Текст книги "Утренний свет (Повести)"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
…Вера стояла на площади, высоко подняв голову и прижимая к груди пустую корзиночку, по лицу ее лились слезы. Раздался последний залп, и площадь сразу стала темной и обыкновенной. Не вытирая слез, Вера вошла в светлый портал метро. Лейтенант, молодой, тоненький, с серьезными ребячьими глазами, уступил ей дорогу.
XVIII
Весна пришла в торжественном громе салютов. Предчувствие близкого конца войны охватило всех. «Когда кончится война…» – повторяла Вера за людьми и вслушивалась в эти слова с удивлением и радостью.
На улицах, в саду, на крышах, еще лежал плотный снег, сероватый от угольной пыли. Но уже отмели последние метели, и на тротуарах стали оттаивать лужицы, те самые, в которых с весенней четкостью и глубиной отражаются белые облака и опрокинутые глыбы домов.
И сквозь привычную бензиновую гарь нет-нет да и прорвется тонкий, едва угадываемый, головокружительный мартовский запах прелой земли и молодой тополиной почки.
В один из таких дней, когда зима еще боролась с весною и торопилась затянуть лужицы ломким, бессильным ледком и с неба сыпалась твердая, как льняное семя, ледяная крупка, – в один из таких дней белокурая почтальонша принесла Галиной бабушке письмо в затрепанном конверте, в лиловых потеках от расплывшихся чернил.
Письмо было от Галиного отца. Его освободила из гитлеровского лагеря наступающая Красная Армия, и он теперь лежал в госпитале, надеялся скоро поправиться и снова стать бойцом. С беспокойством спрашивал, живы ли жена и дочь. Письмо было адресовано соседям Неволиных по улице в родном городке. Оттуда рука неизвестного друга направила его в центральный орган по розыску людей, разбросанных шквалом войны по всей стране. Немой, красноречивый, перечеркнутый, конверт лежал теперь перед бабушкой: он дошел до цели.
Прижимая письмо к груди, бабушка вышла во двор. Лицо у нее было бледное, мокрое от слез. Ее тотчас же окружили женщины и дети.
– Жив! Зятек-то… А Варя… – медленно сказала она, глядя на женщин большими, страшными глазами.
Скорее всех нашлась тут белокурая красивая почтальонша, – ей ведь не раз приходилось доставлять людям похоронные грамоты и вот такие неожиданные письма от отцов и братьев, воскресших из мертвых.
– Радость какая вам, бабушка! – сказала она громко, с доброй улыбкой.
На лице у бабушки пробилась ответная трудная и недоверчивая улыбка.
– Да, радость… – сказала она и с благодарностью глянула на девушку с тяжелой сумкой. Губы у бабушки двигались медленно, словно замерзли. – У Галюшки есть теперь корень на земле… Радость-то какая!
Скоро вернулась из мастерской Вера, прибежала Галя с фабрики. Девочка тоже перепугалась, и глаза у нее стали огромными и такими же страшными, как у бабушки, и губы дрожали. Но она не плакала, а просто молчала.
Когда Вера ввела их в комнату, Галя засунула письмо под подушку и, сгорбившись, села на постель. Но бабушка немного отошла: в ней наскоро, кое-как, уложились и внезапная радость от возвращения зятя и горькое воспоминание о погибшей дочери. То, что где-то в иноземном городе на госпитальной койке лежал и думал о них живой, родной, милый им человек, и бабушка и Галя ощущали как необыкновенное, ошеломительное счастье, вдруг свалившееся на голову. Только теперь они обе поняли, какое это было бы горе, если б отец и в самом деле оказался убитым…
Сквозь бедность и неуют их беженского житья бабушка уже видела родной свой домик в зелени, на тихой улице и обжитой порожек сеней, где сиживала она по вечерам с вязаньем в руках, прислушиваясь к лепетанию молодого тополька у калитки…
Галя и Вера молча слушали старуху. Бабушка оживленно сновала по комнате и собирала на стол обедать.
Выслушав радостные рассуждения бабушки, Галя выпрямилась и солидно, как это положено рабочему человеку, села за стол.
– Некуда нам ехать, – вдруг сказала она. – Я тебя и тут прокормлю.
– А папка-то… – робко возразила бабушка.
– Папка перечить не будет, – с сумрачной твердостью возразила Галя. – Приедет – увидим.
За столиком возникло молчание.
Все трое думали об одном и том же. Не пройдет и двух-трех месяцев, как на пороге этой кухоньки появится отец. Какой он стал теперь? И как он, бедный, примет там, на госпитальной койке, весть о гибели Вари? И то, что уже не жена его, а дочь стала кормилицей в семье? Надо написать ответное письмо…
Он ведь отец, работник, хозяин своему дому. Не потянет ли его на родное пепелище, где каждая малость была когда-то сделана его заботливыми руками? Или от войны и от горя своего будет он таким усталым, что и кухонька эта покажется ему надежным пристанищем?
Бабушка поднялась, взяла свое вязанье; взволнованное лицо ее стало совсем красивым.
– Вот как, Галина Петровна, я думаю: отца твоего на старые места потянуть может. Там, верно, печка одна от всего дома осталась, – ну, да люди нынче и от печки жить зачинают. И еще сказать: жизнь свою он захочет успокоить… – Она запнулась и прибавила тише: – Может статься, жену себе найдет. Дело молодое.
Дверь неслышно закрылась за бабушкой.
Галя вздрогнула и снова, мгновенно становясь девочкой, перевела на Веру испуганные, жалкие глаза, словно искала у нее защиты.
Вера быстро обошла стол и села рядом с Галей: им надо сейчас быть поближе друг к другу. Галя боязливо прижалась к ней.
– Я так скажу папе своему: «Я теперь мастерица стала. Обо мне в стенгазете на фабрике писали. Мне теперь ни к чему профессию терять». А в нашем городе никогда пуговицы не делали, я ведь знаю. Он поймет. Он сам мастер, рабочий…
– Конечно, поймет, Галюша… – Вера приблизила губы к маленькому пылающему уху девочки: – Не уезжай. Как же мы с тобой расстанемся?
Галина рука застыла на скатерти. Она подняла на Веру блеснувшие глаза и пролепетала, вздрагивая:
– Мне тоже… среди белого света… опять искать такую, как вы…
– Ну, вот видишь.
Они пошептались немного, и Вера отпустила девочку, крепко поцеловав ее на прощанье, а сама еще долго сидела на диване, закутавшись в старенькую теплую шальку. Она сделала какое-то слабое движенье – и вдруг почувствовала долгий, нежный, сильный толчок: дитя в ней словно потянулось. Она даже дыхание задержала, прислушиваясь и вся сосредоточиваясь на этом ощущении, полном блаженного покоя и счастья. «Озорник», – произнесла она беззвучно, одними губами, и все мысли отлетели от нее, словно бы под порывом сильного ветра.
Все мысли, кроме одной-единственной, властной мысли о ребенке, которого она ждала.
Вечером накануне первомайского праздника, когда Вера одна осталась в квартире (бабушка и Галя ушли в фабричный клуб на торжественный вечер), она вдруг ощутила странную неловкость в теле. Острая боль тотчас же опоясала ее. Вера побелела, перестала дышать.
«Началось», – смутно подумала она, едва удерживаясь от крика. Боль отошла. Вера вытерла со лба пот, с трудом поднялась и стала собираться… Кто же проводит ее в родильный дом?
Она остановилась посреди комнаты, закусила трясущиеся губы, – стало нестерпимо жаль себя.
Но скорее же, скорее!
Вера надела пальто и белую пуховую шаль, взяла узелок с бельем, вышла и, нахмурив брови, принялась запирать дверь. Тут ее снова ударила боль, и она едва удержалась на ногах.
Уже не рассуждая больше, она вошла в соседний подъезд и без стука появилась перед комендантшей Катенькой. Минутою позднее они медленно зашагали по тротуару. Катенька крепко держала Веру под руку. Вера молчала и только судорожно стискивала руку озабоченной комендантши.
Катенька никогда не рожала и теперь наивно думала, что ей следует непременно развлекать Веру. И она болтала без умолку о последних дворовых новостях.
– Да, да, – глухо откликалась Вера.
И вдруг она тяжело прислонилась к забору. Искаженное лицо ее покрылось испариной.
– Ой, не успеем! – испуганно крикнула Катенька.
Вера улыбнулась, улыбка получилась жалкая.
– Успеем. Еще не скоро.
Она видела и не видела, как подошли они к родильному дому и ее впустили в светлый вестибюль с пестрым кафельным полом и такими же стенами. Катеньку оставили за стеклянной дверью, и она на прощанье помахала ладошкой.
Потом чьи-то ловкие руки стали орудовать над беспомощной Верой. Ее вымыли, переодели в просторное, пахнущее хлором больничное белье, положили на жесткую каталку. Она молчала, вся сосредоточиваясь на боли, которая чаще и чаще накатывалась на нее.
Сколько прошло времени? Что было сейчас, день или ночь, и которая ночь, Вера не знала, не помнила. Каменная, чужая голова продавливала жесткую, будто соломой набитую, подушку. Чужим было тело, непрерывно разрубаемое болью.
«Это конец… Пусть только скорее!» – думалось ей в какие-то секунды покоя.
Потом она услышала долгий, хриплый вопль, открыла глаза и не сразу поняла, что это она сама кричит. «Не надо», – хотелось ей прошептать, но губы не слушались. На потолке, по углам странно плывущей комнаты почему-то раскачивались четыре больших, хорошо начищенных, сияющих примуса.
Крича и уже не слыша себя, она оторвала глаза от примусов и увидела близко над собой потное лицо акушерки.
– Ничего, кричите, милая, – громко сказала та.
Именно в эту минуту, наверное, и родился ребенок.
В комнате стало, тихо. Проворно возилась акушерка. Вера медленно приходила в себя, она еще ничего не понимала. Но тут громко и требовательно закричал ребенок, и она, преодолевая мутную зыбь беспамятства, хрипло спросила:
– Кто?
– Девочка! – бодро ответила акушерка. – Девочка!
Она обернулась к роженице и увидела слабую улыбку на распухших, измученных губах: женщина маялась двое суток.
– Воды и кусочек шоколада, – быстро сказала акушерка няне. – Она сейчас уснет.
Маленькая плитка шоколада была передана роженице еще два дня тому назад. Пока неповоротливая няня принесла стакан воды и дольку шоколада, Вера уже закрыла глаза. Уходя в сон, она все-таки выпила воду, а шоколад уже не могли сунуть ей в рот: она спала.
Ее переодели, осторожно уложили в каталку, потом на постель. Она безвольно валилась на руки, и только истомленная улыбка не сходила с ее лица.
Это был глубокий, в веках благословенный материнский сон.
XIX
Еще не совсем проснувшись, Вера почувствовала, что в комнате очень светло. В глаза, едва она их открыла, ударил щедрый свет весеннего солнца. Он лился из больших окон, широко отражаясь в молочной белизне стен, светлые зайчики сияли в никелированных шишках кроватей, ложились на смятые простыни.
В комнате очень много было белого, светлого, и в первое мгновение Вера подумала, что это во сне, и ничего не могла вспомнить.
Она с трудом повернула голову и увидела фиолетовые цветы. Это был букет подснежников, стоявший в стакане на ее тумбочке. Тут только она все поняла, вспомнила о дочери и еле слышно засмеялась.
В палате вместе с нею лежали женщины-матери. Их был добрый десяток. Увидев, что новенькая проснулась, они наперебой с ней заговорили, и Вера постепенно узнала, что произошло во время долгого ее сна.
Женщины с ее двора принесли подснежники и письмецо, вот этот треугольник из графленой ученической бумаги. И еще они принесли узел с ребячьим бельем, такой большой, что его не приняли и велели оставить для малыша только одну смену и одеяльце.
Девочка у Веры спокойная, темноволосая, толстенькая. Ее уже приносили, чтобы покормить в первый раз. Но доктор не велел будить мать.
– Она голодная! – сразу заволновалась Вера.
– Нет, о нет! – успокоительно сказала соседка Веры, женщина с бледным, тонким, нерусским лицом. – Вы очень устала. Ребенок – хорошо.
Она живо пощелкивала худенькими пальцами, подыскивая нужные слова, большие глаза ее были полны участия. Посмотрев на крошечные часики, она просияла улыбкой и объявила, что через пятнадцать минут привезут «пти» – маленьких. И почему-то с опаской покосилась на женщину, крайнюю в их ряду: та лежала неподвижно, отвернувшись лицом к стене.
Веру положили без подушки, на спину, – так она и проспала половину суток и еще сейчас не решалась повернуться, не зная, как обращаться со своим изломанным, беспомощным телом.
«Какая она?» – думала она о девочке, и все в ней блаженно замирало от ожидания. Чтобы сократить время, она протянула дрожащую руку за письмом и стала читать:
«Милая Вера Николаевна, сердечно поздравляем тебя с новорожденной и вам обеим желаем доброго здоровья. Вера Николаевна, наши взяли Берлин, с победой тебя, дорогая мать! Теперь скоро дождешься мужа и отца…»
Тут стеклянные двери палаты открылись, блеснув на солнце. На высокой коляске, похожие на большие белые конфеты, лежали и дружно, разноголосо пищали новорожденные.
Вере принесли подушку и ловко положили рядом красненького младенца. Девочка собирала на лбу морщинки, таращила глазенки неопределенного, «молочного» цвета, и одна губа, нижняя, у нее почему-то ушла внутрь, словно она ее сосала, Вера со страхом подумала, что у нее неправильный прикус. Она осторожно притронулась к подбородочку, и девочка тотчас же выпустила наружу крошечную розовую губку.
– Озорница, – озабоченно сказала Вера и громко вскрикнула: девчушка, стиснув сосок, энергически зачмокала.
Вера ощутила в груди сладостное, немножко болезненное томление от прилива молока. Теперь ей захотелось непременно развернуть ребенка, посмотреть тельце.
– Нельзя, мамаша, – услышала она за спиной суховатый голос сестры и порозовела от смущения.
– А… а у нее нет на теле… ничего… ну, родимых пятен или…
– Ничего нет. Боже мой! – Сестра заразительно засмеялась. – Ну почему же должны быть родимые пятна? Ребенок крепенький, смотрите, как сосет. Который это у вас?
– Второй, – тихо ответила Вера.
Сестра взяла у нее девочку и привычно положила, почти кинула на согнутый локоть.
Вера проводила сестру пристальным, немного ревнивым взглядом и опустила голову. «Второй…» Мысль о мертвом Лене обрушилась на нее с помрачительной быстротой. Вера была еще очень слаба, все чувства в ней были как бы смещены, беспомощно оголены. И горе, мгновенно возвратившееся, торжествующе накинулось на нее.
И странное дело: радость от первого свидания со своим младенцем и скорбь о мертвом, невозвратимом сыне существовали в ней рядом, обособленно, с одинаковой, казалось бы, силой.
Вера закрыла глаза.
И снова темноглазая соседка заботливо склонилась над ней и оправила простыню.
– Вы очень, очень устала, – повторила она, старательно, с удовольствием выговаривая слова. – Спать, спать…
Вера молча, благодарно на нее взглянула. Говорить она не могла от спазмы в горле, да и что можно сказать?
– Вы – счастливая мать. Я тоже счастливая. Но эта женщина… – соседка сделала испуганные глаза и осторожно указала на больную в углу, которая неподвижно лежала, отвернувшись к стене, – она имела мертвое дитя. Да? Ужасно? Она не может смотреть, когда мы кормим наше дитя. Но спите, спите, милая. Вы имеете счастливая, живая дочка. Да?
– Да… живую… – прошептала Вера, вконец обессиленная и уже сонная.
XX
Потекли долгие больничные дни. Тихое, утомительно-однообразное лежание на койке прерывалось лишь блаженными минутами свидания с младенцами, когда матери, кормя туго спеленатых дочерей и сыновей, бормочут им ласковые, почти бессмысленные слова.
Но младенцев увозили, и опять наступала тишина. Тишина раздумий, воспоминаний, доверительных бесед.
Постепенно, изо дня в день, Вера узнавала своих подруг по палате.
Женщина, родившая мертвое дитя, оказывается, недавно получила похоронную от мужа и осталась совсем одна. Она упорно молчала и, когда привозили младенцев, отвертывалась к стене, укрываясь одеялом с головою…
Была в палате и отчаянная «солдатка» – так она себя называла, – родившая ребенка от случайного человека. С неохотой она кормила сына и по ночам потихоньку перетягивала грудь полотенцем, чтобы молоко скорее перегорело.
Своя особая судьба была у темноглазой француженки, соседки Веры. Перед самой войной ее удалось вывезти из фашистского концлагеря в Польше. Там, в лагере, у нее заболела, погибла и была сожжена в крематории единственная десятилетняя дочь Мадлен. Мужа, подпольного бойца Сопротивления, она потеряла до концлагеря, еще на воле. Какой была теперешняя семья бывшей пленницы, никто не знал, сама она ни словом не обмолвилась о родных, да и запас русских слов у нее был слишком скудным. Расспрашивать женщины не решались, боясь понапрасну растравить сердце и ей и себе.
Вера была самой неразговорчивой и застенчиво-скрытной: она мало о чем рассказывала подругам, а больше раздумывала и погружалась в неторопливые воспоминания, теперь уж не так сильно ее ранившие.
Так было и в тот вечер, когда Вера, сквозь раздумья и дрему расслышала тихий голос:
– Мамаша, а мамаша! Спишь, что ли?
Она открыла глаза. Над нею, держа в руках корзинку с передачами, стояла старая няня. Она подала Вере кулечек с печеньем и записку. В углу записки поспешно нацарапано было:
«Тетя Верочка, напишите ответ, это я жду. Галя».
Кулечки и письма приносили Вере каждый день, – женщины с ее двора ходили, наверное, по очереди. А теперь вот прибежала Галя, курносая девчоночка, пуговичная мастерица. И, как всегда, на Веру словно теплым ветром пахнуло и от немудрого письма и от немудрого угощения. Захотелось по-настоящему, неторопливо ответить заботливым подругам.
Она подробно написала о дочке: как она спит, сосет грудь, прячет нижнюю губку. Подумав, прибавила:
«Мне иногда кажется, она смотрит на меня с упреком, но это, конечно, одно воображение. Какая же она беспомощная, мягонькая, и я все боюсь, что няни ее могут сломать. Очень ее люблю, очень, уже беспокоюсь о ее судьбе и всем готова для нее пожертвовать. Не стара ли я для нее? Мне ведь уже сорок лет. А Леня все стоит перед глазами. В одно время и радуюсь и плачу. Не думала, что так может быть… У моей сестры перед войной тоже умер сын, единственный, и потом родилось позднее дитя, девочка, – эту девочку в семье ласково называли «заплаткой». Теперь сама вижу: нет, не заплатка…
Спасибо вам, дорогие подруги, всем спасибо, мне здесь даже завидуют, чувствую себя будто в семье. Пишите мне, радуюсь каждой строчке…»
Няня унесла письмо, и Вера, успокоенная, задремала. Показалось, что прошло лишь несколько минут, – разбудила ее та же няня. Молча она протянула письмецо, точно такой же аккуратный треугольничек из графленой бумаги.
– Прилетела опять твоя курносая, – с притворным недовольством проворчала она. – Говорю, нельзя, кончились часы, не приму. Так она заговорила меня, затараторила: «Письмо общественное, а мне на фабрику, в вечернюю смену, уж пожалуйста!» Наверно, дочка она тебе? Или чужая?
Вера ответила коротко:
– Не дочь. Но и не чужая.
Няня, ничего не поняв, покачала головой и тихо вышла.
«Ты совсем даже не старая, Вера Николаевна, – написано было в ответном письме, – родишь ведь всего второго. А на годы не смотри, да и не такие они у тебя поздние. Ребенка вырастишь и для себя поживешь. А горя своего не трожь, оно никуда от тебя не уйдет, всегда шатром над тобой стоять будет. Будут рядом жить и горе и радость – в жизни все так. Не мучь себя понапрасну, давай себе волю, и поплачь, и посмейся…»
Вера перечитала письмо, медленно шевеля губами, улыбнулась: она поняла, что письмо продиктовано бабушкой Неволиной.
Все шло хорошо, и Вера стала ждать выписки в положенный срок: давно она уже высчитала, что это произойдет утром десятого мая. Но чем ближе подходил срок, им нетерпеливей становилась она: скорее, скорее на волю, к людям, жившим, наверное, сейчас в радостном ожидании победы!
Да. Победа свершилась, фашисты поставлены на колени. И пушки замолчали – об этом хорошо было известно даже здесь, в тихой больничной палате. Но все равно люди ждали ото дня ко дню, от часа к часу, когда победа над Германией будет торжественно возвещена, объявлена по радио.
Ликование стояло у порога, но рупоры на улицах Москвы еще молчали.
И только майской ночью, в третьем часу, перед рассветом, голос диктора, памятный каждому советскому человеку тем, что, ничего не утаивая, говорил в страшные месяцы сорок первого года о фашистах под Москвой, – знакомый звучный голос диктора возвестил наконец о полной капитуляции Германии и о празднике Победы, назначенном на девятое мая.
Вера проснулась оттого, что кто-то, смеясь и всхлипывая, тормошил ее и целовал куда попало – в щеки, в нос, в волосы.
– Виктуар, виктуар!.. О, наконец… Не пугайте… О, наконец! – шептал тихий, прерывистый голос.
Вера узнала соседку – француженку Аннету, как ее называли в палате, и села на постели, ничего не понимая.
– Победа! На улице кричат! – объяснила ей больная с койки в углу, та самая, у которой родился мертвый ребенок. – Встаньте посмотрите!
Впервые эта больная заговорила так громко; голос у нее был низкий, контральтовый, властный.
Изо всего десятка женщин одна Вера готовилась к выписке и была «ходячей», поэтому палата смотрела на нее с нетерпеливым ожиданием.
Вера заволновалась и никак не могла попасть ногою в туфлю. Наконец справилась, подошла к окну. Сердце билось гулко, с болью, она придерживала его ладонью.
В переулке, синеватом от предрассветных теней, заметно было смутное движение. Окна большого дома напротив непривычно, все до одного, освещены. Присмотревшись, Вера увидела у ворот этого дома две фигуры. Мужчина и женщина. Мужчина стоял на приземистой лесенке, спиной к Вере, и что-то прикреплял к стене дома.
«Флаги вешают, – догадалась Вера. – Настало ведь утро… утро мира».
– Ну? Ну? – услышала она за спиной и повернулась к подругам.
– Поздравляю… Дождались! – сказала она с запинкой, порывисто вздыхая.
В ту же минуту послышался шепот, француженки Аннеты, смотревшей на нее глазами, полными слез:
– Мадлен, о Мадлен!
Вера подошла, села на постель и осторожно обняла женщину.
Да, они, матери, вспомнят прежде всего о своих погибших детях. Аннета задрожала, забилась у нее в руках, тщетно пытаясь сдержать исступленные рыдания.
– Ma pauvre petite! – проговорила она, и Вера опять поняла все, потому что это был голос материнского горя, одинаково понятный на всех языках мира.
Путая русские и французские слова, захлебываясь слезами, Аннета говорила:
– Моя бедная девочка! Ты могла бы стоять рядом со мной в эту великую минуту. Проклятье твоим убийцам! Милая, если б я могла верить, что ты сейчас видишь меня… Милая, ты унесла с собой мое сердце. Мне надо найти в себе силы, чтобы полюбить твою маленькую сестру. Это еще такой беспомощный комочек!.. Комочек моего тела… О Мадлен, Мадлен!
На рассвете привезли ребятишек.
– С победой! С миром! – приговаривали няни, ловко подваливая к матерям спеленатых малышей.
Больная в углу впервые не отвернулась к стене. Взгляд ее, лихорадочно блестевший, вопрошающий, останавливался то на умиротворенных фигурах женщин, то на белых, живых свертках младенцев, с нежной ненасытностью припавших к соскам. Некоторые младенцы громко, протяжно причмокивали и захлебывались молоком.
Зрелище это, наверное, причиняло одинокой женщине нестерпимую боль.
Вера встретилась с ее тоскующими, голодными глазами и нерешительно спросила:
– Вам сегодня немножко лучше, правда?
– Да, – безучастно ответила женщина.
И Вера замолчала, виновато опустив голову: ничем она не могла помочь этому осиротевшему человеку.
