Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Глава двадцать первая
ДВА ДРУГА

В северной части Тегерана, совсем близко от дома Фероха, на перекрестке Конт стоит довольно красивый, большой двухэтажный дом. В противоположность остальным тегеранским постройкам окна его выходят прямо на улицу; вдоль всего дома тянется длинный балкон с колоннами, а под ним, в первом этаже, такая же галерея, под которой во время летнего зноя или дождя может укрыться прохожий. В юго-западном углу здания – огромные ворота, через которые посетитель попадает на лестницу, ведущую направо вверх, а взобравшись по ней, оказывается в маленькой передней, удобные вешалки которой загромождены пальто и шинелями. Пройдя переднюю, он увидит множество разнообразных комнат и большой зал с мягкими креслами и диванами.

Здание это – Шахиншахский клуб. Мы, собственно, ничего не имеем против этого учреждения, которое хоть немного приучает персов к общественности, и заговорили о нем лишь потому, что в этом здании развернется часть нашей повести.

В тот самый день, когда Мелек-Тадж-ханум узнала об исчезновении дочери, в послеполуденное время в одной из комнат этого здания, у выходившего на улицу окна, удобно устроившись в креслах, беседовали два человека, одетых по-европейски: только шапочки на головах выдавали в них персов.

Один из них был высокий, смуглолицый, большеглазый, с необычайно густыми усами; он был одет в короткий чесучовый пиджак с широким черным с белыми горошинами галстуком, в белых туфлях и в шапке военного образца.

Другой был низенький и седой, с маленькими глазками, жидкими усами и с блеклым лицом, когда-то, должно быть, он был и белей и румяней. На нем был пиджак из белой фланели, черные в белую полоску штаны и галстук цвета фиалки.

Каждому было лет по сорок восемь – пятьдесят.

Как только в поле их зрения появлялась какая-нибудь дама, они прекращали беседу и долго не могли оторвать от нее взгляда. По глазам было видно, что дамы вызывали в них живейший интерес и вожделение.

Низенький, обращаясь к первому, говорил:

– Так, вы отправили семью в Кум на поклонение, а сами предпочли поклонение некоторым здешним особам...

Первый, то есть господин Ф... эс-сальтанэ (ибо это был он), не мог удержаться от смеха.

– А что же делать? Ханум моя больше на это не годится. Она теперь обретается в звании матери семейства, и ей пора подумать о душе. А вы знаете, какая у меня натура: мне до последнего издыхания будет требоваться женское общество.

Собеседник его, шахзадэ К.., отец Сиавуша, ответил:

– Правильно, правильно! Жизнь коротка. Так нужно, по крайней мере, провести ее весело. Это самое я всегда сыну моему говорю. Да разве он слушает? Несчастный парень: сам себе жизнь отравляет, сидит по целым дням дома и читает научные книги. Выпросил у меня денег, чтоб дома химическую лабораторию устроить. Не знаю просто, что вам и доложить о его характере. Извините за вольность, но я другой раз думаю: нет, этот парень с таким характером да с такими познаниями, должно быть, не от меня. В самом деле: я люблю развлечься, а он, ну, прямо бежит от развлечений. Несколько дней назад говорю ему: «Сыночек, нельзя же так в работе изводиться, ведь этак ты заболеешь». Да его разве проймешь? Отвечает: «Напрасно вы, папа, изволите это говорить. Неужели вы хотите, чтобы я был, как другие молодые люди, которые воображают, что смысл жизни в том, чтобы пьянствовать да развратничать. Нет, отец, мои чувства чисты, я беззаветно люблю нашу родину, я работаю для того, чтобы ее освободить. Я, – говорит, – постараюсь избавить моих соотечественников хотя бы от кровопийц-аптекарей, которые вместе с докторами обирают народ, дерут по пятнадцати кран за лекарство, которому вся цена двадцать пять шаи. Я надеюсь выработать медикаменты, которые будут необходимы для всего общества».

шахзадэ К... вынул папиросу, закурил и добавил:

– Извольте теперь подумать: что же общего у сына с таким характером и склонностями с таким отцом, как я, который не учен, а от напитков и женщин даже в этом возрасте не отказывается.

Ф... эс-сальтанэ ответил:

– Боюсь, как бы это не повредило его здоровью. Чего доброго, мне, пожалуй, еще придется лишиться такого зятя.

– Да уже и повредило, – ответил шахзадэ К.., – у него на бедре три дня тому назад веред образовался, прямо рана сделалась. Очень это нас с матерью взволновало! Но, по счастью, доктор сказал, что большой опасности нет и что это от усиленных занятий и напряжения кровь кинулась в бедро; после небольшого кровопускания здоровье его восстановится.

Ф... эс-сальтанэ, на лице которого при словах «повредило» и «рана» появилось беспокойство, услышав, что сказал доктор, облегченно вздохнул.

– Нет, этого так нельзя оставить. Ведь здоровье его совсем испортится. Ему нужно переменить обстановку. Увезите его куда-нибудь на лоно природы.

шахзадэ К... ответил:

– Так я и хочу сделать. Через несколько недель мы, вероятно, поедем в наше имение. Там местность повыше, все-таки – перемена климата.

Поднося к губам рюмку виски, Ф... эс-сальтанэ сказал:

– Нет, вы все-таки меня крайне напугали. Я очень вас прошу сообщить мне, как можно скорее, о состоянии его здоровья.

Шахзадэ обещал сообщить тотчас же по возвращении домой.

В эту минуту в зал вошла иностранка, стройная и изящная шатенка, с огромными красивыми глазами, прямым и тонким носом, нежными, как лепестки розы, пунцовыми губками, ровными белыми зубами и с прелестной соблазнительной ямочкой на подбородке.

Ф... эс-сальтанэ возбужденно ткнул своего приятеля кулаком и сказал:

– Она самая!

Господин Ф... эс-сальтанэ вскочил и, почтительно раскланявшись, поцеловал ей руку.

– Рекомендую, – сказал он по-персидски, – хезрет-э-валя, шахзадэ К.., близкий мой друг.

Шахзадэ тотчас же склонился над протянутой рукой, поцеловал ее и не то дружески, не то влюбленно пожал. Дама ответила на персидском языке (который она, видимо, не очень хорошо знала), с мягким русским выговором:

– Я очень рада нашему знакомству.

Дама отошла. шахзадэ К... крепко сжал под столом руку своего друга и сказал:

– Ну, и хорошая же штучка!

– Ее зовут мадам А. Меня вчера один из европейцев с ней познакомил. И с этого самого часа она покорила мое сердце. Она сидела у карточного стола. Я сейчас же подошел и, чтобы обратить на себя внимание, или, как в простом народе говорится, показать свою удаль, тысячу восемьсот туманов проиграл. Но это же пустяки в сравнении с той улыбкой, которой она одарила меня под конец игры. Раз я ей понравился, значит, деньги не пропали.

Шахзадэ К.., ревнуя даму к приятелю, в душе посмеялся над ним:

«До чего много он о себе думает. Воображает, что этакая дама и вдруг в него влюбится».

Больше о даме не говорили. Ф... эс-сальтанэ перевел разговор на другую тему:

– Так вы думаете, что мне удастся при вашем любезном содействии пройти в меджлис?

– Ну, понятное дело, – ответил шахзадэ. – Ваш покорнейший слуга уже вам докладывал, что я сам в своих деревнях соберу для вас четыре тысячи голосов. Да арендатор тоже обещал собрать для вас две тысячи. Ясно, что с шестью тысячами голосов вы по праву будете депутатом парламента. А в случае надобности можно прибегнуть и к другим средствам: великолепно можно, например, подменить голоса в избирательной урне или попросту ее сжечь. Впрочем, это и не понадобится, потому что крестьяне в деревнях вашего покорнейшего слуги такие темные, что они и слова «депутат» до сих пор не понимают: разве они могут понять, что значит избрать для себя дельного представителя.

На лице Ф... эс-сальтанэ появилось оскорбленное выражение, но шахзадэ быстро поправился:

– Нет, правда! Хотя, конечно, это слово у меня просто так, случайно вылетело, потому что вы-то и дельный и трудоспособный, вы не то, что эти разные хлопотуны безработные, каждый день меняющие направление, вы не очень-то и стремитесь попасть в меджлис, и только вашему покорнейшему слуге, который к вам искренне расположен, изволите об этом говорить...

Ф... эс-сальтанэ, чувствуя, что от похвал вырастает в собственных глазах, сказал:

– Ну, конечно, я без дела не сижу и ради депутатства не стану бегать туда-сюда... Я только болею душой за народ и хочу занять депутатское кресло больше с той целью, чтобы послужить родине. По мере сил и возможности исполнить священную обязанность... Будучи сам помещиком, я лучше знаю, какие законы прежде всего нужно издать для крестьянства. Например, я считаю, что крестьянам никак нельзя позволять, чтобы они вдруг являлись к помещику с разными заявлениями. Прежде всего, они не воспитаны, часто пренебрегают приличиями и совершенно не имеют никакой деликатности. Могут ведь оскорбить человеческое достоинство. Хезрет-э-валя, согласитесь, что если лошадь держать в конюшне, да не садиться на нее, а только кормить ее ячменем, она, в конце концов, начнет так лягаться да брыкаться, что хозяину будет одна только неприятность. Так и крестьяне. Крестьяне должны работать и не заедаться. И я думаю, что если им, как в России, вместо пшеницы давать просо, оно будет лучше, полезней: во-первых, от более слабой пищи они не так будут забывать свои обязанности, будут работать, а не заниматься разными бунтами да партиями, как это в последнее время пошло, и во-вторых, от продажи пшеницы возрастет наше с вами благосостояние, а следовательно, и благосостояние государства увеличится.

Шахзадэ одобрительно кивал головой. Ф... эс-сальтанэ продолжал:

– Несколько дней назад был я, знаете, в одном обществе; собрались образованные молодые люди – прогрессисты все. Говорили о разных материях. Только я один, по причине незнания предмета, – впрочем, от вас-то зачем я буду скрывать? – вернее, просто по необразованности, вынужден был молчать. Между прочим, кто-то сказал, что один английский ученый, по имени Дарвин, очень дельную мысль высказал.

Шахзадэ К.., жадно ловивший чужие умные мысли, чтобы при случае показать при их помощи свою образованность, быстро спросил:

– Что за мысль?

– А видите ли, – ответил господин Ф... эс-сальтанэ, – мысль его такова, что если, например, вы увидите под забором бедняка, еле живого от голода, не надо его жалеть, потому что это значит, что он на большее не годен. Вообще говоря, его мнение таково: преуспевает ли человек в жизни, или, наоборот, терпит бедствие, все это объясняется только его годностью или негодностью. Годен он – имеет успех, нет – терпит бедствие. Очень мне пришлось по душе это мнение. Изволите помнить, что сказал Саади – упокой бог его душу: «Волчонок в конце концов всегда станет волком». Жалость да сострадание к людям неуместны. И зачастую от них только неприятности. Да и внешность тоже нужно принимать во внимание. Не знаю, изволили ли вы заметить, что если, например, начальником какого-нибудь учреждения стоит этакий какой-нибудь коротышка без роду, без племени, – ну кто станет с ним считаться да читать его приказы? Мирза-Хасан, сын Мирза-Али-Акбера, уж он так до окончания века и будет Мирза-Хасан, сын Мирза-Али-Акбера; сколько он там ни учись, а для дела он не годится. Он годится перья чинить, да бумагу разлиновывать. И совсем обратное получается, скажем, с вашим сыном или с сыновьями людей вам подобных. А почему? Да потому, что он из благородной фамилии, семейство у него благородное. Он хоть наукам и не учился, а как сядет в кресло перед письменным столом, так все подчиненные трепещут, потому что он от великого отца происходит, и сам велик, и платье начальника ему пристало. Эти «парламентские» мысли доказывали шахзадэ полную пригодность его друга для депутатства в меджлисе. Ведь, попирая победоносной ногой права всех персов, кроме богатых невежд, будущий депутат доказывал, что они по самому существу своему ни на что не пригодны и что никакие облегчения для крестьян не нужны, так как они тогда взбесятся и с ними наплачешься.

Часы били четыре, когда в зале появился пишхедмет и подал на подносе господину Ф... эс-сальтанэ пакет.

– Телеграмма, – сказал Ф... эс-сальтанэ, распечатывая пакет, и подумал: «Должно быть, сообщение об их приезде в Кум».

Его больше всего удивило, что между часом отправления телеграммы и ее приема была что-то очень уж маленькая разница: всего четыре часа. Совершеннейшая диковина в Персии, где телеграммы большей частью приходят на место назначения на четвертый или пятый день.

Мне не забыть никогда, как летом 1929 года, едучи в Зенджан, я в пятницу вечером отправил телеграмму о выезде. В субботу утром я выехал. В четверг рано утром прибыл я в Зенджан и после обеда, когда я отдыхал с дороги, раздался стук в дверь: принесли телеграмму о моем выезде.

Как принято в Персии, Ф... эс-сальтанэ вытащил из кошелька кран и подал его для анама пишхедмету, курьеру телеграфа.

Много в Персии забавного, и одна из самых забавных вещей – это анам курьерам телеграфа. Бедный перс ко всему привыкает быстро, но зачастую эта простота обходится ему дорого. Во всем мире, конечно, люди дают и берут анамы, но, должно быть, только в Персии это является законом, неисполнение которого навлекает на вас неприятности. Неизвестно, кто был тот первый перс, который при введении в Персии телеграфа, чрезмерно обрадовавшись известию, принесенному ему телеграммой, и желая обрадовать и того, кто ее доставил, дал первый анам первому курьеру телеграфа. Курьер взял и сказал себе: «Недурно! Если везде будут давать анам, делишки наши пойдут хорошо». И с тех пор начал повсюду нахально требовать анамы. И так до наших дней, когда это окончательно вошло в привычку, а управление телеграфов, ко всеобщему удивлению, как будто ввело ее в кодекс обязательных постановлений. И теперь – странная вещь! – приходится давать анам не только тогда, когда телеграмма принесла тебе радость, но и тогда, когда она сообщает тебе о смерти любимого человека, или о том, что тебя прогнали с важного поста.

– А ну, посмотрим, что они пишут, – сказал Ф... эс-сальтанэ и, беззаботно развернув телеграмму, поднес к глазам.

шахзадэ К... увидел, что его почтенный друг читает слишком внимательно и лицо его постепенно меняет окраску. Ф... эс-сальтанэ покраснел, а так как от природы он был смугл, то лицо его приняло сине-багровый оттенок.

Телеграмма упала у него из рук.

– Мою дочь похитили, – сказал Ф... эс-сальтанэ.

Шахзадэ подхватил с пола телеграмму:

«Тегеран, Хиабан... Хезрет ага Ф... эс-сальтанэ. Прискорбное событие Кушке-Насрет Мэин исчезла коляске другая женщина. Куме женщина тоже исчезла уведомлено жандармское пока безрезультатно ханум припадок сожалению докторов пока нет срочно необходимо ваше вмешательство. Фирузэ».

Прочтя телеграмму, шахзадэ тоже переменился в лице.

Еще бы: это происшествие разрушало все его планы на то, что можно поправить денежные обстоятельства путем брака Сиавуша и Мэин.

Ф... эс-сальтанэ был поражен в самое сердце. Во-первых, он любил свою дочь, а кроме того, он чувствовал, что почва, на которой должен быть поставлен его депутатский стул, проваливается: шахзадэ теперь не станет хлопотать о его депутатстве.

Минут пять они ничего не говорили. На лбу Ф... эс-сальтанэ проступили капли холодного пота.

«Как разыскать Мэин? – спрашивал он себя. – И кто это сделал?»

И вдруг на губах его само собой очутилось нужное слово. Он прошептал:

– Ферох.

Глава двадцать вторая
БЕГЛЯНКА

Мы расстались с Мэин в Кушке-Насрет в тот момент, когда она, предоставив матери и Фирузэ собирать вещи, вышла из чапарханэ, чтобы сесть в карету.

Было по-прежнему темно, хоть глаз выколи. Сходя с крыльца михманханэ, Мэин говорила себе: «Главное – не перепутать карету, а то весь наш план рухнет».

Сердце ее трепетало, но не от страха: она хорошо знала Фероха и не боялась довериться ему и ехать с ним.

Сердце трепетало от волнения при мысли, что сейчас ей придется ударить по самодурству и упрямству отца. Кроме того, что жалела мать, которую очень любила.

«Бедная мама будет много плакать, много будет страдать. Но что же мне делать? Ведь она не хотела слушать меня...»

Она увидела впереди себя две кареты, стоявшие одна позади другой, и возле первой из них различила Хасан-Кули и сурчи, возившихся с лошадьми.

Из второй кареты на землю упал вдруг слабый белый свет и вновь погас. Потом Мэин увидела в окне кареты Фероха, следившего за каждым ее движением.

Мэин, не колеблясь, подошла, и в ту же минуту дверца кареты открылась, две сильные руки подняли ее на воздух и она очутилась внутри кареты.

– Я не думал, что ты окажешься такой храброй, – сказал тихо Ферох. – Ну, теперь все хорошо. Какое счастье, что я теперь могу хоть на некоторое время не разлучаться с тобой.

Голосом, полным тревоги, Мэин ответила:

– Молчи пока! Сделай так, чтобы нам скорей уехать из этого места.

– Пока они не уедут, – сказал Ферох, – нам уезжать нельзя, это может вызвать у них подозрение.

И в полной темноте, с бьющимися сердцами, они стали ждать.

Через несколько минут вышла Мелек-Тадж-ханум, за ней Фирузэ; они уселись в карету и двинулись в Кум.

Джавад легко вспрыгнул на козлы и их карета тоже быстро покатилась.

Не отъехали они и ста шагов от Кушке-Насрет, как Ферох, приблизив свое лицо к лицу Мэин, почувствовал, что по щекам ее текут слезы.

Теперь, когда все решилось, мужество оставило Мэин и она горько заплакала.

В неописуемом волнении Ферох взял ее руку, приложил к своим глазам и сказал:

– Мэин, дорогая, зачем же ты плачешь? Не плачь, Мэин, если не хочешь разбить мне сердце. Мы скоро уведомим мать обо всем, и она будет знать, что ты находишься в безопасном месте, и до самого того дня, когда ей удастся получить согласие отца на нашу свадьбу, она всегда будет иметь от нас весточку о твоем здоровье.

Но слова Фероха не подействовали на Мэин и нисколько не облегчили ее боли. Она продолжала плакать, тихонько повторяя:

– Бедная мать! Бедная! Как она несчастна! Она же ведь не виновата, она ничего не понимает. А теперь, узнав о моем исчезновении, она еще до нашего извещения, может быть, умрет от горя, и я потеряю ее навсегда. Вернемся, Ферох, вернемся, поедем в Кум, найдем там маму, станем умолять ее оба и добьемся от нее согласия. Пусть там будет наша свадьба.

Ферох лучше Мэин знал характер ее матери и понимал, что на это мало надежды. Но Ферох любил Мэин. Он хотел, чтобы Мэин была довольна и счастлива. Ферох не мог видеть ее слез, разбивавших ему сердце. Он сильно постучал в переднюю стенку кареты. Сурчи и Джавад прислушались: Ферох кричал:

– Стой!

Карета остановилась.

– Мэин, не плачь, иначе я убью себя... Ты видишь, мы возвращаемся. Вернемся, и я вручу тебя твоей матери, которая не хочет твоего счастья. И что бы со мной ни стало, если бы мне даже пришлось годами скитаться одинокому в пустыне, я не трону тебя, лишь бы тебе было хорошо.

Мэин взволновалась еще больше и не пускала Фероха, Ферох все же выпрыгнул и крикнул сурчи:

– Поворачивайте к Кушке-Насрет.

Джавад недоумевал: «Что случилось? Зачем нужно ехать в Кушке-Насрет, откуда стремились поскорее вырваться?» Сурчи, слышавший от наиба, что Ферох близкий друг тегеранского раиса и что ему нужно беспрекословно повиноваться; боялся противоречить и начал уже заворачивать лошадей налево, собираясь повернуть к Кушке-Насрет.

В это время дверца кареты открылась, и Ферох увидел Мэин. Сжимая обеими руками голову, она говорила:

– Что ты делаешь, Ферох? Не поворачивай, не поворачивай! Я больше не буду плакать, поедем, куда ты хочешь.

Сурчи задержал лошадей.

Но Ферох, от волнения и гнева не помнивший себя, не обращал внимания на ее слова, приказал повернуть и ехать к Кушке-Насрет.

Дрожащим голосом Мэин сказала:

– Ты меня не слушаешь? Значит, ты больше меня не любишь?

Бедный Ферох, совершенно растерявшись, не знал, что сказать, что делать.

Но Мэин настаивала, а Ферох хотел всегда исполнять ее волю. Он сказал сурчи:

– Не надо! Поезжай прямо!

В подобные решающие минуты в душе и сердце любящих полновластно царствует богиня любви и это она говорила устами Мэин.

Мэин любила мать, но Фероха она любила больше. К матери она чувствовала дочернюю привязанность, а к Фероху – страстную любовь. Уйти таким образом от матери – значило нанести ей тяжелый удар, но покинуть Фероха – это, может быть, означало его смерть, потому что жить без нее было для Фероха невозможно.

Ферох понемногу успокаивался. Кошмарное смятение, сжимавшее его сердце, исчезло. Чтобы не терзать его сердце, бедняжка Мэин больше не плакала. И Ферох, уважая ее молчаливое страдание, тоже не говорил ни слова.

– Ты обещал скоро уведомить мать. Откуда и каким способом ты это сделаешь?

Видя, что Мэин стала спокойнее, Ферох нежно обнял ее и поцеловал открытую шею. Он сказал:

– Дорогая моя, я благодарю бога, что он указал тебе правильный путь. На ближайшей станции ты сама, своей рукой, напишешь ей письмо, в котором скажешь, что только их упорство заставило нас прибегнуть к этому шагу и что, если они согласятся на нашу свадьбу и не будут препятствовать, мать немедленно тебя увидит. Это письмо я сейчас же отдам наибу чапарханэ и попрошу срочно доставить его в Кум, матери.

Мэин успокоилась. Рука ее оставалась в руке Фероха, и он тихонько касался ее руки губами.

На козлах Джавад и сурчи беседовали друг с другом. Было почти два часа ночи, когда доехали до Кал'э-Мохаммед-Али-Хана. Тотчас соскочив, Ферох высадил Мэин и они направились к михманханэ. Они очутились в той самой комнате, где позапрошлой ночью Мэин ужинала с матерью. Тяжелое чувство вновь охватило Мэин, но она сдержалась. Ферох принес от наиба перо и чернила. И Мэин написала матери:

«Дорогая мама! – Да стану я жертвою у твоего священного порога!

Несмотря на то, что я много раз говорила тебе, что я не согласна стать женой человека, которого вы для меня по своему выбору предназначили, и предупреждала тебя и уважаемого отца о грустных результатах, к каким все это приведет, вы все-таки не хотели считаться с моим мнением в вопросе о выборе мужа и хотели каким бы то ни было способом отдать меня ему. Если бы я была неразумная девушка, думающая больше о свадебном угощении, чем о жизни, я, конечно, промолчала бы, приняв ваше решение как окончательное. Я же, понимая, что жить-то с мужем придется мне, что делить с ним будущее – плохое или хорошее – буду я, считала слепое повиновение в этом случае неуместным и прямо заявила вам, что я против этого. Но вы и тут не отказались от своего замысла и решили применить другие средства. Тогда и я, отчаявшись, вступила на другой путь, чтобы избежать несчастья, грозящего разбить мое будущее. Чтобы заставить меня забыть Фероха, вы повезли меня в Кум, решив тотчас же вслед за этим выдать меня за другого, выбранного вами, а я послала сказать Фероху, чтобы он увез меня и показал вам, как нехорошо проявлять деспотизм, в особенности там, где речь идет о единственной дочери, счастье которой, казалось бы, должно вам быть дорого.

И вот, мамочка, я и Ферох теперь свободны. Он любит меня, а я его; он считается с моим мнением, а я с его желаниями; он во всем спрашивает моего согласия, он думает о моем счастье, я – о его.

Я знаю, как подействовало на вас мое внезапное исчезновение, как вы страдаете. Я знаю, что вы браните меня, может быть, проклинаете. И я понимаю вас, я знаю, мамочка, что если бы отец не сказал вам, что меня надо во что бы то ни стало выдать за шахзадэ, вы бы не добивались этого с такой настойчивостью. Как бы там ни было, а теперь остается только одно: если вы хотите, чтобы наша разлука не продолжалась долго, если вы хотите быть участницей нашего с Ферохом счастья, уведомите отца, что он может увидеть меня только после того, как даст свое согласие. Обьявите о нашей свадьбе с Ферохом и вы увидите меня у своих ног. В противном случае я вынуждена сказать вам, что мы вряд ли скоро с вами увидимся.

Подумайте и решайтесь. Забудьте о том, что Ферох мой двоюродный брат, у которого нет состояния. Помните только, что он – мой любимый, моя душа, мое все, что он мой муж.

Любящая вас и преданная вам, ваша рабыня Мэин».

Через десять минут письмо в запечатанном пакете было передано наибу чапарханэ для отправки в Кум. По счастливой случайности, как раз в это время подошел почтовый гари, шедший из Тегерана в Кум, и наиб передал пакет сурчи, чтобы тот отдал его в Кушке-Насрет следующему сурчи, и так дальше, до Кума.

Переменили лошадей, и еще через десять минут карета двинулась дальше. В предвкушении большого анама сурчи подхлестывал лошадей и через какие-нибудь три часа они подъезжали к Хасан-Абаду, в восьми фарсахах от Тегерана.

После отправки письма состояние Мэин резко переменилось. Это уже была не та Мэин, что два часа назад. Теперь она улыбалась. И от этой улыбки, в которой чувствовалась радость и надежда, сердце Фероха трепетало. Руки их сжимали одна другую, щеки их сблизились, и в тесном пространстве кареты раздался звук поцелуя. Ферох не помнил себя от радости и счастья. Величайшая мечта исполнилась: он держал в своих объятиях Мэин, Мэин, готовую пожертвовать для него всем, что у нее было в жизни.

И никто не мешал им, никто не нарушал их сладкой близости. Мэин мечтала:

«Мать, конечно, сейчас же сообщит отцу и будет просить его согласия на нашу свадьбу. И отец согласится. Отец меня любит, ему тяжело. И мы – счастливы, о, какое блестящее будущее!»

От радости она захлопала в ладоши.

Ферох сказал:

– Сейчас мы поедем в Шимран. Заберемся там в деревенский домик, устроимся и будем себе жить да поживать. Оттуда ты, если хочешь, можешь еще отцу написать. Воздух там в это время дивный. Вот где мы подышим воздухом свободы! Вокруг нас будут деревенские люди, которые во всех отношениях лучше, сердечнее и честнее городских. А там, даст бог, скоро услышим и о согласии отца и вернемся вместе в город.

Так золотые мечты уносили двух несчастных влюбленных, не подозревавших о том, что их счастье будет разбито вдребезги.

Около пяти часов приехали в Хасан-Абад. В конце весны светает быстро. Всходило солнце. Мэин была бледна, а глаза ее от слез покраснели. Но останавливаться здесь было нельзя, и Ферох приказал наибу, с которым он виделся вчера, дать лошадей и отправить карету дальше.

Пока все шло благополучно. Ферох был уверен, что так же будет и дальше. И, действительно, через три часа они спокойно доехали до Кяхризэка, а к полудню очутились в Шах-Абдуль-Азиме – местечке, в десяти километрах к югу от Тегерана, соединенном с городом железной дорогой. Как только доехали до околицы поселка, Ферох остановил карету, и они сошли. Миновав боковую улицу, они вошли во двор гробницы шаха и, выйдя из главных ворот на большую улицу, направились к вокзалу железной дороги. Скоро должен был отправиться двенадцатичасовой поезд. Усевшись в поезд – Ферох с Джавадом в мужском вагоне, а плотно закутанная Мэин в женском, – они через четверть часа были в Тегеране. Публики почти не было, – каких-нибудь тридцать человек, которые быстро рассеялись по прилегающему к вокзалу кварталу Мохаммедиэ. Сойдя, Ферох тотчас же послал Джавада нанять двух извозчиков.

И скоро два экипажа – под номерами 120 и 301 – увозили Мэин и позади нее – Фероха с Джавадом. Ферох сказал извозчикам:

– Поезжайте в Эвин!