Текст книги "Утренний свет (Повести)"

Автор книги: Надежда Чертова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Но баптистское моление не было похоже на церковную службу. Тетя Поля посадила ее чуть ли не на первую скамью, совсем близко от кафедры проповедника, и простые, понятные слова моления сразу заставили ее прислушаться.

Священника тут не было, простой, обыкновенный человек с простым и понятным словом обращался ко всем сидящим в зале. И едва глаза его встретились с глазами Катерины, она затряслась и слезы вдруг подступили к горлу.

Позднее, уже став «сестрою во Христе», она каждый раз ждала на собрании той минуты, когда люди начинают молиться вслух, рыдают, каются, испрашивая милости у Христа, и каждый раз вместе со всеми словно подымалась на высокой волне.

В первый же раз она дрожала так, что зубы стучали и руки леденели. А пресвитер, словно бы увидев и поняв, что с ней творится, сказал тихо и просто: «Ныне, к радости нашей и ликованию, среди нас находятся необращенные, ищущие бога. Но в Евангелии поведано: ищущие – найдут».

И еще, глядя прямо на нее, властно повысив голос, сказал: «Если случилось у тебя горе, не сокрушайся и не рыдай, а утешься. Знай, что над тобой свершился высший, неземной суд. Ты отмечен богом: назначено тебе великое испытание». Затем пресвитер призвал собрание спеть «гимн двадцать первый» и ранее того сам, растроганно нажимая на каждое слово, прочел начало гимна:

 
Покрытый ранами, поверженный во прах,
Лежал я при пути в томленье и слезах
И думал про себя в тоске невыразимой:
«О, где моя родня? Где близкий, где любимый?»
 

При этих словах у Катерины как бы разверзлась рана, и, впервые после гибели Еленки, она не справилась с собой, закрыла лицо руками и заплакала.

Ее била крупная дрожь, она была почти в беспамятстве, когда же очнулась, то услышала, что над головой тихо и умиротворенно поет хор, ведомый сильным контральто. Сухонькие руки, руки тети Поли, поддерживали ее, а хор отчетливо и сладостно пел:

 
Он лил на раны мне целительный бальзам.
И голос мне сказал в душе неотразимый:
«Вот кто родня тебе, вот кто любимый…»
 

– Христос тебе родня… Христос тебе любимый… – шептала тетя Поля и всхлипывала.

Вот тогда-то Катерине и «открылось», как она потом говорила. Приняв сердцем веру в Христа, она скоро стала «оглашаемой», то есть готовящейся к водному крещению. Потом крестилась и нашла утешение в вечном покаянии, в сознании, что человек есть ничто, пылинка у ног Христа, и что земная жизнь коротка и преходяща. «Мир есть пучина бед, – постоянно учили ее в баптистском молитвенном доме, – мир – это скитальческий шатер, долина сомнений и греха».

«Мир – не родина моя, – пели баптисты на собрании, – мой отчий дом – там, в небесах, там сердце все мое…»

Погрузившись в этот мир самоуничижения и всепрощения – не только друзьям, но и врагам, – Катерина почувствовала даже некоторую гордость и порою с «праведным» сожалением глядела на неверующих, которые, живя рядом с таким богатством, как вера, не видели, не замечали его…

«Слепые, нищие люди, – думала она. – Чем гордятся, чему радуются!»

Вот почему так воспротивилась она той радости, с какой в цехе отнеслись к ее награждению. «Нет, нет, не поддамся искушению», – думала она и теперь, лежа в одиночестве, уже на свету, когда луна скрылась из окна, и видение Еленки отошло далеко, и во дворе сонно запел петух. «Только там правду и утешение найду, только там и ответят и успокоят».

И ей казалось, что там, то есть в общине, среди «братьев и сестер», она должна стоять весь предназначенный ей срок, как стоит дерево в лесу.

III

В тот вечер, когда Ядринцева привезла неожиданное известие о Лавровой, Пахомов, оставшись один, прежде всего обозлился не на шутку. Он был увлечен вопросами реконструкции одного из основных цехов завода, и вдруг в распорядок его напряженного рабочего дня косым углом врезалось «дело» Лавровой.

Наградили женщину, а она оказалась не только сектанткой – мало ли верующих награждали в военные годы, да и нынче награждают, – а еще и ярой фанатичкой: отказалась идти за орденом! Хороша тихоня, затаилась в своих молитвах, столько лет молчала, а теперь заартачилась – и в кусты… Вот как неславно получилось. Орден-то она заслужила, это бесспорно, но как теперь убедить ее, что награду нужно принять?

Пахомов встал, подошел к окну.

Был он невысок ростом и со спины, заметно укороченный, немного похож на горбуна. Мелковатая, бережливая походка странно не совмещалась с его широкими и когда-то, наверное, атлетическими плечами: после тяжкого ранения Василий Иванович носил твердую, почти панцирную повязку, защищавшую изувеченную спину.

Глянув в беспокойную тьму заводского двора, он попытался вспомнить: какая из себя Лаврова, молодая иль старая? Если старуха, то дело безнадежно и придется, что называется, спустить его на тормозах.

Нет, не знает он Лавровой. И откуда ему знать, что именно увлекло эту женщину во тьму религии?

Одно можно сказать с уверенностью: она труженица, пришла на завод в военное время, не искала работы полегче, а встала на место мужа, на ручную клепку. Потеряла мужа, потом единственного ребенка… Наверное, заводские организации, скорее всего цехком клепального, когда узнали о ее беде, выделили безвозвратное пособие на похороны и на этом успокоились.

Василий Иванович зябко повел широкими плечами: может ли протокольное решение успокоить человека в такой неоглядной беде? Нет, не может, он по себе это знал… ни ему, ни его жене даже похоронить не удалось единственного сына, так и лежит он, убитый гитлеровцами, в общей братской могиле. Лежит среди многих других, скошенных войной.

Василий Иванович вздохнул: вот уж ни к чему эти мысли. А Лаврова – он ведь о ней думал, – Лаврова, когда похоронила дочку, опять пришла на завод и опять стала на клепку. Клепка вскоре была механизирована, но работать в этом цехе и сейчас тяжело. Семь часов трясет тебя, как в лихорадке, грохот молотка прямо разрывает уши. Глухота – вот профессиональное заболевание клепальщиков, глуховата, наверное, и эта женщина. Вот оно как: не все с ней просто.

На другой день Пахомов с утра пошел в клепальный цех – взглянуть на Лаврову.

Открыв тяжелую дверь, он, оглушаемый непрерывным шумом и треском, неторопливо шагал по проходу. В цехе невозможно было разговаривать, люди под грохот пневматических молотков объяснялись быстрыми жестами. Пахомов поздоровался со знакомыми работницами, молча пожал руку сменному инженеру, потом старому мастеру.

Он заранее узнал, где рабочее место Лавровой, и приближался к нему, сохраняя на лице обычное выражение спокойного внимания.

Клепальщицы работали по две, и он сначала принял за Лаврову ее напарницу, дюжую, толстогубую работницу в тугой цветастой косынке. Ему даже подумалось, что сектантам не так уж трудно было уловить в свои сети эту женщину с крупным равнодушным лицом. Но, завидев Пахомова, толстогубая тронула за рукав свою подругу и довольно-таки приметно скосила глаза. Лаврова выпрямилась – и Пахомов даже шаг замедлил, перехватив взгляд ее серых, недобро блеснувших глаз. Лицо у Лавровой было сухое, красивое, истомленное, – темные, тонко, вразлет, выведенные брови сходились у переносья, на скулах горел неровный румянец.

Она тотчас же опустила глаза, чуть отвернулась – лучше, дескать, не подходи…

А Пахомов и не думал подходить. Он медленно прошел мимо, и болезненно-бледное лицо его сохранило прежнее выражение. Но именно в этот момент секретарь парткома твердо решил: надо бороться за эту женщину, изо всех сил бороться!

Добрая половина рабочего дня ушла у него на Лаврову: он понимал, что разговор с ней будет непростым, и, отложив очередные дела, начал готовиться.

Технический секретарь парткома, молоденькая девушка, сбегала в заводскую, потом в районную библиотеку и принесла горку антирелигиозных брошюр и книг. Сам Василий Иванович, связавшись по телефону с «Обществом распространения научных знаний», получил несколько разрозненных номеров баптистского журнала и машинописный потрепанный сборник стихотворных «гимнов». Побывал в парткоме и заведующий клубом, тучноватый, исполненный служебного усердия человек.

Оставшись наконец один, Пахомов закрыл глаза и устало усмехнулся. Если признаться начистоту, он был безоружен, ему еще не приходилось заниматься вопросами религии и тем более сектантством.

Заводской лекторий, клуб, комсомольцы также не проявляли к верующим пристального внимания, а если иной раз случалось организовать в клубе антирелигиозный доклад, то слушали его те же неверующие, равнодушные к вопросам религии завсегдатаи клуба. Что же спросишь с Лавровой, которой никто не мешал верить и жить так, как внушают пастыри в рясах? Но, кажется, у сектантов ни ряс, ни обрядов не полагается…

Как всегда в моменты душевной неуверенности и недовольства собою, Пахомов обратился к Ленину. В первой встретившейся ему ленинской статье о религии он прочитал:

«Идея бога всегда усыпляла и притупляла «социальные чувства», подменяя живое мертвечиной, будучи всегда идеей рабства (худшего, безысходного рабства)…»

Худшее, безысходное рабство – Ленин говорил об ужасе и отчаянии, порожденных в массах войною. Об ужасе и отчаянии, которые прямо подводили к усилению религии. Это понятно. Но где же логическая связь между деяниями мирных дней и религиозным фанатизмом? Возможно ли, чтобы горе, пусть самое черное, ввергло человека в религиозное рабство?

Сектантство Ленин называл «религиозным сном» и настойчиво советовал, – чтобы пробудить сектантов, – «подойти к ним… так и этак». Эти люди, потеряв правду на земле, искали ее на небе.

Дома, после обеда, Василий Иванович опять раскрыл Ленина и вооружился карандашом и тетрадкой. Тихая, заботливая Анна Федоровна не удивилась этому: значит, готовится к какому-то докладу, решила она и, забрав посуду, бесшумно прикрыла дверь.

Часа через три она принесла мужу стакан крепкого чая и только что испеченные коржики. Василий Иванович даже не обернулся. Он внимательно читал книжку странно удлиненного формата. Случайно заглянув в текст, Анна Федоровна донельзя удивилась:

– О Христе читаешь? К чему тебе это?

– Надо, Аня, – мягко возразил Василий Иванович. И прибавил совсем уж непонятно: – Вот так мы все думаем. И неправильно.

– Что неправильно? – спросила Анна Федоровна.

Василий Иванович только плечами пожал, отодвинул книжку и принялся за чай.

Анна Федоровна вышла, прибралась на кухоньке и снова вернулась к мужу.

– Ну, Вася? – коротко спросила она, усаживаясь возле него и складывая на коленях чисто промытые, загрубевшие от кухонной работы руки.

Когда-то через эти заботливые руки прошли сотни и сотни малышей, постигавших первую грамоту: Анна Федоровна была учительницей младших классов. Война отняла у нее сына, искалечила мужа и еще отняла профессию: тяжко больной муж требовал тройной заботы, он стал теперь ей не только мужем, но и сыном, и братом – единственного ее брата тоже унесла война…

Василий Иванович и мысли не допускал о том, чтобы сидеть сложа руки на пенсии. «Это было бы смертным приговором», – признался он как-то жене.

Тогда покинула свою работу Анна Федоровна.

Нелегко, наверное, далось ей это решение: ей еще и сорока лет тогда не исполнилось, а по живости и непоседливости деятельного характера она казалась совсем молодой женщиной. И вот ей сразу же довелось перешагнуть в седую зрелость: пышные волосы ее побелели, в серых глазах навсегда померкли смешливые искорки. В ней вдруг с силой проступило спокойствие. Это было не замкнутое, ледяное молчание «жертвы», а именно спокойствие, доброе, какое-то осиянное, целебное для больного Василия Ивановича.

Он знал: каждый свободный час Анна возится с ребятишками во дворе или, точнее сказать, во дворах соседних домов – кого-то подучает, кого-то обласкивает или, наоборот, поругивает. Но здесь, в этой небольшой тихой квартирке, она принадлежала ему безраздельно. Не было ни дня, ни часа, чтобы он не ощущал возле себя Анну, молчаливо и прочно затаившую свое горе, вернее, их общее горе.

Они не говорили между собой о сыне, опасаясь разбередить незаживающую рану, но сын был с ними, связывал их нерасторжимо. Невозможно было утаить что-либо при себе, не поделиться, не посоветоваться.

И сейчас Василий Иванович ждал, что она придет и спросит, так уж давно повелось: ничего непонятного или непонятого не оставалось между ними. Да и самому Василию Ивановичу хотелось посоветоваться с женой: Лаврова тоже ведь женщина, мать…

Анна Федоровна, выслушав мужа, озабоченно сказала:

– Трудно тебе будет с ней.

– Да, трудно, – невесело согласился Василий Иванович. – Баптисты не так просты, как может показаться сначала. Это не изуверы, вроде пятидесятников или хлыстов. Людей они не калечат, не сводят с ума. Наоборот, верующий у них пребывает в этаком тумане – ласковые проповеди, ласковые песенки (они их гимнами называют), душеспасительные беседы о царствии небесном… Любовь и еще раз любовь, – Василий Иванович жестковато усмехнулся. – И в третий раз любовь, и кротость, и доброта даже к врагам. Полное, понимаешь ли, благолепие и тихость. Яд глубоко запрятан, умело. Действует медленно, но, я бы сказал, неотвратимо. Был человек – и нет человека, а есть тварь Христова. Все радости по ту сторону жизни, в небесах. А земля – пустыня греха. Стало быть, не для чего на этой земле трудиться, верить, бороться. Человек как деятельная личность, как борец исчезает. Что же получается? Общество наше стремится пробудить у людей активность, волю к действию, а сектанты эти, наоборот, учат: сиди ты, раб Христов, в своей тихой заводи и не шевелись, пока тебя божественная воля не пошевелит! Одним словом – Саргассово море!

– Что? – спросила Анна Федоровна, обеспокоенная лишь тем, что Василий Иванович столь необычно взволнован. – Какое еще море, Вася?

– Саргассово.

Василий Иванович провел ладонью по лбу и заговорил спокойнее.

Он услышал о Саргассовом море еще в ребяческие годы от отца, моряка торгового флота.

У отца вроде поговорки было:

– Да тут Саргассово море, конца-краю не найдешь!

Или же так:

– Подумаешь, нашли Саргассово море!

Из книг о путешествиях и приключениях Пахомов постепенно прознал, что это за море. Оно находится в кольце четырех океанских течений. Береговая линия у него неизменна со времен Колумба: море-то ведь почти неподвижно из-за скопления водорослей, которое делает его похожим на океанский луг.

Упоминание об океанских лугах можно найти еще у Аристотеля. Круто соленые, горячие, на глубину до трех тысяч метров воды Саргассова моря заполнены, можно сказать – забиты тропической растительностью, водоросли возле берегов цепляются за дно и растут, размножаются с невиданной силой. Оторванные от корней, становятся бесплодными, но продолжают расти. Получается заводь, из которой выхода нет: водоросли рождаются, живут и здесь же умирают. Переплетенные и перекрученные в плотные ряды, саргассы могут даже корабль остановить.

– Саргассово море, – после некоторого молчания повторил Василий Иванович, и Анна Федоровна поняла, что говорит он о сектантах. – А если заглянуть внутри, то что же обнаружится, как думаешь? Обнаружится прежде всего приспособленчество.

– Зачем им приспособленчество? – удивленно спросила Анна Федоровна.

– Чтобы существовать, – резко ответил Василий Иванович. – Чтобы крепче держать паству в руках. Сектантские вожаки понимают: не так-то легко перетянуть советского человека из нашего мира в это благостное затишье, где надо только заботиться о спасении души. У советского человека, даже у самого отсталого, все-таки имеются общественные навыки. Поэтому баптистские «пастыри» воздают, так сказать, «богово – богу, а кесарево – кесарю»: возглашают здравицы за наше правительство, молятся за «дело мира». С первого взгляда может показаться: эти люди не выключают себя из советской жизни. Но… – Василий Иванович раскрыл книжку журнала и постучал по странице согнутым пальцем, – с каким старанием прислушивается активное начало из того же, скажем, дела мира. Оказывается, борьба за мир – это дело господне, а «божий дух» сильнее бомб, потому что он делает людей лучшими… Представь себе, Аннушка, что было бы с делом мира, если бы мы в борьбе за мир в современной обстановке стали надеяться и ждать, когда «божий дух» сделает всех людей хорошими?

– Как все странно, – тихо произнесла Анна Федоровна. – Не приходилось об этом думать.

– Не приходилось, – с горечью согласился Василий Иванович. – Даже для меня, секретаря парткома, это новая «нагрузка». Но ты послушай, Анна, как они исхитряются. Когда речь заходит о библейских чудесах, слишком уж неправдоподобных, их, с позволения сказать, идеологи напускают густой туман. В древности, мол, дух святой сошел на апостолов в виде огненных языков и с шумом великим. И сейчас, дескать, дух святой тоже сходит на верующих, но по-новому, без шума и без огня. На языке человеческом, видишь ли, нет таких слов, которые смогли бы выразить божьи действия! Значит, в конечном счете тот же поповский запрет на трезвое понимание, на трезвую оценку: верь слепо и не рассуждай!

Василий Иванович перелистал журнал и после короткой паузы заговорил опять:

– Только баптистские идеологи похитрее попов. Те просто твердят: верь – и всё! А эти сплошь да рядом прибегают к доводам от науки. Вот, например, вопрос задают: мог ли появиться на челе Христа кровавый пот? И отвечают: да, мог. «В медицине известно, что кровь выступает через поры…» Слышишь? А вот объяснение: «Это порождается состоянием напряженной борьбы между сознанием долга и ясным сознанием страданий, которые должны последовать после выполнения долга…» Нескладно, но медицина все-таки упомянута. Чтобы, значит, покрепче было.

– Покрепче? – улыбнулась Анна Федоровна. – И что же, убеждает паству такая путаница?

– Должно быть, кое-кого убеждает, – раздраженно отозвался Василий Иванович и опять полистал журнал. – А вот, обрати внимание, на какие рассуждения пускается их главный брат Строев. Он, представь себе, пытается провести водораздел между умом и душой человека, а в более крупном плане – между наукой и религией. Он учит, что на вопросы души отвечает слово божие, а на вопросы ума ответы дает наука. И друг другу они, религия и наука, якобы не противоречат. Отсюда делается вывод о возможности и – слушай внимательно! – даже закономерности сосуществования коммунизма и Христова учения. Христос, по-ихнему, был первым коммунистом на земле.

– Христос был первым коммунистом, – повторила с иронией Анна Федоровна. – А я и не знала.

Василий Иванович помолчал, сдвинув светлые брови, он, кажется, даже зубы стиснул.

– Это уже рассчитано на людей, полностью одураченных, полностью ослепших! И знаешь, Анна, мне думается, они опаснее православных попов. Действуют тоньше, обдуманнее, находят время терпеливо обработать каждую «овцу». Крещение у них принимает взрослый человек, после долгой подготовки. Службу справляют не на церковнославянском, а на русском, можно сказать – на житейском языке. Иконы, рясы, кресты и всякую церковную парадность отвергают. Словом, простому человеку они понятнее, доступнее…

– Но ведь это всего только секта, одна из сект. Их, наверно, не много, Вася? – спросила Анна Федоровна.

– Нет, к сожалению, много, Аннушка. И у них международные связи. Их будущие пресвитеры, например, обучаются в баптистском колледже в Англии.

– Вот как!

Василий Иванович закрыл журнал, отложил в сторону. Мысли его, должно быть, вернулись к Катерине Лавровой, потому что он сказал:

– Женщин у них много… по крайней мере в московской общине. «Брат» Строев иногда обращается к ним с особым словом. И послушай, какое опять противоречие. – Василий Иванович придвинул к себе мелко исписанный блокнот. – «Первым снопом, пожатым в Европе для Христовых житниц, была женщина Лидия», – это слова Строева. И далее он добавляет не без расчетливой лести: «Как это должно быть отрадно для наших сестер!» А затем изрекает совсем уж всерьез: «Женщины в христианстве всегда имели большое значение, они много сделали для Христа… Влияние женщин вообще велико в мире. Кто-то сказал, что событиями мировой истории руководят женщины…»

Василий Иванович приглушенно засмеялся:

– Историей руководят женщины… Восхитительно, правда, Аннушка! Ну-с, а дальше следуют изречения совсем иного толка – из Евангелия, из Библии. Трудновато приходится «брату» Строеву: женщина у него то созидательница истории, а то мужняя раба. Да, да! Тут тебе и поучения, сестры должны распевать стишки о том, что доля женщины издавна полна скорби и суждена ей горькая жизнь и неволя, за первородный грех Евы.

– Какая чепуха!– возмутилась Анна Федоровна. Теперь-то и она поняла, почему так волнуется, так кипит Василий Иванович.

Поняла и тоже вспомнила о награжденной работнице, с которой начался их разговор.

– Очень трудное дело ты поднял, Вася. Хочешь говорить с Лавровой?

– Да.

Анна Федоровна с сомнением покачала головой и вдруг сказала:

– А ты ей, Вася, поверь.

– Как это – «поверь»? – недоуменно и даже чуть сердито спросил Василий Иванович.

– Ну, доверие выкажи, как хорошей работнице. Когда она увидит, что ты ей доверяешь…

– Ну, допустим, —нетерпеливо вставил Василий Иванович.

– Доверие всего важнее!—заторопилась Анна Федоровна. – Она явится к тебе настороженная, будет ждать внушения за то, что в Кремль не пошла. Доверием ты, Вася, сразу переломишь в ней настроение. Потом уж придется тебе тропку в каменной скале пробивать.

– Это так.

– Привел бы ты ее ко мне, – неожиданно закончила Анна Федоровна. – Я бы с ней попросту, по-бабьи, поговорила.

– Нет, тут по-бабьи нельзя, – возразил Василий Иванович. – Говорить надо не вокруг да около, а напрямую. Пожалуй, еще и в Библию придется заглянуть. Завтра обещали достать…