Текст книги "Утренний свет (Повести)"

Автор книги: Надежда Чертова

V

Прошло еще два дня. Выполнение заказа подвигалось туго. Евдокия Степановна почти не появлялась дома: она ночевала в мастерской. Вера возвращалась, когда вся квартира уже спала. Она падала в постель и засыпала как убитая, – натруженные руки болели даже во сне.

Первая бригада швейниц, куда попала Вера, оказалась старательной и дружной, а бригадир Евдокия Степановна – беспощадно требовательной, почти грозной. Красное бархатное знамя победителей в соревновании бессменно висело над ее машиной.

Зато отставала соседняя, вторая бригада.

Среди недели в мастерской подсчитали выработку, прикинули сроки, – получалось, что плана им никак не выполнить. Поздним вечером провели собрание. Оно вышло шумным и гневным. Швеи из второй бригады горько жаловались на молоденьких девчонок, которых будто бы подкинули к ним скопом. И швейниц и девчонок ругали так сурово, что Вера с непривычки перепугалась. Что же теперь будет?

Марья Николаевна помалкивала, хмурое лицо ее было непроницаемо. Вот всегда она так: даст людям выговориться, и если сочтет, что, накричавшись, швеи нашли верный выход или решенье верное, – промолчит до конца.

И с таким же вот тихим, неприметным упорством, не крича, не споря, не надоедая начальственными «указаниями», Марья Николаевна как никто умела самую обыкновенную женщину-домохозяйку, привыкшую орудовать только в четырех стенах кухни, подвести к понятию труда общего, государственно важного. И – Вера знала это по себе – новая швея быстро и накрепко прикипала к мастерской, и не только выполняла норму, как любой служилый или рабочий человек, но уж и гордилась трудом своим, и жаждала его.

Вот эту гордость начинала ощущать в себе и Вера, совсем новая, недавняя работница. И напрасно она напугалась того вечернего собрания: утром, войдя в мастерскую, увидела она возле каждой девичьей машины швею из своей бригады. Урывая минуты из считанных и трудных своих рабочих часов, женщины терпеливо обучали молодых швейниц.

– Отругали – теперь помочь надо, – кратко объяснила Вере Зинаида Карепина и указала на дальнюю машину, за которой сидела рыжая девчонка с удивительно длинными руками и золотистыми глазами.

Ее прикрепили к Вере, и Вера направилась к ней о некоторым страхом.

Где-то на дальней станции уже формировался, наверно, эшелон раненых, назначенных в госпиталь, подшефный мастерской.

– Наши раненые скоро приедут, – говорили швеи, строча белье из бязи, которая желтела и желтела до головокружения у каждой перед глазами.

Теперь нельзя было терять ни минуты.

В углу темноватой комнаты закройщиков поставили неизвестно откуда взявшуюся старую тахту. Здесь отсыпались по очереди те, кто уже не мог преодолеть утомление. Иногда и среди дня на тахте, прикрытая полоской бязи, спала, истомленно раскрыв рот, какая-нибудь швея. Через час-два она снова появлялась у своей машины, заспанная и немного отдохнувшая..

Марья Николаевна отвоевала в ближайшей столовой два постоянных стола, возле самой кухни. Швеи бегали сюда по очереди, и молодые подавальщицы приносили им обед без всякой задержки.

Неделя близилась к концу, и из госпиталя уже спрашивали, будет ли готово белье к сроку и не могут ли шефы прислать двух или хотя бы одну работницу, чтобы она помогла вымыть окна: в госпитале не хватало рабочих рук. Марья Николаевна только плечами пожала: она не могла бы сейчас отрядить «даже и полчеловека», но немного позднее, – скажем, во время приемки раненых, – мастерская непременно выделит одну работницу на целую неделю.

В госпиталь могли послать и Веру. Она хотела этого и, конечно, страшилась…

Ей очень хорошо было работать рядом с Зинаидой Карепиной. В эти дни общего, почти непосильного напряжения Зинаида Прокопьевна работала по-обычному, двигаясь неторопливо и как-то уютно, но придирчивая бригадирша не забраковала ни одной ее рубашки.

Вера узнала, конечно, и многих других работниц своей бригады. Вот маленькая, медноволосая, стареющая и необыкновенно болтливая Елизавета Кочкина. Весь день Вера слышала ее высокий, немного истерический голос, а когда оглядывалась, видела только быстрые белые руки Елизаветы с нежными крапинками веснушек. Она была женою младшего лейтенанта, бездетной и, кажется, не очень счастливой. Муж присылал ей с фронта странно короткие письма, похожие скорее на телеграммы. Елизавета с жадностью слушала чужие длинные фронтовые письма и потом говорила: «А мой-то» – и горестно взмахивала маленьким листочком с несколькими аккуратными словами: «Жив, здоров, такой-то…»

Еще дальше сидела черная, как жук, красивая Манюша, имевшая обыкновение завивать на лбу и около ушей кокетливые кудри, – они казались приклеенными к ее круглому лицу. Манюшу в цехе звали «Кармен». «У нее бес в глазах играет», – говорили о ней пожилые швеи. У Манюши было трое ребят. Мужу своему она писала на фронт путаные, ласковые письма, которые предварительно с каким-то злым наслаждением прочитывала своей соседке Елизавете. Она и сама вся была путаная: любила своих ребят, но совсем за ними не присматривала, была кокетлива, но неряшлива до того, что под завитками кудрей частенько темнела немытая шея; горько плакала о муже, когда его ранили и он прислал письмо из госпиталя, а сама заигрывала даже с длинноносым раздражительным закройщиком. «Живет – как по косогору ее несет», – с неодобрительным удивлением говорила о ней соседка Домна Евлохова, старая скорбная женщина в темном платке.

И много еще сидело в цехе разных женщин, молодых и старых, но Веру неизменно тянуло к Зинаиде Карепиной. Они сдружились, и в свободные минуты Зинаида Прокопьевна рассказала, что муж ее, слесарь первой руки, работал до войны на механическом заводе, а она всю свою жизнь до этой мастерской была матерью и хозяйкой. Теперь муж ее получил звание старшего сержанта и сражался на Первом Украинском фронте, а старший сын кончал школу лейтенантов и собирался ехать на фронт.

Не сразу из скупых слов Карепиной Вера узнала, что муж у нее выпивал, был человеком крутого характера и, случалось, под горячую руку даже скандалил в доме.

– Ну, да чего в семье не бывает, – говорила, усмехаясь, Зинаида Прокопьевна. – Прожили все-таки двадцать лет, ребят вон каких вырастили. Я, бывало, смолчу – и все по-тихому, по-тихому, будто ничего между нами не было. Муж-то и покорится. Скажет: «Ты у меня утешительница». Или еще так: «Святая ты, что ли?..» – и засмеется.

Карепина слегка закраснелась и взглянула на Веру своими удивительными глазами.

– И засмеется, и поцелует… Любит он меня.

– Около тебя, Зина, мне спокойно, – сказала Вера, восторженно глядя в карие глаза Карепиной. – Просто удивительно, как спокойно.

Зинаида Прокопьевна молча озабоченно склонилась над своей машиной.

Так проработали они, не расставаясь друг с другом, до пятницы, а в ночь на субботу почти никто не ушел из мастерской: на завтра, в полдень, была назначена торжественная приемка заказа.

Сначала Вере казалось, что она и не устала, плечи и руки совсем не ныли, только все тело у нее было почему-то необычайно легким, как бы невесомым, да глаза очень горели. Ей казалось, что она просто немного опьянела от долгого непривычного сидения, стука машин и мелькания желтой бязи.

Она сняла наперсток с пальца и привычно крутнула колесо машины. Бязь внезапно поплыла у нее перед глазами. Она удивленно замотала головой, стараясь освободиться от наваждения, и, должно быть, вскрикнула или застонала.

– Ты чего? – услышала она голос Карепиной, очень тихий, долетевший до нее словно из-за стены.

Вера промолчала. Странная тьма, все более сгущаясь, обступала ее, обморочная тошнота сдавила горло.

Чьи-то сильные руки в тот же момент подхватили ее, не давая упасть с табуретки.

Она слышала голоса вокруг себя. Кто-то смачивал ей виски, и капли теплой воды текли у нее по щекам. Тьма начала медленно отступать, и она увидела, словно сквозь сумрачную сетку дождя, усталое и встревоженное лицо Марьи Николаевны.

– Это ничего, – стыдясь, сказала Вера. – Мне уже хорошо, пустяки.

Но ее все-таки отвели в комнату закройщиков.

Она легла на тахту и закрыла глаза. Непреодолимая усталость блаженно обволакивала ее.

Проснулась она только через несколько часов. В низкие окна подвала несмело входил рассвет. В пустой мастерской было непривычно тихо.

Вера осторожно повернулась и тотчас же увидела Евдокию Степановну: она спала на соседнем столе, укрывшись стареньким дождевиком. За вторым столом, около тускло горящей лампы, неподвижно сидела Марья Николаевна, заведующая.

Не веря себе, Вера подняла голову. Перед Марьей Николаевной лежал белый, неровно надорванный конверт и смятый листок письма. Крепко прикусив губу, Марья Николаевна смотрела куда-то в угол; по бледному лицу, страдальчески искажая его, проходили судороги сдерживаемого плача.

Вера замерла, боясь выдать себя даже дыханием. Что могло случиться у Марьи Николаевны, чье счастливое благополучие было таким утешительным, таким радостно-прочным в глазах всех мастериц этого подвала? Неужели письмо это – с фронта?.. Муж?

У Марьи Николаевны было двое ребятишек-подростков, по которым с первого же взгляда видно было, что выросли они в спокойной, крепкой, любящей семье. Муж ее, майор-артиллерист, писал ей часто. Когда то одна, то другая работница спрашивала: «Ну как, пишет?» – все были уверены, что ответ будет только утвердительный…

Что же, что же могло случиться с этой хорошей женщиной? Вчера она была по-обычному приветливой и бодрой… Может, подойти к ней сейчас? Или совсем затаиться?

Пока Вера колебалась и раздумывала, Марья Николаевна тихо встала, вложила письмо в конверт, подержала обеими руками и бережно спрятала на груди. Потом пригладила волосы и, снова приостановившись на минуту, вынула шпильки, расплела косу и вся скрылась под тяжелыми русыми волнами волос.

Неторопливо и тщательно, она привела себя в порядок и тихонько, боясь, очевидно, разбудить Веру, окликнула Евдокию Степановну.

– Запри за мной, – сказала она, когда та подняла взлохмаченную голову.

Обе молча прошли до дверей, и тут Евдокия Степановна громко зашептала:

– Ну, придумала?

– Нет.

– Тут ничего и не придумаешь.

Марья Николаевна тяжело опустила голову и взглянула на бригадиршу исподлобья:

– Здесь нельзя показывать… и в доме нельзя.

Евдокия Степановна обняла Марью Николаевну и притянула ее к себе.

– Слушай-ка, а я думаю: живой он останется. А?

– И я… думаю так, – через силу шепнула Марья Николаевна.

– Твое сердце вернее моего чует: останется, увидишь!

– Ну… спасибо тебе, Дуняша.

– А ежели чего… – Евдокия Степановна вяло взмахнула ладошкой, слова у нее не шли, – ногу там иль чего порушат… неужто не примешь?

Марья Николаевна всплеснула руками:

– Господи! Да для меня и мысли такой не существует! Только б живой…

Евдокия Степановна вернулась на свой стол и легла. Вера решилась подать голос:

– Что с Марьей Николаевной?

– Услышала – так молчи, – сурово приказала ей Евдокия Степановна и, выдержав долгую паузу, неохотно рассказала, что муж Марьи Николаевны тяжело ранен в ногу. Из госпиталя сосед по койке пишет, что угрожает газовая гангрена. Больше она ничего не прибавила, и Вера не решилась расспрашивать.

Часом позднее, по дороге домой, бригадирша передала Вере распоряжение Марьи Николаевны отдыхать дома субботу и воскресенье, а в понедельник после обеда явиться в подшефный госпиталь, в распоряжение сестры-хозяйки.

Сама Евдокия Степановна бежала домой только для того, чтобы переодеться в праздничное платье: предстояла встреча с представителями госпиталя.

VI

Вечером, вспомнив наказ Евдокии Степановны – полить грядки на огороде, Вера взяла ведро, маленькую цветочную лейку и направилась во двор.

У соседнего парадного крыльца она почти столкнулась с высоким офицером. Это был новый муж Катеньки; он, наверное, возвращался со службы. Вера видела его несколько раз издали и только сейчас разглядела как следует: у него было хмурое розовое лицо, крючковатый нос и тонкий, словно с силой сжатый, рот. Вера успела разглядеть на его плечах погоны майора административной службы. Она оглянулась ему вслед и вздохнула: совсем не такой, как Сережа…

На огороде шумно перекликались женщины, бегали полуголые ребятишки, журчала вода. Лейка была одна на весь двор, на нее устанавливалась очередь. Многие поливали из консервных банок, дно у которых продырявили гвоздем.

Вера включилась в эту веселую работу. Ребята бегали за ней по пятам, восхищаясь ее крошечной лейкой. Свежая зелень поблескивала росой, в воздухе пахло влажной землей.

Вера поливала длинные грядки Евдокии Степановны и думала о том, что в мастерской теперь уже состоялась торжественная сдача заказа. Она представила себе нарядную, важно насупленную Евдокию Степановну, носатого закройщика – он тоже состоял в почетной комиссии – и, наконец, Марью Николаевну…

Как-то она, бедная, таит про себя горе, нависшее над ней и над ее ребятами?

А что, если б Петр лежал вот так в беспамятстве и сестра из госпиталя прислала бы торопливую записочку о «неудовлетворительном состоянии», о возможности газовой гангрены? Вера вздрогнула и едва не выронила лейку.

«Милая, милая, не может быть, чтобы это с тобой случилось!» – подумала она о Марье Николаевне.

Поливка скоро кончилась, женщины еще раз оглядели грядки, шуганули ребят с огорода и отправились по домам. Вере не хотелось уходить в пустые комнаты, и она, забрав ведро и лейку, поднялась в цветничок. Здесь над узкими цветочными грядками колдовала маленькая Наташа. Рыжая гривка упала ей на глаза, и толстенькие пальцы быстро, энергически что-то проделывали с землей.

– Посмотрите – цветочки уже вылезли. Я им помогаю, – сказала она, очень старательно и твердо произнося слова и взмахивая рыжей гривкой.

Вера наклонилась к ней, с наслаждением вдыхая знакомые, полузабытые запахи здорового детского тельца.

– Не вылезли, а взошли, – дрогнувшим голосом сказала она.

Наташа послушно повторила:

– Взошли!

Вера только теперь заметила, что девочка освободила от земли все ростки, дружно показавшиеся на грядке. Некоторые всходы были уже по третьему листку. Вглядевшись в них пристальнее, Вера горестно заметила:

– Наташка, да это крапива!

– Крапива! – с восторгом повторила Наташа: она была слишком мала, выросла на городском дворе и не знала разницы между цветами и крапивой.

Вера хотела выдернуть ростки крапивы, но Наташа обиженно закричала.

В тот же момент Вера услышала тяжелые шаги по асфальту. Загорелый военный в пропыленных сапогах и в помятой гимнастерке, с орденом и гвардейским значком на груди, шел прямо на огород.

– Дядя военный! – крикнула Наташа и поманила его ладошкой.

Вера невольно приподнялась со скамьи. Военный улыбался ей, но она не узнавала его.

– Вера Николаевна! – сказал он и перешагнул длинными ногами через ржавую изгородь. – Вы совсем не изменились, только поседели.

Наташка с любопытством смотрела на обоих. Она увидела, как тетя Вера испугалась, сложила руки на груди и прошептала: «Как же это? Как же это?» – а вслух сказала громко и ненастоящим голосом:

– Сережа! Сергей… извините, по отчеству не помню…

Военный поднялся к ним в цветник, задел обе грядки, засмеялся и, совсем не видя, что Вера его испугалась, принялся трясти ей руки.

– Не надо отчества! Ну, здравствуйте! Вы первая мне встретились в доме. В моем доме…

– И я тоже! – крикнула Наташа, но дядя ее не услышал, он был какой-то чудной.

Наташа попыталась овладеть его вниманием.

– Дядя Сережа, а у нас крапива, – тормошила она военного, но он все держал Веру за руки, и смеялся, и говорил что-то быстро-быстро.

– Ну, а… – Сережа вдруг поперхнулся и вытаращил глаза, – а Катенька… жива? Здесь?

– З-здесь, – сказала Вера все тем же ненастоящим голосом. – Она комендантша…

Сережа рванулся было уходить, но его полевая сумка зацепилась за скамейку, а потом Вера схватила его за рукав.

– Ее нет дома… И она поздно придет, – испуганно сказала она, насильно усаживая его на скамью. – Подождите здесь.

Он с недоумением оглянулся и, наверно, только сейчас увидел и огород, и цветничок, и Наташу, смотревшую на него во все глаза. Девочка подошла и сказала, твердо выговаривая:

– А я тетю Катеньку знаю.

– Ага, – рассеянно отозвался Сергей, едва ли ее слыша.

Но, помолчав, он уставился на девочку со странной пристальностью. Наташка тотчас же взгромоздилась к нему на колени и бесцеремонно потерла пальчиком красную эмаль ордена.

– А у тети Катенькиного дяди военного…

– Наташка! – крикнула Вера с отчаяньем.

– …нету ордена, – договорила Наташка, но с колен Сергея все-таки соскользнула.

– Ступай домой! Сейчас же! – задыхаясь, сказала Вера.

Оба не заметили, как исчезла девочка. Вера видела, как побледнел Сережа и бледнел все больше и больше: у него стали пепельными виски и даже ноздри.

– Катенька… – Сережа несколько раз порывисто, словно из кислородной подушки, глотнул воздуха, – она не ждет меня? Вера Николаевна, вы, как мать, скажите… Я ведь сразу все понял по вашей растерянности, а только дурака валял, старался замять, обмануться. Вера Николаевна!

– Вас считали погибшим, – робко сказала Вера.

– Был в окружении, тяжело раненный. Но я писал два месяца назад…

– Писали? – пролепетала Вера.

– Значит, правда, – медленно сказал он, пристально глядя на нее, – она – замужем?

Вера тяжело опустила голову.

Он отцепил свою полевую сумку, громко щелкнул застежкой, – руки у него тряслись.

– Я уеду… Я сейчас уеду, – пробормотал он сквозь зубы, мучительно краснея и вдруг становясь похожим на прежнего молоденького Сережу-плановика, который играл в теннис и писал стихи.

Вера взяла его за руки.

– Никуда вы не поедете. Пойдемте ко мне!

Он попытался выдернуть руки, но тотчас же ослабел, усмехнулся, опустил голову.

– Мне стыдно… Мне должно быть больно, а мне стыдно, очень стыдно, Вера Николаевна. Я почти не знаю вас, а вы… Но мне очень, очень… Вера Николаевна, спасибо, но, может, мне лучше уехать все-таки сейчас, а?

– Уедете завтра, – спокойно возразила Вера и повела его за собой.

Они прошли по темному двору, где оба знали каждый камушек. Сереже, наверное, трудно и страшно было проходить мимо плотно закрытой двери своей квартиры, – тут его даже шатнуло, он больно толкнул Веру плечом и совсем этого не заметил.

Вера ввела его в свою комнату, опустила шторы, зажгла свет и, почти не думая о том, что это она делает, сняла ключ со стены, отперла комнату Лени и принялась стирать пыль со стола, со стульев, с этажерки, торопясь так, словно все это было раскаленным и обжигало пальцы.

Ничего не подозревая и громко стуча сапогами, Сережа прошел в комнату Лени, снял с себя полевую сумку и повесил на кровать.

– Располагайтесь, – тихонько сказала Вера и взяла одеяло с постели, чтобы стряхнуть трехлетнюю пыль.

В коридоре она постучала к бабушке. Галя уже спала. Бабушка, выслушав краткую историю Сережи, сказала с уверенностью:

– Теперь ему водочка нужна. Ты его не утешай, не останавливай. Заплачет – пусть плачет, ругаться зачнет – пусть поругается. Ему теперь с самим собой счет свести надо…

Бабушка пошуршала чем-то в темноте и сунула в руки Вере теплую бутылку.

Сережа пил молча, почти не закусывая, и был все еще бледен. Вера пригубливала свою рюмку, нерешительно улыбалась и вспоминала его, Сережу, и Катеньку – какими они были до войны.

Сережа был юный увалень, толстогубый, смешливый, конфузливый. Во дворе почему-то относились к нему со снисходительным добродушием и справедливо считали, что главная у них в семье Катенька.

И вот теперь он сидел перед Верой – худой, скуластый, суровый, с таким же, как у Петра, пронзительным взглядом человека войны, с жестким, обветренным ртом, в котором уже не было ничего юношеского. На лбу у него пролегли глубокие морщины, – они рассекали лоб не вдоль, как обычно, а поперек. И все-таки в цветничке, пока он не знал про беду с Катенькой, он еще был похож на прежнего Сережу.

Вера неприязненно вспоминала и Катеньку – в ее ярких халатиках, девически тоненькую, с каштановыми, очень густыми волосами и смуглым, скуластым лицом. Глаза у нее были красивые, темные, смешливые. Катенька любовно следила за собой и знала, что ей решительно нельзя смеяться «во весь рот»: глаза тонули в скулах, и лицо становилось совершенно круглым. А если все-таки не могла удержаться и смеялась, то непременно закидывала голову или кокетливо прикрывалась рукавом.

В сущности, Катенька была доброй женщиной, способной на сочувствие людскому горю, но доброта эта была какая-то неровная, безалаберная, и люди инстинктивно угадывали, что главное в ней – любовь к себе. «В свое чрево живет, гладкая», – говорили о ней женщины во дворе.

…Сережа долго сидел над рюмкой, тяжело опустив голову, и Вера уже подумала, что он задремал. Но вдруг он поднял глаза, странно посветлевшие, неподвижные, и сипло повторил:

– Я ведь не пьяный, Вера Николаевна. Извините.

– Вы бы закусили, Сережа…

Он, должно быть, не понял, что сказано, и продолжал смотреть на нее со странной сосредоточенностью.

– Там у нас в землянке… всякие разговоры случались. Мужские, понимаете, разговоры… Но! – Он поднял длинный палец и угрожающе нахмурился; мускулы лица уже не подчинялись ему, и он только жалко скривился. – У каждого – слышите? – у каждого из нас была вот такая карточка…

Он не сразу нашарил пуговицу на боковом кармане, выхватил оттуда маленькую карточку и с силой шлепнул ею о стол. С карточки улыбалась Катенька.

– Вот такая карточка. И никто – слышите? – никто не смел смеяться. Святыня!

Сережа уронил голову и заскрипел зубами.

– Я бы… я… – шепотом сказал он, – я бы ударил лучшего моего товарища… да! – он вскинул искаженное лицо, – если б он посмел именем моей Катерины, т о й…

Вера боялась пошевелиться. Может быть, Сережу следовало оставить одного, но как это сделать?

– Позовите мне эту… Катерину Ивановну. А  э т о т  кто? Кто? Почему вы молчите? – неожиданно крикнул он.

– Не нужно, Сережа. Хотите, я воды принесу?

– Хочу воды, – тихо согласился Сережа. Но когда Вера поднялась, снова закричал: – А вы, Вера Николаевна? Смотрите, разыщу Петра…

– Он у меня только что был. Я воды принесу.

– Извините.

Сережа грузно опустил голову, и больше Вера не дождалась от него ни слова.

Она принесла и поставила на стол кружку холодной воды. Бесшумно убрав посуду, приготовила постель и ушла, оставив дверь открытой.

Она слышала, как Сережа что-то бормотал, вскрикивал, ходил по комнате, шелестя бумагой.

Потом все затихло.

Вера со страхом подумала, что утром Сережа может встретиться с Катенькой: старательная комендантша рано появлялась во дворе.

Еще не совсем рассвело, когда Сережа, слегка опухший, но аккуратно подтянутый и очень серьезный, вышел из комнаты.

Он сказал, что отправляется на вокзал.

– Это у нас поощряется – досрочно возвращаться из отпуска. – Он смущенно потеребил ремень портупеи и прибавил: – Я там насорил, Вера Николаевна. Куда бумагу выбросить?

– Пустяки, уберу.

Он быстро, пристально глянул на нее.

– Нет, позвольте, я сам.

Вера открыла дверцу кафельной голландки.

Сережа бросил бумажки, выпрямился, поцеловал ей руку, постоял, нахлобучил фуражку и шагнул к двери, но вернулся и все так же молча еще раз сжал и поцеловал ей руку.

– Пишите, Сережа.

– Н-не знаю…

– Ну, не пишите. В самом деле, не пишите, – это я так сказала, по привычке.

Она вышла за ним в коридор и слышала, как он тяжело и отчетливо прошагал по двору. Значит, никого не встретил.

Прибирая постель в комнате сына, Вера заметила под подушкой клочки порванной бумаги. Их тоже следовало бросить в печку. Но Вера вдруг принялась подбирать бумажки, одну к другой, словно частицы мозаики.

Это были стихи, написанные Сережей на войне, о  т о й  Катерине…

И вот наконец перед ней лежало все стихотворение – на перемятой, со следами пепла, исступленно искромсанной бумаге.

 
Расставшись надолго с тобой,
Увидел я блеск штыков,
И грозный, жестокий бой,
И на траве засохшую кровь…
 
 
Взрывов зловещий чад,
Ночную тьму без огня,
Дороги, ведущие в ад,
Приготовила смерть для меня.
 
 
Вынесу все на войне,
Все, что дано мне судьбой…
Только бы помнила ты обо мне,
А я всегда с тобой…
 

Она прочитала эти строки два раза, переписала стихи в блокнот со старыми номерами телефонов, потом снова сгребла бумажки в кучку, завернула в чистый лист бумаги и почему-то спрятала.