– Ты вот ему повтори, что на площади-то сказал.

Степанов говорил о сидевшем в комнате третьем человеке, которого Клавдия не видела. Впрочем, ее сейчас всецело занимал Яков. Он все больше сутулился, точно хотел сделаться совсем незаметным.

– Ну? – настойчиво пробасил Степанов.

Якова вроде бы повело, – это было заметно даже со спины, по тому, как встопорщилась синяя его рубаха.

– Там насчет немцев говорили, – ну, что они сюда придут. А моя мать так сказала: «Мы русские люди, нам бояться нечего». Мать ведь, не я… а она, известно… несознательная и…

– Вы русские люди… – прервал его Степанов странно сдавленным и как будто совершенно спокойным голосом.

Отодвинув, даже, кажется, отшвырнув стул, он пошел прямо на Якова. Тот слегка попятился, половицы под ним протяжно скрипнули. Клавдия увидела Степанова. Заложив руки в карманы, он стоял лицом к лицу с Яковом, невысокий, смуглый, с курносым истомленным лицом.

– Дай-ка сюда билет, – сказал он, и Яков с торопливой готовностью полез в боковой карман.

Клавдия видела: Степанов заставил его постоять с протянутой рукой, потом осторожно взял билет и безжалостно сказал:

– Ну вот, так-то лучше – и нам и тебе. И несознательная мать тоже довольна будет. В случае гитлеровцы спросят – скажешь: из комсомола выгнали. Скорее простят.

Яков забормотал что-то неразборчивое и злобное, Клавдия хорошо знала за ним эту привычку – трусливо огрызаться. Потом половицы под ним скрипнули, и он как-то боком не то вылез, не то вывалился из двери.

Проходя мимо Клавдии, он успел смерить ее злобным взглядом. Степанов, весь темный от гнева, стоял на пороге.

– Смотри не вздумай нам пакостить, – сказал он негромко. – Мы, если понадобится, со дна моря тебя достанем.

Яков на секунду остановился, нетерпеливо глянул куда-то вбок и не оборачиваясь пошел к выходной двери.

Степанов взглянул на Клавдию и уже спокойно спросил:

– Ты ко мне? Пройди.

Клавдия робко, словно связанная, шагнула за Степановым в кабинет и сразу же увидела курчавого парня в полувоенной одежде, в пыльных, покоробленных сапогах. Он смотрел в окно, на щеках и на подбородке у него смешно курчавилась молодая бородка, черная до синевы.

– Ну, рассказывай! – хрипловато сказал Степанов.

– Я не хочу оставаться в городе, когда…

– А-а!

– Возьмите меня… в партизаны.

Степанов покосился на курчавого, тот повернул голову, и его черные, без зрачка, внимательные глаза остановились на Клавдии. «Партизан!» – догадалась Клавдия, и смущение сразило ее с такой силой, что она едва не села мимо стула.

Степанов вынул папиросу, чиркнул спичкой. Клавдии все-таки пришлось рассказать о себе, о Марье Ивановне и – очень подробно – о Якове Афанасьеве.

– Ты его на телеграф больше не пускай, – сказал Степанов. – А тебе надо было бы раньше прийти к нам. Девушка ты хорошая, вступила бы в комсомол… а?

– Я и сама не знаю, почему раньше… Павел мне ведь говорил: «Вступи непременно».

– Какой Павел? – придирчиво спросил Степанов.

Она покраснела до висков, опустила голову и тихо объяснила:

– Павел Качков.

– Ты его знаешь? – Степанов заметно оживился.

Клавдия хотела сказать: «Он мой жених», – но слово «жених» показалось ей неуместным и даже смешным. «Он муж мой», – едва не сказала она, но застыдилась – зачем же так говорить? – и только молча кивнула: да, знаю.

– Письма от него имеешь? – спросил Степанов.

Она отрицательно покачала головой и в замешательстве стала перебирать бахромку пояса.

Степанов обошел кругом стола и взял Клавдию за обе руки. Она невольно поднялась.

– Это ничего, письмо еще получишь, – уверенно сказал он. – Жаль, поздно пришла. Мы уже, как говорится, сжигаем корабли. Ну, не корабли, скажем, а бумаги… В партизаны – сама понимать должна – так вот, сразу, не берут.

– А главное, – сказал вдруг бородатый парень высоким голосом с простудной хрипотцой, – главное, товарищ, ты сейчас только страшишься. Этого мало. Надо ненавидеть.

Клавдия пошла к двери, Степанов быстро догнал ее, взял за руку.

– Раз уж ты пришла к нам в последнюю минуту – это ведь тоже мужественный поступок, – так помоги нам. Хорошо? Нам очень нужны сейчас верные люди. Вот если б ты помогла эвакуировать ясли, а? Там осталось одно отделение – сироты… Вот и прекрасно, сейчас я тебе дам записку.

И, уже провожая Клавдию, он остановил ее в дверях и сказал негромко, нажимая на каждое слово:

– Ну, прощай. А будет невмоготу – найдешь нас. Поняла?

XIX

Двери высокого серого дома, в котором помещались ясли, были распахнуты настежь. В просторной прихожей, где между двумя тяжелыми колоннами прилепились крохотные вешалки, Клавдия нашла заведующую. Это была полная озабоченная женщина с нездоровым румянцем, в полураспустившихся кудряшках. На белом, хорошо проглаженном халате ее грубо темнело грязное пятно.

– Вы к нам? Помогать? – спросила она неожиданно слабым, ломким голосом и взглянула куда-то мимо Клавдии выпуклыми, слеповатыми глазами. – Милая, господи… Настенька, Дарья Семеновна! Райком нам прислал, не забыли!

– Ну и славно, Вера Николаевна, – сказал сзади Клавдии спокойный старушечий голос. – Ребятишек вместе таскать будем.

– Я, знаете ли, очки разбила в суматохе, – доверительно пожаловалась заведующая. – А у меня близорукость, представьте, десять диоптрий, и теперь ничего не вижу. Сковороду сослепу к себе приложила, вот пятно какое…

Из-за дверей донесся тонкий ребячий плач, и заведующая осторожно подтолкнула туда Клавдию:

– Идите в спальни, там вам покажут.

В большой белой с голубым спальне, насквозь пронизанной солнечными потоками, в белых деревянных кроватках копошились ребятишки, совсем маленькие, меньше Митеньки. Их было двадцать или немного более.

Старая, расчетливая в движениях и похожая на монашку няня Дарья Семеновна объяснила Клавдии, что состав теплушек, куда следовало грузить ясли, стоял за станцией, у семафора. Его отвели туда потому, что немецкие самолеты особенно охотно разгружались именно над станцией. Лошадей же яслям не дали – весь транспорт занят у элеватора, который грузится теперь днем и ночью, а иной раз и под бомбежкой. Значит, ребят надо таскать на руках через весь город, по шоссе, до березовой рощи.

На Клавдию надели халат, такой большой, что она обвернулась им два раза.

Робко подойдя к кроваткам, она выбрала толстенького, рыжего, чем-то недовольного мальчишку, неумело прижала его к себе и, странно сладко ощущая теплые цепкие ручонки и чистое ребячье дыхание, быстро пошла по улице к станции. Оттуда, освободившись, она бежала всю дорогу – скорее, скорее – к серому дому с распахнутыми дверями.

Сначала она изнемогала от жары в своем длинном халате, потом ей стало холодновато – она не понимала, почему. Граница между днем и ночью была потеряна. Несколько раз смутно она слышала близкий противный, сатанинский вой самолета. Басовые раскаты артиллерии гремели где-то левее станции. Но Клавдии, да, кажется, и другим женщинам из яслей, было безразлично все, кроме ребят, которые ждали их, ничего не понимая, в своих белых кроватках. Все сместилось, отодвинулось куда-то, ничто не удивляло, не страшило. Было одно только страстное желание: дотащить ребят до эшелона, чтобы поезд тихо тронулся и, фыркая, уполз в спасительную березовую рощу, а затем в далекие подмосковные леса.

Клавдия забыла, когда она ела, когда спала. Кажется, кормили странной жидкой кашкой с ломкими сухариками. Потом она залезла в пустую неудобную кроватку и провалилась в недолгий сон.

И вот наконец наступил прощальный рассвет, – ребята, все до одного, уже спали в теплушках, среди многочисленных белых тюков с продовольствием, бельем, медикаментами.

Поезд должен был уйти, затемно, до зари, а Вера Николаевна, заведующая, все еще ходила по высоким тихим комнатам яслей, постанывала, хваталась за вещи, подносила их близко к глазам и никак не хотела уходить.

За ней, словно тени, бродили очумелые Дарья Семеновна, молоденькая медсестра Настенька и сзади всех – Клавдия, совершенно обессилевшая от усталости.

– Идемте, Вера Николаевна, пора, – степенно урезонивала заведующую Дарья Семеновна. – Всего не захватишь, абы ребят живыми вывезти.

Вера Николаевна неуверенно потрогала скатерки на тумбочках и махнула рукой. Ее выпуклые глаза заволоклись слезами:

– Она создала эти ясли, представьте, даже дом при ней строили, – прошептала, несколько шепелявя, Настенька.

Дарья Семеновна внезапно посуровела лицом, крепко взяла за руку заведующую и повела ее вон из дома. Настенька поплелась за ними. На крыльце Вера Николаевна вырвалась из рук няни.

– Ах, запереть забыла, запереть, запереть! – со страшным волнением сказала она и выхватила из кармана связку тяжелых ключей.

– Ни к чему, Вера Николаевна, – твердо и даже грубовато сказала Настенька.

– Посмотрят на твои замки, как раз! – с тоскою проворчала няня.

Но Вера Николаевна нашла взглядом Клавдию, подозвала и сунула ей ключи.

– Вы остаетесь здесь, милая, приберитесь там немного и заприте, все заприте. – Тут силы покинула ее, и она жалобно прошептала: – А ключи… заройте, что ли!

На прощанье она обняла Клавдию, и Дарья Семеновна и Настенька потащили ее под руки вдоль улицы, Клавдия же долго смотрела вслед трем женщинам в белых халатах.

Вчера они звали ее с собой. Но она сказала, что не может покинуть мать, и они тотчас же перестали уговаривать ее.

Сжимая ключи, Клавдия вошла в дом. Шаги гулко отдались у нее в ушах. Она остановилась в спальне, среди неприбранных кроваток, где еще так недавно пищали, смеялись ребята, – и в тот же момент в комнате погас свет, за окнами прокатился глухой, протяжный звук взрыва, стекла тенькнули, и весь дом словно толкнуло. «Стреляют», – равнодушно подумала Клавдия. Она слушала, склонив голову набок. Невозмутимая тишина возникла в доме, на улице. Клавдия с недоумением взглянула на окна и вдруг догадалась: взорвали электростанцию! Вчера ведь предупреждали по радио. Будет ли еще работать радио сегодня? Все уходят из города…

Клавдия растерянно огляделась. Множество пузатых зайцев и мишек, разбросанных по полу, смотрели на нее бисеринками глаз. На светлых полусорванных шторах, на груде белых опрокинутых стульчиков, на смятом белье в кроватках – всюду лежал печальный, пепельный свет раннего утра.

Клавдия вяло оправила две кроватки и остановилась, пораженная полной ненужностью того, что она делает. Она налила из графина и жадно выпила два стакана воды, подобрала с пола маленькую яркую пирамидку для Митеньки, сбросила халат и вышла, тщательно заперев на ключ все двери.

Ключи она зарыла в садике, под самой высокой березкой, и пошла на станцию. Улицы были пусты, ветер гнал по мостовой смятые листы бумаги. Кое-где в окнах домов мелькали огненные блики, как будто там жарко топилась русская печь.

Клавдия на минуту остановилась у комсомольского райкома. Двери были торопливо забиты, в пробое торчал кривой гвоздь. На планке двери белел, пришпиленный кнопками, лист бумаги.

«Райком продолжает работать», – прочла Клавдия, с сомнением потрогала дверь, – да, забита, – и ничего не поняла. Только дойдя до угла, догадалась: «Все ушли. Это написал Степанов. Интересно, взяли они с собой ту машинистку?»

Издали Клавдии показалось, что окраинная улица залита странно желтым, тревожным, струящимся светом. Ускорив шаги, она увидела дымное, клокочущее зарево: горело ржаное поле, подожженное, наверное, сразу со всех концов. Пламя полукольцом окружало станцию, и элеватор смятенно светился до самой макушки. Возле него еще копошились люди, стояли подводы.

Клавдию удивила неловкая, судорожная торопливость, с какой здесь двигались люди, – как будто элеватор и в самом деле горел. Мешки с зерном сбрасывались на подводы неверными движениями и с такой силой, что телеги ерзали задними колесами по булыжнику и лошади беспокойно переступали с ноги на ногу. Вяло, то и дело разрываясь, шла цепь грузчиков. Подводы стояли слишком тесно и бестолково. Вот один из возчиков кое-как подоткнул неполные мешки с зерном, хлестнул лошадь и зашагал за подводой так торопливо, будто земля жгла ему ноги.

И тогда Клавдия увидела человека, мимо которого с такой неохотой проезжал возчик. Это был штатский в черном костюме с подчеркнутыми, круто подложенными плечами. Две такие же темные, высокие фигуры виднелись на шоссе. Они стояли, молчаливые, заложив руки в карманы, и с равнодушным вниманием провожали глазами подводы с хлебом. Клавдия сразу поняла: то были чужие, совсем чужие люди, которые не только никогда не жили, но и не могли жить на станции Прогонная. Им, наверно, известно стало, что город покинут, и с безнаказанной наглостью они теперь наблюдали, куда увозят здешнее главное богатство – хлеб. Значит, это были соглядатаи, посланные теми самыми ненавистными, непонятными убийцами минского мальчика и убийцами других детей, фашистами!

Клавдия сорвалась с места и, словно гонимая ветром, помчалась на станцию.

Там она приостановилась у сквера, взглянула, колеблясь, в зеленую улицу, где ее ждала мать, и, вздохнув, зашагала на вокзал.

– Ну, чего пришла? – сразу же заворчала на нее Марья Ивановна. – Тебя дома потеряли.

– Марья Ивановна! – захлебываясь, прошептала Клавдия. – У элеватора – стоят! Они!

Марья Ивановна сняла пенсне и ненатурально пискливо спросила:

– Уже?

Клавдии показалось, что старуха напугана, – такие у нее были чудны́е, помутневшие глаза.

Но Марья Ивановна неторопливо насадила пенсне и даже поправила прическу.

– Ступай принеси чего-нибудь потяжелее – булыжник, что ли!

Клавдия послушно вышла. Она нисколько не удивилась: ведь такой был уговор, и, значит, уже пришла эта условленная, последняя минута…

Когда Клавдия с трудом втащила в комнату большой белый булыжник, Марья Ивановна, сгорбившись, неотрывно смотрела в аппарат. Клавдия тоже склонилась над столом. Белая лента, дрожа, ползла из аппарата, и на ней отчетливо, темнея точками и тире, повторялось, с неровными интервалами одно и то же слово: «Немцы… немцы… немцы…»

Это выстукивала телеграфистка с соседнего разъезда.

– Ну, ступай домой, – сказала Марья Ивановна очень внушительно, но все тем же тонким, не своим голосом. – Уходи, говорю. Одна справлюсь.

И, вопреки этим сердитым словам, она порывисто притянула Клавдию, поцеловала ее в лоб и в щеки холодными, трясущимися губами и оттолкнула от себя.

– Слышала? Иди.

Не смея ослушаться, Клавдия вышла из вокзала и спряталась у окна телеграфа, за каменным выступом, на котором висел колокол.

И она увидела в окно, как Марья Ивановна, оставшись одна, хозяйственно щелкнула сумочкой и вынула оттуда… медный пестик от обычной домашней ступки и небольшие клещи. Клещами она ловко отвинтила телеграфный ключ и сунула его в сумочку. Отодвинув планку, под которой скрывались механизмы, она изо всех сил стала совать туда пестиком. «Шестеренки разбивает», – подумала Клавдия.

Марья Ивановна обрезала ножницами провода, порвала ленту, телеграммы, журнал. Потом, с трудом приподняв над столом булыжник, зажмурилась и с размаху бросила его на аппарат…