Текст книги "Утренний свет (Повести)"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Они наконец распрощались, и Ядринцева снова очутилась в переулке, уже ночном и теперь еще более тихом. Пройдя два-три дома, она остановилась в каком-то смутном оцепенении и с недоумением пробормотала: «Как человек к человеку…»
VIII
Катерина все раздумывала о рыжей иностранке и о подлой ее бумажке. Она не однажды говорила себе: «Не протягивала я руку за бумажонкой, не просила, силой мне всунули», – а на сердце все равно было неспокойно.
Пахомов тоже не выходил из памяти. Нельзя было просто так пройти мимо слов его о том, что доверил бы он Катерине не только клепальщицкое ее дело, но и весь цех доверил бы. Конечно, в споре да в задоре чего только не наговоришь, но сказано-то ведь именно про нее, и от этого еще тяжелее было хранить в секрете ту бумажонку, тяжелее и совестнее.
В оглушающем пулеметном треске пневматических молотков невозможно было расслышать ни одного слова, и Катерина со своей напарницей Степанидой Клочковой работали молча, двигаясь с той строгой, ритмичной согласованностью, какая возникает лишь при долгом совместном труде.
Одна как бы дополняла другую с такой необходимостью, что казалось, действовали здесь не два, а один человек и не четыре, а две сильные руки. В иной момент они оказывались так близко друг к другу, что взоры их невольно встречались. Степанида скуповато и рассеянно улыбалась Катерине и, наверное, дивилась: к чему бы это Катерине каждый раз отводить озабоченные, неулыбчивые глаза?
А Катерина как раз и размышляла о Степаниде: сказать ей или не сказать насчет иностранки и всего остального? Степанида не болтлива, и слово у нее крепкое, довериться можно. Она ведь и знает про Катерину больше остальных. И про моление давно уже знает. И молчит: будто бы не осуждает, но и не хвалит, не оправдывает…
И все-таки – друг ей Степанида или вовсе не друг? Разными людьми жили они на свете и только одно умели – в нужную минуту щадить и оберегать друг друга. Разве Степанида не оберегла ее от лишнего слова, а может, и от стыда тогда, на цеховом митинге?
Но какова же Степанида Клочкова сама по себе?
Катерина покосилась на подругу. Та как раз выпрямилась и локтем вытерла пот со лба – рука была занята. Катерина слабо усмехнулась…
Долго она не могла разобраться, понять, на что же Степанида тратила себя, куда устремляла желания, чего добивалась. И лишь постепенно, по малости, стала примечать, что неуклюжая ее подруга оживает, только ступив на землю завода.
Катерина, помнится, удивилась: неужели здесь, в цехе, в адском грохоте и пыли, к чему-то прилепилось Степанидино сердце? Умевшая даже в рабочие часы пребывать душою совсем в ином, мысленном и, как ей казалось, светлом мире, Катерина не скоро поверила чудаковатой страсти Степаниды. А это и вправду была страсть, страстный труд, а не простое, бездумное усердие, как у Катерины.
Степанида умела работать с такой жадностью, что давно бы нагнала в смену великие проценты, если б не сдержанность Катерины. И – что еще чуднее и непонятнее – вовсе не заработок прельщал Степаниду (много ль ей надо, одной-то!), а прельщали и мучили бесконечные думки: Степанида изо всех сил тщилась что-то изобрести! Для этого, как она признавалась, ей не хватало образования, а учение, сколько она ни пробовала, не шло. За дюжими, литыми, как у мужика, плечами Степаниды был один лишь долгий и тяжелый опыт – она раньше Катерины пришла сюда и годы проработала на ручной клепке.
Да, опыт и больше ничего. И все-таки Степанида не оставляла свои мучительные думки и все поглядывала на гремучий молоток глазами заботника, бормотала что-то себе под нос, муслила карандаш, черкала на бумажках.
Только однажды Катерина, жалея подругу, решилась ей заметить, к чему, мол, твои бормотания, и получила отпор, неожиданно решительный и даже грубый. Степанида ей сказала:
– Знаю, чего бормочу. Зацепка есть. А у тебя и зацепиться не за что: пустота одна.
При этом она даже кулачищем разрубила воздух, и Катерина, холодея от обиды, поняла, что Степанида намекает на духовные ее мечты. Поняла и замолчала: неверующие люди слепы…
Никогда больше не возникало подобного разговора. Между ними как бы немой договор был заключен: ты не трогай моего сокровенного, а я тебя не трону.
Так вот – дружба это или не дружба? Но тогда, значит, нет у Катерины друга в мире. Тетю Полю ведь не спросишь ни о чем земном, ну хотя бы о проклятой бумажонке: не от молитвы идет та листовка, а от земного, суетного, грубого расчета.
Катерина так ничего и не успела решить, когда в цехе заметно стал стихать гул. Она взглянула на часы: начинался обеденный перерыв.
Обе клепальщицы, как обычно, вместе направились было в столовую, но Катерину остановил старый мастер.
– Лаврова, ступай в цехком, – сказал он. – Там ждут тебя.
Катерина повернула обратно к корпусу заводоуправления.
– Я тебе хоть котлеты закажу! – крикнула ей вслед Степанида.
Катерина только рукой махнула: какие уж там котлеты!
В цехкоме возле стола, за которым бесстрастно восседала носатая председательша, притулилась девчоночка, до того беловолосая, что Катерина невольно подумала: «Крашеная! Вот пуговица!»
Ядринцева поднялась навстречу Катерине. Неторопливо, встала со стула и девочка.
– Знакомься, Катерина Степановна, – сказала председательша, представляя девочку. – Зоя Степанова, десятиклассница из подшефной школы. На практику назначена к вам с Клочковой.
– На практику? – изумленно повторила Катерина, держа в своей широкой ладони тоненькую руку Зои.
Она с головы до ног оглядывала будущую ученицу. Одежда на девочке была не по росту – шубейка, а под нею школьная форма мешковато болтались на плечах, вытертые лыжные штаны явно сползали, и все это вместе и еще удивительные льняные волосы (не крашеные, а природные) как-то по-особенному жалостно подчеркивали худобу и ребяческую хрупкость ее фигурки. «Мала, худа… цыпленок ощипанный… – тревожно думала Катерина – Куда ей в наш цех! Вон и ножонки криво держит, боится, что ли? А о н и – т о… ко мне поставили. Нарочно, поди. Теперь замучают разными выдумками…»
– Ты что же… Зоя Степанова… наш-то цех выбрала? – спросила Катерина, заметно затрудняясь в выборе слов. – Тяжело у нас.
Но «цыпленок», как видно, был не из пугливых. Поправив шарф, съехавший на затылок, она ответила со спокойной обстоятельностью:
– А я не выбирала. Мне ваш партком предложил. Я ведь комсомолка. – Она вздохнула и, переступив с ноги на ногу, добавила: – За других-то, правда, папы-мамы хлопотали, куда бы полегче да почище…
– А ты… а за тебя… – Катерина так и не нашла слов для самого обычного вопроса, она уже догадывалась, и в больших глазах ее мелькнуло что-то вроде страдальческого испуга.
Тут даже Ядринцева насторожилась, только сама Зоя оставалась невозмутимой.
– Я безматеринская с двух лет, – объяснила она, прямо взглянув на Катерину своими голубыми, в светлых ресничках глазами: ей, конечно, не в первый раз приходилось говорить об этом, и она привыкла. – Из детдома. Теперь-то в школьном интернате живу. Получу аттестат и, наверно, прямо в заводское общежитие переберусь. Так что мне сразу профессию приходится выбирать, не поломаешься.
– Сколько же лет тебе? – не сразу глуховато спросила Катерина.
– Уж восемнадцатый, – ответила Зоя и почему-то улыбнулась: на обеих щеках у нее обозначились нежные ямочки.
«Чего тянет, – с неудовольствием подумала Ядринцева о Катерине, – назначила бы час, показала рабочее место – и до свиданья!» Но она попросту кривила душой, Аполлинария Ядринцева, сама себя обманывала. Вот всегда так: едва начнет перед нею или хотя бы на ее глазах приоткрываться человек, как она пугается и уходит в себя, словно улитка в раковину: страдайте, мол, радуйтесь, тревожьтесь, только, пожалуйста, меня увольте!
А Катерина и в самом деле растревожилась, худые скулы ее пылали, стала она смятенной и красивой. Она долго молчала, стоя перед улыбающейся девчонкой, потом, жадно глотнув воздух, взяла Зою за руку.
– Пойдем, цех покажу и наше с тобой место. Завтра придешь?
– Нет, послезавтра. Завтра пионерский сбор у меня, – ответила Зоя тонким голоском. – Нам сказали: только после уроков практикуйтесь, кто по-серьезному хочет. Выходит, во вторую вашу смену.
– Я как раз днем сейчас и работаю.
– А потом? Я ведь только и могу во вторую смену.
«Ишь ты, еще условия ставит!» – осудительно подумала Ядринцева. И тут жиденькие ее брови изумленно полезли на лоб – Катерина, эта неподатливая, «каменная» женщина, ответила:
– Ну что же, и дальше на вторую обменяюсь. Приходи как можешь.
– Ладно, – солидно согласилась девчонка, и обе наконец скрылись из глаз.
Дверь конечно же осталась незатворенной.
Ядринцева встала, устранила непорядок и, оставшись одна в тихой, сразу как бы онемевшей комнате, посидела, бесцельно уставившись в пространство рассеянным, чуть грустным взглядом. Затем привычно склонилась над бумагами.
Времени на обед у Катерины не осталось, и она, проводив Зою из цеха, стояла и смотрела вслед девушке с томительным ощущением тревожного ожидания: вот пришел к ней молоденький человечек – обучай его клепальщицкому ремеслу. А все, конечно, Пахомов придумал, его это дело…
Цех уже наполнялся людьми, явилась и Степанида. Она сразу же сунула в руки Катерине бумажный сверток с чем-то теплым и спросила:
– Зачем звали тебя? А ты ешь, это биточки.
– Спасибо, – ответила Катерина, но свертка так и не раскрыла, а поспешила рассказать Степаниде об ученице Зое Степановой – до конца перерыва оставались считанные минуты.
На губастом, грубо отесанном лице Степаниды не отразилось никакого волнения.
– Ну и пускай, значит, так надо, – ответила она даже с некоторой рассеянностью.
Последние ее слова потонули в шуме: цех начал работать.
«Может, оно и так, – раздумывала Катерина, привычно сжимая трясучий молоток. – Чего это я разбередилась? Ученица – и все тут. Только чему учить-то? Силы в плечах хватит, удержишь инструмент, уши не разорвет – вот уж и работница…»
Они больше не говорили со Степанидой о девчонке, но – странное дело! – Катерина не переставала думать о ней, и Зоя вставала перед ней в своем великоватом, обтершемся пальтишке, в лыжных штанах, в шарфе, то и дело съезжавшем с белых пушистых волос.
«Цыпленок… Одна во всем свете, как есть белая пушинка на ветру…» Напрасно Катерина отгоняла эту мысль, говоря себе: мало ли на улице сирот ходит, разве всех призришь, согреешь, – Зоя не уходила из памяти. Где-то она росла, училась, с кем-то делила кусок хлеба, заботы и радости, смех и слезы. А дожив до назначенного часа-минуты, пришла и встала перед Катериной: вот я, бери меня к себе…
На другой день, работая, Катерина поймала себя на том, что ждет Зою и… страшится, что девушка не появится больше на заводе: могла ведь передумать, дело ее молодое, почти еще ребячье!
Когда смена отгрохотала и они со Степанидой, одевшись, шли к проходной по заводскому двору, Катерина нерешительно сказала:
– Возьмет да еще и не придет, Зоя-то…
Степанида не сразу отозвалась, – она, может, успела забыть об ученице?
– А-а, эта… Что с нее спросишь? Глянет разок, зажмет уши да и зальется… к мамке.
– Некуда ей залиться, – что-то очень уж сурово возразила Катерина. – Без мамки она.
– Ну-у? – протянула Степанида и пытливо поглядела на Катерину, не сиротству неизвестной Зои удивляясь, а той надтреснутой глушинке, какая слышна была в голосе подруги.
Но Катерина, словно не желая, чтобы Степанида догадалась о ее подспудной тревоге, торопливо проговорила:
– Она только во вторую смену может ходить… ученица наша. Я у тебя, Паня, не спросилась, да думаю, ты согласишься: я ей обещалась и ту неделю во вторую смену работать.
– Это ты для нее же? – с возрастающим изумлением спросила Степанида и даже приостановилась.
– Да, – коротко ответила Катерина.
Степанида притихла и молчала, до самых ворот, поглядывая искоса с высоты своего громадного роста на «чудившую» подругу. Катерина как раз не любила дневных смен, из-за них не попадала на свои моления. А тут, гляди-ка, на две недели сама себя приговорила…
У ворот Степанида остановилась и спросила с необычной для нее трудной заминкой:
– А как же… туда-то… иль не пойдешь?
«Куда?» – едва не спросила Катерина, но вовремя губы прикусила. Щеки обожгло ей горючим жаром. И правда, как же это она? Неужели позабыть могла?
Молча стояла она перед дюжей подругой и только голову опустила, как провинившаяся.
– Пойдем уж, – снисходительно прогудела над ней Степанида и даже за руку взяла.
IX
Страхи Катерины оказались напрасными: в назначенный день и час Зоя появилась в цехе, поздоровалась с Катериной, протянула с вежливой улыбкой руку Степаниде, потом вынула из авоськи спецовку, надела ее и туго перепоясалась: спецовка была и длинна и широка.
Катерина глядела на девочку молча, как-то даже робко и ничего не объясняла, теряя последние минуты. Тогда Степанида, шумно вздохнув, сказала:
– Вот тут встанешь, чтобы нам не мешаться. Гляди. Больше на меня гляди – на подручного будешь учиться.
Степанида вопросительно взглянула на Катерину, и та, словно очнувшись, согласливо кивнула головой.
– «Разговор» наш привыкай понимать, – продолжила свои объяснения Степанида. – Тут не слышно ничего, хоть надорвись. Где головой мотнешь, где глазами покажешь, а больше на пальцах. Приглядывайся, грамота невелика. Грома нашего не забоишься?
– Не забоюсь, – спокойно ответила Зоя.
Так начался их рабочий день – привычный для обеих клепальщиц и во всем новый и еще непонятный для Зои.
То Катерина, то Степанида, улучив минуту, обертывались и каждый раз встречали внимательный до жадности и почему-то сияющий взгляд голубых Зоиных глаз. И каждый раз – Степанида, конечно, не знала об этом и не догадывалась – у Катерины почему-то замирало сердце.
Так проработали они до обеда, а когда шум стих, Зоя набросилась на обеих женщин с вопросами, с великим множеством вопросов. Отвечала одна Степанида – это было по ее части.
Катерина же заставила Зою потуже заплести ее белые косы и повязать косынку, чтобы челка не лезла на глаза. Косынку она отдала свою, старенькую, с выцветшими разводами. Зоя уставилась на простоволосую Катерину, на тяжелый пучок темных волос, словно оттягивающий ее голову, и вдруг сказала:
– Вы красивая, тетя Катенька. Можно вас так называть? Никогда не повязывайтесь.
Катерина даже отшатнулась от нее.
– Что ты, что ты… («Красивая»… это она-то, старуха… давно уж забыла… смешно!) У нас нельзя без косынки, растреплешься… ведьмой станешь.
Зоя беспечно расхохоталась, а Катерина хмуро сжала губы: уж и ведьма на язык выскочила, долго ли!
Только в конце обеда она задала Зое осторожный вопрос:
– Думаешь к нам прилепиться?
– Думаю, – быстро и серьезно ответила Зоя.
И выложила свои доводы, отнюдь не шуточные, не ребячьи. Работа трудна, но где же ее найдешь, легкую? И некогда ей искать, перебирать: встанет на зарплату, уже умелая, с разрядом, и сразу надо будет как-то обуться-одеться. Ведь у ней и лычки своей нет.
Все это было до горечи понятно Катерине… Где-то втайне шевельнулась мысль: помочь надо бы девчонке.
Так они и проработали эту неделю – втроем. Только Зоя теперь уже не просто смотрела, а понемногу стала помогать и пыталась даже встать на место Степаниды. В деле девчушка оказалась не такой уж хрупкой и слабенькой, двигалась уверенно, плечи не по-ребячьи были у нее развернуты и для ее роста даже широковаты.
– Хваткая, – сказала как-то про нее скупая на похвалы Степанида.
– Самостоятельная, – подтвердила похвалу Катерина. Потом, помолчав, добавила тихим и даже расслабленным голосом: – А так она что же… дитя еще. Мамка, говорит, меня Зайкой звала: Зойка Зайка. Да только, говорит, сама-то я не помню, дура еще была. Эх, Паня!
Степанида покачала головой.
– Вот видишь. Ты не бойся ее под крыло взять. Не хорони себя, Катя, раньше сроку.
Катерина пробормотала особенным, однотонным голосом, какой появлялся у нее, как только она заговаривала о своих «духовных» делах:
– Сироту призреть – тоже ведь Христова заповедь.
Степанида, десятки раз слышавшая этот особенный, какой-то обескровленный голос Катерины, вдруг словно взбесилась. Побагровев до ушей, она грозно поднялась над Катериной и сказала, ткнув кулачищем в стол так, что тарелки звенькнули (разговор у них, по обыкновению, происходил в столовой):
– Ну уж нет. Здесь она тебе нужна, девчонка. Здесь, на земле, а не там.
Катерина молчала, и Степанида впервые за долгие годы их скупой дружбы не почуяла в этом молчании обычного затаенного упрямства, а только потерянность и, может, трудную муку раздумья…
Как бы там ни было, а Степанида делала, что могла, – старательно передавала Зое рабочее умение и попутно приглядывалась к своей напарнице.
За эту неделю в Катерине и следа не осталось от постоянного вроде бы мечтательного равнодушия и обыденной скуки. Лицо у нее часто озарялось легким, пожалуй даже счастливым светом, и удивительно – этот свет, эта улыбка всякий раз, словно солнечный зайчик, перепархивала на худое, нежное лицо Зои.
Степанида уже не сомневалась, что не призрение во имя Христа, а непреодолимая сила земных чувств притягивает Катерину к девочке.
Так оно и было на самом деле.
Зоя, сама того не подозревая, с каждым днем все большее и большее место отвоевывала в жизни Катерины.
В этой молоденькой девушке, почти девочке, отчетливо и постоянно ощущался стальной стерженек упорства. Не ребячьего капризного упрямства, а именно упорства.
Катерине невольно думалось: выросла девчонка, не зная родительской ласки, средь пестрой и шумной оравы детдомовских сверстников, вот и пришлось ей поневоле стать самостоятельной с малых лет. И не только самостоятельной, но и неизменно готовой к обороне от более сильных ребят, от нелюбимого педагога, от строгой няньки, в которой, конечно, не было да и не могло быть ничего схожего с домашней, уютной бабкой-сказочницей.
«Я в детдоме выросла» – в этих словах, произносимых Зоей как будто обычным, равнодушным тоном, чудилась скрытая нотка горечи.
Девочка не напрашивалась на какое-то сочувствие или, тем более, на ласку, но стоило ей улыбнуться самым безмятежным образом или, наоборот, затревожиться и помрачнеть, как в то же мгновение Катерину будто током в грудь ударяло. И если б она не отводила от себя «опасные» мысли, не мучилась всяческими страхами и сомнениями, следовало бы уж признаться, что ее захлестывает тяжелая волна жалости к Зое.
Девочка все неотвратимей пробивалась к ее сердцу, как маленький ручей пробивается через всякие коряжины и перекаты, чтобы, в конце концов достигнув большой реки, безраздельно с нею слиться…
В последний день недели, в субботу, получилось так, что Степанида сразу заспешила домой, а Катерине с Зоей торопиться было некуда, и они засиделись в столовой. Тут между ними и вышел серьезный разговор.
Катерина, все еще державшая про себя боязливую думку, как бы девчушка не ушла из клепального цеха, еще раз спросила: останется ли Зоя на заводе или, получив аттестат, будет в институт подаваться?
– Нет, на заводе останусь, – спокойно, как о вопросе давно решенном, ответила Зоя. И добавила: – На той неделе пойду в комитет комсомола.
Разговор на этом не прервался. Зоя отставила свою тарелку и некоторое время молча, с застенчивой улыбкой наблюдала, с какой степенной неторопливостью хлебает Катерина невкусный суп.
– Понимаете, тетя Катенька… разряд, зарплата, платья – это только одна сторона вопроса, – сказала она и запнулась, а далее заговорила уже с некоторым усилием и даже светлые бровки наморщила: – Лично вот я… Ну конечно, научусь инструмент держать, клепать деталь. И каждый день, значит, одно и то же. – Она вздохнула, уткнулась подбородком в сцепленные ладони. – Одно и то же: трясись да знаками объясняйся, будто глухонемая. И всё.
– Понятное дело, всё.
Катерина усмехнулась и подумала: «Это дело и не так еще очертеет тебе, девка… неделю только и протряслась!»
Но тут же спохватилась: что же это, все ведьмы да черти на язык лезут!
Она хотела было ответить Зое – работай, мол, терпи! Но Зоя опередила ее.
– Нет! – звонко сказала она, выпрямляясь. – Я не хочу просто так работать.
– Просто так? – тихо повторила Катерина. – А как же еще?
– Ну… лошадь ведь тоже работает! – сказала Зоя. Она схватила ложку и прочертила на скатерти какую-то загогулину. – Лошадь тоже зарабатывает свой хлеб. И даже ревматизмом болеет. Тянет, тянет, пока не упадет… Быдло, одним словом. – Она подняла на Катерину твердо блеснувшие глаза. – А я не хочу. С молодых лет себе позволить… Нет, не хочу и не буду быдлом жить.
Тут она до ушей залилась нежным румянцем и мягко спросила:
– Непонятно, да?
– Непонятно, – не сразу ответила Катерина.
Она в самом деле только одно поняла: о чем-то нешуточном раздумывает девчонка и боится растерять это нешуточное в словах слишком обыкновенных. И торопить ее нельзя, никак нельзя.
Им принесли жаркое, Зоя рассеянно потыкала вилкой в ломтик печенки и сказала, не подымая глаз:
– Не просто так надо работать, а думать… И любить. Иначе нельзя.
– Любить?
Катерина в смятении даже губы прикусила: убежит! Убежит со своими фантазиями!
И перед глазами ее мгновенно встала картина пыльного, грохочущего цеха, руки как бы ощутили чугунную тяжесть молотка, плечи привычно заныли от лихорадочной, нутро выворачивающей тряски. Да тут не только ревматизм скручивает, глухота настигает, а и нервы расшатываются хуже, чем от болезни…. Любить! За одно только терпение клепальщикам награды давать надо, а где уж тут любовь найти?
– Все равно, иначе нельзя, – настойчиво и словно отвечая Катерине, повторила Зоя. – Я, тетя Катенька, в прошлом году еще глядела, как работают разнорабочие, – у нас в интернате новый корпус ставили. «Разноработницы» – девушки молодые, а ходят с носилками нога за ногу, будто паралитики какие. И все время присаживаются, судачат. Я не вытерпела, спросила. «А чего нам надрываться, говорят, платят все равно аккордно, да и маловато. Работа, говорят, сама не понужает». Надо, чтобы понужала.
Она отодвинула тарелку, так и не тронув жаркого. Катерина уже справилась со своим блюдом и аккуратно собирала корочкой хлеба полуостывший соус.
– Ешь, – строго велела она Зое, – блинов не подадут.
Зоя послушно разрезала печенку, набила полный рот и, кое-как прожевав, спросила Катерину, которая почему-то отмалчивалась:
– А что, разве не над чем думать?
– Ты бы Степаниде это все сказала, – пробормотала Катерина.
– Что? – не поняла Зоя.
Но Катерина промолчала, и тогда девочка выложила, должно быть, самое заветное, самое неоспоримое из того, что приготовила для тети Катеньки:
– Вам-то орден дали, наверное, за то, что вы работаете не «просто так»?
Катерина вдруг поперхнулась и, вместо того чтобы покраснеть, вдруг побелела. И глаз не сумела поднять.
«Да знаешь ли ты, как орден мне достался? – хотелось закричать ей. – Дали, да еще не получила… И может, не получу!»
Но она сдержалась и только сказала:
– Пошли. Засиделись.
И уже на пороге столовой добавила:
– Может, и дело ты надумала… Не знаю, сама не пробовала. Разве только в те вот годы. Ну, да ведь когда это было, ты еще и на свет не родилась.
Катерина засмеялась, и смех у нее получился коротенький и странный: в нем словно боль прозвенела.
А в понедельник, когда все трое – клепальщицы и их ученица – явились в цех на дневную смену, Катерина, услав Зою к «комсомолам», наскоро пересказала Степаниде субботний разговор.
От себя она прибавила с невеселым, можно даже сказать, вымученным смешком, что де не обломалась еще девчонка и, наверное, чужие слова повторяет или, может, с книжек сняла. Вот и Пахомов то же говорил.
И даже упрекнул ее, Катерину, Пахомов, что считает она труд греховной обузой, проклятием человеку от бога. Отсюда, дескать, и старание у сектантов холодное. И любят они в труде только себя, только о своем спасении думают.
Как тогда она оскорбилась! Да может ли себя любить верующая тварь Христова, дни и ночи отрекающаяся от плоти своей и от земных услад?
Оскорбилась, отбросила от себя, как клевету отбрасывают, и забыла. Но вдруг ребячьи уста Зои повторили те же почти слова… Как же это понять?
Выслушав сбивчивый рассказ Катерины, Степанида рассудительно сказала:
– Удивительного нет. Не одна Зоя так-то думает. Хотя бы и с чужого голосу говорит, а дела это не меняет. Я такого же мнения: работать – так уж работать: и руками и головой.
Катерина вздохнула, отвела глаза.
– Не веришь, – пробурчала Степанида. – Постой. А ты ведь слышала насчет четырех солдат, которые на барже плавали?
– Слышала.
– Ну? Сорок девять дней и сорок девять ночей гибели ждали…
– В святом писании потоп описывается, – вставила Катерина монотонным, «святым» голосом. – Там тоже сорок дней и сорок ночей…
– Потоп тот еще был или нет, – возразила Степанида, распаляясь. – А тут не сказка, тут быль. И что, ты думаешь, парнишки делали? Надеялись и работали…
– Как это? – несколько вяло спросила Катерина.
– А так. Самую тяжелую работу работали, – решительно повторила Степанида. – Ведь просто выжить на той барже – и то труд великий. А они еще и службу несли… Кто же видел их там, кто им приказывал? Только ихняя совесть приказывала. А ты – потоп. Понятно тебе?
Она подождала, что ответит подруга, но та безмолвствовала: похоже, на все пуговички застегнулась.
– Эх, Катерина! – сокрушенно пробубнила Степанида. И, почти уже не веря, что сумеет хоть чем-то задеть, расшевелить подругу, спросила: – А про депо Москва-Сортировочная в газетах писали… Поди, тоже не знаешь?
И в двух словах, накоротке, Степанида рассказала о первой бригаде коммунистического труда.
– Видать, такое движение начнется, – прибавила она. – Наши клепальщики уж поговаривают.
– Наши? – громко переспросила Катерина, и в больших глазах ее словно тень прошла. – Ну, тогда мне сказать придется – верующая я.
Степанида только головой качнула, не то в подтверждение, не то в осуждение.
