Текст книги "Утренний свет (Повести)"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
X
Опять предстояла одинокая ночь, – Катерина вдруг забоялась тягостной тишины в доме и возбужденных своих мыслей. Если б нынче было собрание, она бы пошла в молитвенный дом. Но собрание – завтра. Как раз и работает она с утра, вечер, значит, свободен. «Пойду», – вслух сказала себе Катерина. И еще раз повторила: «Пойду», потому что уже понимала: не пойдет она, не пойдет в молитвенный дом!
Словно бы глыба вставала перед ней, преграждая дорогу туда.
Там, наверное, уже заметили ее нерадивость, – это быстро замечают. Стало быть, не миновать ей расспросов. А может и так случиться, что призовут к ответу. Катерина слабо усмехнулась: нет, она не из трусливых, ответить готова.
Но в чем же ее могут обвинить? Не касается же она ни веры, ни святого имени Христа: то неприкосновенно, как неприкосновенно сердце, – его ведь только через кровь остановишь. Что из того, что не ходит она, Катерина Лаврова, на моленья? Может ведь человек заболеть и не две недели, а два-три месяца не ходить в молитвенный дом.
«Трусишь!» – жестко сказала она себе и, остановилась. Куда же это она? Шла к вокзалу, а забрела в другую сторону!
Неширокий этот переулок знаком ей до последней щербинки на тротуаре: когда-то она бегала сюда, в заводское общежитие, к подружкам, к Степаниде. Случалось, и ночевала здесь в тревожную военную ночь…
Вот он, невысокий дом, с двумя парадными крылечками и узенькими террасочками. Но Степаниды уже там нет: давно получила она отдельную комнату и живет сама по себе.
Катерина стояла и смотрела на террасочки со странным чувством смутной жалости к себе: молодая она в ту пору была, все ждала весточки с фронта. И не дождалась письма от Григория, а получила похоронную… Да, похоронную. Получила – и все. И ничего из того времени не вернешь.
«Зачем же я здесь стою!» – говорила она себе, но с места сдвинуться не могла, словно вросли ноги в каменную мостовую.
И тут из-за, угла вдруг вывернулась Зоя. Она стрелой пронеслась через мостовую и юркнула в парадное, Катерину будто горячим ветром опахнуло: Зоя еще вчера сказала, что Пахомов устроил ее в заводское общежитие. Значит, она, Катерина, недаром забрела в знакомый переулок. Зою, именно Зою хотелось ей повидать. Разбередила, растревожила ее эта девчушка, поэтому так и страшила одинокая ночь в притихшем доме, где никто с ней слова не промолвит, никто ни о чем не спросит.
Она еще не знала, о чем будет говорить с Зоей, а уже подходила к парадному крыльцу с выщербленными, памятными ступеньками.
«Спрошу, как устроилась», – решила она, войдя в длинный, слабо освещенный коридор. И тут остановилась, чтобы немного передохнуть.
Уже добрый десяток лет не бывала она нигде, кроме молитвенного дома и еще комнатушки тети Поли, а вот взяла да и нарушила печальный, но угодный богу обет одиночества. Это беленькая Зойка наставила ее на суету, на грех непонятный!
Катерина приотворила дверь крайней комнаты и сразу же увидела Зойкин рыжий чемоданишко, косо брошенный на раскладушку. В комнате никого не было. У боковых стенок, справа и слева, изголовьем к окнам стояли койки. Около них прочно, по-обжитому, громоздились тумбочки. А Зойкина старенькая раскладушка торчала возле самой двери. И тумбочки здесь не было – на проходе она бы не уместилась. «Лишней приткнулась…» – подумала Катерина, и сердце у нее заныло.
Но Зойка, как видно, не унывала: в комнату она влетела с полотенцем через плечо и распевая во все горло.
– Тетя Ка… Катенька! – крикнула она, заикаясь и нежно розовея от изумления, а может, от радости.
Полотенце упало на раскладушку, а сама Зойка кинулась к столу и с лету подхватила крашеную табуретку.
– Вы садитесь… садитесь! Вот хорошо-то! – быстро тараторила она, старательно вытирая сиденье табуретки длинным рукавом спецовки.
– Пришла вот поглядеть, как ты тут… – сказала Катерина, неторопливо усаживаясь.
В голосе ее явственно прозвучало смущение, но Зоя ничего не заметила. Она метнулась в тот угол, где пышно топорщилась чужая постель, постояла над никелированным чайником, устрашающе поблескивающим на тумбочке, и, поколебавшись, махнула рукой:
– Пойду лучше к девочкам… призайму чайничка. Я сейчас.
Она проскочила было мимо Катерины, но та успела схватить ее за рукав.
– Ты сядь, сядь! Расскажи, с кем тут живешь. Не притесняют тебя?
– Еще чего? – с задорным вызовом ответила Зоя и засмеялась. – Не хотелось им в компанию меня принимать, ну, да пришлось.
Возле рта у нее прорезалась и мгновенно исчезла горькая складочка.
И с тем же как будто беззаботным смехом девочка принялась рассказывать о соседках.
Обе работают в сборочном цехе. Одна, у которой кровать застелена толстым сатиновым одеялом, последний год работает, до пенсии дотягивает.
– Вовсе бабка. – Зоя взмахнула рукой или, вернее, длинным рукавом и добавила, чуть скривив губы: – Религиозная, под подушками у нее иконки, тетя Катенька. И все-то она шепчет, все шепчет… Прямо умора!
Катерина опустила глаза, лицо у нее закаменело. И Зоя, почуяв, верно, что-то неладное, тоже примолкла.
– Рукава-то что же не ушьешь? – с заметным затруднением сказала Катерина: голос у нее прозвучал до странности ровно.
– Обрежу – и все, – ответила Зоя и сбросила спецовку, оставшись в одном пестреньком платьишке.
– Подшить надо, – наставительно сказала Катерина.
Помолчав, прибавила насчет бабки:
– Значит, на доску крестится?
– Вот-вот, доске молится! – живо защебетала Зоя. – А за доской что? Пустота одна. Даже глупо!
Только тут Катерина взглянула на девчонку и тихо, вроде бы нехотя, сказала:
– У каждого своя вера.
Зоя поняла эти слова по-своему.
– Лучше сказать – не вера, а убеждения! – поправила она собеседницу, и в звонком ее голосе опять, как и в памятном разговоре о «быдле», послышались непреклонные нотки.
И опять Катерине почудилось, что есть в этой девчушке, в этом вихрастом, неустроенном птенце, что-то твердое, отстоявшееся, может быть выстраданное.
– Ну, а вторая… как она-то?
Зоя покосилась на угол с тощей постелью, над которой весь простенок был густо улеплен открытками.
– Тоже старая! – ответила она. И с неосторожной поспешностью прибавила: – Ей уже тридцать лет. По вечерам мажется, румянится и в кино уходит. По два сеанса сидит, потом рассказывает до полночи длиннющую тягомотину. А еще на электричке ездит… – Зоя фыркнула. – То с одного вокзала поедет, то с другого. А куда ездит? Да никуда. Выйдет с поезда – и в лес. Потом, как вернется, приключения рассказывает. Будто к ней приставал кто-то. Один раз скажет… с бородкой, другой раз придумает усатого. – Зоя оглянулась на дверь и доверительно добавила: – Старуха говорит – враки это, выдумывает бабочка.
– В глаза говорит? – поинтересовалась Катерина и, не дожидаясь ответа, раздумчиво заметила: – Ну и зря. Хотя, наверное, та и впрямь выдумывает.
Сказав это, она замолчала: ей понятны были тоскливые метанья тридцатилетней «старухи». Она сама осталась в войну молоденькой вдовою, да и на чужое горе насмотрелась досыта. Сколько их было вокруг, молодых вдов! Эта «старуха», правда, молода была для тогдашнего горя. Но ведь и без войны девушка может остаться в перестарках: на белом свете это во всякие времена бывало. А девушка-перестарок, случается, впадает в разные чудачества. То собачницей, то кошатницей заделается, чтобы было кому отдать неутоленную ласку. А то возьмет да и начнет вот так ездить в никуда, чтобы хоть в мечтаньях изведать желанную жуть «преследования»…
Но Зоины сожительницы не очень-то занимали Катерину. Важнее было то, что девочка нежеланным чужаком вошла в эту комнату.
«Безгнездовая с пеленок, негде ей притулиться, – опечаленно думала Катерина. – И когда еще свой угол будет, да и будет ли?»
Искоса поглядывала она на Зою. Та сидела на своей раскладушке, лохматенькая и озабоченная: не знала, верно, чем объяснить внезапную хмурость тети Катеньки.
«Прилепилась ко мне девчонка, а я-то…» – мелькнуло у Катерины, и тут же отчаянная мысль или, может, отчаянное желание захлестнуло ее: взять Зою за руку и увезти к себе.
У нее даже рот приоткрылся, словно в нестерпимой жажде. Но она так и не произнесла ни слова, а только облизнула сухие губы и отвернулась. Легко сказать: поедем со мною. Надо еще Василия спросить, в таком деле его не обойдешь – муж как-никак. Да и самой не будет ли еще тяжелей, – дочку ведь никем не заменишь. И опять же… моления. Вызнает Зоя, что она на моления ездит, и тогда… Что тогда? Заплачет девчушка или просмеет ее насквозь? Вот ведь напасть: куда ни сунься, всюду узлы да путаница. И как же дорого стала обходиться ей каждая встреча с человеком, с живой, земной судьбою, – отвыкла она от людей, задичала в своем одиночестве.
Катерина тряхнула головой и не очень внятно сказала:
– Ты на меня не гляди. Это я так… задумалась. Рассказывай, рассказывай, как тут живешь.
– Так и живу, – обрадованно затараторила девчушка. – Здесь сплю только, а больше у девчонок. Ихняя комната как раз напротив. Ничего, хорошие девчонки. Одна замуж собирается. – Она лукаво улыбнулась и вспыхнула. – Я на ее койку целюсь. Как уйдет, я ее койку сразу займу.
– Это бы хорошо. Девчонки тебе в ровню! – облегченно произнесла Катерина и с досадой подумала: «Качается у нас разговор туда-сюда!»
Она на себя досадовала: не хватало ей Степанидиной решительности, не осмеливалась она прямо заговорить о том, ради чего пришла сюда. А пришла она – это только теперь стало понятно, – чтобы вернуть Зою к субботнему их спору в заводской столовой. Слова Зои насчет «быдла» растревожили ее. Это она-то – «быдло»? Конечно, Зоя не о ней говорила, но Пахомов ведь прямо в глаза ей выпалил: «Старание ваше холодное…» И Степанида тоже: она уж и вовсе какими-то особенными, вроде бы «святыми», бригадами угрозила! Нет, тут не отмолчишься…
Катерина опустила глаза на свои-руки, сложенные на коленях, и спросила с запинкой:
– А ты этим своим подружкам говорила, чтобы вот так работать… ну, чтобы с любовью?
– Да, – быстро ответила Зоя и улыбнулась. – Вчера поспорили. И сегодня поспорим, – добавила она с запальчивым азартом.
Вскочив с раскладушки, она щелкнула замками чемоданчика, выхватила оттуда газету и с вызовом произнесла:
– Я вот заповедями запаслась!
– Чем, чем запаслась? – встревоженно спросила Катерина.
– «Заповедями коммунистического труда»!.. – звонко и даже горделиво воскликнула Зоя. – Вы читали, тетя Катенька?
Катерина затрясла головой: «Нет, нет, не читала».
– Тогда слушайте! – властно сказала Зоя.
Она развернула газету, и Катерина смятенно подумала, что у себя дома она только застилает газетами кухонные полки, не глядя даже на картинки…
– «Не отказываться ни от какой работы, выгодная она или нет, тяжелая или легкая!» – со старательной отчетливостью прочитала Зоя и вскинула голову.
– А я и не отказываюсь, – сказала Катерина, словно оправдываясь. – У нас легкой не бывает…
– И вот дальше, – нетерпеливо прервала ее Зоя. – «…Относиться к труду как к потребности и радости…» И еще: «…Думать, как лучше выполнить работу, творчески, с мыслью, а не механически».
Зоя опять вскинулась, и в глазах ее блеснуло торжествующее лукавство:
– Правда ведь, тетя Катенька, в точности как я тогда говорила? Верно?
– Верно, верно, – отозвалась Катерина и, сдвинув темные брови, попросила: – Читай дальше.
– «Бригада должна жить по правилу… – Зоя поставила торчком указательный палец, – …жить по правилу: один за всех, все за одного!»
Катерина не сумела скрыть ни изумления, ни растерянности: подумать только – «заповеди!» И твердо так написано: «должна жить»! Будто на заводе можно жить, а не только работать…
Теперь она не пропускала ни единого слова, а иные строчки заставляла повторять дважды, разрумянившееся лицо ее стало тревожным и красивым.
Оказывается, в новых, особенных бригадах люди всем скопом отвечают за лодырей, за прогулы, за брак. Мало того: все в этих бригадах учатся. И опять схоже с настоящими заповедями и святыми заветами: не груби, не сквернословь, не пьянствуй, уважай старость… «Обидели на твоих глазах человека – ты виноват…»
– Закон рабочей чести, – сказала Зоя. Она произнесла это с некоторой суровостью, однако глаза ее сияли. – Вот про это я и говорила. И наверно, не одна я так думала, – с важностью прибавила она и, сложив газету, тряхнула светлой гривкой. – Пусть-ка теперь поспорят!
Катерина ничего не сказала, а только глянула в тот угол, где жила молитвенная бабка.
– Как же вот с такими? – спросила она, с усилием разжимая губы. – Ну, которые с иконками?.. С них-то, наверно, спросят?
Зоя перевела быстрый взор на пышную бабкину постель и озабоченно промолчала. Вся важность с нее слетела: она не знала, как ответить тете Катеньке.
В самом деле, может ли верующий быть членом в коммунистической бригаде?
– Н-ну, много ли их? – нерешительно протянула она.
– Люди разные живут, – возразила Катерина и накрепко замолчала.
Зоя спрятала газету в чемоданчик, медленно щелкнула замком. Она явно недоумевала: с чего бы тете Катеньке заботиться о неизвестной ей, совсем чужой бабке?
Осторожно поерзав на раскладушке, она пододвинулась к Катерине и, заглядывая в хмурое лицо ее, заговорщицки шепнула:
– Сама втискалась в свои иконки, сама пусть и расхлебывает. Нам-то что горевать, а?
В худеньком лице девчушки Катерина прочитала столько заботы, столько желания утешить и успокоить, что сердце у нее ослабело, «растопилось», как она подумала. Положив свою большую и сильную руку на Зоино плечо, она ласково качнула ее и согласливо пробормотала:
– Пусть расхлебывает.
Потом уже почти не слушала Зонного щебетанья, а только смотрела на нее, не замечая и не зная, что глаза ее блестят от слез.
Но на душе все же полегче стало, и на прощанье она даже улыбнулась девчушке. Та схватила было свое пальтишко – проводить гостью… Катерина решительно ее остановила.
На улицу она вышла одна, чтобы никто не мешал ей, когда, шагая по булыжной мостовой, станет она думать о том, что ждет ее и как придется ей держать ответ за свою веру, если в цехе зародится такая вот бригада. Зоя, правда, говорит, что коммунистическое звание надо долго зарабатывать, его вроде бы и присуждают… Значит, время впереди еще есть.
И, к удивленью своему, Катерина уже не ощущала того темного, тяжелого, как могильная плита, страха, с каким брела сюда всего лишь час тому назад. Но ведь ничего, ничего еще не решилось, – наоборот, может, больше запуталось! Значит, облегчение шло от этой девчушки, от Зои. Да, от нее.
Катерина остановилась и опять глянула на дом с террасочками. Она придет сюда еще и еще раз. Не может она отказаться от «земной суеты», не в силах отказаться. И нет, нет тут греха.
Нет греха… и все!
XI
День начался самым обыкновенным образом – Катерина вышла в утреннюю смену, а Зоя отпросилась с уроков и, как заправская подручная, заменила больную Степаниду.
Освободились они непривычно рано и посреди сияющего весеннего дня вместе вышли за ворота, на широкое, шумное шоссе. И тут Зоя сказала на прощание:
– Смотрите, тетя Катенька, лес-то не зимний стоит.
Она показала на деревья, что ровными рядами расходились в ту и другую сторону.
Катерина рассеянно усмехнулась:
– Разве это лес?
– Ну, все-таки. – Зоя тряхнула головой и засмеялась. – Я, тетя Катенька, очень это люблю, когда деревья только-только оживают. Еще и нет ничего на них, а уж не зимние. Кора у них теплая стала, совсем живая. Правда ведь?
– Может, и правда, – неуверенно ответила Катерина: ей и в голову не приходило смотреть на деревья с таким вниманием, должно быть потому, что сама она жила в лесу и зимой и летом.
Этот мимолетный разговор с Зоей как будто и не запомнился Катерине, она спокойно распрощалась с девочкой и вошла в переполненный автобус.
Дальше предстоял час пути в вагоне электрички.
Обычно этот час Катерина отдавала дреме. Но на этот раз задремать не удалось.
Войдя в вагон и усевшись у окна, она сначала подумала о том, что муж Василий работает нынче в дневной смене и, значит, обедать придется одной, а потом вдруг вспомнила Зоины слова о деревьях и по-настоящему удивилась, – вот ведь что выходит: городская девчонка, поди ж ты, углядела какой-то там л е с в толчее и пыли грохочущих улиц… Деревца, посаженные по линейке, смирные, выстриженные, с корневищами, погребенными под тяжелыми чугунными решетками, для нее лес!
Чуть приметно усмехаясь, Катерина глянула в окно и вдруг заметила, что земля, бегущая навстречу поезду, действительно была уже не зимняя.
Просторная, как бы распахнувшаяся под солнцем, она держала на себе последние бугры снега – это уже не снег был, а темная, пористая наледь, – и Катерина с изумлением, почти болезненным, провожала взглядом влажные крыши домов, скворечни на белых березках, кривые проселочные дороги, рыжие от густо перемятой глиняной жижи.
Откуда-то из дальних лет, словно сквозь туман, с трудом и даже с му́кой припомнились и звонкий щебет птичьих стай, и острый, пьянящий аромат тополиных почек, и лепет ручьев, и все другие нехитрые, но всегда новые, всегда удивительные приметы весны.
Катерина не первую и, конечно, не последнюю весну встречала в своей жизни, но вот уже много лет вроде бы не замечала ни солнца, ни травы, ни птичьего звона – все это проходило, проплывало мимо, не задевая, и не касаясь ее, потому что жила она в уничижении и ничтожестве, представлявшемся ей высшим блаженством.
Жила и думала дожить до смертного часа, которого ждала как искупления и освобождения.
Что же с ней случилось? Почему сейчас она готова заплакать, глядя на какую-то галку, неуклюже прыгающую по влажным, жирным гребням пашни? Почему все тревожит ее, почему изнемогает сердце? Может, это заговорило в ней земное, греховное, как сказала бы тетя Поля? Ну что ж, каяться да вымаливать прощение бесполезно – это непреодолимо, это сильнее ее.
Обычно, сойдя на перрон, Катерина брела позади всех, усталая и погруженная в себя. На этот раз она заспешила и чуть не бегом побежала домой.
Но неподалеку от дома вдруг замедлила шаг: очень уж жалким показался ей флигелек, нахохлившийся под старой тесовой крышей и огороженный жидким, покосившимся забором.
Ощущение это еще более усилилось, когда, пройдя через темные, сыроватые сени, она остановилась на пороге тихой, пустой горницы.
Эта горница была словно бы нежилая. Два небольших, густо запыленных окна едва пропускали сильный, нежный свет весеннего дня. На столе, криво торчавшем в переднем углу, валялись огрызки огурца и хлебные крошки, на полу темнели ошметки грязи. В угол возле, печки она и взглянуть не решилась – и без того знала, что кровать не прибрана с утра.
Стыд и горечь обожгли ее. И не о Зое подумала она в эту горькую минуту – Зоя не видела этих стен, – а о муже Василии. Отчетливо представилось, как Василий, проснувшись в пустой горнице, лениво вылез из перемятой постели, оплеснул лицо студеной водой, похрустел огурцами, которые давно уже пересолели, и ушел, щелкнув замком, не оглянувшись на то, что оставляет.
«Чего стою?» – спохватилась Катерина и взглянула на глухо тикавшие ходики: до прихода Василия оставалось часа три. Скорее, скорее! С этой минуты она не согласна больше ни одного дня, ни одного часа жить в заброшенном доме! Выскрести добела хоть горницу, а завтра за печкой разобраться да в сенях…
И она принялась за работу, ни на что более не отвлекаясь, не давая себе ни минуты отдыха. Затопив печку, чтобы нагреть побольше воды, слазила в подвал, вынула картошки и не сварить ее решила, а поджарить с лучком. То и дело бегала она с ведрами к колодцу, что был возле соседнего двора, и, мельком заметив, что в окно смотрят соседки, таинственно улыбнулась: вот ужо поглядите!..
Ранняя вечерняя заря застигла ее на ступеньках чисто промытого крыльца, раскрасневшуюся, с последнею шайкой воды в руках.
Выплеснув шайку под талый смородиновый куст, она выпрямилась и сразу замерла: лес, чуть отбежавший от поселка, стоял, пронизанный алым светом зари, и при этом слабом, тающем свете видно было, что деревья, окутанные легчайшей, призрачной дымкой, словно бы курились.
Кое-как приткнув шайку возле крыльца, она стала подниматься, но вдруг обессилела и медленно опустилась на верхнюю ступеньку.
«Устала», – подумала она.
Но не усталость это была и не болезнь прикинулась, а нашло какое-то сладостное изнеможение, и, поддавшись изнеможению, Катерина сидела, глубоко и жадно дыша. И вдруг, засмеявшись, сказала вслух:
– Скоро Вася придет. Вот удивится!
Смех, сразу же оборвавшийся, был похож на птичий клекот.
Она встала, заплела густую, с легкой сединкой косу, обвила ее вокруг головы и, слабо улыбаясь, вошла в сени, от промытого пола полные острой и чистой прохлады.
Руки ее привычно делали, что положено, – она расстелила половики, нарезала картофель, лук, поставила на керосинку сковороду, а сама все думала о Василии и о себе.
Еще вчера она не поверила бы, что будет ждать его и думать о нем. Ведь уже давно стали слабеть и рваться те ненадежные нити, что как-то привязывали ее ко второму мужу.
«Семья Лавровых» – так говорили про нее и Василия в поселке.
Была когда-то семья Лавровых, да быльем поросла.
С первым мужем, с Григорием Лавровым, у Катерины была любовь, сватовство по заведенному обычаю, последний девический денек. И страхи были, всякие, чудные, казавшиеся теперь, перед горем большой жизни, мелкими и смешными. Потом были солдатские проводы, а немного позднее – вдовьи, горькие, как полынь, злые слезы.
Все как у людей.
Не то с теперешним мужем, с Василием. Сосватались и сошлись они, можно сказать, наскоро и неприметно для людей. Василий, шофер с кирпичного завода, сложил свои скудные пожитки в чемодан и переехал из рабочего общежития в домик Катерины – вот и вся свадьба. И если был тут страх у Катерины, то совсем иной – вдовий, ревнивый страх, что останется навеки одна, без крепкого и надежного в беде мужского плеча. Да и простой расчет был: дом, какой он ни есть, требовал хозяйского глаза, на зиму полагалось запасти и распилить штабель дров, печь то и дело дымила, забор покосился еще при покойном Григории.
Она не думала скрывать от Василия своих вдовьих расчетов, и он ни слова не сказал поперек. Что же оставалось ему делать?
Из скупых рассказов его Катерина знала, что отчая его семья сгибла на юге, в оккупации, а жениться до войны он как-то не удосужился. В армии задержался надолго, служил в Берлине, а когда демобилизовался, то поехал куда глаза глядят, попал в Подмосковье и тут осел. Снимал углы, жил по общежитиям, пока не встретил Катерину.
Она, конечно, и так бы могла подумать, принимая к себе в дом Василия с его солдатским чемоданом: полюбил ее человек, искал в ней верную жену, а в домишке – прочное хозяйское гнездо, где можно наконец обрести и покой и отдых от холостяцкого постылого мыканья по свету. Может, так оно и было. Но сама-то Катерина, вдовевшая всего два года, в глубине сердца считала, что та, первая ее, молодая любовь сгибла и повториться не может.
Стала она Василию женою, исправной хозяйкой и заботницей, а все равно неблизкими они жили друг к другу. К тому же Катерина, как бы заранее подчеркивая свою отдельность, не захотела переменить фамилию и на заводе осталась на старом мужнином месте.
Василий говорил тогда: «Зря это ты, Катя, отдохнула бы. А то ведь задубела за столько-то лет: на заводе – за мужика, дома – за мужика… Я-то на что?»
Она коротко ответила: «Ни к чему это, я привыкла…»
И тут еще дочка, Еленка…
В первые месяцы их жизни Василий поглядывал на девочку с некоторой опаской и даже робостью. Однажды принес Еленке кулек пряников, и та, принимая кулек, вопросительно взглянула на мать. «Спасибо где твое?» – неторопливо сказала Катерина и, помнится, даже усмехнулась: хочешь, мол, так дари, твоя воля, но это не обязательно. Больше Василий пряников не носил и не тщился приласкать падчерицу – понял, что не ищут в нем отца для Еленки.
Может, со временем и слепилась бы попрочнее семья Лавровых и Катерина решилась бы наконец перенести на Василия ту самую доверчивую женскую нежность, запасы которой она не успела истратить на своего Григория, а девочка признала бы в Василии настоящего отца, если б не погибла вдруг столь нелепо и страшно.
Вспомнив о смерти дочери, Катерина на этот раз не забилась и не закричала. Ее поразила мысль, возникшая внезапно, впервые за многие годы: ведь она все сделала, чтобы оттолкнуть от себя Василия, будто нарочно, ради скверной шутки, позвала его и приняла в свой дом и тут же отдалила.
Да, сама отдалила.
А окончательно они стали чужими друг другу, когда погибла девочка.
Она не захотела допустить Василия в тот мир безутешной, черной скорби, в какой погрузилась сама. Потом – столь же скрытно и отдельно от Василия – ушла в безоглядную, жгучую, почти истязующую веру господню.
Наверное, если б община не осуждала разводов, она давно бы покинула мужа. Это, может, и правильней было бы, потому что они продолжали жить под одной крышей уже чужие друг другу.
Но каково же Василию все это терпеть, – сам по себе он перед ней, Катериной, ни в чем не виноват: дом жены превратился для него в безрадостную, только что бесплатную ночлежку.
Удивительно ли, что мало-помалу вернулись к нему холостяцкие привычки и он стал выпивать, сначала в дни получки, потом и в другие дни. А она только отмалчивалась и с непонятным Василию и особенно бесившим его несокрушимым смирением принимала ругательства и даже тычки (и до этого у них стало доходить).
Вот недавно, когда орден ей дали и Василий, узнав, стал ее поздравлять, она молча на него глянула и остановила тем взглядом – не надо, мол, твоих поздравлений. И опять укрыла от него и муки свои, и раздумья…
Вот как все сложилось у них с Василием.
И не «сложилось», а сложила она сама, своими руками.
Василий почему-то все не шел, и мысли у Катерины стали путаться – все-таки сказывалась усталость. Уже полусонная, она поднялась с постели, старой стеганкой прикрыла сковороду с картошкой, прилегла и задремала.
Проснулась она оттого, что в горнице кто-то был. Но кто же мог к ней прийти, кроме Василия? С трудом разлепив веки, она увидела его, но сама даже не шевельнулась. В горнице серели сумерки, впрочем довольно еще светлые. Василий стоял к ней спиной.
С ходу он, должно быть, прошагал прямехонько в передний угол и только потом, приметив чистый пол, остановился. Катерина тайком, из-под ресниц, наблюдала за мужем. Вот он неуклюже, на цыпочках добрался до скамьи, с необыкновенной опаской снял грязные сапоги и на вытянутых руках понес их к двери. Однако не решился бросить у порога, а протопал в портянках на кухню и тихонько толкнул вторую дверь – вынес, значит, в сени.
Катерина уже совсем проснулась и с интересом выглядывала из-под платка, во сне надвинувшегося на глаза.
Василий вернулся в горницу, бесшумно повесил пиджак на гвоздь у двери и, вопросительно поглядев в угол, где темнела кровать, снова побрел к столу, по полу за ним волочились портянки.
Катерина не выдержала – очень уж робкий и сиротливый вид был у мужа – и позвала:
– Вася!
В тихом ее голосе, должно быть, различил он нотки необычной, мягкой участливости и, может, от этого замер на месте.
– Думал – спишь. Гляжу – прибралась, – нескладно пробормотал он сипловатым баском.
Она поднялась с постели, метнулась к печке и подала мужу чистые, высушенные носки.
– На-ко вот, согрейся. Да брось портянки в таз, чего ты их по полу волочишь?
Сказав это, она принялась собирать ужин, неслышно ступая по полу мягкими войлочными туфлями.
Василий послушно натянул носки и присел к столу, как гость, на краешек скамьи. Он, видно, ничего еще не понимал.
А когда Катерина уселась напротив него, в светлых, как бы выцветших глазах его мелькнуло почти страдальческое изумление. Должно быть, боялся, что все это ему только попритчилось и вот-вот может развеяться, как сон.
– Ты ешь, ешь, – приговаривала Катерина, подкладывая горячего, ароматного жарева.
Он уже заметил, что картошку Катерина поджарила с луком, именно так, как ему нравилось. Значит, не надо было спешить, давясь холодными, осклизлыми картофелинами в кожуре. Получился спокойный, медлительный семейный ужин со спокойным и обстоятельным разговором.
Катерина, слушая мужа и отвечая ему, посматривала на его худое, ушастое, большеглазое лицо в светлой, колючей, давно, видно, не бритой щетинке и радовалась тому, что он заметно успокоился.
Как-то на заводе, давным-давно, подруги спросили у Катерины: «Какой он, твой-то?» Она подумала и ответила: «Обыкновенный».
Да, Василий был обыкновенным – светловолосый, не в пример чернявому Грише, почти безбровый, невысокий, но широкоплечий. В общем ладный мужик. Разговорчив и даже руглив он был только во хмелю, трезвый же держался до угрюмости сдержанно и молчаливо. Да сама Катерина не охоча была до разговоров, – такой уж у них дом образовался, вроде немой…
И вот сейчас, когда иссяк разговор и оба замолкли, Василий слегка потерялся: наверное, опять потянется и придавит их проклятое, беспросветное молчание!
Но он ошибся. Подавая стакан крепкого, свежего чая, Катерина сказала:
– Весна близко. Деревья-то уж не те стали.
Он вопросительно на нее глянул, и она объяснила:
– Это мне Зоя сказала нынче утром.
Он спросил, кто такая Зоя. Она ответила:
– Моя ученица на заводе, – и передала ему весь коротенький утренний разговор.
Потом прибавила, как будто безо всякой связи:
– Весной-то на солнышке очень уж видать всякий беспорядок. Вот я и помыла!
– Ну и хорошо! – обрадованно отозвался Василий. – А сперва я даже глазам не поверил и вроде испугался.
Тут он провел ладонью по запотевшему лбу и прибавил:
– А что, если позвать эту Зою к нам! Пускай бы лес поглядела. Какой-нито пирожок испечь, хоть с картошкой. И тебе, Катя, повеселее станет.
Она посмотрела на него, и глаза ее так сверкнули, что он понял: с этой Зоей узелок непростой завязался.
И покорно пробормотал:
– А то не зови. Я к слову.
– Сиротка она, – сказала Катерина и смолкла.
Но молчание было коротким.
– Почему это с картошкой? – задумчиво спросила она и вдруг оживилась: – С маком можно завернуть… рулет.
«Вот и я говорю!» – хотел было сказать обрадованный Василий, но сдержался – боязно было спугнуть Катерину. А она опять затуманилась. Необыкновенная она сейчас была, вся розовая, то ли от разговора, то ли от волнения, коса по-девичьи распустилась… красивая!
– Катя, – тихо сказал Василий и весь подался к ней через стол. – А ты больше не молчи, Катя. Ты только не молчи, слышишь?
