Текст книги "Утренний свет (Повести)"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
XIII
Утром, рассеянно взяв сверток с едой, поданный матерью, Клавдия отправилась на вокзал.
Когда она подошла к путям, со станции как раз тронулся длинный состав. В широко раскрытых дверях теплушек стояли и сидели, свесив ноги, красноармейцы… Клавдии показалось, что они все смотрели на нее. Невольно она оправила волосы и оглянулась.
Она и в самом деле стояла одна посреди широкой улицы. Теплушки, грохоча на стыках, плыли и плыли мимо нее. Вдруг один красноармеец, очень молодой, бритоголовый, высунулся из двери и нерешительно махнул ей рукой. Должно быть, в теплушках увидели, как худенькая, большеглазая девушка, прижав руки к груди, шагнула вперед, сорвала с себя косынку – желтенькую, в горошек – и принялась прощально ею размахивать. Тогда множество рук замахало ей в ответ.
Клавдия стояла с косынкой в руках, пока последний вагон, тускло блеснув сигнальным фонариком, не скрылся на повороте.
По старой привычке Клавдия зашагала к вокзалу прямо по путям. Тут ее и настиг резкий окрик:
– Куда? Назад!
Клавдия испуганно остановилась. На тормозе платформы, сплошь затянутой брезентом, стойл часовой. Он смотрел на Клавдию с раздражением и, как ей показалось, даже со злостью.
– Не видишь? Ступай к переходу!
– Да мне ведь на службу, вон туда, – просительно сказала Клавдия, показывая на вокзал.
– Еще разговаривать будешь! – уже и в самом деле со злостью закричал часовой и даже вскинул винтовку.
Клавдия съежилась и молча, явно обиженная, повернула назад, спиной чувствуя пристальный взгляд часового.
По широкому дощатому переходу двигался народ – женщины с ребятишками на руках, бойцы в касках, красные и потные от жары, озабоченные железнодорожники, множество крикливых мальчишек…
На перроне, у вокзального садика, пристроился предприимчивый уличный фотограф, или, попросту, «пушкарь». Сейчас перед трехногим его аппаратом стоял, робко улыбаясь, молодой красноармеец с выцветшими под деревенским солнцем волосами. За спиной у красноармейца грубо зеленела «декорация» – озеро с лебедями. Наверное, последний этот мирный снимок будет отправлен в далекую деревню с какой-нибудь неумелой и очень ласковой надписью…
Клавдия медленно шла по шумному перрону. Маленькая родная станция, знакомая, казалось, до последнего камешка, снова и снова вставала перед ней – неожиданная и немного страшная.
Со всех платформ длинного эшелона, неподвижного и затянутого брезентом, глядели жерла орудий – короткие, могучие, густо замаскированные длинными увядшими ветвями… Так вот почему был так строг сердитый часовой!
Клавдия бережно обходила стоявших у путей молчаливо-горестных женщин в чистых, праздничных платьях.
«Провожают», – прошептала Клавдия. Сердце у нее больно заныло от своей незажившей беды. И вдруг она подумала: теперь везде провожают молодых мужчин – отцов, братьев, мужей, – везде, от Тихого океана, где служил ее брат Сергей и куда нужно было ехать поездом двенадцать суток, и до Черного моря и еще других морей.
Она попыталась представить себе безмерные пространства земли, лесов, могучих рек, гор, – но в воображении у нее, вчерашней школьницы, возникали лишь страницы географического атласа. И все-таки мысль о большой Родине, о родной, ее, Клавдииной, земле, на просторах которой уже кипели сражения и пролилась первая кровь войны, – мысль эта была огромной и щемящей.
Так, в неясных раздумьях, добрела она до вокзала. В дверях телеграфа внезапно столкнулась с Яковом. Ее поразило пепельно-серое и какое-то измятое лицо парня.
– Я думала, ты дежуришь за Марью Ивановну, – сказала она, стараясь поймать его взгляд.
– Я и свои-то часы не высидел, – угрюмо пробормотал он и, чуть помедлив, добавил: – Мне повестка пришла.
– Ну?
– Ничего еще не знаю… Не должны бы взять: у меня ведь грыжа.
– Грыжа?
Клавдия имела очень смутное и какое-то смешное представление об этой болезни. Она и сейчас невольно улыбнулась. Яков был до того странный, потерянный, со своим бледным лицом и ускользающим взглядом, что она даже слегка толкнула его и насмешливо сказала:
– Ну, иди со своей грыжей… А Павел уже уехал. На войну. Он доброволец.
Тотчас же забыв о Якове, она потянула дверь телеграфа почти со страхом: Марья Ивановна, значит, дежурит здесь со вчерашнего утра, более тридцати часов!..
Марья Ивановна не оглянулась на стук двери. Она сидела, привычно склонившись над аппаратом, и палец ее лихорадочно дрожал на ключе. Клавдия подошла, робко ступая на цыпочках.
Кончив прием телеграммы, Марья Ивановна взглянула из-под пенсне маленькими, светлыми, воспаленными глазками.
– Боится, – сказала она, и Клавдия сразу поняла, что Марья Ивановна говорит о Якове. – Боится, с ночи меня мучает: возьмут – не возьмут… Вот подлец!
Она поднялась, желтая, сморщенная более обычного, с распустившимся «навесом» блеклых волос, шатаясь на затекших ногах.
– Вы сейчас упадете, Марья Ивановна! – вскрикнула Клавдия и невольно расставила руки.
– Я? – горько и обидчиво усмехнулась старуха. – Нет, скорее вон Яков упадет.
«Трус» – позорность этого понятия медленно, жгуче, ошеломляюще входила в Клавдию. Она невольно оглянулась на дверь и вся залилась румянцем: ведь и в самом же деле Яков трус, как она не поняла этого сразу?
– Мне бы мою молодость вернуть сейчас, – настойчиво проговорила Марья Ивановна и закивала встрепанной головой. – Ну, да ничего, ничего. Сладим и так. Клавдия! – громко и строго сказала она, на всякий случай опираясь рукой о стол. – Я уж пойду теперь спать, а ты гляди, девушка!
Судорожно зевнув, она подправила ладошкой свой «навес» и скороговоркой закончила:
– Яшку в ночную не пускай. Он расстроенный, еще напутает тут. Посиди уж ночь-то. А завтра с утра я сама за ним пригляжу.
– Все сделаю, Марья Ивановна, – горячо ответила Клавдия. – Для вас!
– Это как – для меня? – Старуха сняла пенсне и близоруко сощурилась.
– Нет, конечно, для всех, но… – неловко поправилась Клавдия.
– То-то, – проворчала Марья Ивановна и уже миролюбиво спросила: – Проводила, что ли, своего… – она запнулась и решительно добавила: – милого дружка?
Клавдия жалобно взглянула на нее и опустила голову.
– Вот для них, для таких вот бойцов, и работай. А я что…
Оставшись одна, Клавдия вздохнула и несколько минут сидела неподвижно. Она словно впервые пришла сюда, в тесную солнечную комнатку с пыльным, корявым фикусом в углу. Все здесь вокруг стало для нее новым и необычным. Аппарат таинственно покряхтывал, узкая бумажная лента, дрожа, ползла на пол, за дверью смутно, многоголосо гудел вокзал.
Бланки телеграмм, чистая лента в аппарате, раскрытый журнал, перо, второпях брошенное на край стола, – все взывало к труду.
Клавдия принялась было убирать на столе, но услышала позывные и, волнуясь, как на экзамене, начала прием. Это была длинная телеграмма, наполненная непонятными цифрами, и Клавдия поняла, что текст этот важный, военный.
Обернувшись, она увидела в окошечке лицо красноармейца, розовое от нетерпения. Пока она принимала телеграмму, успела образоваться очередь.
Клавдия вступила в свой рабочий день. Никогда еще она не испытывала такого чувства собственной нужности, значительности. С первой же минуты работала быстро, отчетливо, увлеченно. Посетители у окошечка дружески улыбались ей, шутили, отходили неохотно. Последний в очереди парень вытащил из бокового кармана гимнастерки небольшую записку.
– Вам, извиняюсь, не Сухова фамилия будет? – спросил он, уже подавая ей записку. – Митина жена вам прислала. Матушке то есть вашей.
– Спасибо, – не сразу ответила Клавдия, растерянно кладя на стол самодельный треугольный конверт.
– Вот, значит, все я исполнил, – сказал красноармеец и протянул Клавдии в окошечко широкую ладонь. – Очень уж просила. Затем до свиданьица.
– До свидания! – спохватилась Клавдия и немного задержала его руку. – Возвращайтесь с войны.
– Постараюсь. – Красноармеец улыбнулся ей и нахлобучил пилотку.
В-тот же момент Клавдия поняла, что этот плотный голубоглазый человек чем-то очень остро напомнил ей Павла.
Она порывисто вскочила – письмо упало на пол – и высунулась в окошечко. Но парень уже скрылся в вокзальной сумятице.
Клавдия принялась за передачу телеграмм, думая о том, что от Павла уже могло бы прийти первое письмо, с дороги. Мысль эта мешала работать. Клавдия сердито сдвинула брови и заставила себя сосредоточиться на отчетливом постукивании аппарата.
За окном, наглухо закрытым синей бумагой, то и дело нарастал железный грохот, неудержимо приближалось горячее фырканье паровоза, и тогда здание вокзала сверху и донизу начинало сотрясаться.
На рассвете явился Яков – свежий, проспавшийся, в новом сером костюме. Его не взяли, он торжествовал, сразу стал прежним.
Клавдия едва удерживалась от дремоты, таращила сонные глаза и пробовала даже презрительно усмехаться. Но усталость была так велика, что она ощущала в себе только одно яростное желание – спать!
Яков поднял с пола и подал ей оброненное письмо, и она, заметно на этот раз от крайней усталости прихрамывая, пошла к двери.
Мать встретила ее у ворот и втащила на кухню. Клавдия смирно уселась на широкой скамье и сквозь дремоту с глухим удивлением думала, что здесь, дома, все было по-прежнему, как будто ничего не случилось. Отец еще спал. На кухне, как всегда в этот час, топилась русская печь, и отсветы огня мирно играли на беленой стене. Мать привычно сновала по кухне, и под ногами слабо и уютно поскрипывали половицы. Кошка, выгибая спину, подошла к Клавдии, глянула на нее желтыми льстивыми глазами, принялась мурлыкать и тереться носом о колени.
– Вторую ведь ночь не спишь, глупая, – укоризненно сказала мать, повернув к Клавдии воспаленное от огня, но ласковое и спокойное лицо.
– Зато, мама, я сегодня работала, как песню пела, – громко сказала Клавдия: в ушах у нее звенело, и казалось ей, что мать ничего не услышит. – Вот только бы Яков чего-нибудь нам не напутал… – ревниво и с гордостью подчеркнула она «нам». – А теперь я и всегда, так буду работать, – война ведь, мама!
Она подняла палец, как это делала Марья Ивановна, и вдруг увидела письмо, крепко зажатое в кулаке.
– Да, мама! Вот тебе письмо.
Она старательно расправила смятый конверт и положила на стол.
– От кого?
Мать подошла, насторожившаяся, и недоверчиво взглянула на конверт. Читала она только в очках, да и то с трудом, к тому же очки всегда куда-то терялись.
– Зачти-ка, – сказала она Клавдии, сдерживая шумное дыхание.
– Это от Митиной жены, – пробормотала Клавдия, пробегая крупные кривые строки.
– Ну-ка! – торопила ее мать.
– «Дорогая, уважаемая Матрена Ивановна. Пишет вам Елена, жена Димитрия Сухова. Так что я стала прихварывать. Ребенка соседи призрели. Повидаться нам бы надо, приезжайте, очень прошу и очень. Митя уехал на линию, и теперь ничего не известно. Время какое, сами знаете. Приезжайте, а то я хвораю. Шлю вам низкий поклон, известная вам Елена».
Мать бессильно опустилась на стул.
– Зачти-ка еще раз. Чего-то в голову ударило.
Клавдия снова, раздельно, прочла записку.
– То-то я ее третью ночь подряд во сне вижу, – сипло сказала мать.
Она бережно приняла от Клавдии письмо и положила за божницу.
XIV
Матери казалось, что она не испытывает ни удивления, ни испуга: не первую войну она видела в своей жизни, не в первый раз читала белые листки о мобилизации. Отчетливо и печально, во всех подробностях, вспоминала японскую войну – тогда они с Диомидом были молодоженами – и войну тысяча девятьсот четырнадцатого года – тогда Диомида не взяли в армию как железнодорожника. Теперь, думала она, муж стар, сын Сергей служит в Дальневосточной армии, а Димитрий освобожден по чистой из-за плоской стопы.
Она старалась как можно дольше сохранить в доме мирную тишину и спокойствие. Так же, как и прежде, семья молчаливо встречалась за столом, цепному псу выносилась его глиняная чашка со щами, двор чисто подметали по утрам, грядки в огороде тщательно поливали и сразу же после вечернего чаепития ложились спать.
Внимательно и сочувственно смотрела Матрена Ивановна, как уходили на войну мужчины с ее улицы. Она кланялась им по-деревенски уважительно, целовала, даже плакала, но душа ее, в сущности, оставалась спокойной.
Ее напугала и удивила только первая воздушная тревога. Война загоралась, как пожар, на всей земле и была не похожа на прежние войны: граница между «позицией» и далекими мирными городами была сразу же стерта, и, значит, ныне будут воевать и женщины, и дети, и старики.
«Старикам-то надо бы до войны помереть, они и так тяжело несут, а тут еще лишние зарубки на сердце…» – думала она как бы в предчувствии огромного горя, идущего ей навстречу…
Угрюмо и осудительно она смотрела, с каким неистовым старанием старик и Клавдия роют узкую щель на огороде. «Могилу, что ли, сами себе готовим?» – хотела сказать она, но сдержалась: в последние годы она была главной опорой в доме и знала, что ей нельзя падать духом.
В одну из долгих тоскливых ночей, когда над городком снова пролетали немецкие самолеты, она, лежа в постели и слушая прерывистые гудки паровозов, поняла полную бесплодность своих стараний сохранить нерушимое спокойствие в доме. Разве могла она, старая, одинокая, слабая, противиться войне, которая могуче и жестоко вошла в каждую жизнь, в каждое сердце, в каждую минуту дня и ночи…
И вот тогда в ней с непреодолимой силой возникла мысль о семье. «Теперь бы собрать под одну крышу всю семьюшку. Не такое время, чтобы в разных гнездах гнездовать. Сергей далеко, а вот Димитрий, Елена да внук…»
Утром, за завтраком, она хотела сказать старику о своих ночных мыслях, но, посмотрев на его сонное, одутловатое лицо, очень постаревшее за неделю войны, привычно промолчала.
Выпив свой чай, Диомид Яковлевич взял метлу в сенях и вышел во двор, однако скоро вернулся и молча стал копаться в своем кованом сундучке, с которым когда-то отправлялся в поездки. Он искал что-то и, видно, не мог найти.
– Мать, – несколько смущенно спросил он, – да где же мой свисток-то? Кондукторский?
– Должен быть там, в сундуке, – удивленно отозвалась старуха. – На что он тебе понадобился?
Диомид Яковлевич неохотно объяснил, что квартирантка увозит маленького Морушку в эвакуацию и что мальчишку надо на прощанье позабавить подарком.
– Своих-то небось не забавлял, – глуховато, с обидой сказала Матрена Ивановна. Она мельком взглянула на молчавшую Клавдию и с нескрываемым раздражением добавила: – Убил бы небось за свисток-то.
Старик, наверное, нашел свою пропажу. Ничего не ответив, он виновато ссутулился и выскользнул из кухни.
Через несколько минут на крыльце радостно затопотал квартирантский Морушка. Было слышно, что он изо всей силы дул в свисток, но никакого звука у него не получалось.
– А ты полегше, – терпеливо объяснял Диомид Яковлевич. – В рот-то совсем не забирай, а вот так…
Он свистнул на весь двор, пронзительно, заливисто, и Морушка счастливо засмеялся.
– Смотри-ка, отец-то на старости лет какой стал, – не то насмешливо, не то задумчиво сказала Матрена Ивановна и снова взглянула на Клавдию.
Клавдия угадывала и поздний гнев и бесполезное сожаление в недосказанных словах матери. Ах, если бы это просветление пришло раньше, до того, как отец перекорежил судьбу всей семьи!
Ужаснее всего то, что отец жил или считал, что живет, – для детей. За всю свою жизнь он не выпил на собственные деньги ни капли водки, не покатался лишний раз на ярмарочной карусели, никогда не ходил в трактиры иль в театры. Он жил в долголетнем каторжном труде, яростно накопляя рубли. Целью его жизни были дома, которые он еще смолоду решил выстроить на своей усадьбе, с тем чтобы они вместили, не только наличную его семью, но и будущих снох и внуков. К концу первой войны с немцами он осуществил упрямые замыслы, и два дома, одинаковые, как братья-близнецы, встали на подворье, собранные из несокрушимо толстых бревен.
Тут как раз пришла революция, и он, человек, которого в поездах почтительно звали главным кондуктором или просто «главным», вдруг испугался и на некоторое время потерял свою уверенную, властную осанку. Он стал даже уклоняться от поездок, которые благодаря искусной системе кондукторских взяток были главной причиной его постепенного обогащения. Но ему пришлось все-таки поездить и с красными и с белыми эшелонами, и однажды он даже угодил в перестрелку и, устрашенный насмерть, лежал на полу вагона вместе с красноармейцами.
Тревожные годы прошли, все как будто определилось и улеглось. Более того – дела «главного» пошли в гору по причине голодного года. Это были хорошие времена: эшелоны шли, переполненные мешочниками, и взятки потекли в руки «главного» с невиданной щедростью. В этот год он покрыл дома жестью, поставил новый забор и купил породистую корову. Он даже раздобрел тогда в теле, и квадратная его борода сверкнула первой благостной сединой. Ему казалось, что всем бедам пришел конец.
И тут старшего его сына, девятнадцатилетнего Сергея, точно ветром отнесло от дома. Мать долго покрывала «озорство» сына, плакала, молилась втихомолку. Ничто не помогло. Однажды, вернувшись из поездки, отец лицом к лицу столкнулся с Сергеем – и не узнал его. Среди зальца в длинной шинели, застегнутой на все пуговицы, стоял высокий, плечистый парень с холодноватыми насмешливым взглядом больших глаз. Разговор, крик, ссора, плач матери ни к чему не привели. Сергей уезжал на комсомольскую работу в далекую степную деревню, на родину матери. Отец на прощанье хотел вытянуть Сергея собачьим арапником по плечу, но сгоряча промахнулся, и крученый конец арапника врезался в щеку парня, около свежего рта. Сергей не крикнул, только пристально взглянул на мать и, зажав ладонью раненое лицо, ушел навсегда.
Вслед за Сергеем второй сын Суховых, тяжеловатый в плечах, медлительный и угрюмый Димитрий, при всей семье, хладнокровно назвал отца спекулянтом, собственником и ушел из дома, тоже навсегда. Перед расставанием долго, с нежной пристальностью, смотрел на мать.
Мать… Диомид Яковлевич привык к безгласной покорности жены, немало бивал ее, равнодушно глядя на ее слезы: смолоду, от отцов, ему известно было, что бабьи слезы – вода…
В поездках он почти никогда не думал о жене. Он просто знал, что непременно и скоро увидит ее – хмурую, обыкновенную, в засаленном фартуке, среди детей. Когда же сыновья ушли, она стала молчаливо и требовательно поглядывать на него своими большими замученными глазами, и он плевался и топал ногами, не зная, что ей сказать.
Димитрий колесил по соседним городам, жил в Москве и в конце концов – было слышно – обосновался на станции Лес, недалеко от Прогонной. Диомид Яковлевич в ту пору еще ездил кондуктором. Он стал слезать с поезда на этой станции и – тучный, усатый, с квадратным лицом полицейского урядника – ходил до последней минуты вдоль состава, ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая. Он ждал, что к нему подойдет наконец его Митька, испросит прощения или же просто поздоровается…
В тридцать втором году у Сухова отобрали дом, перевели квартирантов на коммунальную оплату, а самого Диомида Яковлевича едва не лишили права голоса. Старик был почему-то твердо уверен, что все эти беды наделал ему Димитрий, и теперь думал о младшем сыне как о выродке, с удивлением и злобой.
Весть о старшем сыне привезли дальние родственники Матрены Ивановны. В тридцатом году Сергей агитировал за колхозы, и на одном из богатых степных хуторов его пытались убить.
После того Сергей сгинул куда-то, и не скоро старики узнали, что он уехал на Дальний Восток.
Старик уволился с железной дороги, получил пенсию и окончательно затих и присмирел..
Жена, которая была значительно моложе его, мало-помалу подняла голову, стала властно покрикивать на старика, жестко осадила его раз и два, пока он не понял, что получает теперь кусок хлеба из ее рук. Тут он и приобрел робкую хрипотцу в голосе, взгляд его потускнел и странно не соответствовал грузным, круто развернутым, начальническим плечам. Жизнь стала монотонной, дни неотвратимо похожими один на другой, и не было никакой возможности и никаких сил изменить их медлительное течение.
В последнюю предвоенную весну Матрена Ивановна заметила, что старик совсем погрустнел и почему-то подолгу со странной пристальностью наблюдал за шумными играми сына квартирантки, пухлого, курносого Морушки.
Но особенно помрачнел и растерялся старик в первые тяжкие дни войны: он стал горбиться, часто не отвечал на вопросы и только нерешительно усмехался.
Утрами, просыпаясь, он по старинной привычке с размаху вставал на ноги, причем его голые задубелые пятки припечатывались к полу с каким-то металлическим стуком. Бывало, с этого стука в доме начиналось утро…
Теперь же дом не откликался ему ни единым звуком, спешить было решительно некуда, и он неторопливо одевался, завтракал, брал у жены гривенник и отправлялся в киоск за газетой. Возвратись домой, усаживался на жестком диванчике, вздевал на мясистый нос очки и начинал читать медленно, с неправильными, смешными ударениями.
Клавдия не знала, понимал ли старик что-нибудь в газете, потому что о прочитанном он не вел никаких разговоров.
Была у старика одна стародавняя обязанность: каждое утро он тяжело взлезал на скрипучий табурет и большим, почерневшим от времени ключом заводил часы с кукушкой. Раньше эти часы шли с одним заводом целую неделю. Теперь пружина ослабела, они тикали с легким похрипыванием, словно с одышкой, и все же в положенный срок пружина с протяжным звоном выталкивала на точеный карнизец облупленную, безносую и какую-то замученную кукушку. Этой кукушкой пугали детей в доме Суховых. Дольше всех боялась ее Клавдия, но потом и она поняла, что бедная кукушка совсем не страшна и, сколько она ни кукуй, в доме ничто не переменится.
