Текст книги "Утренний свет (Повести)"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
VII
Было воскресное утро.
Во дворе шумели празднично приодетые ребятишки, хозяйки вешали белье, выбивали ковры, раскидывали на заборах полосатые матрацы. Галина бабушка, позвякивая спицами, медленно ходила по огороду и была сейчас похожа на деревенскую почтенную старуху – инспектора по качеству, потому что за бабушкой шла то одна, то другая хозяйка грядок, покорно и уважительно выслушивая скупые замечания. Поднявшись в цветничок, бабушка наклонилась над грядами, положила вязанье на скамью и принялась быстро и тщательно выдергивать крапивные ростки.
Галя в своем единственном праздничном сарафанчике выскочила из парадного, сияющая и торжественная: сегодня был ее первый выходной день. Заметив Веру, сидевшую у окна, она без нужды одернула свой сарафанчик и со всех ног побежала со двора.
Вернулась она почти тотчас же, но не одна: с нею быстро шагала рослая, статная девчонка, даже скорее девушка, с рыжими кудрями и синими кукольными глазами на безбровом лице, пушистом, как персик, очень веселом и лукавом.
– Это Танька, – с гордостью сказала Галя, и Танька без всякого смущения, посмеиваясь, через окно протянула Вере руку.
– Подождите, девочки, я выйду, – сказала Вера.
Очень они были разные, эти девочки, – худенькая, порывистая Галя и Таня, пышущая малиновым румянцем и, кажется, чрезмерно уверенная в себе.
Втроем они уселись у крыльца на бревнышке.
Первой заговорила Таня:
– Ужасно вчера было весело у ремесленников. Аккордеон, и вальсы все время, старинные такие, представляешь? – Она коротко и самодовольно засмеялась. – А куда ты-то провалилась? Анекдоты рассказывали, представляешь? Я умирала просто…
– Хохотуша ты, Танька, – задумчиво сказала Галя. Она, верно, думала про свое, потому что прибавила неожиданно: – А помнишь, как я тебя проклинала?
Таня помолчала с приоткрытым ртом, – должно быть, что-то вспомнила, – и досадливо усмехнулась.
– Пустяковина.
– О чем это вы? – спросила Вера.
Таня пожала плечами, а Галя принялась сбивчиво рассказывать об одном поверий школьников: если ничего не знаешь к экзамену, нужно, чтобы тебя проклинал кто-нибудь из друзей, – тогда может вывезти удача.
Таня совсем не слушала, а только обмахивалась веточкой клена и улыбалась. Вера легко представила себе, как смирная и приодетая Таня идет на экзамен рядом с маленькой Галей. Перед дверью страшного класса Таня, сжимая под мышкой трепаный учебник, с отчаянием шепчет Гале:
– Проклинай, проклинай!
– Проклинаю, – медлительно, серьезно говорит Галя.
А Галя, наверное, училась неторопливо, ровно, прочно, – так все делалось в этой ладной мастеровой семье…
– Там у нас речка Чонка была, карасики плескались… – тихонько сказала Галя, глядя мимо всего своими широко расставленными глазами.
Таня быстро глянула на нее, потом на Веру и потупилась. Вера поняла, что обе вспомнили о родине.
– Летом вода в Чонке зеленая станет, и лилии по ней, – тихо и мечтательно говорила Галя. – Как ветром полыхнет – все белым-бело. А между стеблями утки плавают…
– Ну и плавают! – сердито откликнулась Таня. – Никто там сейчас не плавает.
Галя будто ничего не слышала.
– А помнишь, Танька, в канаве-то мы с тобой…
Таня только возмущенно фыркнула: она явно не одобряла этот разговор и исподтишка даже дернула Галю за сарафан. Скорее всего, Тане просто не хотелось себя растревоживать, – выражение счастливой лени так и сияло на круглом ее лице.
– Расскажи про канаву, Галюша! – осторожно попросила Вера.
Ну конечно, это случилось летом 1941 года. Галя и Таня сдали экзамены за седьмой класс. Страшный рассвет 22 июня они пережили вместе и вместе убежали из тихого украинского городка, от речки Чонки, от вишневых садов, от своего детства, окончившегося так внезапно. В первую эту ночь взрослой жизни, лежа у шоссе в канаве, девочки обнялись, заплакали и поклялись друг другу в вечной дружбе и в верности…
Рассказав все это, Галя смолкла и требовательно взглянула на Таньку.
– Упрямая ты, – спокойно и звонко проговорила та.
Вера поняла, что их клятва возникла по страшной случайности, от войны, от ужаса, и легкомысленная Танька быстро обо всем забыла.
Сердито помолчав, Танька спросила:
– Это для того ты меня позвала? – И добавила, повернув к Вере румяное, усмешливое лицо: – Ей-богу, все девчонки на нашей улице говорили, что у Гальки Неволиной тяжелый характер.
Галя нервно подобрала пальцами челку, падающую ей на глаза, и пробормотала, покосившись на Веру:
– Ну, и тяжелый, и что же?
Видно было, что не впервые она слышит насчет характера и сама, наверное, думает, что так это и есть.
– Дружить не умеет совсем, – Танька обличающе подняла коротенький толстый палец. – А уж рассорится – никак не простит.
– А зачем они врут? – упрямо, не поднимая глаз, шепнула Галя. – Нынче с одними дружатся, завтра с другими. Надо уж одно.
– Вот видите! – Таня торжествующе расхохоталась. – Тяжелый характер! Я одна с ней только и могу!
Она, верно, соскучилась сидеть, вскочила, отряхнула платье, отбросила веточку клена и независимо сказала:
– Ну, чего торопила меня? Я и позавтракать как следует не успела.
Галя тоже встала.
– Подожди, я хлебца вынесу.
В голосе ее слышалась покорность, – она, верно, боялась, что Таня уйдет. Вот как любила она эту румяную хохотушку, единственного друга, напоминающего ей о родине.
Она вынесла краюшку белого хлеба, обе подружки снова уселись на бревно и принялись аппетитно хрустеть корочкой.
И все-таки недолго пробыла Таня в гостях у Гали, заторопилась в парк культуры. Гале же хотелось посидеть с Верой, – они не виделись целую неделю.
Спеша, волнуясь, даже сердясь, Галя принялась рассказывать обо всем, что произошло с нею, когда она вдруг сделалась работницей, – правда, пока еще подсобной. Вера слушала внимательно, молча, боясь спугнуть девочку неосторожными расспросами: она, Вера, сразу поняла, что маленькая, пыльная фабрика, скорее всего мастерская, выделывающая, всего только бельевую пуговицу, явилась для Гали чем-то заветным, желанным, вроде страны чудес, – такой это был удивительный маленький человечек, Галя…
Директор фабрики принял обеих подруг, Галю и Таню, сверх комплекта, из сочувствия, и они работали сначала без нормы. Галя бегала взад и вперед с громоздкой корзиной, поднося ракуши к шлифовальным станкам. Кругом стоял колдовской шум, стенанье и скрежет. Сама того не замечая, Галя торопилась, как одержимая.
В первый же день она успела тайком сунуть нос в соседний цех. Там, в сумрачной комнате, стояла почти непонятная тишина: люди сидели, склонившись над маленькими шепелявыми станочками. Что они делали? Галя не посмела спросить.
Пробегая по «своему» шумному цеху, еле видная из-за корзины, она пристально рассматривала работниц и неловко им улыбалась. Она искала женщину, у которой было бы доброе лицо. И вот после некоторых колебаний остановилась возле худенькой шлифовальщицы.
Свалив очередную корзину ракуш, девочка нырнула за спину женщины и принялась наблюдать, как та работает. Шлифовальный камень напоминал обычную базарную точилку, ко только был больше. Он крутился перед глазами работницы с неудержимой быстротой. Вот работница взяла ракушу и осторожно, с силой прижала к плоскому, струящемуся ребру камня. Послышалось пронзительное шипенье, и от ракуши посыпались пыль и осколки.
Галя боялась дышать, пристально глядя на руки работницы и мысленно повторяя ее движения. Женщина опять взяла ракушу и прижала ее к камню.
– Ты что, девочка? – спросила она, внезапно обернувшись.
– Смотрю. Тетечка!.. Покажите мне, а?
– Во-от! – удивилась женщина. – Поставят тебя шлифовать – покажут. На то мастер есть.
Галя послушно схватила корзину и унеслась.
Но каждый раз, свалив порцию ракуш, она на минуту задерживалась около худенькой работницы и глядела на круглый, бешено вертящийся камень. После звонка тайком осталась в цехе и долго рассматривала и робко трогала пальцем грузный, медленно остывающий камень.
Целых два дня Галя не решалась заговорить с бледной шлифовальщицей, но та, должно быть, сама приметила девочку, и когда Галя снова заикнулась насчет шлифовального камня, женщина коротко ответила:
– Останься после звонка. Покажу.
И вот Галя стала все позднее являться домой, усталая, с кровоточащими пальцами: от неопытности она, случалось, прижимала к камню не только ракушу, но и руку. Она, кажется, немножко гордилась своей пораненной рукой, а к концу недели объявила бабушке, что тайком от мастера стала шлифовальщицей и скоро попросит дать ей станок…
Галя закончила рассказ и вопросительно взглянула на Веру широко расставленными, блестящими глазами.
– Очень все это хорошо, – сказала, улыбаясь, Вера. – И знаешь, мы с тобой, пожалуй, одинаково прожили эту неделю. Только я ничему новому не научилась. Вот если б, Галюша, и мне сейчас было пятнадцать лет…
– Вы и такая хорошая! – Галя порывисто прижалась к Вере. – Вы – как мама.
Они помолчали, думая друг о друге. И Галины мысли опять вернулись к фабрике.
– Там еще есть сверлильные станочки, они дырки делают. А рисовальщики нарезают на пуговице рисуночек. Ну, я не знаю… Может, научусь. Попробую, конечно.
– Нельзя на все сразу бросаться.
Девочка с удивлением взглянула на Веру.
– Мне все надо, – шепнула она. – Все, все! Тетя Вера, попросите дворничиху насчет камня.
– Насчет камня?
– Я высмотрела – старая точилка в сарае валяется.
И, подумав, она сказала Вере о самом, может быть, главном, что таила пока про себя:
– Буду на точилке обеими руками приучаться, обеими ведь руками, чуете?
Вера бережно обняла Галю за худенькие, ребячьи плечи и промолчала, благодарно принимая признание.
– Вот когда на фронте очень тяжело было, – проговорила Галя, как это у нее часто бывало, без всякой видимой связи с предыдущим, – ну, армия наша отступала, а в Киеве немцы засели, помните? Вот бабушка, бывало, вздохнет: «Россию мне жалко, матушку…» А мне, по правде, жалко только маму мою. – Галя вздрогнула и странным, клокочущим голосом добавила: – И Россию жалко, а маму – больше…
VIII
Утром, собираясь в госпиталь, Вера разгладила и надела лучшее свое платье: иначе она не могла поступить, хотя и думала, что там, скорее всего, заставят мыть окна или полы.
Что скажет она раненым, чем им поможет, Вера и сама еще не знала. Наверно, читать вслух придется и писать письма под диктовку. Когда-то давно, в деревне, еще маленькой школьницей, Вера писала для солдаток письма с поклонами «до сырой земли», бабы благодарили ее и плакали…
На всякий случай Вера захватила несколько конвертов и книжку рассказов Чехова.
С волнением она вошла в просторный вестибюль госпиталя. Старушка гардеробщица выдала ей вместо халата длинную бязевую рубаху, одну из тех, что сшиты были в мастерской.
Вера остановилась возле большого зеркала: очень странный был у нее вид в мешковатой рубахе. Она подвернула рукава, надела сверху поясок от платья и опять взглянула в зеркало. Тоненькая, «худющая», стройная, со своими кудрями, отливающими серебром, она была бы совсем не похожей на сорокалетнюю, если б не прочная бледность обострившегося лица и выражение какой-то замученности в больших глазах.
Как же это она, такая грустная, войдет к раненым? Вера тряхнула головой, словно сбрасывая забытье, усмехнулась и решительно направилась вверх по гулкой чугунной лестнице.
Сестру-хозяйку она нашла в красном уголке, – это была хлопотливая и явно чем-то раздраженная женщина с большой родинкой на верхней губе.
Вера поздоровалась и сказала, что пришла от шефов.
– Вы из швейной мастерской? – отрывисто спросила сестра. – Над нами еще завод шефствует.
– Да, я от швейниц.
Сестра даже отступила на Шаг от Веры, круглые глаза ее сердито блеснули, и она разразилась быстрой, гневной речью, картавя и перебивая самое себя. Вера не сразу поняла, в чем сестра упрекает мастерскую. Оказывается, белье скроено не совсем удачно, во всяком случае без расчета на тяжелые ранения рук и ног: рубахи и кальсоны нельзя было натянуть на больных, у которых рука или нога лежали в гипсе.
Вера выслушала и сказала с холодноватым спокойствием:
– Беда невелика. Мы исправим.
Они прошли в бельевую. Вера получила ножницы, стопку белья и принялась за работу, прислушиваясь к глухим, незнакомым шумам госпиталя.
Она проработала не разгибаясь несколько часов. Стало темнеть. Сестра принесла ужин и сказала, что комиссар госпиталя попросил ее посетить палату № 4 и, если она захочет, он прикрепит ее к этой палате.
– Он хотел лично вас увидеть, но его вызвали. Я провожу.
Вера сдала работу, вместе они поднялись наверх, и сестра указала на высокие, белые, плотно закрытые двери четвертой палаты.
Перешагнув порог палаты, Вера остановилась, сжимая книжку и конверты. Ее поразил громкий женский смех; сначала она никак не могла понять, откуда он идет, такой странный в этой большой, тихой и душной комнате.
Да, здесь было очень душно, и она сразу почувствовала острые лекарственные и еще какие-то тяжкие запахи. Два огромных окна, затянутые марлей, были распахнуты настежь, но это мало помогало. В комнате стояло пять или шесть кроватей, и здесь на простынях лежали в разных позах неподвижные и как бы дремлющие люди. Вера увидела смеющуюся девушку в такой же, как у нее, бязевой рубахе. Девушка присела на низенькую спинку кровати одного из раненых и говорила без умолку, побалтывая ногой в старой тапочке. Раненый болезненно улыбался и беспокойно обмахивался худой рукой.
– Вы к нам, сестрица? Проходите сюда, – окликнул Веру слабый, ласковый тенорок, и она с облегчением пошла на голос, еще не зная, кто ее позвал, и растерянно оглядывая одинаковые, бледные лица.
Один из раненых поманил ее рукой: «Вот сюда!» – и указал на табуретку около себя. Благодарно улыбаясь, она посмотрела на него внимательнее и не нашла в нем ничего особенно приметного. У него было благообразное, сильное в челюстях лицо немолодого крестьянина не то из Сибири, не то из каких-нибудь северных областей. Под густыми бровями светились маленькие, зоркие, добродушные глаза. Крупное и, как видно, мускулистое тело его едва умещалось на узкой койке, и одна нога, по колено в гипсе, лежала, слегка приподнятая, на подушке.
Он молча на нее поглядывал, аккуратно оправляя на груди бязевую простыню. Девушка все еще болтала, то и дело прерывая себя громким хохотом, и Вера вдруг ясно расслышала в ее голосе наигранно бодрые нотки. Но, еще не решаясь осуждать ее, она подумала со стеснительной завистью:
«Я не сумею вот так… я ничего не сумею!»
– Вы от шефов? – мягко спросил ее раненый, закончив свои хлопоты с простыней.
– Да… от швейниц. Мы вам белье шили.
– А-а! Вот и хорошо, – убежденно сказал он, видя ее смущение. – А вот эта деваха, Манечка, с завода к нам бегает. Тоже от шефов. Нашумит и убежит. – Он незлобиво и вежливо засмеялся. – Очень старается.
– Я могла бы вам почитать вслух, – нерешительно предложила Вера.
– Вот и спасибо, – все так же убежденно и ласково, словно подбадривая ее, сказал раненый и сложил на груди большие, чисто промытые руки. – Зовут-то как вас, извиняюсь? А меня – сержант Воронов, по саперной части. Просто сказать – Иван Иваныч…
– Сестрица… – сказал кто-то хриплым голосом за спиной у Веры.
Она быстро обернулась. Сосед Воронова, молодой раненый, почти мальчик, пунцовый от жара, смотрел на нее странно неподвижными, запавшими глазами.
– Подвинь ногу…
Она встала, заторопилась, сунула конверты и книжечку на постель к Воронову. Как же она не увидела сразу этого молоденького и, наверное, самого больного из всех и даже села к нему спиной! Она взяла в обе руки тяжелую, в гипсе, ногу с распухшей ступней и, почти не дыша от усердия и жалости, подтянула под нее подушку. Парень все-таки скрипнул зубами и закрыл глаза.
– Больно? – горестно вскрикнула Вера.
– Ему всяко больно, – спокойно сказал Иван Иваныч, пристально наблюдавший за ней. – Макся, тебе, может, водицы? Нет, не хочет. Это Максим, с ногой он мучается. Мы здесь все с ногами мучаемся… Но это пройдет у него: у меня так же было, а теперь ничего, слава богу, – смотрите вот…
Он, с наслаждением улыбаясь, пошевелил пальцами ноги, ступня которой выглядывала из-под гипса.
Только тут Вера ощутила, что в палате необычайно тихо. Девушки уже не было. Вера оглянулась и приметила быстрый, темный, горячий взгляд бойца, что лежал напротив Воронова. Это был смуглый горец, красивый и какой-то весь встопорщенный. Встретившись взглядом с Верой, он молча и поспешно отвернулся..
– Воронов, это к тебе, что ли, гости? – послышался слабый, ломкий голос того раненого, возле которого только что сидела девушка.
– Не все же к тебе, Васенька.
Васенька приподнял голову, пытаясь понять, не шутит ли Иван Иваныч, и Вера увидела лицо, прозрачное от худобы, совсем молодое и только у рта отмеченное темными, глубокими, почти старческими складками.
– Это Вера Николаевна, товарищи! – другим, торжественным и авторитетным, тоном сказал Воронов. – От шефской мастерской, жена нашего брата фронтовика. Пришла ко всем к нам.
– Просим, просим! – слабо и обрадованно вскрикнул Васенька, опускаясь на подушки.
– А я думал, вы представлять будете, – разочарованно и звонко протянул кто-то от окна. – Очень вы на артистку похожая.
Вера встала, улыбаясь, и тотчас же увидела широкоплечего парня, стоявшего у окна, бритого, в лыжных штанах и в майке.
– Я немного почитаю вам? – спросила она у всех, не узнавая своего звенящего голоса.
– Почитайте.
– Ну и что же!
– Пожалуйста… – откликнулось ей сразу несколько голосов, и среди них отчетливо прозвучал тенорок Ивана Иваныча.
– Только не про войну, – просительно сказал Васенька. – Можно?
Вера вышла на середину палаты, к общему столику, и опять поймала странный взгляд горца.
«Что-то неладно у этого», – смутно подумала она.
Парень в майке предложил ей табуретку и налил воды из графина. Заодно он уж и представился:
– Толя. Выздоравливающий.
И Вера с удовольствием пожала ему руку, – такой он был весь ясный, со своими голубыми, навыкате, глазами и круглыми, юношескими щеками.
Она начала читать рассказ. Хуже всех слушал Толя. Он решительно не мог усидеть на одном месте и сновал по палате, переговариваясь громким шепотом то с одним, то с другим раненым. Иван Иваныч, изловчившись, поймал Толю за руку и усадил к себе на кровать.
Горец лежал, совсем не улыбаясь и, может быть, ничего не слыша. Но Вера чувствовала, что он смотрит на нее так пристально, что строки временами путались в глазах. Максим, безучастный ко всему, закрыл глаза и, кажется, дремал.
Васенька смеялся тихонько и бессильно. Толя, поневоле прислушавшись, громко ему вторил. Иван Иваныч довольно, задумчиво улыбался. Вера кончила рассказ и положила книжку на стол – она решила оставить ее здесь. Иван Иваныч поблагодарил ее за всех.
Она спросила, не нужны ли конверты и нет ли у кого писем, которые она сейчас же могла бы занести на почту.
Горец резко, с акцентом, сказал:
– Здесь письмо.
Вера подошла к нему, и он вложил ей в руку тяжелый конверт, залепленный хлебным мякишем.
– Заказным можете? – Он бросил на нее из-под ресниц свой странный взгляд. – Благодарю.
Она положила ему на столик чистый конверт и отошла.
– Возьмите, сестрица, под подушкой… – прошептал Максим.
Вера бережно вынула из-под подушки треугольное письмецо и робко оправила одеяло.
– Это он матери все пишет, зовет к себе, не приедет ли, – объяснил Иван Иваныч, хозяйственно припрятывая в шкафчик чистый конверт и бумагу.
– Матери?
Голос у Веры надломленно зазвенел. Иван Иваныч закрыл шкафчик, оглянулся и увидел, как Вера, бледнея и ища опоры, опускается на табуретку.
– Вера Николаевна… – шепотом позвал ее Воронов. – Эх, Вера Николаевна!
Он тяжело повернулся на бок, словно желая защитить ее, закрыть своим плечом от всей остальной палаты.
– Это ничего… Я вспомнила… я подумала… – хрипло шептала она, глядя на него сухими, замученными глазами.
– Вижу, – тихо, с суровым участием проговорил Воронов. – Про кого вспомнила-то? Про мужа иль про сына?
– Сын. Муж живой пока. – Она провела дрожащей рукой по виску. – Жду его на побывку.
– Ну и славно. Ступай-ка домой. Отдохнешь, будет время – к нам в гости приходи.
– Обязательно приду, Иван Иваныч.
Она уже оправилась и даже порозовела немного, и Воронов, словно решившись, задержал ее руку в своей.
– А ты приласкай его, Максю-то! И тебе легче будет, и ему. А? Вера Николаевна? Прости ты меня, пожалуйста.
– Обязательно, – шепнула она и крепко закусила губу. – Не за что прощать.
