Текст книги "Утренний свет (Повести)"

Автор книги: Надежда Чертова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

XII

С того солнечного апрельского дня, когда Катерина так радостно и непонятно заторопилась домой, для нее началась иная, наполненная непрерывными открытиями жизнь.

Катерина, конечно, знала все, что ей открывалось, точнее – когда-то знала. Однако ж успела позабыть столь прочно, что радовалась и прибранному дому с промытыми, глазастыми окнами, и светлой горнице, куда вернулись уютные, обжитые запахи, и белой стайке своих же собственных кур.

Каждый клочок земли на огороде, выходивший из-под снега, безжалостно обнажал заросли заматеревшего бурьяна, посреди которого едва заметны были заброшенные грядки, когда-то обихоженные заботливыми руками.

Катерина не стала ждать, когда окончательно освободится и отогреется земля, а в свободное время принялась копаться в огороде.

Соседи только дивились и пускались в бесконечные пересуды, что бы это могло случиться с «божественной» молчальницей.

Самая языкатая из домохозяек в конце концов сочинила, что Катерина скребет и чистит свой дом только для того, чтобы позвать на огонек сестер по секте и устроить что-то вроде молитвенного сборища… «Уж и Василия, похоже, туда втащила, вон как мужик старается – крыльцо подновил, теперь забор подымает…»

Как-то столкнувшись с Катериной лицом к лицу, языкатая соседка с притворной ласковостью сказала:

– Рано приборочку затеяла, до пасхи, гляди, еще загрязнится.

– А это никогда не рано, – быстро ответила Катерина и не по-обычному прямо и словно бы с вызовом глянула на языкатую.

Та опешила, сбилась с разговора и торопливо отошла.

А в воскресный день Лавровы повергли своих соседей в полное и окончательное недоумение – у них появилась гостья. Принята она была с заботливостью прямо-таки удивительной: из усадьбы Лавровых по всей улице растеклись сдобные запахи пирогов, и это в великий пост, чуть ли не на страстной неделе!

А была, гостья всего только рыжая девчонка, наверное школьница из Москвы: овчинка, как говорится, не стоила выделки.

Зоя Степанова приехала к Катерине в своем неизменном выцветшем пальтишке, но в наглаженной школьной форме с белейшим воротничком. Она и не подозревала, какую горькую повесть могли бы поведать ей стены дома, порог которого она переступила, сияя от предчувствия доброй встречи с тетей Катенькой в ее флигельке посреди «настоящего леса».

Сначала она немного дичилась Василия. Но он был так по-отечески приветлив и прост, что Зоя быстро пришла в себя и шумно затараторила. (Она до того привыкла всегда быть среди множества людей, в детдоме, в школе, а теперь в шумном цехе, что совсем не умела говорить по-семейному тихо.)

Выпив стакан чая с пирогом и нащебетавшись вволю, она отправилась в лес и вернулась только к обеду, вымокшая до пояса, но с багровым румянцем на щеках.

– Снег обманный, проваливается, – сообщила она Катерине удивительную «новость» и с радостным оживлением прибавила: – Я белку видела. Такая небоязливая! Это она меня увела, я и стала проваливаться.

Катерина слегка пожурила гостью и усадила ее у печки – греться и обсыхать. А Василий спросил:

– Так это что ж, иль в лесу не бывала? Поди, вывозили каждый год?

– Вывозили, – ответила Зоя и затараторила совсем о другом.

Только за обедом, опростав тарелку со щами, она положила ложку и, невесело улыбаясь, сказала:

– В лес-то, конечно, вывозили, да все время считали.

– Как это считали? – не понял Василий.

– Да так: гулять ведут – считают, из лесу выходим – считают, спать ложимся – считают. А были такие воспитательницы, по головам пальцем тыкали, чтобы в счете не сбиться.

– Вон как, – пробормотал Василий и чуть растерянно глянул на Катерину.

– Теперь отсчитались, не потеряешься, – с улыбкой, утешительной и для Зои и для мужа, проговорила Катерина.

И Зоя с серьезной убежденностью отозвалась:

– Теперь не потеряюсь.

Василий опять подумал: нет, Зоя не только ученица для его Катерины, не иначе, как утешенья ищет Катерина в этом чужом одиноком птенце.

Догадку свою Василий удержал при себе. Зная, что дотронуться до той кровоточащей раны немыслимо, он побоялся даже взглянуть на жену. Но она как ни в чем не бывало бегала от стола к печи, и все у нее получалось столь ловко и домовито, что Зоя восторженно воскликнула:

– Я так и знала, тетя Катенька, что у вас в доме хорошо-хорошо!

Катерина вроде споткнулась, едва не выронив стаканы с горячим чаем; на румяном от печного жара лице ее появилось выражение немой мольбы: не говори так, девочка, пожалуйста, не говори!

Это была единственная заминка за все счастливое гостевание Зои, промелькнувшее как светлая молния. Проводив девочку на поезд, Катерина снова притихла и угрюмо поплелась домой.

Мысли ее бродили вокруг Зои. Хорошо, когда человеку семнадцать лет: и радости и веселье еще по-ребячьи безоглядны, и горе еще не горе. Девчушке кажется, что все просто: есть у тети Кати дом, есть муж, скоро орден получит – чего еще желать? А того не знает, глупая, как замутилась тети Катина жизнь от почетного награждения…

И тут Катерина вдруг вспомнила, что уже два воскресенья подряд не была в молитвенном доме и нынче, можно сказать, своими руками отвела поездку в Москву. Не хотелось ей идти на собрание, не хотелось – и все…

Братья и сестры из молитвенного дома скажут, что это «охлажденье» – первая ступень к греху. Да, так они и говорят: ступень к греху. Минует еще сколько-то времени, они заметят и придут. И спросят: «Что с тобой, сестра?» Может, сам Строев спросит… Ну что ж, пусть спрашивает, на то он поставлен, за то, поди, и деньги получает…

Еще недели три назад такая мысль ввергла бы Катерину в отчаяние. Теперь она оставалась спокойной. Можно даже сказать, ожесточенно-спокойной… Только вспомнив о тете Поле, она вдруг почувствовала, что сердце в ней бешено заколотилось.

Тетя Поля – вот с кем будет трудное расставание, если оно суждено. В самые черные дни пришла тетя Поля и не побоялась вложить персты в кровавую материнскую рану, сумела утешить, увести за собою под тихую, целебную сень веры… Что же плохого для Катерины сделала тетя Поля? Одно только хорошее сделала, и, значит, сама совесть должна повести Катерину к старой подруге.

– Зачем? Зачем? – воскликнула Катерина с мукой, со страхом и даже остановилась.

«Сказаться надо», – неопределенно решила она и зашагала домой, успокаивая и уговаривая себя…

Она не стала откладывать свидания с тетей Полей и отправилась к ней в соседний поселок на другой же день, благо на заводе в эту неделю ей положена была ночная смена.

Тетя Поля, одинокая старуха, ночная сторожиха в санатории, жила в крохотной чистенькой комнатке коммунального шумного дома, где ее, относившуюся с безмолвным смирением ко всем кухонным и коридорным сварам, считали блаженненькой.

Когда-то у тети Поли была своя семья. Но двое сыновей не вернулись с войны, муж умер от рака, дочь погибла в автобусной катастрофе, осталась тетя Поля одна, давно отплакалась, отгоревалась и нашла полное забвение в вере.

Ничто житейское, изменчивое уже не могло затронуть ее испепеленного сердца, и в нынешней ее жизни уже ничего не могло рухнуть иль сколь-нибудь измениться. Даже служба у нее была тихая, монотонная, сидячая – она сторожила и все ночи напролет читала Библию, медленно, с наслаждением шевеля сухими, увядшими губами.

В общине тетю Полю почитали как одну из самых истовых и, главное, деятельных сестер. В ней жили лишь две одинаково огромных страсти: служение Христу и обращение к нему новых «овец».

Она умела найти, застигнуть человека в какой-то его горький, отчаянный, последний час, брала его за руку и с мягкой покоряющей силой повергала на колени перед тем, кто – она любила это повторять – по капле источил святую свою мученическую кровь «за всех человеков».

Она неотразимо действовала на людей даже одним своим видом: у нее было тихое, все еще красивое лицо с большими добрыми и смиренными глазами, сиявшими счастливой, кроткой, прямо-таки голубиной улыбкой.

Одевалась тетя Поля подчеркнуто скромно и опрятно, под тяжелой шалью носила белоснежный платок, а на платье не забывала пришить белейший, вышитый плотной старинной гладью воротничок.

Люди поневоле тянулись к ней – такой открывался им в тете Поле ясный, покойный и приветливый мир.

Вот почему Катерине так трудно, даже невыносимо было входить в восторженную душевную обитель тети Поли не с покорным словом, а с обидой для старшей сестры, да еще с обидой самой горькой: ведь сколько раз говорила она Катерине, что нашла в ней вернейшую овцу Христову и что гранитная скала скорее треснет, чем качнется она, Катерина Лаврова!

«Веры я не касаюсь…» – подумала Катерина, но получилось как-то неутешительно. И когда она вошла в шумный коридор дома, где жила тетя Поля, сердце у нее билось неспокойно.

Тетя Поля сидела в своей старательно прибранной комнатке, среди белых занавесок, подушечек, салфеточек, и, вздев на нос очки, читала продолговатую затрепанную книжечку – это был сборник гимнов.

Увидев Катерину, она сняла очки и, закрыв книжечку, засияла добрейшими улыбочками.

– Вот и славно, садись, дорогая сестра! – ласково сказала она.

Катерина напряженно опустилась на кончик стула. Но тетя Поля не хотела замечать в ней ничего необычного. Она засеменила вон из комнаты поставить чайку на кухне, а когда вернулась, посреди пустячного разговора спросила, будто между прочим:

– Ты чего, иль сзади садиться стала? Не видела я тебя.

– Не была я на молении, – сухо сказала Катерина.

Она хотела прибавить: «В дневную смену работала», – но не прибавила, решив, что это не оправдание.

Тетя Поля будто и не удивилась и только спросила:

– Иль приболела?

Катерина помедлила и ответила кратко:

– Нет, не приболела.

– А-а, – протянула тетя Поля и замолчала, опустив глаза.

Катерина сидела неподвижно и ждала. «Сейчас, – думалось ей, – корить начнет да обличать».

XIII

Но тетя Поля вдруг заплакала. Она даже головой на стол повалилась, прямо на гимны, и все ее худенькое тело сотрясалось от горестных рыданий. Катерина перепугалась и застыдилась: все, что скопилось в ее сердце, – благодарность, может быть любовь или привычное доверие к тете Поле, – все поднялось и ринулось навстречу старому другу.

Она вскочила, обняла старуху за плечи.

– Что случилось? Иль горе какое?

Тетя Поля медленно выпрямилась, приложила платочек к глазам и сказала изменившимся, глухим голосом:

– Еще какое горе. Не у меня, у тебя горе. О тебе плачу.

Руки Катерины сами собой убрались с плеч старухи. Она постояла над нею, отошла и снова опустилась на стул. И лицо у нее сразу закаменело.

Тетя Поля, опытным глазом неприметно наблюдавшая за нею, поняла: «Похоже, д а л ь ш е  не пустит, теперь ей и силой рот не раздерешь… А ведь как кинулась!»

Катерина никогда еще не задавала тете Поле никаких задач: она жила в вере и молитве естественно и легко, как птица в полете. Что же с нею, в самом деле, стряслось?.. Может, это награда так ее растревожила? Подумаешь, невидаль какая!

Тетя Поля не могла себе позволить даже и мысли о том, что Катерина Лаврова «отпадет» от веры. Непростимый это будет грех, и ляжет он не только на Катерину, но и на нее, старую Пелагею. Ужасная, непосильная ноша, и это перед последними вратами жизни, за которыми уже отворены другие врата – жемчужные.

Нащупывая, как слепая, верную и самую короткую тропу к сердцу вчерашней сестры, тетя Поля смиренно спросила:

– Ты что же, Катя… иль уже получила медаль-то?

Катерина ответила скупо, едва разлепив губы:

– Не медаль а орден. Нет еще.

– Орден… Ну что же, не одна ты получаешь. Трудишься, вот и дали.

– Да, – обронила Катерина.

– Вера и труд рядом живут, – осторожно добавила тетя Поля. – Сама знаешь, не из корысти мы трудимся, верующие, не из тщеславия, но ради служения Христу.

– Знаю, – односложно откликнулась Катерина: изречения эти она слышала почти в каждой проповеди.

И вдруг в памяти словно вспыхнули и обожгли ее слова секретаря парткома Пахомова: «Я тружусь не для загробной жизни, а для живых людей… и не боюсь перестараться, перейти стопроцентную норму, я жадный». Катерине даже дышать трудно стало.

А когда услышала она увещевающие слова тети Поли: «Ну чего же ты замутилась?», то порывисто выпрямилась, и тетя Поля даже откачнулась, замолкнув на полуслове: перед нею сидела какая-то совсем иная, незнакомая женщина, прямая, темнобровая, румяная, с широкими, почти по-мужски развернутыми плечами и блестящим, прямо-таки пронзающим взглядом.

«Слепа ты, старая, – с отчаянием подумала тетя Поля, – вырастила в божьем гнезде не голубя, а ястребицу хищную!»

И тут заговорила Катерина – громко, несвязно, то и дело замолкая, словно задыхаясь:

– Какая там корысть… не из корысти работают… Ты что думаешь? Пуговицы к штанам мы там вытачиваем?

– Бог с тобой, сестра… – прошептала тетя Поля: она не могла прийти в себя от изумления.

– Обожди! – властно крикнула Катерина. – Не пуговицы, а крылья к самолетам… да! Вот этими руками! – Она потрясла большими смуглыми кулаками. – Когда надо было смерти не бояться – не боялись, под бомбами работали… Рабочие… не думай, они гордее нас с тобой. И по земле тверже ходят, с молодых лет…

– Наши тропы на небесах, в горниим чертоге, у нашего отца, – быстро проговорила тетя Поля. Она взяла себя в руки и приняла решение, как ей сейчас представлялось, единственно возможное: угрозить Катерине, напомнить о власти общины, где она приняла святое крещение. Крещение же есть клятва Христу, на всю земную жизнь клятва, до последнего вздоха.

– И радоваться умеют… и горевать… не по-нашему, – неожиданно прибавила Катерина потише, поглуше, и в глазах у нее прошла тень, словно от внезапной боли.

Она не хотела повторять слова «они» (это Зойка-то ее, или Степанида, или любая клепальщица из цеха «они»?), но и не смела еще произнести прямого и ясного «мы». Тетя Поля поняла, на что замахивалась Катерина в своем до беспамятства жарком запале: значит, утешение она получила в общине вроде как ненастоящее?

– А как они, – не без хитрости спросила тетя Поля, – как они, лучше, что ли, радуются и горюют?

– Обыкновеннее, – задумчиво, словно для себя самой, сказала Катерина. – Смелее. И с горем смелее встречаются.

– «Смелее»! Господь посылает тебе, человек, испытание, а ты «смелее» его отбрасывай от себя, так, что ли?

Тетя Поля с горестным укором глянула на Катерину.

«Грешница! – хотелось ей крикнуть. – Великая грешница в тебе восстала! Плоть ноне тебя поборает!»

И как же раньше не разглядела она в Катерине этого большого, налитого силой тела, этих жилистых кулаков и этого упрямого, скуластого лица!.. Разве такая будет лежать ниц перед господом?

– Помнишь ли, что приняла святое крещение? – тихо спросила тетя Поля, когда Катерина замолчала.

Та не ответила, только свела густые брови.

– Неужели низринешься, сестра?

Голос у тети Поли упал до свистящего шепота, так страшно было ей произнести эти слова.

– Сама ничего не знаю, – прошептала Катерина.

Губы у нее раскрылись, глаза остро и влажно блеснули.

– А ты поплачь, поплачь! – с жаром, радостно посоветовала тетя Поля.

– Ничего не знаю, – повторила Катерина уже более спокойно и опустила глаза. – Веры я не касаюсь.

«Кажись, и впрямь не понимает, что с нею творится… – подумала тетя Поля. – Надо ей угрозить, пока не поздно…»

Она перевела дух и заговорила уверенным тоном наставницы:

– Не забывай, сестра, мы странники и пришельцы на земле. Помнишь праведные слова гимна о земном мире: «Нет, нет, нет, он нам чужой, лишь в мире небес есть полный покой»? Счастье земное скоротечно, вечное счастье найдет тот, кто не отвратится от светлого лика Христа!

Тетя Поля на мгновение приумолкла и вдруг запела тоненьким, дрожащим голоском:

 
О, как прекрасен лик твой чудный!
Кто видел раз его душой,
Тому не нужен образ скудный,
Рукой начертанный людской…
 

– Тетя Поля! – вся затрепетав, прервала ее Катерина. – Я веры не касаюсь, сказала ведь.

От тети Поли не ускользнуло смятение грешной сестры, это ее приободрило – она решила перейти к прямым упрекам и угрозам.

– «Не касаюсь»! Вера есть молитва и усердие. Где твое усердие, твое служение господу? Опомнись, Катерина! Лишишься веры – впадешь в сиротство души. Ежели, – тетя Поля подняла крючковатый худой палец, – ежели и отбросишь греховное сомнение и опять веру обретешь, все равно вера твоя подобна будет головне обугленной! Придешь в свой час к вратам божиим, там тебе и скажут: ты сомневалась – отойди. Ах, сестра, мы уж в одиннадцатом часе живем, недолго осталось до божьего суда…

– Зря это ты, тетя Поля, – буднично просто, сбивая наставницу с торжественного тона, сказала Катерина. – Ну, не была я на молении, так ведь некогда было.

Тетя Поля не поверила простоте этих слов. Глаза ее встретились с глазами Катерины, та отвела взор и тихо проговорила:

– Сама еще не знаю, что делать. Подумаю, а пока пойду.

– А ну, как  т а м  спросят? – осторожно осведомилась тетя Поля.

– Скажи, что захочешь.

Так неожиданно и так смутно прервался их разговор, и они расстались, недовольные друг другом.

Потом Катерина шагала через поселок, ничего вокруг не замечая. Только когда острая прохлада леса охватила ее и по тропе побежали пестрые тени, она подняла голову и увидела, что ее плотно окружали деревья, уже оперившиеся молодой листвой.

Она постояла, полюбовалась клейкими листочками и, свернув с тропы, вошла в высокие заросли кустарника, то и дело раздвигая длинные цепкие ветви, – ей хотелось поскорее проникнуть на светлую полянку, к березкам, что нежно белели впереди.

Но вдруг она остановилась почти в испуге: прямо перед нею на хрупком сплетении ветвей сидела взъерошенная птица, в круглых глазах ее, пронзительно устремленных на Катерину, метались одновременно и великий страх перед человеком и отчаянная решимость умереть, но не уступить, не сойти с места.

«У нее тут гнездо!» – догадалась Катерина, руки ее сами собой разжались, и кудрявые ветви соединились. Только теперь сквозь зеленую путаницу Катерина разглядела птицу, красногрудую, с атласной головкой, увенчанной изумрудным царственным венчиком…

– Не бойся, не трону, – сказала она птице, как человеку, и почувствовала, что губы дрожат. Теперь она одного боялась: не спугнуть бы крылатую мать. Низко склоняясь, почти ползком она выбралась на полянку и тут, упав на молодую мокрую траву, заплакала.

XIV

Аполлинария Ядринцева, с обычной своей пунктуальностью выполняя поручение секретаря парткома Пахомова, каждый день неизменно справлялась, как работает Лаврова, и в ответ слышала от мастеров и сменных инженеров только одно: хорошо работает, норму перевыполняет, ученицу не только обучила клепальному делу, но, кажется, уговорила остаться на заводе.

Теперь уж странно было бы подумать, что она не пойдет в Кремль.

«Вопрос» о Лавровой, казалось, был исчерпан, и Ядринцева могла спокойно, доложить Пахомову, когда он вернется в партком после болезни, что поручение выполнено.

Но были в этом «вопросе» две трудные закавыки. Лаврова ведь и раньше, до награждения, выполняла и перевыполняла норму, – стало быть, секретарь парткома Пахомов имел в виду другое, а именно, одумалась ли Катерина или осталась прежней смиренной «тварью Христовой»?

Вот тут и была главная закавыка. Еще в день митинга в цехе, когда вдруг выяснилось, что награжденная орденом Лаврова сектантка, председательша цехкома почувствовала себя вроде как одураченной.

Ей тогда представилось, что Пахомов с прямолинейной его принципиальностью «комсомольца двадцатых годов», как его, еще совсем не старого, втихую обзывали некоторые недоброжелатели из управленческого аппарата, вкатит ей, неудачливой рекомендательнице, выговор с занесением в личную карточку. А уж какой она председатель цехкома, с выговором-то! И это за три года до персональной пенсии, какую она, многолетний выборный работник, твердо рассчитывала получить.

Все повернулось иначе, ответственности она избежала, но досада на Лаврову осталась, а потом досада перешла во что-то вроде женской ревности или просто зависти.

Впервые охватило Ядринцеву это странное, до того еще не испытанное чувство в тот солнечный мартовский полдень, когда на ее глазах Катерина встретилась с Зоей Степановой.

Горячий и властный ветер материнской любви долетел до Аполлинарии и обжег ее, – никогда не знала она, одинокая, ни материнских мук, ни радостей, ни труда материнского: не зачинала, не родила, не растила, не хоронила, – словом, обокрала себя начисто!

Но это еще не все: с ревностью, возраставшей день ото дня, она издали наблюдала, как изменялась Катерина Лаврова, можно сказать, на глазах изменялась.

В ней вдруг проступила и стала всем видна зрелая женская красота. Откуда-то взялись и стать, и стройность, и энергическая властность движений, и свет, и открытая, нетайная улыбка в серых, под смоляными бровями, глазах.

«А что ей, – думалось Ядринцевой (уже совсем по-мелкому, по-бабьи), – дома у нее муж, на работе почет и внимание, скоро орден получит… Покачается-покачается, да и встанет на ноги, и наживется еще досыта. Может, и Зойку подберет, детдомовку безродную…»

В общем, пошла у Ядринцевой кривая, неверная линия: начала она с надменного презрения к Лавровой (сектантка, дескать, притаилась, как лягушка в трясине, помалкивала да обманывала общественность!), а потом докатилась до бабьей, нерассуждающей, темной зависти! Как же это случилось, что сектантка Лаврова (она ведь еще сектантка) поднялась выше тебя, старого, почитаемого работника?

Вот в какую путаницу ухитрилась влезть председательша и вот почему она опасалась разговора с Пахомовым.

И все-таки этот разговор настиг ее скорее, чем она предполагала. Вызов в Кремль на имя Екатерины Степановны Лавровой партком получил на другой же день после того, как Пахомов вернулся на работу.

Так же, как и месяц назад, в кабинете Ядринцевой затрещал телефон и знакомый голос технической секретарши, в котором на этот раз явственно слышались бодрые интонации, сообщил Аполлинарии, что Василий Иванович просит ее срочно зайти.

В дверях Аполлинария едва не столкнулась с седым улыбающимся рабочим – это был один из старых клепальщиков из цеха Лавровой. Деликатно вытеснив Ядринцеву обратно в коридор, он доверительно сказал:

– Все-таки пришел. А мы уж боялись! Доктора ему напрочь запретили работать. Плоховат, конечно. Давление-то у него особенное, от раны. Все-таки уговорили.

– Кто же это уговаривал? – не поняла Аполлинария.

– Да мы, старики, – засмеялся клепальщик. – Самодеятельность развели. Видишь, пришел. Завтра нашей Катерине Лавровой орден получать.

– Ага, – не без смятения обронила Аполлинария и, кивнув старику, ринулась к двери.

Разговор поначалу показался ей самым обычным, или, как она говорила, «рядовым». Пахомов только спросил:

– Ну, как с Лавровой? Надеюсь, все в порядке?

– В порядке, – ответила Аполлинария.

– Вот видишь, – тихо, с заметной одышкой проговорил Пахомов. – Как верно мы с тобой сделали, что никому не сказали насчет секты. Не осрамили человека, дали ему на ноги встать.

– Она осталась сектанткой, – осторожно возразила Аполлинария.

– Знаю. Но у нее свет впереди. Не тьма, а свет.

Аполлинария пожала плечами:

– Может, и так.

– А что, разве не так? Нет, надо больше верить человеку, Аполлинария Ивановна. – Пахомов прямо, уже без улыбки, взглянул на нее. – Я верю: Саргассово море у нее позади.

– Саргассово? – Ядринцева озабоченно поджала крошечный ротик и вспомнила: – Ах, это, с водорослями!

– Да, с водорослями. Водоросли эти, Аполлинария Ивановна, растут и умирают в тихом водовороте, так сказать, без выхода. Но нам с тобой  н а д о  б ы л о  найти выход. Надо было протаранить бездонные слоевища водорослей. А таран только один: доверие к человеку. Но ты знаешь, что Лаврова вот уже три недели не была в молитвенном доме? – неожиданно спросил он.

– Нет, не знаю, – честно призналась Ядринцева. – Неужели не ходит?

– Сведения точные. Но, – Пахомов предупреждающе поднял длинный палец, – она еще может туда пойти, не обольщайся. И все-таки уже не сумеет стать такой безгласной, такой равнодушной, какою была месяц назад. Хочу ее видеть!

– Сейчас пришлю, – с облегчением произнесла Ядринцева и встала.

– В обеденный перерыв, – остановил ее Пахомов. – Она знает о вызове?

Ядринцева пожала плечами: это ей неизвестно.

– А вот об этом скажешь ей сейчас, – попросил Василий Иванович, пытливо снизу вверх глядя на высокую Ядринцеву.

– Хорошо.

Она все-таки пошла к двери. Тихий голос Пахомова настиг ее у порога:

– Не спеши.

Аполлинария, стараясь шагать помягче, вернулась к столу и под взглядом Пахомова снова села в жесткое кресло.

– Мы много лет повторяли… очень много лет повторяли, что «человек – это самое дорогое»… помнишь? – заговорил он.

Ядринцева молча кивнула.

– Но верить человеку не только на словах, а по-настоящему, от всего сердца, – это наука, оказывается, нелегкая, а? Партия поведала горькую правду о культе личности Сталина, все поняли эту правду, – чудовищно было бы не понять. Но не надо скрывать, кое у кого еще осталась, еще живет привычка к проформе, к рапортам, к безличным процентам. Без человека и вне человека… Вот где мертвый держит живого.

– Великая правда партии однако же не предполагает всеобщей амнистии, – медленно, как бы защищаясь, возразила Аполлинария. И, подумав, прибавила: – Если же о Лавровой говорить, то она все-таки сектантка. И я думаю, тут не доверие нужно, а борьба.

– Да, – согласился Василий Иванович. – Борьба за человека. Вот почему я и говорю о доверии. Помнишь наш спор насчет ученицы… той, беленькой? Ты говорила: «Надо ограждать молодежь от подобных влияний…» Помнишь?

– Конечно.

– А мы решились, доверили Лавровой эту девочку: И кто же на кого оказал влияние?

– Это полная неожиданность, – призналась Аполлинария. И вдруг догадалась, что Пахомов именно ей, Ядринцевой, председателю цехкома, хочет «вправить мозги». По своему обычаю, он не нажимает, не разжевывает, а заставляет собеседника додумать наедине с самим собою, со своей совестью, то, что надо додумать.

Пахомов потер лоб и сказал просто и буднично:

– Не забудь ко мне позвать Лаврову в обеденный перерыв.

И она вышла, на сей раз поспешно, не оглядываясь, прошла мимо секретарши и только в пустом коридоре остановилась.

Работники, искалеченные проформой и процентами… Доверие от всего сердца сектантке Лавровой и недоверие ей, Ядринцевой, человеку, который предан делу до последней капли крови!

Ядринцева даже головой замотала от возмущения и только тут увидела маячившую в конце коридора фигуру человека нездешнего, но смутно ей знакомого. Она опомнилась, привычно приосанилась, двинулась было дальше. Но опять остановилась: навстречу ей медленно шагал сутулый, громоздкий старик, бухгалтер из треста… Да, старик, для всех просто бухгалтер, но не для нее, Поли Ядринцевой: когда-то давно она ради него из Поли превратилась в Аполлинарию.

То были единственные в ее жизни недели и даже месяцы любви. Он ответил ей, но не скрыл, что женат и от жены и детей никогда не уйдет. В конце концов гордость Аполлинарии возмутилась – любовь получалась стыдная, ворованная. Он покинул ее. Прошли годы, наступила благословенная давность. Она видела его редко, разве только во время какой-нибудь финансовой ревизии…

И вот он снова идет ей навстречу… Нет, надо же было этому человеку возникнуть в такую горькую минуту. Прямо судьба!

Старик поднял голову, и в глазах его мелькнуло что-то вроде удивления. Кивнув друг другу, они молча разминулись.

Но Аполлинарии недосуг было предаваться воспоминаниям – все ее помыслы заняты были сейчас Пахомовым: как и от кого он узнал, что эта сектантка перестала ходить на моления?

Ей не было известно, что Пахомов еще вчера, в первый же свой рабочий день, успел свидеться с мужем Катерины: срочная телеграмма парткома нашла его в гараже, где он работал.

Встреча произошла сразу же после обеденного перерыва и затянулась вплоть до сумерек. Пахомов прежде всего спросил, на каком фронте воевал Василий; оказалось, что оба они освобождали Украину, их дивизии на линии фронта стояли соседями. Они вспомнили крупные бои, в которых Пахомову приходилось воевать в небе, а Василию на земле, в перегретой тесноте танка. Беседа полилась свободнее – сказалось нестареющее фронтовое родство. И Пахомов почти без всякого усилия сумел перевести разговор на Катерину. Василий охотно рассказал, что живут они с Катериной давно и девочка уже при нем, при Василии, погибла, а после того Катерина и угодила к сектантам.

– Крепко они ее зацапали, – досадливо прибавил он. – Просишь ее, уговариваешь – молчит. А если заругаешься да, грешным делом, замахнешься, так она даже рада тому, аж сама подставляется, такое в ней смирение объявилось…

– Как же это ты, солдат, свою Катерину упустил? – упрекнул его Пахомов. – В атаки ходил – не боялся, а тут перед сектантами оплошал?

– В атаке легче, цель видишь в бойнице, – возразил Василий со стеснительной усмешкой. – А тут… я в ее дом вошел, вроде примак. Не волен я над ней. Да и характерная она, Катерина-то.

– Это верно, – мягко согласился Пахомов.

С Василием еще никто не беседовал так душевно по семейным делам, не захотелось ему утаивать от секретаря парткома свои думки и свои надежды. Тут-то и сказал он, что Катерина у него мудреная, чего-то все мечется, а за последнее время повеселела немного и – заметил – ни на неделе, ни даже по воскресеньям в молитвенный дом не ходит.

– Три воскресенья не ходила, – уточнил он.

– Правильно, – произнес Пахомов, будто заключая свои собственные нелегкие мысли о Катерине. – Дерись, тезка, за жену, дерись до победного конца. Мы, заводские, тебе поможем.

На прощание он посоветовал Василию как можно скорее познакомиться с напарницей Катерины, со Степанидой Клочковой.

– Дюжая такая женщина, по виду даже страшновата, – прибавил он со скупой улыбкой. – Но, я тебе скажу, это будет верный союзник. Голова у нее, брат, отлично устроена…