Текст книги "Утренний свет (Повести)"

Автор книги: Надежда Чертова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

V

Дни пролетали теперь для Клавдии незаметно, словно во сне. Ей казалось, что они с Яковом живут как счастливые заговорщики, и она уже начинала подумывать: может, это и есть то самое счастье, какого ждала в молодости и так и не дождалась ее мать? Оно пришло к Клавдии до странности просто, незаметно, оно лежало у нее в ладонях, словно белый, смирный, тихий голубь со сложенными крыльями…

Только иногда поднимались неясные сомнения: а любовь ли это? Но она упрямо подавляла в себе тревожные мысли. В аппаратной ждал ее Яков, и она заранее представляла, как он, нерешительно улыбаясь, шагнет ей навстречу. Вечерами они бродили, не очень-то много разговаривая, по дорожной насыпи или в городском парке.

В иную минуту Клавдия ловила на розовом, безбровом лице парня странное выражение трезвой озабоченности или страха, что ли? По-настоящему праздничным, единственным жил в ее памяти только тот вечер, когда они бежали домой из городского сада. Но не сама ли она сказала ему тогда о любви? А он ведь так ничего и не ответил?

И все-таки зачем же было бы Якову лгать, обманывать? Клавдия возмущенно подавляла в себе сомнения. Оставаясь одна, она шла по улицам поселка, высоко подняв голову. По правде сказать, ей очень хотелось встретиться с Павлом и сказать громко, с небрежностью:

«Здравствуйте. Как поживает Анна?»

Когда она думала о Павле, всю ее пронизывала жаркая, мстительная радость. Она готова была простить Якову и тупое его молчание и пресные шутки, только бы не ушла от нее эта возможность – увидеть Павла и бросить ему в лицо: «Ну, как поживает ваша Анна?»

Одним воскресным сумрачным и пыльным вечером Яков и Клавдия встретились в городском саду, около голубой облупленной раковины оркестра.

С поля летел горячий ветер, и сад был наполнен густым, порывистым шумом листвы.

Яков и Клавдия молча побрели по аллеям. Было еще рано, и им встречались только редкие пары гуляющих. Клавдия внимательно вглядывалась в их лица: уж не здесь ли пропадал по вечерам Павел? Где же он, в самом деле? И у нее вдруг тревожно забилось сердце: уж не уехал ли Павел с Прогонной? А она-то…

Почти с испугом Клавдия оглянулась на Якова. Однако и парень вел себя как-то необычно – мял кепку, сбивался с шага… Внезапно он взял ее под руку и заставил свернуть в глухую, заросшую и почти темную аллею..

– Ты чего? – удивленно спросила она, сбоку пристально глядя ему в лицо: в сумеречном свете оно казалось серым, глаза были странно темные и круглые.

Он вдруг шагнул к Клавдии и обнял ее так неуклюже, словно схватил в охапку. Она вздрогнула, хотела крикнуть, но он зажал ей рот своими толстоватыми губами и стал властно отводить назад плечи. Клавдия застонала и упала на колени. Сипло дыша, он старался подломить ее дрожащее тело. Она все поняла, последним усилием высвободила одну руку и, зажмурившись, ударила его кулаком по лицу. Яков от неожиданности сел в траву и судорожно стал приглаживать чуб. Клавдия поднялась, закрыла лицо руками и, увязая в песке, пошла прочь.

Она ни о чем не думала, ничего не понимала. Вокруг смятенно лепетала листва, где-то в глубине сада дрожал тонкий звук флейты, – она слышала все это будто сквозь вату. Сзади захрустел песок. Это шагал Яков. Она отвела руки от лица и заставила себя обернуться. Парень замер на месте в двух шагах от нее.

– Как ты смел, Яков? – спросила она одними губами, глядя на него исподлобья.

– А ты кто? Кто такая, а? Кому ты нужна?.. Неужели думала… ты думала, я женюсь на тебе, а?

Язык у него заплетался, он скалил зубы, едва не плача от ярости, и ей показалось, что он со своим рыжим взлохмаченным чубом похож на мелкого злого лисенка.

– А какая я? – тихо спросила Клавдия, сдвигая прямые брови.

– Утка! Хромуша! – взвизгнул Яков, и в круглых глазах его блеснули слезы.

До Клавдии не сразу дошел смысл слов, сказанных Яковом. Она незаметно с силой стиснула руки и, бледнея до синевы, прошептала каким-то чужим, тонким, сламывающимся голосом:

– Но я сказала тебе тогда, в этой аллее… Это было так недавно… Ведь так один раз в жизни говорят…

Он едва дослушал и разразился громкой речью, беспорядочно ругая ее, унижая и грозя ей.

Клавдия провела ладонью по лицу, словно отгоняя забытье, и выпрямилась. Багровый румянец стыда медленно заливал ей лицо. Она порывисто шагнула к парню, но он столь, же быстро отступил и неожиданно смолк. Несколько мгновений она пристально всматривалась в его потное, злое лицо, хотела что-то крикнуть, но звук вышел такой, словно она захлебнулась. Потом подняла голову и резко повернулась к нему спиной.

Выйдя из сада, Клавдия постояла за калиткой, прислушалась. Никто не догонял ее…

Поле, начинавшееся прямо от сада, все, вплоть до неясной синеватой черты горизонта, погрузилось в пепельную мглу сумерек, и железная арка моста через Боровку висела в воздухе, неправдоподобно легкая и едва угадываемая. Эта картина немого, просторного покоя ошеломила Клавдию: как будто ничего не случилось!

Одиноко и неуверенно побрела она вдоль изгороди. Навстречу медленно шагали невысокий, широкоплечий парень и девушка в светлом платье. Клавдии вдруг представилось, что парень этот – Павел Качков. Мгновенно ее пронизал такой стыд, что она косо шагнула мимо дорожки и, едва не упав в канаву, помчалась прочь, в какой-то глухой переулок.

Тут она повалилась на широкую скамью возле чьего-то палисадника, закрыла глаза в полном изнеможении, – и Павел тотчас же встал перед нею, вихрастый, сероглазый, с ямочками у твердых розовых губ…

Клавдия застонала, пробормотала: «Как я могла, как же я могла?..»

Да, как могла она тогда, в лунную ночь, в парке, сказать такое Якову? Не думала ли в ту минуту о Павле? Ведь все время, все время мысли ее были только о Павле… Господи, да что же это?

Ее лицо легонько и щекочуще тронуло что-то пушистое, ароматное. Она открыла глаза, – это свесилась через забор ветка сирени, и крупная гроздь, налитая весенним соком, почти голубая в сумеречном свете, висела прямо у щеки. Клавдия бережно притянула гроздь обеими руками, и тогда тяжелые капли росы скатились на платье. С какою-то лихорадочной поспешностью, поднеся гроздь к самым глазам – было уже темновато, – Клавдия принялась искать пятипалый цветок, сулящий счастье. Она нашла его почти тотчас же, вырвала цветок из грозди и съела, как полагалось при загадывании. Но цветок был горек. «Вот какое мое счастье», – со слабой усмешкой подумала она.

Часом позднее, усталая, отупевшая, она остановилась у своего дома и хотела уже толкнуть калитку, как вдруг со двора донесся тихий, скрипучий голос отца:

– Паровоз бежит, колесами стучит, соскучится да как засвистит…

– Засвистит, – убежденно повторил ясный детский голос. – Ты мне дашь паровоз?

– Ишь ты… Ладно уж, дам.

Тут голос у отца мягко дрогнул. Клавдия осторожно приотворила калитку и заглянула во двор. Под освещенным окном второго дома, где теперь жили квартиранты, сидел отец, грузный, неловко согнувшийся: на коленях он держал белоголового мальчонку, – то был маленький сын квартирантки Марат, или попросту Морушка.

Клавдия почувствовала странную стесненность в сердце: отец никогда ее не ласкал. Она попыталась представить, какое у него сейчас лицо, и не могла.

Тут окно над головой отца с треском распахнулось, и голос квартирантки произнес неторопливо и уверенно:

– Не уснул он у вас? Давайте, купать буду.

Отец суетливо завозился на скамейке, и Клавдия поняла: сейчас он подаст мальчика в окно и пойдет домой. Боясь встречи, Клавдия потихоньку отворила калитку, быстро, бесшумно взбежала по ступенькам и в полутемных сенях столкнулась с матерью.

– Тише, бешеная! – сказала мать, выпрямляясь и тяжело дыша. В руках у нее была мокрая тряпка.

– Ты мыла полы? Так поздно? – удивилась Клавдия. – Дай я домою.

Мать отвела за спину руку с тряпкой, строго сказала:

– Ступай скинь платье.

Она поглядела вслед дочери со странной, грустной пристальностью.

– Отец с чужим мальчонком… ишь воркует. А «невеста» бегает целый день, ни сном, ни духом, – забормотала она по своей привычке, неподвижно стоя в сенях в ожидании Клавдии. – Из ума, верно, выжили мы со стариком: чего затеяли, а? Не-ве-е-ста… Да по-старинному-то ей бы самой и полы мыть: сваты небось глядят, чисто ли выскоблены половицы… Затеяли, а? По нынешним-то временам! Выставим девчонку на позорище!

С первого же слова о сватовстве, да еще через озорника Касьяныча, мать почуяла, что дело может обернуться неладно, и только по женской своей терпеливости и из страха за девичью судьбу Клавдии решила: как бы там ни было, а принять гостей по доброму, по старому обычаю.

– Мама, о чем ты? – спросила Клавдия, появляясь на пороге горницы.

– Так, про себя, – недовольно отозвалась мать. – Поспешай. Да крыльцо протри. Гости скоро придут.

– Крыльцо? – еще более удивилась Клавдия. – А что, важные гости будут?

Мать, не ответив, ушла в дом.

Клавдия с яростной старательностью терла некрашеные половицы в сенях, потом щербатые, с заусеницами, ступеньки крыльца. Она даже обрадовалась тяжелой работе: все равно на душе у нее было темно и больно, и это хорошо, что руки и ноги постепенно налились томительной усталостью.

Она домыла полы и, выплеснув грязную воду из ведра, выпрямилась. Теперь все. Она уйдет к себе, ляжет в постель и будет думать, думать…

Но у порога ее снова остановила мать:

– Оденься. Малиновое платье возьми.

«Почему малиновое?» – смутно подумала Клавдия, послушно направляясь в спаленку. В каком-то равнодушном оцепенении она нарядилась в лучшее свое платье. Мать не отходила от нее и, когда Клавдия расплела темную густую косу, сказала с необычной размягченностью:

– Дай заплету.

Дочь ни о чем не спросила, молча села на стул и опустила голову. Она упорно глядела в пол и не заметила, как глаза у матери налились слезами.

Клавдия была сейчас как во сне. Мать причесала ее, оправила на ней платье, потом вывела в зальце. Словно чужая, Клавдия уселась на одном из парадных стульев. Мельком приметив, что стол накрыт с необычной тщательностью, даже богато, она не удивилась и ни о чем не спросила. Если б старики знали, что с ней произошло в саду!

Она приказывала себе не думать, не думать ни о чем до ночи, – и не могла совладать с собою. Медленно, с мучительством, казнила себя, вспоминая лунную ночь, постыдное, как ей теперь казалось, признание свое в любви и потное, злобное лицо Якова. И еще эта веточка с пятипалым цветком счастья…

Скоро пришли гости: Касьяныч, с детства хорошо знакомый Клавдии, старый шутник и пьяница, тоже из отставных железнодорожников, и с ним высокий напыщенный мужчина с грубо выступающими скулами и коротко подстриженными, точно бы наклеенными, усиками.

Гостей усадили за стол, начался длинный, ничего не значащий разговор о погоде, о затяжной весне. Мать, разливая чай, обмахивалась платочком и поглядывала на вдовца. Он не нравился ей до отвращения. «Гордец», – неодобрительно думала она, видя, с каким презрительным снисхождением приведенный Касьянычем жених «хлопает» рюмку за рюмкой и с хрустом жует железно крепкими челюстями соленый огурец.

На Клавдию, угрюмо затихшую в своем углу, вдовец ни разу не взглянул. «Дорожится, идол деревянный», – решила мать, чувствуя, как в ней исподволь закипает досада на себя и на старика. Но надо было терпеть, ждать и держаться настороже, чтобы охулки на руку не положить.

Диомид Яковлевич, видно, ни о чем подобном не думал. Под пиджак он надел любимую свою рубаху, расшитую вишневыми цветами, и сам, слегка захмелевший, стал сейчас почти таким же красно-вишневым, как и эти цветы.

Он наполнял рюмки, проливая водку на скатерть, и при этом коротко, подобострастно похохатывал. «Торопишься, – думала мать, следя тяжелым взглядом за его неверными руками. – А куда торопишься?»

Гости подняли рюмки. Касьяныч тряхнул седыми кудряшками, покосился выпуклыми, нахально-веселыми глазами в тот угол, где пряталась Клавдия, и произнес свою первую фразу свата, от которой у матери покатилось сердце:

– Эх, бражка хороша, ни молода, ни стара! – Он дурашливо поглядел сквозь рюмку на свет. Все, кроме Клавдии, внимательно его слушали. – Недаром сказано: брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай… За ваше здоровьице!

Диомид Яковлевич хрипло захохотал – он быстро пьянел.

Матрена Ивановна сурово промолчала.

Дочь, кажется, ничего не понимала, и это было хорошо. «Она ведь сама не своя прибежала давеча…» – с тревогой думала Матрена Ивановна, прислушиваясь к жирному, как у селезня, баску Касьяныча.

– Сороку взять – щекотлива, – говорил Касьяныч, с наигранной льстивостью, заглядывая в лицо вдовцу. – Ворону взять – картавита! Взять ли не взять сову-госпожу?

Вдовец теребил усики длинными табачными пальцами и с важностью ответствовал:

– Мы люди положительные и уж конечно мужчина, а не какой-нибудь голый свистун.

– Мужчина, ей-ей, Як Яклич, как говорится, в полном прыску, – обрадованно и двусмысленно улыбаясь, подтвердил Касьяныч и со звоном поставил на стол пустую рюмку.

«Яковом, что ли, зовут?» – медленно соображала мать, переводя глаза на «жениха», снова застывшего в своей горделивой позе.

Матрена Ивановна отлично знала, что из всей мужской компании сейчас трезвее всех именно Касьяныч (его можно было свалить, разве только вылив в него четвертную бутыль водки). Прислушиваясь к болтовне новоявленного свата, она думала: ох, сколько же лет ведом ей этот Касьяныч!

Был он, собственно, Степан Лукич, но все почему-то называли его Касьянычем, по фамилии. Смолоду служил Касьянов на железной дороге в смазчиках, сумел нажить добрый пятистенник, а ныне слыл умельцем по всем делам, ходатаем и адвокатом (своих посетителей он называл по-ученому «клиентами»), на чем и зарабатывал немалые деньги. Был Касьяныч умен, хитер и поэтому вот и сейчас обращал свои шутовские побасенки не к Матрене Ивановне, жестковато и прямо смотревшей на него, а только к пьяному отцу.

– Невеста что лошадь, товар темный, – обронил он будто невзначай, и мать поняла: Касьяныч, по бесстыжести, а может, и просто ради собственной потехи, решился на прямой, унизительный торг старинного сватовства. Значит, не постоит и за тем, чтобы вонзить в беседу острое и безжалостное словцо насчет невесты: не очень, мол, дорожитесь, не такова невеста, чтобы дорожиться. Совсем поблизости от страшных слов петляет Касьяныч, старый лис…

– А вот гляжу я на Бровкиных, главного кондуктора потомство, – старшая-то у них уж и бабушке Адамихе ровесница, а все в девках ходит. Скажешь, дело, Диомид Яковлич?

– Не дело, – покорно согласился отец, кивая встрепанной головою.

Матрене Ивановне сделалось вдруг душно, она обмахнулась платочком и… встретилась с вопрошающим, изумленным взглядом дочери. «Поняла! Батюшки, чего теперь будет?» – испуганно подумала мать.

Передвинув самовар на край подноса, она властно сказала Клавдии:

– Иди сюда.

Та послушно встала, подошла к матери. Касьяныч замолк, подтолкнул вдовца под локоть. Но жених уж и без того уставился на Клавдию.

Мать взяла ее за руки, притянула к себе, обняла за талию. Пальцы у Клавдии были ледяные, а щеки лихорадочно пылали.

– Мама, что это? Зачем? – шепотом спросила Клавдия.

Мать только крепче прижала ее к себе.

Жених медленно повел масленым, обшаривающим взглядом по тоненькой фигурке Клавдии, почему-то от ног. При этом он бормотал про себя пьяно и неразборчиво. Внезапно глаза его встретились с темными глазами девушки, сверкающими таким яростным огнем, что он поперхнулся и осторожно потрогал усики, словно желая удостовериться, тут ли они еще.

– Бе…бешеная, – сказал он тонким голосом, резко прозвучавшим в наступившей тишине.

Клавдия сделала судорожное движение, вырвалась из рук матери, произнесла глухо, но раздельно:

– Мама, прости меня!

Выпрямившись, тоненькая и стройная, она прошла через зальце и скрылась в дверях.

VI

Улица была тиха и до черноты темна. Клавдия шла быстро, почти бежала, спотыкаясь и всхлипывая, ее трясло словно бы в ознобе, и нечем было дышать.

Вечером, в саду, когда она убегала от Якова, ей думалось, что жизнь кончилась. Но то, что поджидало ее дома, было еще хуже… Отец, положим, неспособен был удивить: он ведь растерял любовь всех детей своих. Но мать? Как могла согласиться мать?

Клавдия ударилась ногой о камень, постояла, пока боль не утихла, и свернула за угол. Тут лицом к лицу она столкнулась с Павлом Качковым и, вскрикнув от неожиданности, резко подалась, отступая в темноту.

– Сухова? Клавдия? – удивленно спросил Павел.

Она не ответила. Молчание ее и какая-то горестная неподвижность насторожили и даже встревожили Павла.

– Вы послушайте… – начал было он, заглядывая ей в лицо, и вдруг спросил попросту: – Что это с тобой?

– Со мной ничего, – ответила она таким сиплым, дрожащим голосом, что он окончательно затревожился и взял ее за руки.

– Давай сядем. Видишь вот, скамейка!

Он слегка подтолкнул ее, она как-то сломленно опустилась на скамейку. Павел сел рядом и осторожно начал выспрашивать:

– Случилось что-нибудь?

– Нет… не случилось, – пробормотала Клавдия, пытаясь высвободить руки.

Павел мягко, но настойчиво сжал ее вздрагивающие пальцы и спросил как можно спокойнее:

– Тебе холодно?

– Д-да… – с трудом, сквозь стиснутые зубы, ответила она.

Павел скинул пиджак, набросил ей на плечи.

– Сейчас согреешься…

Что-то случилось с девушкой, в этом Павел не сомневался. Он смутно вспомнил, как примерно месяц назад телеграфист Афанасьев цинично бахвалился, будто Сухова «сама к нему приставала»… Была ли тут правда? Они постоянно ходили вместе, Афанасьев и Сухова. Но удивительное дело – в самом Павле вот сейчас возникло и неотразимо, непонятно усиливалось ощущение, что, бродя по темным улицам, Клавдия искала и ждала именно его. Да, все последние дни и недели в Павле жило какое-то глухое, скрытое ожидание. Но как же этот… как его… Афанасьев? Нет, быть не может!

Молчание, затянувшееся и напряженное, прервала Клавдия. Услышав ее тихий, прерывистый голос, Павел слегка вздрогнул.

– Яков, наверное, болтал про меня… Ну конечно болтал. Только все неправда. – Она подняла голову и прямо, твердо взглянула на Павла. – То есть было, но это все равно неправда.

– Да, да! – быстро проговорил Павел. Он ей верил, было бы чудовищно подумать, что Клавдия лжет. – Ты согрелась? – спросил он, оправляя пиджак на ее плечах.

– У меня никого нет, – сказала она вместо ответа и повторила: – Никого… – Она глядела прямо перед собою, губы ее шевелились, и Павел угадал слова, которые Клавдия недосказала: «Кроме тебя…»

Он глядел на нее во все глаза, сердце у него стучало. Правильно угадал он это «кроме тебя» или ему почудилось?

Клавдия вздохнула порывисто, как наплакавшийся вдоволь ребенок, и Павел опять забрал ее руки в свои широкие, теплые ладони.

– Говори, говори, – попросил он.

И она заговорила, путаясь, сбиваясь, плача, – об отце, о суровом детстве, о матери, которую она, кажется, сегодня потеряла, и еще об Анне Карениной…

Труднее всего было ей сказать о Якове. Едва она назвала ненавистное имя, как голос у нее прервался и она, замолчав, низко опустила голову.

– Не надо, ну зачем ты? – умоляюще проговорил Павел. Все в нем клокотало от глубокого, обжигающего волнения, от внезапной нежности и жалости к Клавдии.

– Нет, я сама, сама виновата, – Клавдия, кажется, усмехнулась в темноте. – О чем он говорил, то правда: сама я… Но он не понял… У него все перевернулось в голове! Совсем ничего не понял…

Клавдия на мгновение замолчала, – увидела, наверное, что не может, не умеет объяснить того, что произошло. Помолчав, повторила с горечью:

– У меня никого… – и через паузу, от которой у Павла снова заколотилось сердце, добавила: – …нет.

– Как – никого нет?

Клавдии показалось, что Павел проговорил эти слова громко, на всю улицу. Она даже дышать перестала. Протекло несколько мгновений тишины, такой полной тишины, словно все кругом умерло, и вдруг Павел сказал:

– А я?

Клавдия едва не вскрикнула, так она ждала, и боялась этих слов, и не могла поверить им. Уж не жалеет ли он ее?

– Что это ты? – несвязно пролепетала она. – Я… Да чего там… у всех своя судьба, только у меня, только я… Мать сосватала Якову невесту, он трусил, боялся меня, а не… И ты тоже: я поняла тогда по телеграмме, что на станцию Лес ты подавал. Анне… И дети там…

– Дети? – протянул Павел, и в памяти его мгновенно пронеслась давняя сценка на телеграфе: он подает бланк, а Клавдия смотрит, смотрит на него горестными глазами…

– Так это же Анна, моя старшая сестра! – воскликнул он, и в голосе его послышался упрек и еще удивление.

– Ох! А я-то думала… – сказала Клавдия, повертываясь к Павлу. Даже в полутьме, которая была вокруг них, он увидел, как сверкнули ее глаза.

С этой минуты он уж и не пытался что-то понять, в чем-то разобраться: комсомольский секретарь при кажущейся его солидности был обыкновенным молодым пареньком, и сердце легко взяло у него верх над скучным благоразумием. Счастливая ошеломленность завладела им. Что это было? Дружеская поддержка, простое участие к человеку? Но разве о том велся с первой же минуты первой встречи немой, непрерывный разговор между ним и этой девушкой?

Такого с Павлом еще не случалось, – тем более стремительно и бездумно отдался он охватившему его головокружительному чувству взлета. Невольно вспомнил он слова отца, произнесенные в какую-то откровенную минутку: «В меня ты, Паша, вижу, однолюбом будешь, как я!» Кто знает, может, и в самом деле он и Клавдия родились, выросли друг для друга и потому и встретились теперь?

С раздражением, а потом и с яростью он думал о Якове: «Паршивец, мелкий паршивец, что ты понял в Клавдии!»

И не догадывался, что испытывает первые в своей жизни болезненные уколы ревности…

Почти до рассвета просидели они на скамейке, приютившей их, возле чьего-то безмолвного дома с закрытыми ставнями. И Клавдия говорила, удивляясь и страшась своей откровенности… Говорила и не могла остановиться. Павел был удивительным слушателем: лишь изредка вставлял одно-два слова, но и этого было достаточно, – Клавдия видела, чувствовала, что он не только слушает ее, но и старается понять, раздумывает над ее словами. А когда ей становилось душно и она умолкала, он осторожно, настойчиво сжимал ее пальцы, как бы говоря: «Не волнуйся, я слушаю, слушаю!»

Она рассказала о себе все, вплоть до нынешнего нелепого сватовства. Только не нашлось у нее ни одного осуждающего слова для матери: все-таки она не представляла ее себе хоть сколь-нибудь плохой, нелюбящей…

Но вот она умолкла, – должно быть, сказала все.

Павел подождал и тихо предложил:

– Покажи, где ты живешь.

Он помог ей встать и добавил все так же тихо:

– Постараюсь не обмануть твоего доверия.

Слова были совсем не те, неподходящие, оба это понимали, но все это было неважно: главное, понятое и принятое обоими, заключалось не в словах, а во внезапно возникшей близости и полном доверии.

Когда они завернули в улицу, где стояли суховские дома, Клавдия сразу заметила грузную фигуру, застывшую на скамеечке у ворот.

– Мама! – шепнула Клавдия, остановившись и прижимая обе руки к груди. – Ждет меня.

– Вот видишь! – с мягким укором сказал Павел.

Они постояли вдали, наблюдая: мать не шевелилась. Горячая волна жалости и любви захлестнула Клавдию.

– Иди, иди, – быстро шепнула она Павлу. – Завтра придешь? Вот он, наш дом, по пеньку узнаешь. Мое окошко крайнее, стукни, а то пес у нас злой. Ну, иди!

Павел ушел, неслышно ступая по пыльной дороге, а Клавдия как на крыльях подлетела к скамье. Присев к матери, она положила ей голову на колени. Родные жестковатые руки осторожно погладили ее по голове, легли на плечи.

– Пришла? – медленно, хрипло спросила мать. – Отец-то спит, пьяный, а я вот…

– Как же ты с ними? – тихо спросила Клавдия.

– Сраму приняла… Ништо: прокричатся – такие же будут. Ты, Клаша, сердца на меня не держи.

– Что ты, мама! – порывисто вырвалось у Клавдии. – И не горюй обо мне. Я сама свою долю найду.

Они поднялись, почти слившись вместе, – Клавдия шла, поддерживая мать. Уже в дверях девушка вскинула побледневшее лицо и негромко повторила:

– Ты не убивайся. Доля моя счастливая будет.