Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

– Где я? Что случилось? Куда он ушел?

Взгляд ее заметил наконец офицера.

– Забрали вы его? Нет?

Офицер ответил:

– Мы пока еще никого не забрали, но, конечно, преступник от нас не уйдет. А пока вставай. Пойдем, расскажешь нам, что произошло...

Глава четырнадцатая
УТРОМ

Было семь часов утра, когда Ферох проснулся. У изголовья его сидела старушка-няня и весело улыбалась. Увидев, что он уже не спит, няня сказала:

– Поздравляю, сыночек, у тебя вкус ничего, хороший.

Рассмеявшись над ее простотой, внушившей ей, что Эфет возлюбленная Фероха или просто его милая, Ферох спросил, как себя чувствует Эфет.

– Да, ничего, вчера спокойненько заснула, а сейчас уже проснулась, только еще с постели не встала.

Через несколько минут Ферох, попросив разрешения войти, сидел возле Эфет и говорил:

– Уважаемая ханум! Я по вашему лицу вижу, что вы не из тех, кто сознательно предается разврату, что вы не по своей воле попали в этот дом, а вас, наверное, обманом завлекла туда какая-нибудь женщина, или толкнуло на этот путь поведение мужа; что у вас, может быть, есть отец и мать и что вы хотите вернуться домой. Расскажите мне, если можно, обо всем, что с вами случилось. Если вам неудобно называть ваших родителей – не называйте. А когда заживет рана, поезжайте к ним и можете ничего о них не сообщать.

Прошло уже много месяцев, как бедная Эфет слышала только грубости и ругательства и не встречала ничего, кроме жестокости. И ласковые слова Фероха и его чарующий голос поразили и покорили ее.

Как, в сущности, могла она верить Фероху, таким странным образом спасшему ее из этого дома? Ведь столько раз уже она ошибалась! И на этот раз у нее были сомнения: «А что, если и этот тоже, вроде Нахид-ханум, взяв меня из одного места и перенеся в другое, в конце концов, даст мне только новых мужчин, с которыми я должна буду спать?».

Но когда она увидела, что ей никто ничем не угрожает, когда она поняла, что в этом доме нет даже запаха позора и разврата, когда увидела возле своей постели милое лицо старушки-няньки, которая тихонько ее будила, когда, наконец, услышала голос Фероха, действовавший на нее с какой-то магической силой, – она почувствовала невыразимое облегчение.

– Мне тоже кажется, – сказала она Фероху, – что вы не из тех людей, с какими мне приходилось иметь дело все это время. Повесть моя длинная, но, если вы хотите и у вас есть время слушать, я расскажу вам о себе.

И Эфет рассказала Фероху всю свою историю.

Читатели не забыли этой печальной повести и потому поймут, что делалось с Ферохом.. когда он слушал рассказ Эфет. Рассказ этот поверг его в такое волнение, что он едва мог слушать. Он ежеминутно вскакивал и уже направлялся к двери, готовый лететь и немедленно расправиться с этими отвратительными негодяями. Но, удерживаясь, он говорил себе: «Нет, нет, надо выслушать до конца, узнать, что было дальше».

Целый час говорила Эфет. И перед Ферохом до конца раскрывалась бездна ужаса и гибели, в которую толкнули несчастную девушку человеческая низость, алчность и сластолюбие.

Скорбь, обида и глубокое негодование овладели Ферохом. Возмущенный мозг его готов был вызвать на борьбу весь мир. Он то обрушивался в мыслях на человечество и землю, которая может носить подобные существа и на которой все, кто силен, невозбранно душат слабых, где во имя похоти забывается все и где честь, счастье и сама жизнь одних являются игрушкой для других, – то обращался с проклятиями к небу.

Но что могло дать все это бедной Эфет?

Ферох сказал:

– Ханум! Услышав от вас подробности этого позорного дела, которое могло случиться только благодаря вашему неведению и подлости вашего мужа и тех, с кем вам до сих пор приходилось сталкиваться, я решил всеми силами добиться восстановления справедливости. Все эти люди получат такое возмездие, какого вы пожелаете. Но сейчас вам нужно как можно скорее вернуться в отцовский дом. Оставаться здесь, хотя ни меня, ни моего отца вы не стесняете – вам неудобно. Это может подать повод к разговорам.

– Но вы же знаете, – ответила Эфет, – что мои отец и мать писали мужу? Они от меня отказались. Как заставить их забыть все это? Как я могу вернуться домой?

– Ну, кто знает, – сказал Ферох, – что это было за письмо? Не поддельное ли оно? Может быть, оно появилось только для того, чтобы поставить вас в такое положение. Во всяком случае, я сам отправлюсь к вашему отцу, расскажу ему все подробности и, конечно, добьюсь, что все это будет предано забвению.

Эфет согласилась.

– К сожалению, – сказал Ферох, – сегодня у меня много своих личных дел и мне не удастся этим заняться, но завтра, еще до обеда, ваши родные будут уже обо всем осведомлены!

Услышав слово «завтра», Эфет почувствовала, как в ней просыпается сомнение: в доме Арус-Мажур тоже все говорили «завтра!»

Но Ферох прибавил:

– Завтра – это уже самое позднее, но, может быть, мы их еще и сегодня увидим.

Эфет осталась одна. Даже теперь минутами она еще задумывалась. Она боялась: вдруг отворится дверь, кто-нибудь войдет и... Но прошел час и никто не вошел. Вдруг она увидела, что по двору направляется к дому какой-то мужчина, которого она до сих пор здесь не видела. Однако скоро выяснилось, что беспокоиться не было причины: это был врач, которого Ферох вызвал осмотреть ее рану и оказать ей помощь. Врач объявил, что рана не опасна, что она может ходить и нуждается только в отдыхе.

Во время осмотра у Эфет начался сильный припадок кашля. Поднеся ко рту платок, она кашляла почти две минуты. Удивившись, доктор снова внимательно осмотрел ее, выслушал сердце и легкие. Он вышел, покачивая головой.

Выйдя вместе с доктором во двор, Ферох спросил, в чем дело.

– Бедная женщина! – сказал доктор. – У нее, по-видимому, чахотка.

Да, в результате страданий, которые она перенесла в двадцатидневной близости с чахоточной Шах-Баджи, у Эфет развился туберкулез, и она была на пути к гибели.

Было девять часов, когда в ворота дома Фероха кто-то постучал. У Фероха в доме, кроме него самого, отца, старушки-няньки и единственного слуги-старика, не было никого. Старик отпер ворота. Вошла молоденькая девушка, которая оказалась дочерью садовника, Шекуфэ, и спросила Фероха.

Не успел старик ответить, как Ферох, увидев Шекуфэ в окошко, очутился перед ней сам.

Шекуфэ знаками показала ему, что она не может говорить при слуге, и Ферох повел ее в комнаты. Сев и предложив ей место, причем Шекуфэ долго не соглашалась сесть, Ферох спросил:

– В чем дело, что еще случилось?

– Ничего нового не произошло, – ответила Шекуфэ, – только с час назад ханум вызвала меня и поручила мне доставить вам это письмо.

Уже при словах «ничего не произошло» тревога, поднявшаяся в сердце Фероха, улеглась. А маленький клочок бумаги, письмо, которое ему вручила Шекуфэ, лег на его израненное любовью сердце, точно нежный пластырь с исцеляющим бальзамом.

Или это неудачное сравнение и мы ошиблись, называя так письмо, полученное от любимой?

А разве поцелуй, звучащий музыкой средь темной ночи, – одно прикосновение губ к губам – не наполняет – пусть лишь на короткий миг – гармонией весь мир души, не исцеляет, как живительный бальзам, израненное сердце? Разве одна только улыбка той, кого любишь, не оживляет сердце любящего человека, то сердце, что не хочет взглянуть на тысячи других красавиц, подобных месяцу? Разве какой-нибудь незначащий подарок от того, кого любишь, не окрыляет дух надеждой и не исцеляет раны любящего сердца?

Так как же не сравнить письмо – письмо, несущее всю сложность внутренних переживаний человека, которого любишь, – с целящим пластырем, напитанным живительным бальзамом?

Десять раз поцеловал Ферох это письмо, прежде чем вскрыть:

«Дорогой мой, – писала Мэин. – Твои вчерашние слова все время не давали мне покоя. Верь мне: каждую минуту я думаю только о тебе.

Однако горе мое не в том, что я переживала это беспокойство. Мать вызвала меня сегодня к себе и объявила, что мой любимый Ферох не будет моим мужем и что мой будущий супруг... и она назвала чужое имя, которое я до сих пор даже никогда не слыхала, – я так расстроилась и так была зла, что забыла его.

Она назвала его моим нареченным женихом. Тут же она сообщила мне, что мы уезжаем на месяц на богомолье в Кум. По ее лицу было видно, что это неправда, что зиарет тут ни при чем, а просто они узнали, что мы с тобой видимся – хотя они не знают еще, где именно, – и, думая, что разлука заставит нас забыть друг друга, хотят увезти меня и разлучить с тобой. Мы едем завтра. Кроме меня и матери, поедут с нами служанка и слуга. Поедем в карете. И, по-видимому, сразу же после нашего возвращения меня отдадут этому человеку.

Кроме этого, мать сказала мне еще многое, что я пока опускаю. Спешу, боясь, как бы они не догадались, что я пишу у себя в комнате. Скажу только, что наше завтрашнее свидание теперь уже не удастся. Мне очень хотелось бы увидеть тебя сегодня вечером, но я вижу, что они уже меня подозревают и следят за каждым моим шагом.

По счастью, пришла Шекуфэ и сказала, что может сейчас же доставить тебе это письмо.

Помни одно: я тебя люблю и никогда не забуду.

Любящая тебя Мэин».

Когда Ферох прочел это письмо, на него точно обрушился небесный свод. И все же две последние фразы принесли ему успокоение.

– Мэин меня любит, любит меня, не забудет!.. Ничего, иншаала, я сумею ее добиться!

Но разве аллах когда-нибудь помогает любящим?

Обратившись к Шекуфэ, Ферох спросил:

– А ты не знаешь, в котором часу они завтра выезжают?

– Говорили, будто бы в два часа до полудня подадут почтовую карету.

Ферох знал, что в Персии в последнее время не часто говорят правду: раз управление почтовых сообщений говорит «в два часа до полудня», это должно значить – «в полдень».

И он сказал:

– Завтра, чуть свет, приходи сюда, возьмешь письмо, которое я напишу Мэин-ханум, и немедленно отнесешь к ней.

Шекуфэ вышла. Ферох опустил голову на руки и глубоко задумался.

Глава пятнадцатая
МАТЬ И ДОЧЬ

Вернемся теперь, читатель, в великолепный особняк господина Ф... эс-сальтанэ и посмотрим, что происходит с Мэин.

На цыпочках, стараясь не вызвать ни малейшего шума, пробралась Мэин от стены сада в свою комнату, быстро разделась и легла.

Все затихло.

По ровному дыханию Мэин можно было заключить, что она спит. Но она не спала. Как и Ферох, в ту ночь она не могла спать. Мысли вихрем кружились у нее в голове. И, как Ферох, она спрашивала себя: «Что же делать?»

Мэин не принадлежала к числу тех несчастных, невежественных персидских девушек, чей удел – покорно подчиняться чужой воле и которые не могут разобраться в том, что происходит в жизни.

Она понимала, что слушаться отца и мать и относиться к ним с уважением – долг дочери. Но она знала, что и это повиновение должно иметь границы. И она считала, что ставить решение своей судьбы в зависимость от воли отца и матери нельзя, в особенности в таком случае, когда отец хочет воспользоваться дочерью, как ступенькой для своего возвышения.

Мэин знала, что жить с будущим мужем придется ей, что ей, и никому другому, придется считаться с плохим или хорошим характером мужа. Она знала, что если муж ее окажется истинным персом, считающим, что жену нужно «по закону и по обычаю бить», то он ее будет бить, что ей придется мириться с тем, что он будет курить терьяк или пить и заниматься развратом, и в то же время, для соблюдения семейной чести, скрепя сердце, рассказывать повсюду, что ее муж – человек, украшенный всякими добродетелями и не имеющий никаких недостатков.

Причем же здесь выбор и воля отца? И каким образом может девушка, ради повиновения отцу, очертя голову броситься в омут только потому, что жених сумел вовремя подделаться к отцу удачной лестью?

Мэин знала и то, что ее мать, – хотя она ее беззаветно любила, – наивна и не имеет никакого понятия об общественных отношениях, что мать ее только слепое орудие в руках отца, что у матери нет своего мнения и своих мыслей, что разум ее в плену.

Мэин понимала, что ей нечего сказать матери. Можно было только плакать да повторять: «Если вы отдадите меня ему, я буду несчастна».

Но отец был не таков. Отец был умен, отец все понимал. Отец знал, что дочь говорит правду. Но честолюбие, алчность, надежды, выгоды депутатства – все это мешало ему думать о счастье дочери и не только мешало: он сам старался сделать ее несчастной.

Таковы были мысли Мэин в эту ночь. И много еще времени прошло, пока, наконец, сон взял верх над мыслью.

Когда она проснулась утром, солнце сквозь переплет окна бросало лучи к ней на постель. Мэин вскочила. Она быстро умылась и оделась, и не успела позавтракать, как пришла Фирузэ.

– Ханум, мамочка велели вам пожаловать к ним в комнату.

«Что такое? – подумала Мэин. – Обычно она сама каждое утро ходила здороваться с матерью и отцом. А тут вдруг за ней прислали».

Удивление ее еще возросло, когда оказалось, что отца в комнате матери нет.

– А почему папы нет? – спросила Мэин.

Мать быстро ответила:

– Да ничего особенного, просто дела у него, ну вот он и велел заложить карету и уехал... кое-кого повидать. Ну, садись.

Мэин опустилась на подушки дивана возле матери.

И Мелек-Тадж-ханум, посмеиваясь, заговорила:

– Послушай, Мэин-джан, что у вас вчера такое вышло с отцом? Разве можно дочери быть настолько дерзкой, чтобы таким образом набрасываться на отца? Да еще на отца, который окружает тебя таким благополучием, у которого тебе живется, как никому из твоих подруг, который только и думает о том, чтобы у тебя все было лучше, чем у других...

Мэин хорошо изучила свою мать. И она почувствовала, что всем этим словам выучил ее вчера ночью отец.

Мэин пожала плечами.

– Что же мне вам сказать?..

Тогда Мелек-Тадж-ханум, придавая лицу шутливое выражение, сказала:

– Так как же, доченька, хорошо это, по-твоему, что когда такой отец, желая дочери добра, находит ей хорошего жениха, она вдруг на него фыркает да над женихом смеется и прямо объявляет, что за него, мол, не пойду, а вот мой жених такой-то и такой-то, хорошо? Прилично это девушке? Как ты думаешь?

Мэин молчала.

– Ну, что же, доченька? – продолжала Мелек-Тадж-ханум. – Что же ты скажешь? Ты думаешь, что отец с матерью толкнут тебя в пропасть, сделают тебя несчастной? Если ты это воображаешь, так все это чепуха и глупости. Мы не хотим ничего другого, кроме твоего блага. И если отец не отдает тебя за Фероха, так это только потому, что он считает его недостойным тебя. Ферох, хоть он тебе и двоюродный брат, а я скажу прямо, вовсе уж он не такой безупречный и честный молодой человек, напротив, он довольно испорченный. Недаром про него говорят, что он кутит и всякие вещи себе позволяет и вообще распущен. До этих пор он сто раз мог найти себе службу, а он все в безработных околачивается да материнские денежки проживает.

Мэин почувствовала, что мать закусывает удила и что несчастный Ферох, не имевший службы потому, что у него был только диплом, но не было хорошей протекции, окажется сейчас, чего доброго, никуда не годным ничтожеством или за свои жалкие «траты», являющиеся грошами в сравнении с мотовством разных бездельников, попадет в расточители и что ей этого не вытерпеть, и сердито остановила мать.

– Мама, не забывайте же, что это ваш племянник?

Мелек-Тадж-ханум была по природе женщиной неплохой, и слова эти произвели на нее некоторое впечатление.

– Конечно, он мне племянник и притом же у него матери нет... и я должна бы о нем заботиться. Да что же поделаешь, когда он сам не хочет, чтобы его учили и воспитывали, да вывели в люди, чтобы он на что-нибудь в жизни годился.

Видя, что спорить с матерью бесполезно, Мэин сказала:

– Хорошо, ханум-джан, для чего же вы меня позвали и к чему все это говорите?

– А к тому, что ты не должна больше вести подобных разговоров насчет Фероха и показывать всем, что ты влюблена в такого безнравственного молодого человека. Кого отец выбрал, за того и должна выйти замуж. Ты не знаешь разве, что отец имеет право свою дочь в огонь бросить и убить? На то он и отец! А разве твой отец этого хочет для тебя? Твой великий отец для тебя принца нашел, образованного молодого человека с будущим, а не то что какого-нибудь кутилу или балбеса, который бегает за каждой юбкой да гордится своим пьянством. И отец ждет, что ты это оценишь и не будешь его огорчать.

Мэин гневно спросила:

– Это все, что вы хотели мне сказать?

– Да, все, – сказала Мелек-Тадж-ханум. – Что же, это, по-твоему, неважно? Доченька моя, ведь я твоя мать, ты не знаешь, как я тебя люблю... Я тебя умоляю, послушай меня, не будь со мной такой, какой была с отцом, обещай мне, что ты больше не будешь упоминать имени Фероха и не будешь противоречить отцу.

Мэин отрицательно покачала головой.

Но Мелек-Тадж-ханум все еще не отчаивалась. Она сказала:

– Ну, ладно, оставим пока. Я знаю, что в последние дни тебе что-то нездоровится, должно быть, с мыслями не можешь собраться. Даст бог, из поездки вернемся, тогда, может быть, больше прислушаешься к советам матери и отца и согласишься.

Услышав слово «поездка», Мэин сделала движение.

– Из поездки? Какая поездка? Куда надо ехать?

Мелек-Тадж-ханум быстро ответила:

– А помнишь, ты все говорила, что тебе бы хотелось съездить в Кум? Ну, так вот, вчера отец разрешил мне свезти тебя туда на месяц. Для отца твое желание прежде всего.

– Ханум-джан, – воскликнула Мэин, – ведь когда мне хотелось съездить в Кум, был Новруз, а теперь лето.

– Ну что ж, милая, зиарет всегда зиарет, когда бы ни поехать. Тогда Хезретэ-Фатемэ нас к себе не призывала, а теперь призывает. Ну, что ж такое, помолимся хорошенько и вернемся.

Мэин понимала, что сопротивляться отцовскому упрямству невозможно. Она говорила себе: «Зачем я буду тратить энергию на мелочи, она понадобится мне тогда, когда придется отказаться выйти замуж за кого бы то ни было, кроме Фероха».

И, поднимаясь, она сказала:

– Ну, что же, хорошо. Так когда же поедем?

Мать сказала, что они поедут завтра, в почтовой карете, но что час отъезда пока неизвестен и велела ей идти уложить все, что необходимо для путешествия.

Через минуту Мэин сидела в кресле у себя в комнате и говорила себе:

«Наверно, они узнали, где мы с Ферохом встречаемся. Хотя, впрочем, по лицу матери этого, как будто, не видно. А в общем, хорошо, что мы поедем. В дороге я с ней сумею поспорить наедине. И если мне только удастся вдолбить в ее слабую голову мои взгляды и хоть немного объяснить ей жизнь, у меня все-таки будет некоторая надежда».

И Мэин поднялась и, удостоверившись, что за ней никто не подглядывает, взяла перо и написала Фероху то письмо, которое мы с читателем прочли в предыдущей главе.

А когда явилась Шекуфэ, заглядывавшая к ней каждое утро, она отправила ее к Фероху и дождалась его словесного ответа.

День прошел без всяких новых событий. Наступил новый день. Мэин собиралась к отъезду.

На сердце у нее было тяжело. Без конца повторяла она милое имя Фероха и все думала, думала. Но сколько она ни думала, соединение с ним казалось невозможным.

Кончился и этот день, канун того дня, когда надо было ехать, полный тревоги и печали.

Утром Мэин проснулась поздно. Возле ее кровати стояла Шекуфэ и в руках у нее было письмо – письмо ее дорогого, милого, верного Фероха, чье имя отец с матерью хотели бы вычеркнуть из сердца, представляя его перед нею распущенным и безнравственным человеком, чтобы вслед затем растоптать ее счастье во имя карьеризма и корыстолюбия.

Мэин быстро вскрыла конверт и прочла. Потом она прочла письмо еще раз, потом еще. И с каждым разом ее охватывало все большее и большее волнение.

Стоявшая возле нее Шекуфэ с удивлением думала: «Что же такое может быть написано в этом письме, что ханум перечитывает его столько раз от слова до слова». Но Шекуфэ относилась к Мэин с таким уважением, что ей в голову не пришло сунуться с каким-нибудь неуместным вопросом, который мог бы не понравиться ханум.

И снова Мэин прочла письмо. И тихо сказала про себя: «С таким отцом и с такой матерью так и надо поступать».

Больше она ничего не сказала. Она впала в такую задумчивость, что Шекуфэ по лицу ее поняла, что ей не надо мешать. И, ни о чем не спрашивая, она тихонько вышла из комнаты.

Как помешанная. Мэин ходила из угла в угол. Раз, два, бесконечно... Прометавшись так несколько минут, она открыла дверь, позвала Шекуфэ и сказала:

– Когда увидишь Фероха, скажи ему, что то, чего он хочет, будет исполнено.

Глава шестнадцатая
ВЕСТНИК ПЕЧАЛЬНОЙ РАДОСТИ

Часы пробили десять.

У ворот красивого белого дома современной постройки на Хиабане Аббаси остановился наемный экипаж № 189. Из экипажа вышел молодой человек в чесучовом пиджаке с черным галстуком и, подойдя к стоявшему у ворот худощавому слуге, спросил:

– Скажите, это дом господина Р... эд-довлэ?

Слегка поклонившись, слуга ответил:

– Да, ага, этот самый.

Тогда молодой человек сказал:

– В таком случае, если господин Р... эд-довлэ дома, передайте ему, пожалуйста, эту карточку и доложите, что я прошу принять меня по делу на несколько минут.

Слуга ушел и через минуту вернулся с ответом:

– Ага, вас ожидают.

И он повел молодого человека в дом через небольшой дворик, окруженный низким забором. Поднявшись по лестнице, они прошли две комнаты, имевшие вид приемных, и очутились в довольно просторной комнате, обставленной по-европейски.

Обстановка ее, впрочем, была не только европейская, но очень красивая и со вкусом подобранная. Стулья и кресла – по последней тегеранской моде – были прямоугольные, обитые ковриками, на стенах висели ценные ковры, а посреди комнаты на высокой подставке с фарфоровой доской, в красивом зеленом фарфоровом кашпо стояли два японских лимонных деревца.

В комнате, в переднем углу, молодой человек увидел сидевшего в кресле старика, который, как ему показалось, не обратил на его приход никакого внимания, сделав навстречу ему только какое-то чуть заметное движение.

Молодой человек хотел уже было обидеться за такой странный прием и уже спрашивал себя: «На каком основании старик не считает нужным подняться и встретить его, как полагается по персидскому обычаю», но, по счастью, скоро сообразил, что старик и в мыслях не имел его обидеть, а просто не мог двинуться, так как был разбит подагрой.

Дом не имел, видимо, отдельного флигеля для эндеруна. Все помещения были расположены здесь так, что комнаты, обращенные наружу, являлись бируни, а внутренние – эндеруном.

Молодой человек поклонился. Ответив сердечным поклоном, старик рукой указал на кресло. И тотчас же явился тот же слуга с двумя стаканчиками чая в серебряных подстаканниках персидской работы на серебряном подносе.

Старик сказал:

– К сожалению, сколько ни смотрю на карточку дженабе-эли, никак не вспомню... Мы, старики, понимаете, теперь уж от света отошли. Да оно и понятно: кто служил при Шахе-Мученике, да при Мозаффер-шахе – царство им небесное, да озарит господь их могилы своим сиянием – и видел ту эпоху, как же он может привыкнуть к теперешней жизни, когда все пошло шиворот-навыворот.

Автор полагает и думает, что читатель не посетует на него за эту вставку, что и на самом деле люди, привыкшие получать на шахских охотах по четыреста туманов анама, в то время как шах совсем не убил никакой дичи, а дичь была заранее убита другими и для удовольствия ала-хезрета разложена на земле, не станут бегать подделываться ко всем и каждому из-за теперешних трехкопеечных жалований.

– А в особенности я, – добавил старик. – Я ведь из-за моей подагры не могу много двигаться.

Молодой человек подумал про себя:

«Да, уж этим-то, что нажили себе подарками да тиулями такие состояния, не о чем беспокоиться: на всю жизнь хватит».

Старик еще раз, откинув голову, внимательно посмотрел на молодого человека из-под своих очков в светлой оправе и покачал головой.

– Нет, никак не вспомню, где мы с вами встречались!

И снова, взяв карточку, принялся ее рассматривать.

– Я, знаете, в этих новых именах да фамилиях, которые теперь пошли, не разбираюсь.

И старик прочел вслух: «Ферох Дэгиг».

Но уважаемый читатель, конечно, и раньше узнал уже в этом молодом человеке героя нашей повести.

Однако прежде чем мы услышим, о чем говорили между собой Ферох и неизвестный еще нам почтенный старик, необходимо рассказать, что произошло с Ферохом с тех пор, как он получил письмо Мэин и как и для чего очутился в этом доме.

Долго думал Ферох после того, как ушла Шекуфэ, долго искал какого-нибудь выхода, но не мог придумать ничего, кроме одного: последовать за Мэин в Кум.

Для поездки же в Кум ему нужен был слуга, который мог ему помогать.

Ферох любил несчастных обитателей южных кварталов Тегерана. Он всегда считал, что, как они ни испорчены, они все же гораздо чище и проще сердцем, не служат ни у кого доносчиками, не связаны с разными политиканами и потому не так привыкли к двуличию и жульничеству. За оказанное им доверие они бывают иногда готовы пожертвовать всем, и уже потому, что им не приходится видеть много денег, они не корыстолюбивы.

Они не слышат столько лжи, чтобы могли сами превратиться в лжецов, которые врут походя, ради каждого пустяка. Они добывают хлеб своими сильными мускулами, а не лицемерием и лестью, которыми промышляют разные лизоблюды, живущие на чужой счет.

За день до того Ферох хотел повидать одного своего школьного товарища, жившего в южной части Тегерана. Проходя мимо кавеханэ, о которой мы рассказывали в первой главе, Ферох увидел сидевшего там юношу, наружность которого почему-то сразу обратила на себя его внимание. Точно какой-то внутренний голос сказал Фероху, что этот человек будет играть некоторую роль в его жизни, и он решил о нем разузнать.

Шелудивый парень в круглой желтой войлочной шапке – баккал с соседнего базарчика, у которого Ферох купил один сир изюма, – сказал ему:

– Его, дженабе-ага, зовут Джавад. Я его знаю...

И рассказал Фероху все, что знал о положении Джавада.

От него же Ферох узнал, что Джавад постоянно бывает в кавеханэ и что кавеханэ – сборный пункт всего квартала.

– Если вам кого-нибудь нужно, вы обязательно там найдете.

Заплатив за изюм и отдав его тут же игравшему в песке мальчугану, Ферох ушел, думая про себя, что, когда представится случай, он обратится к Джаваду.

После письма Мэин случай этот представился. И Ферох решил, не откладывая, двинуться в Чалэ-Мейдан и вызвать Джавада. Но тут он вспомнил, что не может уехать в Кум, не устроив судьбы Эфет, которую надо было вернуть отцу. Поэтому, кликнув няню и приказав ей хорошенько ухаживать за Эфет, он вышел из дому, позвал проезжавшую мимо пролетку № 189, и через некоторое время мы с уважаемыми читателями получили возможность увидеть его визитную карточку, так мало говорившую Р... эд-довлэ.

Обращаясь к старому придворному Шаха-Мученика и Мозаффер-шаха, Ферох сказал:

– Хотя я до сих пор не имел чести быть вам полезным и мы незнакомы, но нашу семью вы, должно быть, помните: ваш покорнейший слуга – сын ага X.

Едва Ферох успел произнести эти слова, как старик вдруг так сильно двинулся, точно и в самом деле мог вскочить с кресла.

– А! Ну, конечно, узнал! Машалла, машалла! А я ведь и не представлял себе, что у г. X. может быть такой взрослый сын. Ах, ах, этакий рослый, красивый молодец! Машалла! Машалла! Как же, как же, еще бы, вместе ведь при дворе Шаха-Мученика да Мозаффер-шаха служили. Как сейчас помню: покойный шах раз, чтобы развлечься, наши с вашим батюшкой ноги приказал в один фелекэ зажать и палками нас побили...

И, вконец разволновавшись и растрогавшись, должно быть, при воспоминании об этих добрых временах, старик прослезился. Ферох внутренне смеялся над простотой старичка, но внешне оставался серьезным, точно сочувствовал ему в проклятиях по адресу конституционалистов.

– Отец мой много об этих вещах рассказывал.

Старик еще больше обрадовался и, посадив его ближе к себе, сказал:

– Ну, говори, зачем тебя отец прислал? Если на что-нибудь могу пригодиться, – охотно. Я знаю, что из-за этих безмозглых безбожников-конституционалистов, которые всю нашу жизнь наизнанку вывернули, все тиули у нас отняли: твоему отцу приходится трудновато...

Но Ферох, не дав ему договорить, сказал:

– Нет, ага, меня, во-первых, не отец прислал, а я сам приехал, а во-вторых, мой приход не стоит в связи с какими-либо займами.

Старик удивился: «Какое же, в таком случае, дело может иметь до него этот молодой человек? От политики он далек и не может написать ему рекомендательного письма к какому-нибудь теперешнему министру, чтобы тот дал местечко. Вообще, что ему нужно, зачем он пришел?»

Ферох, приблизившись к старику, тихо сказал:

– Визит мой имеет некоторое отношение к вашему семейству, вернее, к вашему зятю.

Старик снова завозился в кресле, точно хотел вскочить.

– А что такое? Зять умер? Моя дочь осталась вдовой? Что с ними случилось? Так вы, значит, приехали, чтобы мне сообщить о несчастье...

И он смотрел на Фероха в величайшей тревоге.

Кое-как заставив его замолчать и успокоиться, Ферох сказал:

– Хезрет-э-али еще не изволили меня выслушать, а уже беспокоитесь... Нет, зять ваш не умер, и дочь ваша не стала вдовой, но с дочерью вашей все же случилось... случились странные вещи.

– Странные вещи! Какие странные вещи? Да что она: заболела, муж с ней развелся?

Старик так любил дочь, что уж одни эти слова, «странные вещи» в применении к ней повергли его в волнение и тревогу.

Ферох понял, что этот человек вряд ли сможет выслушать печальный рассказ о положении своей дочери без того, чтобы с ним чего-нибудь не случилось. Но что было делать? Фероху нужно было все-таки рассказать ему все: обо всех ее несчастьях и о подлости мужа. Он сказал:

– Если вы сможете взять себя в руки и не волноваться, слушая этот печальный рассказ, тогда я сообщу вам все, что с ней случилось. Но, впрочем, оговорюсь заранее, что все, что случилось с ней, для всех осталось тайной, так что ваше доброе имя не задето и на вас не легло никакого пятна.

Почувствовав, что произошло что-то серьезное, старик обещал Фероху слушать его внимательно и не волноваться. И тогда Ферох рассказал ему все, что он узнал от Эфет.

Когда он дошел до дома Арус-Мажур, то хотел, было, изложить это как-нибудь по-другому; но старик, у которого от этого рассказа выступили на лбу капли холодного пота, просил не скрывать от него ни одной подробности. В его глазах сверкал такой гнев, который превратил бы в пепел любое сердце.

И Ферох, не пытаясь больше что-нибудь утаивать, рассказал ему обо всем, вплоть до того, каким образом его милая дочь, – которая, как думал старик, наслаждалась счастьем с мужем в Исфагане, – была спасена Ферохом и как она сейчас лежала раненая в его квартире.

Мне трудно передать вам, что сделалось со стариком после этого рассказа. Куда девалась его старческая немощь? Глаза его расширились, точно хотели выскочить из орбит, ноздри раздувались, по всему телу его проходила дрожь, стиснутые зубы его скрипели. Он был в том состоянии бешенства, когда человек забывает все на свете, до того потрясен он был глубиной раскрывшейся перед ним подлости.