Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Он готов был кощунствовать против самого бога при мысли о том, что тот милый молодой человек, который глядел на него в дни прощания перед отъездом такими преданными глазами, его любимый зять оказался негодяем, запрятавшим его дочь в публичный дом, что его дочь провела там четыре месяца, принадлежала всем и служила предметом наживы. Разве этот старик мог представить себе, чтобы его чистой, нежной дочери кто-нибудь мог сказать: «Мы с тобой прости..тки и зарабатываем свой хлеб прости..цией».

Было непонятно, как его не хватил удар и как он остался жив.

Вдруг старик сказал:

– Вы говорили о каком-то письме от нас, которое он ей показывал. Каким образом он мог получить отсюда такое письмо, когда моя жена, насколько я знаю, без меня ничего ему не писала.

И, крикнув: «Али-Акбер!», он приказал слуге попросить в бируни ханум.

Юный пишхедмет, с удивлением глядя на Фероха и, видимо, спрашивая себя, как это так ханум придет сюда при этом чужом человеке, направился в эндерун.

Должно быть, догадавшись, о чем он думает, Р... эд-довлэ крикнул ему вслед:

– Али-Акбер! Этот ага мне родной, а следовательно родной и для ханум.

Ферох, поклонившись, сказал:

– Сделать то, что я сделал, был мой долг. Это должен был сделать каждый порядочный человек.

Р... эд-довлэ не успел еще успокоиться и все еще дрожал от гнева, как на пороге появилась госпожа Р... Это была рослая женщина, лет, должно быть, сорока или более. На ней была белая чадра с черной каймой, и лицо ее было наполовину закрыто.

– Что вам угодно? – спросила она с порога.

– Входите, здесь никого чужих нет, – сказал Р... эд-довлэ, – так как ага Фероха я считаю своим сыном...

Ханум вошла и села.

И в этот момент напряжение старика вдруг прорвалось, и он заплакал.

– Ты знаешь, что произошло? – кричал он сквозь слезы. – Ты знаешь? Знаешь, какое несчастье ты принесла дочери? Ты знаешь, где этот господин ее встретил?

В страшной тревоге госпожа Р... спросила:

– Что? Что такое? Да скажите же, что произошло?

Видя, что от мужа ей ничего не добиться, она обратилась к Фероху:

– Ради бога, скажите!

Но Ферох указал на Р... эд-довлэ:

– Ага вам скажет все сам...

Он поднялся и попросил господина Р... эд-довлэ разрешить ему удалиться.

– Что было, то прошло, – прибавил он, кланяясь ханум. – Теперь нужно подумать, как привести все в порядок.

И дав свой адрес и сказав, что сегодня же, после обеда, они смогут видеть свою дочь, он вышел. Очутившись на улице, он вскочил в подвернувшийся ему извозчичий экипаж и указал извозчику, куда ехать. Экипаж покатился.

Глава семнадцатая
НА КУМСКОЙ ДОРОГЕ

Время приближалось к закату солнца. На западе уже сверкала Венера, и мрак мало-помалу брал верх над светом.

По просторной шоссейной дороге катилась почтовая карета запряженная четверкой лошадей, с ямщиком в огромной мохнатой шапке, известной под названием папахи. Возле ямщика на козлах примостился старенький пишхедмет с бородкой, выкрашенной хной и ренгом. Внутри кареты сидели три женщины.

Коляска приближалась к Соленой Реке. Когда было уже совсем темно, карета переехала мост и остановилась возле кавеханэ. Ямщик спрыгнул с козел и, сходив в кофейню и подкрепившись двумя стаканчиками горячего чая, вышел вновь, напевая турецкую песню.

Как раз в это время к кавеханэ подъехал шедший из Кума дилижанс. Быстро заменили лошадей, и через четверть часа карета двинулась дальше, к станции Кал'э-Мохаммед-Али-Хан.

Дорога была неровная. Она то взбегала на гору, то спускалась вниз. Но лошади так уже к ней привыкли, что ямщик, распустив без всяких опасений вожжи, беседовал с Хасан-Кули-пишхедметом о своей жизни, полной приключений. Он вел беседу по-турецки.

Хасан-Кули, к сожалению, не понимал по-турецки ни слова. Но как он ни старался показать ямщику, что не понимает и, следовательно, не к чему рассказывать, ямщик или притворялся, что не понимает его, или действительно не знал по-персидски и все говорил и говорил, расписывая что-то Хасану на сочном турецком языке.

Странная вещь: почему все сурчи на персидских дорогах – турки?

Поезжайте, для примера, хоть в Исфаган; тут все сурчи на дороге окажутся турками, подобно тому, как все цирюльники в тегеранских банях оказываются мазандеранцами или, по крайней мере, разговаривающими по-мазандерански. Темнело. Это была двадцатая ночь лунного месяца, и восхода луны нельзя было ждать раньше, как часов через шесть.

Наконец, после пяти часов езды, вдали показался фонарь Кал'э-Мохаммед-Али-Хан, а еще через несколько минут карета остановилась против постоялого двора михманханэ. Лошадей не было, и приходилось сидеть здесь не меньше двух часов. Поэтому Хасан-Кули, возблагодарив бога за то, что он освободил его наконец от разговорчивого сурчи, слез с вышки козел и открыл дамам дверь кареты. Из кареты вышли Мелек-Тадж-ханум, за ней Мэин и, наконец, рябая Фирузэ и направились к зданию михманханэ.

В дверях огромных конюшен появился наиб чапарханэ – заведующий почтовой станцией. Подойдя к карете, он спросил по-турецки у сурчи, в котором часу они выехали с Соленой Реки, и велел Хасан-Кули, вытаскивавшему из кареты одеяло и провизию для ужина, отнести к своим дамам:

– Предъявите подорожную.

Хасан-Кули, поставив вещи на землю, принялся рыться в кармане. Если бы Хасан-Кули был повнимательнее, он заметил бы, что в эту самую минуту и сурчи вытащил какую-то бумагу и, подав ее наибу, сказал ему что-то по-турецки, на что наиб ответил:

– Хорошо.

Дамы устроились в одной из комнат здания, стены которой были покрыты красноватой штукатуркой, и принялись за ужин, состоявший из кюкю и котлет. Хасан-Кули, карауливший вещи, сидел в темноте, внутри кареты, и тоже жевал.

Мелек-Тадж-ханум была чрезвычайно довольна поездкой и все говорила о том, как они отлично помолятся в Куме. Но совсем другие чувства были написаны на лице Мэин. Внутреннее волнение не давало ей покоя. В то время как Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ с огромным аппетитом уничтожали ужин, она почти не притронулась к пище.

Чтобы подбодрить ее, мать говорила:

– Ну, что же ты? Здесь, кажется, о Ферохе или о шахзаде и разговора даже нет. Чего же ты хмуришься и делаешь кислую физиономию? Сейчас надо думать о богомолье.

Но Мэин не отвечала. Тревога ее росла с каждым мгновением.

О чем же так тревожилась Мэин, что ее волновало? Причины этого волнения нам известны. Не в последнем ли письме фероха заключалось все дело? Впрочем, мы не знаем ведь и того, о чем писал ей в последний раз Ферох.

Ругаться со смотрителем станции из-за лошадей было совершенно бесполезно. Оставалось ждать. И наши путешественницы прилегли. Только Мэин не спалось.

Так прошло два часа. Наконец привели лошадей, запрягли, женщины вновь устроились в карете, как раньше: Мелек-Тадж-ханум с Мэин на заднем сиденье, а Фирузэ – спиной к кучеру.

Хасан-Кули повезло: новый сурчи был тегеранец, понимал отлично по-персидски, и Хасан с удовольствием уселся с ним рядом. Карета покатилась к следующей почтовой станции. Был час ночи.

Тревога, охватившая Мэин, беспокоила мать, которая, как мы указали, была неплохая женщина. Она говорила себе: «Как бы с дочкой, не дай бог, чего-нибудь не случилось».

Она уже думала, не дать ли ей обет, поставить ряд свечей и заказать четыре пятницы подряд чтение роузэ, как вдруг Мэин сказала:

– Мамочка, не можете ли вы, пока мы еще не приехали в Кум, сказать мне, что вы решили насчет моего замужества, чтобы я точно знала, что со мною будет.

Мелек-Тадж-ханум обрадовалась.

«Наконец-то, – подумала она, – дочка, кажется, одумалась: понимает, что повиноваться отцу и матери важнее всего».

И она повернулась к Мэин.

– Что ж, детка, я тебе скажу? Ведь об этом много уж тебе говорили и я, и отец, чего же еще повторять? Так и решили, как говорилось: соглашайся выйти за принца, и успокой нас с отцом.

Мэин грустно сказала:

– Я не для того спросила, чтобы еще раз это услышать. Я только думала, что, может быть, вы передумали... отказались от этого нелепого решения... подумали о моем счастье. А что касается меня, то я ни за кого, кроме Фероха, не выйду.

Мелек-Тадж-ханум почувствовала, что возражать сейчас дочери значило бы огорчить ее еще больше. И она замолчала. Она говорила себе: «Зачем ей раньше времени сердце растравлять. Придет время – покорится, совсем ручная станет». И она сказала вслух:

– Ну, ладно, что теперь об этом разговаривать. Мы ведь говорили о Куме.

Она посмотрела на Фирузэ. И Фирузэ, молчавшая пока они говорили, сказала:

– Да! В пятый разочек я удостоилась в Кум поехать. – Она принялась рассказывать Мелек-Тадж-ханум, как ее муж взял другую жену и дал Фирузэ развод и что было перед этим.

– Однажды смотрю я, входит к нам какая-то женщина. «Нет ли у вас, – спрашивает, – комнаты свободной? Комнату я желаю снять». Ну, поговорила я с ней, и ушла она, а я смотрю на полу какая-то бумажка подброшена. Ну, я и поняла, что бумажку-то эту самую она нарочно, чтобы меня извести, достала и подкинула. Ну, а через два дня муж новую жену взял.

Мелек-Тадж-ханум и без того верила в подобные приметы, но Фирузэ хотелось еще больше укрепить ее в этой вере.

А Мэин, сидя в своем углу, пожимала плечами: ей было и смешно и жаль эту бедную женщину.

Почти три часа длились такие разговоры. Наконец вдали, в черноте ночи, засветился какой-то огонек. Слышно было, как сурчи сказал Хасан-Кули:

– Это фонарь Кушке-Насрет.

Через четверть часа карета стояла у почтовой станции. Самая живописная из всех остановок на кумской дороге, Кушке-Насрет стоит на горе, у подножия красивого холма, а перед ней внизу, на юго-востоке, расстилается озеро, известное под названием Царского Бассейна. Когда карета добралась до Кушке-Насрет, уже рассветало, и озеро внизу начинало поблескивать серебром.

Дамы вышли, сурчи быстро распряг лошадей.

– Хасан-Кули, – сказала Мелек-Тадж-ханум, – мне хочется как можно скорей приехать в Кум, так ты пойди, повидай наиба и скажи ему, чтобы больше чем на час нас здесь не задерживал.

Хасан-Кули собирался идти и уже произнес: «Бе-чешмь сэркар-ханум».

Но возле кареты появился сам наиб за подорожной. Хасан-Кули сказал:

– Сэркар-ханум желают как можно скорее попасть в Кум, так что, дженабе-наиб, прикажите поскорей запрягать.

Услыхав слова «сэркар-ханум», наиб поклонился и тоже сказал:

– Бе-чешмь, – будет исполнено!

Но в эту минуту подошел к нему сурчи, успевший уже привязать лошадей, и сказал:

– Вам бумага из Тегерана.

Он подал наибу пакет и сейчас же протянул руку, чтобы взять от Хасан-Кули свой анам.

Что за странная вещь этот анам, введенный в обычай на персидской почте, и кто первый установил зловредную привычку, подчиняясь которой, каждый пассажир за грубость дикого сурчи должен еще лично вручать ему анам? Уж брали бы, что ли, все сразу вперед, вместе с платой за билет: и пассажиру было бы спокойнее, и братья-персы не приучались бы к вымогательству.

Смешнее же всего то, что даже и тогда, когда сурчи только что опрокинул дилижанс или карету и сокрушил пассажирам ребра и зубы, он преспокойно подходит и требует анам.

Вид тегеранского пакета напугал наиба и, видимо, задавая себе вопрос: «Что случилось, что управление почты ему пишет, может быть, упущение какое или на него пожаловался пассажир, которому он нагрубил, и теперь «центр» задает ему выговор?», наиб побежал к дверям кавеханэ и вскрыл пакет при тусклом свете фонаря. По мере того, как он читал, нахмуренное лицо его прояснялось: очевидно речь в письме шла не о жалобе.

Мелек-Тадж-ханум с Мэин и Фирузэ отправились в михманханэ и улеглись на килиме, который разостлал для них в одной из комнат хозяин кофейной. Они решили поспать часочек и ехать дальше. Хасан-Кули заснул в карете.

Через два часа совсем посветлело. Взошло солнце. Впрочем, если бы кто-нибудь взглянул в это время на озеро, увидел бы не одно, а два рождающихся у края озера солнца, из которых одно шло вверх, а другое – вниз. Путешественницы проснулись, попили чаю, который им принесли из кавеханэ, и Мелек-Тадж-ханум позвала Хасан-Кули.

– Пойди скажи, чтобы запрягали – поедем.

Хасан-Кули направился было к наибу, но оказалось, что и наиб тут, стоит у дверей кавеханэ.

– Здравствуйте, – сказал Хасан-Кули, – а мы хотим ехать, прикажите дать нам запряжку.

Но тут наиб разочарованно покачал головой и сказал:

– Лошади так сбили себе ноги, что никуда не годятся. Ехать вам нельзя. Придется ждать, пока из Кума придет свежая запряжка, тогда поедете.

– Позвольте, – удивленно возражал Хасан-Кули, – почему же вы два часа тому назад сказали нам, что лошади у вас есть готовые и что мы можем ехать, когда захотим, а теперь говорите «ноги сбили».

Наиб сердито огрызнулся:

– Если лошади падут, я буду отвечать, а не вы. Правительство не может из-за вас зарезать всех лошадей. Подождите немного, придут лошади, тогда и поедете.

Спорить не приходилось, и Хасан-Кули поплелся доложить обо всем Мелек-Тадж-ханум. Тот, кто случайно взглянул бы в этот момент на Мэин, увидел бы по ее лицу, что известие это не очень ее удивило и что она даже как будто ожидала услышать что-нибудь в этом роде.

Однако Мелек-Тадж-ханум была не из тех женщин, которых можно угомонить так быстро. Она приказала:

– Пойди, скажи ему: «У вас же не одна запряжка, а всегда есть запасные лошади; вы нас мучаете» да пообещай ему, что, если даст лошадей, получит хороший анам.

Но, сбегав к наибу, Хасан-Кули вернулся совершенно разочарованный.

– Наиб ни за какие деньги не хочет дать лошадей. Говорит, надо ждать не меньше, как до обеда.

– А куда торопиться? – спрашивала Мэин. – Ведь доедем.

Пришлось покориться, и Мелек-Тадж-ханум согласилась остаться до обеда. И, больше не разговаривая, они вновь улеглись. Но бедная Мэин не спала.

В полдень Мелек-Тадж-ханум проснулась первая, разбудила Мэин, послала Фирузэ за Хасан-Кули, а Хасан-Кули – к наибу. Результат был не лучше: вернувшись, он доложил, что запряжка из Кума еще не пришла, и лошади еще не отстоялись, и надо подождать еще немножко.

Рассердившись, Мелек-Тадж-ханум вновь отправила Хасан-Кули для переговоров.

– Ты ему скажи, пусть он не воображает, что может так с нами поступать. Мой муж кандидат в депутаты и скоро будет в меджлисе, а там получит и министерство, тогда он ему задаст!

Хасан-Кули в простодушии своем в точности и передал наибу чапарханэ все эти страшные угрозы. Но наиб, знавший Тегеран гораздо лучше, чем ханум, и понимавший, что если что-нибудь в Тегеране не достигает цели, так это именно жалобы, и что там никому нет дела ни до чьих прав, – только сказал:

– Передайте, пожалуйста, ханум, пусть она попусту не расстраивается и пусть оставит свои жалобы при себе.

Тогда ханум решила попробовать уговорить его сама.

– Пришли его сюда, я с ним поговорю.

Через минуту к михманханэ подошел наиб и, стоя у дверей, произнес:

– Салям!

– Салям! Дженабе-наиб, почему же это вы с нами так поступаете? Мы вчера еще приехали, а вы до сих пор не даете нам лошадей.

Наиб вежливо доложил:

– Право же, ханум, я не виноват. Я и сам бы хотел поскорей дать вам запряжку да отправить, да что же поделаешь, когда лошадей нет? Вот жду из Кума. Как только придут, сейчас же здесь задержу и дам вам.

Мелек-Тадж-ханум подумала, что пока лошади придут да пока отдохнут, да поедят, сколько им полагается, пройдет еще не меньше четырех часов. Но что она могла сделать, здесь даже влияние ее великого супруга было бессильно. Как вдруг откуда-то раздались крики и брань, и появился Хасан-Кули. Лицо и руки его были в царапинах и подтеках. Отчаянным голосом он говорил:

– Что же это такое? Я пошел в конюшню, смотрю: там не то что одна запряжка, а целых четыре, стоят себе да кормятся. Я конюхам говорю: «Почему это наиб нам лошадей не дает, чего вы нас здесь мучаете? Это что же, говорю, по-мусульмански называется так поступать?» А они налетели на меня, да как начали бить, ругать да проклинать, будто бы я баби. Уж так били, пока сами не устали, тогда только отпустили. Да говорят: «Скажи только кому-нибудь – еще получишь!»

В чрезвычайном гневе Мелек-Тадж-ханум повернулась к наибу со словами:

– Так вам мало того, что лошадей не даете, вы еще слугу моего мужа избили. Ну, ладно. Как только приеду в Тегеран, я уж вам за это отплачу...

Но наиб не слышал этих угроз потому, что при появлении Хасан-Кули он незаметно исчез.

Когда все это происходило, было два часа пополудни.

Прошло еще четыре часа, запряжка из Кума не приходила. Солнце зашло, настал вечер. Тогда из Кума приехал почтовый фургон. Но ввиду того, что на нем была правительственная почта, наиб, не обращая ни малейшего внимания на гнев Мелек-Тадж-ханум, отправил его дальше.

Глава восемнадцатая
УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Давно уже стемнело. Просторы неба были затянуты густыми облаками так, что темнота не оживлялась даже блеском звезд. Дул горячий ветер, и воздух был невыносимо душен, дышать было нечем.

Бедная Мелек-Тадж-ханум, истощив все свои угрозы, гнев, просьбы и мольбы, из которых ничто не действовало на наиба, от огорчения вытащила из узла молитвенник и, усевшись на килиме, во весь голос принялась читать молитвы, точно думая, что это заставит наиба быть уступчивее.

Мэин, наоборот, не очень сердилась на наиба и на задержку. Видно было только, что она нервничает и беспокоится. И по мере того, как сгущалась ночь, беспокойство ее усиливалось. Она то вставала и подходила к дверям, то выходила на террасу михманханэ и долго стояла, глядя на дорогу, и слушала, стараясь уловить, не раздастся ли там стук колес кареты или коляски.

Фирузэ попросила ханум читать помедленней, чтобы и она могла повторять за ней молитвы.

Читатель, может быть, удивляется, как это неграмотная Мелек-Тадж-ханум вдруг читает молитвы? Но удивительного здесь нет ничего. В старину в Персии детей специально обучали чтению молитв, и у них так наметывался глаз, что они умели читать духовные книги, не понимая ничего в светских.

Хасан-Кули, на спине которого были еще совсем свежи следы тумаков и пинков, свернувшись на полу в боковой комнате, тоже что-то тихо ворчал про себя.

Тьма все сгущалась, и все чернее становились облака.

Наиб, не обращавший более никакого внимания на пассажиров, ушел к себе в комнату и уселся подсчитывать ведомость потребления ячменя, юнжи и соломы. За этими занятиями прошло два часа.

Вдруг вдали послышался грохот колес приближающейся кареты.

Слышно было, что ехали из Тегерана.

Через десять минут карета подъехала к станции. Из кареты выскочил молодой человек в большой меховой шапке. Чей-то голос тихо сказал ему изнутри:

– Пойди к наибу чапарханэ и скажи, чтобы пришел сюда.

Скоро молодой человек вернулся с наибом, который, просунув голову в открытое окно кареты, спросил:

– Что прикажете, ага?

Тот же голос спросил его:

– Вы получили вчера письмо, отправленное вам из Тегерана? Эти пассажиры здесь?

– Так точно, – ответил наиб. – Приказ хезретэ-раиса получен, и все исполнено, как они приказали. Пассажиры уже восемнадцать часов ждут здесь. Задержал по причине отсутствия лошадей.

Из кареты ответили:

– Очень хорошо. Я уведомлю раиса о вашей отличной службе. А пока прочтите-ка еще это письмо.

Наиб пошел к огню читать. А голос в карете произнес:

– До сих пор все, слава богу, идет хорошо. Если дальше так пойдет, я буду у цели.

Наиб вернулся. Он говорил:

– Бе-чешмь, бе-чешмь, слушаю. Мне специально предлагается исполнять все ваши приказания. Будет исполнено. Извольте приказать, что я должен сделать?

– Пока пойдите к ним и скажите, что лошади прибыли, пусть поднимаются и собирают вещи.

В это время к окну кареты подошел вышедший из нее молодой человек в меховой шапке. И голос принялся тихо давать ему какие-то распоряжения. А молодой человек отвечал:

– Будет исполнено.

Известие о том, что лошади пришли и что они через четверть часа могут отправляться, привело Мелек-Тадж-ханум в неописуемый восторг.

– Видела? – сказала она Фирузэ, – молитва-то как ему язык припечатала, проклятому.

Не радовалась Мэин: она была в сильнейшей тревоге и не говорила ни слова ни с матерью, ни с Фирузэ.

Наиб подошел к карете и сообщил, что путешественницы чувствуют себя отлично.

Оттуда его тихо спросили:

– Со вчерашнего дня сколько запряжек прошло отсюда в Тегеран?

И наиб доложил, что, кроме почтового фургона, не прошло ни одной.

Тогда голос обратился к кому-то, сидевшему внутри кареты, и произнес:

– Ты скажешь, что ехала в почтовом фургоне в Тегеран, а на остановке в Кушке-Насрет пошла погулять, да от скуки залезла в пустую карету и заснула. Но только помни, если тебе придется трудно, ты сначала притворяйся глухонемой, а в Куме во что бы то ни стало проберись на станцию, дай раису чапарханэ это письмо, и он тебя немедленно отправит в Тегеран.

Через некоторое время Мэин сказала матери:

– Ну, я пойду, сяду в карету.

Через пять минут сели в карету и Мелек-Тадж-ханум с Фирузэ, с трудом добравшиеся до кареты среди этой тьмы, в которой едва можно было различить в двух шагах от себя человека.

Четыре сильных лошади были уже запряжены в карету. И скоро она покатилась по направлению к Куму.

А через пятнадцать минут карета, привезшая юношу в меховой шапке и двух неизвестных пассажиров – после того, как из нее высунулась рука и положила в руку наиба золотую монету, – во всю прыть четырех сильных лошадей понеслась назад к Тегерану.

Карета Мелек-Тадж-ханум ехала хорошо. Сурчи то и дело подхлестывал лошадей. Меньше чем за четыре часа доехали до Мензериэ. Здесь тогда еще было чапарханэ. Мелек-Тадж-ханум так торопилась, что решила здесь не отдыхать.

Дали сурчи анам и потребовали скорее запрягать. По счастью, наиб чапарханэ здесь не был такой, как в Кушке-Насрет: он сейчас же велел подать лошадей. Мелек-Тадж-ханум была так счастлива, что велела Хасан-Кули дать наибу туман на чай – откуда и щедрость взялась! И через полчаса карета снова катилась к Куму.

Станций больше по дороге не было, и Мелек-Тадж-ханум не приходилось больше думать о страшных наибах, которые будут ее задерживать и мучить; новый сурчи тоже был отличный парень, к тому же перс из каких-то мест, населенных турками. У него, впрочем, был другой недостаток: он не выпускал изо рта свою длинную и толстую черешневую трубку, вернее, не успев выкурить один чопок, набивал или, как выражаются курильщики, «заправлял» новый. Бедняга Хасан-Кули в глубине души ругался и проклинал все это путешествие со всеми его приключениями. Но что делать: и до него люди ругались и, может быть, еще больше, но ничего не выходило.

Понемногу светлело. Карета отъехала уже на два фарсаха от Мензериэ, и вдали показался Кумский купол, как вдруг Фирузэ, дремавшая в своем углу, как раз напротив Мэин, открыла глаза, и взгляд ее упал на туфли Мэин-ханум. Фирузэ удивилась: «Мэин была в белых туфлях, откуда же эти черные?» Постепенно взгляд ее поднялся выше – она удивилась еще больше, увидев, что и цвет чулок и даже кайма на чадре переменились: наконец она совсем подняла голову – и тут изумление ее дошло до таких пределов, что она раскрыла рот и, не в силах ничего выговорить, вытянула руку и показала пальцем, приглашая Мелек-Тадж-ханум посмотреть.

Мелек-Тадж-ханум тоже дремала, касаясь головой обивки кареты. Удивленная, она посмотрела, куда показывал палец Фирузэ, и ее чуть не хватил удар. Вместо красивой, изящной, нежной Мэин в углу кареты восседала какая-то черномазая девица и смотрела на них своими огромными глазами с таким выражением, точно видела что-то ужасное.

Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ, только что убедившиеся в том, что молитвы могут припечатывать язык у станционных смотрителей, уже почти решили про себя, что Мэин унеслась от них в лучшие миры, а на ее месте появился джин.

Наконец Фирузэ, осмелев, обратилась к девице:

– Ты кто такая? Что тебе здесь нужно? Что случилось с Мэин-ханум?

Но не получила ответа.

Тогда Мелек-Тадж-ханум, тоже придя немного в себя, вытянула руку и, сильно встряхнув девицу за локоть, крикнула:

– Да ты чего не отвечаешь? Ты не моя дочь! Что с моей дочерью, где моя дочь? Отвечай живо!

Услышав шум, Хасан-Кули соскочил с козел и открыл дверку – узнать, что там за суматоха.

Но увидев на месте Мэин, к фигуре которой он привык с самых ее детских лет, какую-то смуглую девицу с большими глазами, он тоже раскрыл от изумления рот.

Мелек-Тадж-ханум, не в силах успокоиться ни на секунду, без конца спрашивала:

– Да ты кто такая? Где моя дочь?

Девица молчала.

Тогда Фирузэ вдруг задала вопрос:

– Может быть, она глухонемая?

Тогда девица утвердительно качнула головой. И Фирузэ почти радостно воскликнула: «глухонемая!» И, кажется, никому не пришло в голову, что если бы она была глухонемой, то не должна была бы услышать этого вопроса.

Соскочил с козел и сурчи. Узнав, что случилось, он тоже поднял палец от изумления и, сунув его в рот, крепко прикусил: даже для него, который уже пятнадцать лет занимался перевозкой пассажиров и, можно сказать, отдал этому делу всю свою жизнь, тут было что-то новое.

И вдруг из глаз Мелек-Тадж-ханум неудержимым потоком полились слезы.

– Что я буду делать? – всхлипывала она. – К кому обратиться в этой пустыне? О, что с моей дочерью? Какое несчастье ее постигло? Куда ее увезли? Кто это сделал?

Как ни успокаивали ее Фирузэ и Хасан-Кули, бедная мать не переставала плакать. Тогда Хасан-Кули, повернувшись к сурчи, сказал:

– Вези нас обратно в Мензериэ! Заплатим тебе, сколько ты захочешь.

Но сурчи отказался: они были уже около самого города и вернуться в Мензериэ, это значило бы загнать лошадей. Ему пришлось бы отвечать.

Мелек-Тадж-ханум была женщина, как мы сказали, сердечная. Дочь свою она безумно любила. Как могла она теперь забыть о дочери и ехать куда-то в Кум? Но что было делать: сурчи не соглашался вернуться. Ему было даже обещано пять туманов, но он не согласился. В противоположность большинству персов он понимал свой долг и, кроме того, знал, что пять туманов – дело временное, а служба сурчи это нечто постоянное.

А черномазая девица продолжала сидеть в своем углу и молчала.

Мелек-Тадж-ханум пришла наконец в такое бешенство, что бросилась на нее, чтобы задушить ее своими руками. Но Фирузэ удержала:

– Девицу эту надо в Куме отдать в назмие, чтобы ее там взяли на допрос да выяснили все дело.

Услышав слова «назмие» и «допрос», девушка сделала испуганное движение, но тотчас справилась с собой и продолжала сидеть, не раскрывая рта.

Устав от плача и убедившись, что возвращение невозможно, Мелек-Тадж-ханум согласилась ехать в Кум с тем, чтобы там немедленно заявить обо всем в жандармское управление дороги и просить принять меры к розыску Мэин.

Еще через час карета, миновав последнюю переброшенную через дорогу цепь, служившую шлагбаумом для сбора дорожной пошлины, и въехав на широкий хиабан, ведший к мосту на реке Кум, повернула налево и очутилась на огромном дворе чапарханэ.

По совету Фирузэ, которая считала, что плачем и криками можно было только нанести еще больший урон престижу Ф... эс-сальтанэ, Мелек-Тадж-ханум перестала плакать. Они спокойно вышли из кареты и стали в сторонке, отправив Хасан-Кули в город на поиски квартиры.

Вслед за ними вылезла и смуглая девица, занимавшая место Мэин, и пока Фирузэ хлопотала возле Мелек-Тадж-ханум, которая доплакалась почти до обморока, девица тихонько проскользнула в контору, а оттуда – в комнату раиса чапарханэ.

К этому времени солнце поднялось уже высоко, было два часа после восхода.

Девица подала раису письмо, тот прочел его и сказал:

– Отлично. Сейчас в Тегеран отправляется гари, – вы можете с ним доехать до Тегерана.

Девица что-то прошептала ему на ухо. Раис ответил:

– Ну, что же, вот тут, позади, есть маленькая комнатка, идите туда, там вас никто не увидит.

Девица вошла и скоро появилась вновь. Цвет лица ее изменился – лицо ее было белое. Вместо чадры с белой оторочкой на ней была чадра с широкой синей каймой, а на ногах, вместо туфель на высоких каблуках, были калоши, которые тогда носили, и безобразные чагчуры – черные шаровары в сборку, завязывающиеся у щиколотки. Она положила на ресницы сурьмы и навела себе густые брови.

В таком виде она вышла на крыльцо чапарханэ и, не обращая никакого внимания на Мелек-Тадж-ханум, почти лишившуюся чувств, и на Фирузэ, прошла мимо них во двор.

Скоро вернулся Хасан-Кули, присмотревший для них хорошую квартиру. Мелек-Тадж-ханум стало немного лучше, хотя она не переставала плакать. И тут им пришло в голову, что они забыли про черномазую девицу. В карете ее не было! Фирузэ показалось, что она как будто видела, как та направлялась к конторе. Но выяснилось, что ее не было и там.

Исчезновение девицы довело изумление их до последнего предела: теперь они уже совершенно были готовы принять это за несомненный акт вмешательства джинов и пэри в житейские дела людей.

Не меньше четверти часа искали они ее во всех закоулках почтового двора, но черномазая девица точно испарилась.

Оставив всякую надежду, они собрались уже двинуться в город, чтобы скорее заявить жандармскому управлению, как вдруг Фирузэ увидела возле ворот какую-то женщину в чагчурах, у которой были такие же глаза, как у той. Правда, лицо ее было белое. Но зато фигура была точь-в-точь та самая.

Фирузэ подошла к ней и быстро задала ей вопрос:

– А ну, баджи-джан, какой у нас сегодня день?

– Сегодня? – задумалась девушка. – Сегодня четверг, двадцатое Шаабана.

Говоря это, она слегка откинула свое покрывало и посмотрела на них. Когда она произносила свою фразу, Фирузэ стали ясно видны ее зубы – те самые зубы! Это была она!

И Фирузэ схватила ее и закричала:

– Ах ты, мошенница! Так ты воображаешь, что можешь нас провести? Ты та самая и есть, что вместо Мэин-ханум к нам в карету села. А ну, пойдем. Хасан-Кули, возьми ее. Держи, держи. Она и есть, только белилами намазалась.

Девица, точно не придавая никакого значения всем этим крикам и брани, сказала:

– Право же, матушка, вы ошибаетесь, я еду в Тегеран, вчера билет взяла...

Но эти слова нисколько не поколебали уверенности Фирузэ. Она ее не отпускала.

На крики сбежался народ. Образовалась толпа, так что раис чапарханэ вынужден был выйти из своей комнаты и спросить, что тут за скандал. Фирузэ рассказала ему, как все случилось и как эта девица вдруг у них очутилась в коляске вместо барышни, и объявила, что теперь девицу эту необходимо отвести в жандармское управление.

Но раис в ответ засмеялся.

– Ошиблась ты, матушка, ошиблась! Эту женщину я знаю. Вчера она приходила сюда взять билет, а сейчас едет в Тегеран. Я думаю, что вы с ней не встречались.

Услышав это, люди, сбежавшиеся на крики Фирузэ, стали расходиться кто куда; что ни говорила Фирузэ, никто больше ею не интересовался. Раис чапарханэ тоже ушел к себе в контору. Наконец и девица в чагчурах скрылась внутри двора чапарханэ.