Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Глава четвертая
ЖЕНСКИЕ СЛЕЗЫ СМЕНЯЮТСЯ РАДОСТЬЮ

В северо-западной части Тегерана, на Хиабане Абасси, как всегда, царила тишина. Кроме шума вельможных карет, колясок и автомобилей, здесь вообще не бывает другого шума. Здесь ведь не живут «люди третьего сословия», и нет их суеты и вечного крика. Может быть, впрочем, во многих из этих очаровательных домов с садами и обширными цветниками и на самом деле жили какие-нибудь счастливцы, радующиеся жизни, но только не в том, куда мы войдем сейчас с читателем: в нем не было ни радости, ни веселья.

В красивой комнате, возле ярко пылавшей чугунной печки, сидела в кресле молодая двадцатипятилетняя женщина. Она так была погружена в чтение, что не замечала ничего вокруг себя. Большие глаза ее не отрывались от страниц. Она жадно поглощала их одну за другой, и порой на ее печальном лице отражалось сочувствие.

Она была одета во все черное. Волосы ее были просто, по европейской манере, собраны сзади в узел, на голову накинута черная кружевная косынка. На руках не было перстней, ноги были обуты в черные туфельки. Весь ее наряд был прост и благороден.

Вдруг она отбросила книгу и раздраженно сказала:

– И тут о смерти. Нельзя найти ни одной хорошей книги... везде смерть!

И снова сказала скорбным, хватающим за сердце голосом:

– Господи, неужели я так и не найду ни одной книги, в которой можно было бы почерпнуть хоть маленькую надежду...

Она подошла к изящному книжному шкафчику и взяла оттуда другую книгу, в зеленом переплете, на корешке которой было крупными буквами написано: «Генрих VII».

– Может быть, хоть тут не говорится о смерти.

Четыре года назад молодая женщина внезапно потеряла человека, которого она полюбила с первой встречи и которого она могла видеть лишь изредка, какой-нибудь раз в неделю. С тех пор она не могла отыскать даже его следа.

Да, прошло уже четыре года, как Эфет была разлучена с любимым!

«Эфет! – скажет читатель. – Но позвольте! Автор путает. Мы читали в свое время, что Эфет была неграмотна. Как же могла она глотать книги?»

Я могу лишь пояснить, что после того, что с ней случилось, Эфет принялась лихорадочно учиться. Теперь это была совсем другая женщина.

За это время она потеряла также своего старика-отца, но нельзя было бы сказать, что эта вторая потеря хоть сколько-нибудь ослабила впечатление первой.

Эфет отвергла предложения многих женихов, искавших ее любви и ее денег. В мыслях у нее не было никого, кроме Фероха.

Как мы знаем, при последней встрече с Ферохом Эфет была крайне встревожена. Бедная девушка чувствовала, что готовится что-то зловещее, но что она могла сделать? Фероху нужно было ехать, и она не могла этому помешать. Когда он ушел, ее тревога еще усилилась. С величайшим трудом ей удалось на несколько часов забыться сном. А утром она не могла получить о нем сведений: она знала, что он уехал в Шимран и должен пробыть там один-два дня.

Когда же прошло три дня и о Ферохе не было ни слуху ни духу, волнение ее дошло до крайней степени. Сердце ее колотилось при мысли, что Ферох находится в объятиях своей возлюбленной, но, когда она представляла себе, что с Ферохом случилось что-нибудь плохое, сердце ее билось еще сильнее.

На третий день она послала в дом Фероха ту служанку, которая уже раз была там, извещая о здоровье Мэин. Каково же было ее волнение, когда служанка сообщила ей, что отец и нянька Фероха сами страшно беспокоятся, так как от него нет никаких известий, несмотря на то, что он сам обещал сообщить о своем местопребывании.

Тревога бедной девушки сменилась глубокой печалью. Слезы застлали ее большие глаза. Уже не минуты, не часы, она проплакала целые сутки. Чуткое сердце Эфет подсказывало ей, что в этот час его окружают непредотвратимые опасности и что он страдает. Но что она могла сделать? Только плакать. А что могли дать слезы?

Она решила просить отца разрешить ей поехать в Шимран на поиски Фероха.

Утром она рассказала все отцу и, получив позволение ехать, на следующий день отправилась туда вместе со служанкой и старым слугой. "Сойдя возле дачи господина Ф... эс-сальтанэ, она устроилась в каком-то садике. Как мы знаем, тогда была осень, и в Шимране уже никто не жил.

Эфет тотчас же велела служанке под каким бы то ни было предлогом пробраться на дачу господина Ф... эс-сальтанэ, чтобы разузнать хоть что-нибудь о Ферохе. Подумав немного, служанка отправилась к даче господина Ф... эс-сальтанэ.

Она слегка выпачкала свою черную чадру и чагчуры в пыли и постучала в ворота. Через несколько минут из ворот выглянул старик-садовник. – Что вам нужно?

– Дяденька, – быстро заговорила она запыхавшимся голосом, – я сама нездешняя, Шимран совсем не знаю. Я у одной ханум служанкой состою. Она сегодня сказала, что поедем в Шимран в гости к одной ханум, к родственнице, на «аш рештэ», и вот лошади у нас очень устали, пролетка доехала только до места возле Таджриша, а наверх решили идти пешком. Проклятые чагчуры так меня измучили, что я села на камень там, под горой, думаю, хоть дух переведу, а потом догоню ханум. Да вот теперь, как за ними ни бежала, не могу их нигде найти. Устала я очень и никого здесь не знаю, пить хочется...

Садовник предложил ей войти.

Прошли садовой дорожкой, затем повернули налево. Показался дачный дом. Служанка Эфет увидела лежавшую на разостланной возле открытого окна постели молодую женщину с распущенными волосами, бледную, с почти неподвижными, глубоко запавшими глазами. У изголовья ее сидела, беседуя с ней, пожилая женщина. Служанка незаметно подошла, поближе и почтительно сказала:

– Салям!

Больная спокойно повернула к ней голову и с улыбкой ответила на ее салям. Тогда другая быстро спросила:

– Что вам от нас нужно?

Служанка Эфет, которую звали Шевкет, хотела ответить, но за нее ответил садовник:

– К нам постучали, я думал, что это пришел тот господин, и пошел скорей открыть, вижу, стоит эта баджи. Госпожу свою она потеряла, одна осталась. Услыхала голоса моих детей и решила, что здесь кто-нибудь есть. Ну, вот пришла помощи просить.

При сообщении, что вместо «того господина» садовник впустил какую-то баджи, лицо больной ханум слегка нахмурилось. Но складка на лбу ее тотчас же разгладилась, и она спросила, приветливо улыбаясь:

– А куда вы направлялись?

Шевкет, которая уже узнала самое главное, что здесь кого-то ждут, сказала себе: «Недурно. Теперь немножко поболтаем и выясним, живет ли он здесь в Шимране и приходит к ним каждый день, или еще до сих пор ни разу не приходил».

И она сказала:

– Моя ханум живет на Хиабане Абасси. А я-то сама казвинская, в Тегеране в первый раз...

И она повторила то, что рассказала садовнику.

Больная ханум вновь улыбнулась.

– Ничего. Ты не грусти. Если ты их не найдешь, я тебя сегодня же отправлю в город.

В это время другая служанка больной поднялась и вышла в другую комнату. Шевкет, вступая по-настоящему в разговор, спросила:

– Почему это вы, ханум, в такое время здесь на даче сидите? Да еще так одиноко живете?

– Я больная, – ответила бедная женщина. – Доктора сказали, что мне надо быть подальше от города. Но меня часто навещают мои отец и мать.

– Так, так, – сказала Шевкет, – и сегодня, значит, вы их ожидали?

На лице больной появилась легкая краска.

– Нет, – сказала она, слегка запинаясь, – я уже несколько дней, как жду одного своего родственника. Но до сих пор он не пришел.

Шевкет поняла, что Ферох здесь не бывал.

Через несколько минут вернулась служанка с хрустальным кальяном в руках. Шевкет покурила.

Вдруг застучали в ворота. Садовник вскочил и побежал к воротам. Лицо больной ханум засветилось радостью. Но садовник вернулся один и грустный. Подойдя к Шевкет, он тихо сказал:

– Это за вами.

Притворно обрадовавшись и рассыпавшись в неуклюжих благодарностях, Шевкет зашагала, к выходу.

За воротами стояла Эфет. «Нэгаб» ее был поднят вверх, лицо было совершенно бледно. Она с тревогой спросила:

– Ну, что, узнала, он здесь? Или нет?

Бедняжка Эфет! И «нет» и «да» должны были в этом случае причинить ей боль.

Но все же ей было в тысячу раз легче перенести положительный ответ, и она страстно желала его получить. Но природа, которая в этих случаях, всегда проявляет максимум несправедливости, лишила ее даже и этой относительной радости. Эфет не могла больше сдерживаться. Опершись головой о глиняную стену сада, она горько заплакала.

С большим трудом Шевкет довела свою молодую госпожу до маленькой дачи, в которой они приютились, и принялась ее успокаивать:

– Зачем такая безнадежность? Ведь ничего еще не известно. Ферох, наверно, жив, просто с ним случилось что-нибудь неожиданное, непредвиденное...

Тихо плача, Эфет расспрашивала Шевкет, о чем они там все это время говорили и как она все это узнала. Шевкет сообщила ей, что и больная ханум тоже ждет Фероха и что Ферох не приходил.

Через два часа Эфет лежала, у себя в комнате в сильнейшей лихорадке. У постели ее сидели отец и мать. Она рассказала им об исчезновении Фероха, и они грустили вместе с ней. Они понимали ее. Они сами считали Фероха хорошим, достойным юношей и не могли упрекать ее за любовь к нему.

Болезнь Эфет длилась несколько недель. В течение всего этого времени ее большие глаза были устремлены в сторону двери. Она ожидала Фероха. Потом отчаялась.

Лихорадка ее прошла, сменившись слабостью. Она мало говорила, и ей всегда хотелось быть одной. Неподвижно сидела она в кресле в своей комнате, дверь которой выходила в маленькую оранжерею с померанцевыми и апельсиновыми деревьями, предавшись горестным думам.

Ей не хотелось никого видеть, кроме няни Фероха, которую она все требовала к себе. Подолгу сидели они вдвоем, оплакивая свою потерю.

Она не знала больше, что значит веселье. Отец и мать отчаялись уговорить ее выйти замуж: все их робкие просьбы на этот счет кончались жестокими приступами лихорадки у Эфет.

При всем этом она всегда хотела знать, что происходит с Мэин и не знает ли она чего-нибудь о Ферохе. Но все сведения оттуда ограничивались тем, что Мэин все еще больна и все еще в Шимране.

Разузнавала она и об отце Фероха, и в первое время нянька постоянно рассказывала ей о нем. Но это продолжалось недолго: спустя немного времени после внезапного исчезновения Фероха, старик распростился с жизнью.

Однажды Эфет принесли известие о смерти Мэин и сказали при этом:

– Теперь у господина Ф... эс-сальтанэ есть внучек.

Эфет знала, что это сын Фероха. Теперь она снова грустила, снова плакала. Странная! Она оплакивала теперь свою соперницу.

Потом у нее явилась новая мысль: увидеть маленького – эту живую память милого Фероха, утешиться хоть этим. «Как это устроить?» – спрашивала она себя. Между ее семьей и домом господина Ф... эс-сальтанэ не существовало постоянных отношений, Но она вспомнила, что в день смерти отца Фероха она познакомилась с Мелек-Тадж-ханум. Теперь, когда умерла Мэин, будет вполне уместно, если Эфет поедет выразить ей свое сочувствие.

На четвертый день после смерти Мэин Эфет, взяв Шевкет, поехала в пролетке в дом господина Ф... эс-сальтанэ. Мелек-Тадж-ханум, хотя она была в страшном горе и отчаянии, приняла Эфет. Видя ее тяжелое состояние, Эфет сказала ей только несколько слов утешения, стараясь поменьше упоминать о Мэин.

Доброе лицо Эфет, ее заботливость и то, что она после одной только встречи с ней, приехала ее навестить и утешить, – все это растрогало несчастную Мелек-Тадж-ханум. С красными от слез глазами, с лицом, покрывшимся за этот короткий срок морщинами, она горячо, по-своему, в тех старых персидских выражениях, которых не знают современные женщины, благодарила Эфет.

Немного посидев и посоветовав ей быть твердой и успокоиться, Эфет поднялась, чтобы ехать. Мелек-Тадж-ханум не отпускала ее до тех пор, пока та не дала ей слово, что не забудет ее.

На той же неделе Мелек-Тадж-ханум сделала Эфет ответный визит. А еще через неделю Эфет вновь поехала к Мелек-Тадж-ханум и, посидев с бедной осиротевшей матерью, развлекала ее разными рассказами.

Мало-помалу между ними завязалась дружба, и скоро Мелек-Тадж-ханум сама заговорила с Эфет о Мэин и, как ей казалось, «немножко» переделав, рассказала ей, что у Мэин был муж, который вскоре же после свадьбы погиб на войне с «бунтовщиками», а дочь умерла с горя, но оставила после себя сына. Эфет, знавшая все, что было на самом деле, выслушала ее, не прерывая, и выразила желание повидать ребенка. Мелек-Тадж-ханум кликнула Фирузэ, и та принесла маленького и положила его на колени к бабушке.

Эфет, рассказывавшая в это время о себе, – о том, что она, хоть и молода, а уже разводка, так как ее муж оказался негодяем, и что теперь она живет у отца, – тотчас же потянулась к ребенку, обнаруживая то естественное чувство, которое присуще каждой молодой женщине. Она отняла маленького от бабушки и прижала его к себе.

В груди ее что-то сильно затрепетало. Думая о Ферохе, она поцеловала ребенка в губы.

С этих пор они часто сидели так вдвоем, Эфет и Мелек-Тадж-ханум, ухаживая за ребенком. Как ни тяжело было самой Эфет, она всегда старалась успокоить и утешить бедную мать, находившуюся по-прежнему в тихом отчаянии.

Но что могут дать чужие утешения испепеленному сердцу матери, потерявшей единственного ребенка, такую дочь, как Мэин!

С часу на час, с минуты на минуту Мелек-Тадж-ханум становилась все грустнее. Она была вся разбита, и покрытое морщинами лицо ее – хотя она не прошла и сорока переходов на жизненном пути, – напоминало лицо семидесятилетней старухи.

Все слабея, она наконец заболела. Ее постоянно лихорадило. А господин Ф... эс-сальтанэ, хотя смерть дочери и его повергла в страшную печаль, все еще не выбросил из головы, мысль о депутатстве. Он энергично хлопотал. То ехал в дом к какому-нибудь купцу, к журналисту или помещику, то созывал к себе нужных людей на «ячменную похлебку» и на плов с индейкой, то прельщал их шалями и отрезами на аба.

Заботы о депутатстве мешали ему заняться здоровьем жены.

Приблизительно через год после смерти Мэин господин Ф... эс-сальтанэ одержал наконец победу на выборах и готовился стать депутатом меджлиса. Все газеты возвестили о его депутатстве. В особенности хорошо писала одна из тех, которая, посвятив однажды Передовую нашим «достойным и мужественным представителям», несколько раз приводила его имя, выделенное крупным шрифтом, и призывала население остальных провинций и округов выбирать людей, подобных ему.

Вечером в цветнике бируни господина Ф... эс-сальтанэ, освещенном огромным газокалильным фонарем, который торжественно шипел и разливал ослепительный блеск, состоялся прием с чаем, кофе и кальянами, а виновник торжества важно восседал на диване на «главном месте». И с четырех часов перед закатом солнца до четырех часов после заката группами, вереницами приходили люди в белых и в черных чалмах, в высоких шапках, седобородые, толстобрюхие, пили чай и кофе и изысканным поповским языком приносили свои поздравления. Приходили поджарые фоколи с французскими словами на языке и тоже поздравляли.

В этот вечер господин Ф... эс-сальтанэ впервые позабыл о Мэин. Но в одиннадцатом часу, когда прихлебатели, отчаявшись получить здесь плов, попрощались и ушли, и когда он, войдя в эндерун, увидел, что на постели в комнате, выходившей окнами в цветник, лежит и стонет жена, которой стало хуже, он вдруг вспомнил о Мэин. Он сказал себе: «И ради этого вечера, ради этих подхалимов я погубил Мэин!»

И, точно преступник, подходящий к судейскому столу, он чувствовал, что дрожит и, чтобы не упасть, быстро опустился у изголовья жены и погрузился в думы.

Мелек-Тадж-ханум делалось все хуже и хуже. Эфет теперь, несмотря на свое нездоровье, бывала у нее почти ежедневно! Иногда сына Фероха посылали к Эфет.

В один осенний вечер, через полтора года после смерти Мэин, Мелек-Тадж-ханум в бесконечной тоске по дочери умерла.

С этого дня господин Ф... эс-сальтанэ совершенно переменился. Всякий интерес к депутатству пропал. Вереницей кружились в его голове жуткие мысли и не давали ему покоя, особенно по ночам.

Только когда он видел маленького внука, ему становилось легче, да и то не всегда: иной раз, когда ему начинало казаться, что он уже перестрадал, вид мальчика вдруг пробуждал в нем мысли о Мэин и о жене.

В обществе и в «сферах» его больше не видели. Он почти ни с кем не встречался.

После смерти Мелек-Тадж-ханум Эфет тоже стала печальней, чем прежде. Все двери, ведущие к счастью, перед ней были закрыты. Она не могла забыть Фероха и принять предложение кого-нибудь из искавших ее руки.

В то же время она не знала и не могла ничего узнать о Ферохе, жив ли он, или распростился с жизнью подобно своей безвременно, погибшей возлюбленной.

Единственными счастливыми часами ее были те, когда старая няня Мэин приводила к ней сына Фероха. Держа его на коленях, целуя, играя его каштановыми волосами и вдыхая их запах, она вспоминала Фероха и плакала. В этот час, когда мы с читателем вошли в ее дом, Эфет ждала сына Фероха.

Няня с ребенком приходила всегда в девять часов. Сегодня она опаздывала, было уже больше девяти.

Сначала Эфет не обратила на это особенного внимания. Но, когда прошло лишних полчаса, она забеспокоилась и хотела уже идти к телефону, спросить, в чем дело, как открылась дверь и вбежала няня Мэин, торопливо комкая свой «рубендэ», из-за которого выглядывало ее лицо, озаренное радостью, но ребенка с ней не было.

Эфет с беспокойством спросила:

– Где он?

Та спокойно и со смехом ответила:

– Сегодня нашлось получше место, куда ему пойти.

Удивясь еще больше, Эфет сказала:

– Отвечай, как следует. Почему не привела ребенка?

Кормилица сказала:

– Он сегодня пошел на свидание с отцом.

Странно прозвучала в ушах Эфет эта непонятная фраза. В крайнем удивлении она потребовала объяснений.

Старушка радостно объявила:

– Ну да, сегодня ночью пришел его отец и взял к себе.

Глава пятая
КОЕ-КТО ИЗ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ ЧИТАТЕЛЯ

В тот день, накануне которого казаки пришли в Тегеран и, как им казалось, завоевали его, в день, когда ашрафы «милостью божьей» и ашрафы милостью иностранцев должны были выпустить народ из своих лап, в тот день, когда этот темный народ, наконец сообразил, что можно и ашрафов взять за загривок, а заодно заграбастать и ахондов с сеидами и заставить их вкусить тех «будущих мук», перед которыми они притворно трепетали, в тот самый день, когда всевозможные «фавориты», сибаритствующие вельможи и всякие «столпы политики», не смыслящие ни аза ни в политике и ни в чем другом, «съезжались» друг за другом в тюрьму, в квартале Казвинских Ворот, в доме со скромной синей калиткой, на перекрестке «Начальника Канцелярии», тоже происходило что-то вроде съезда.

Туда сходились самые разнообразные лица из «среднего» класса. Большинство их походило на представителей тегеранской «шикарной» молодежи и на служащих государственных учреждений. Но были здесь и люди торгового сословия, носители чалмы цвета «сахарного песка c молоком» и какие-то личности с худыми шеями, торчавшими из слишком широких воротников их сэрдари. Даже самый внимательный наблюдатель, глядя на эту разномастную публику, не смог бы определить, для чего сошлись вместе все эти люди.

Тот, кто захотел бы проследить за входящими сюда людьми, увидел бы, что за дверью их встречал молодой – слишком молодой – слуга, черноглазый, с каштановыми кудрями и, приветствуя входящих, говорил:

– Пожалуйте прямо, на второй двор, а там – налево.

Было несколько странно, что некоторые из входящих – должно быть, давно уже знакомые с юным слугой – почему-то щекотали его под подбородком.

– Как живешь, Ахмед? Наши собрались?

И Ахмед с улыбкой отвечал:

– Да, ага, все пожаловали.

С левой стороны второго двора, который был гораздо больше первого, находился флигель с большим залом. Так как была зима и было холодно, стекла «ороси» были спущены донизу. Сквозь стекла видны были две отдельные группы людей, сидящих кружком. Иногда то из той, то из другой доносились возгласы:

– Еще пять кран, только пять кран!

Иногда кто-нибудь из гостей необычно возвышал голос, и тогда хозяин дома, широкоплечий человек в мундире офицера старой армии, тихо говорил:

– Сударики мои, во время игры прошу держать себя спокойно. Во-первых, кричать запрещено, а, во-вторых, сегодня даже и опасно. Если я созвал приятелей поиграть, это вовсе не значит, что я позволю позорить себя и свой дом.

Тогда из среды гостей слышались сочувственные замечания:

– Дядя Хусэйн прав. Шахзадэ, когда играешь, будь приличен!

Каждый из этих кружков состоял, приблизительно, из восьми человек. Собрание только что открылось, и почтенные собеседники не успели еще «развоеваться». Даже платье у всех было еще в порядке. Через несколько часов они имели уже совсем другой вид.

Впрочем, и теперь игра, начавшаяся с час тому назад, шла оживленно. Кучки ассигнаций из карманов играющих перешли уже на стол и лежали перед ними в шапках и в чалмах. В одном из двух кружков сидели двое в чалмах – сеид с маленькой черненькой бородкой и ахонд с бородой, выкрашенной хной, какой-то толстяк, про которого говорили, что ему не везет, и рядом с ним сухощавый человек, лицо которого возвещало, что он большой плут, затем юный фоколи с бирюзовыми и алмазными перстнями на руках, рябой брюнет в меховой шапке и, наконец, базарный торговец, неизбежный «сахарный песок с молоком».

Ахонд с крашеной бородой в белой чалме сказал:

– Мой банк! В банке пять кран. Только пять кран!

Черномазый в меховой шапке, сидевший напротив него на корточках, тотчас же, нагнувшись, потянулся к ящику с картами движением орла, тянущегося к падали.

В этот момент кто-то из сидящих вокруг на стульях тихонько толкнул ахонда носком ноги в спину. Ага-шейх тотчас же понял, в чем дело, и сказал черномазому:

– Хезрет-э-валя, надо свадебку устроить.

Черномазый в барашковой шапке, которого называли «хезрет-э-валя», спросил:

– Почему ты, не берешь карты? В чем дело, не понимаю. И снова ахонда толкнули сзади. На этот раз ахонд обернулся к сигнализировавшему приятелю и сказал:

– Что это ты, батюшка, толкаешься? Нам нечего стыдиться: мы все прямо скажем. Хезрет-э-валя, миленький, конечно, ты меня ни разу не накрыл, а все лучше, если денежки на стол. Возложим их друг на дружку – свадебку устроим.

С этими словами ахонд, носивший титул N... эс-шарийе, возвещавший, что он один из столпов священного закона, вытащил из кармана кошель, – один из тех кошелей, в которых, как думают верующие, не содержится ничего, кроме четок, печати и кусочка священной глины из Кербела, – извлек из него ассигнацию в двадцать пять туманов и швырнул ее в середину кружка.

Тогда и шахзаде, ворча про себя:

– Ну, что еще за разговоры! Ведь я же тебе доверяю, – вытащил кредитку в пятьдесят туманов и положил ее на бумажку ахонда. У присутствующих заблестели глаза. Взгляды приковались к бумажкам.

Стали тянуть карты. Шахзадэ попросил карту. Ахонд, бойко вытянув карту, тотчас же спросил:

– Шахзадэ, может быть, хочешь переменить?

– А за сколько? – недоверчиво спросил шахзадэ.

– Семь!

Но шахзаде вздернул плечами и подзадорил шейха:

– Ладно, бери карты.

Через две минуты, после уморительных манипуляций шейха с картами, их открыли. Было поровну – двойки. Из второй руки шахзадэ выложил перед шейхом девятку – из шестерки и тройки.

Ахонд переменился в лице: пропали четыре тумана, собранные чтением страстей великомучеников!

Игра развертывалась. Шахзадэ то брал, то проигрывал. Около четырех часов по закате солнца банк снова перешел к шейху, и шахзадэ, бывший контрпартнером, проиграл подряд три раза. На четвертый раз он совсем было собрался выиграть, но опять проиграл. Рука шахзадэ потянулась в пятый раз за картами. Но на этот раз ахонд, не ожидая, пока его подтолкнут, сказал:

– Шахзадэ, миленький, а марьяж? Свадьба?

Теперь изменился в лице шахзадэ. Он покраснел, полез в карман и вдруг сказал с таким видом, будто он только сейчас это узнал:

– Денег нет. Да ты сдавай, а я пошлю за деньгами.

Ага-шейх, как будто ему именно сейчас нужны были наличные деньги, ответил:

– Ну, нет, миленький мой шахзадэ, денег нет, значит, руки прочь. Дай другим тянуть.

Шахзадэ вспыхнул:

– Ты что же, мне не веришь? – спросил он. – Я, кажется, никогда свои долги не задерживал.

В тот же момент «сахарный песок с молоком» сказал:

– Нет, этого вы, шахзадэ, не извольте говорить, потому что это неправда.

Шахзадэ опять покраснел. Попросив рюмку водки, он опять выпил и снова спросил:

– Так не станешь?

Ага-шейх тотчас же спрятал все деньги в карман и сказал:

– Что за настойчивость, шахзадэ! – И прибавил: – Если так, то я, чтобы ты не огорчался, вообще пасую. Шахзадэ сразу потащил к себе, карточный ящик и объявил:

– Мой банк. В банке пять туманов.

Но никто из партнеров не откликнулся.

Шахзадэ обратился к хозяину дома:

– Пришли-ка сюда пять туманов.

Хозяин грустно покачал головой.

– Ты сам, шахзадэ, видел, что с начала игры и до сих пор у меня еще нет ничего. Если бы было, дал бы с удовольствием.

Шахзадэ в раздражении встал:

– Ладно! Мне не везет. Играйте одни.

Он направился в угол комнаты, где стоял терьячный мангал, и где упомянутый выше Ахмед и какой-то рыжебородый занимались один приготовлением, а другой курением терьяка, причем, рыжебородый глядел на Ахмеда «особенными» глазами, а Ахмед распалял его, кривляясь и жеманничая, подобно ханум из Нового квартала. Шахзадэ не сообразил, что, повернувшись к ним, он испортил одному из «собеседников» все удовольствие.

Поведение Ахмеда свидетельствовало о вкусах и «талантах» хозяина дома. Такой мастер на все руки, сведущий и по терьячной части, и по части карточной игры, и игры с мальчиками, был сущий гений, точно специально созданный природой для роли депутата иранского меджлиса.

Шахзадэ попросил Ахмеда, когда рыжебородый кончит свой терьяк, «налепить» и для него насадку терьяка и растянулся на полу, повернувшись лицом к играющим.

Очередь курить дошла до шахзадэ, и он страстно потянул в себя опийный дым. Он чувствовал, как с каждой затяжкой улетают прочь его грусть и печаль, но былого вкуса он и в курении не находил.

Он спросил Ахмеда:

– Нет ли в вашем квартале красивых женщин? Таких... высокого роста, стройных, с каштановыми волосами.

Ахмед, сердце которого жаждало серебряного пятикранника, боялся сунуться в воду, не зная броду, и сказать что-нибудь, не согласующееся со вкусами ага. Он ответил:

– О нашем квартале, ага, нечего и спрашивать: это настоящий рай. Здесь всякие, на всякий вкус. Чего бы вы ни пожелали, что бы ни задумали, на этом клочке земли все есть. Я даже нарочно спрашивал нашего лавочника, в чем тут дело? Он говорит – от воды, вода здесь такая. Которые эту воду пьют, все хорошенькими становятся.

По лицу шахзадэ было видно, что он не слушает Ахмеда. Ему как будто и не было дела до всех этих «хорошеньких» женщин, а интересовала его только одна, лицо которой он, должно быть, видел перед собой.

Открылась дверь и вошли двое новых гостей – Али-Реза-хан и Али-Эшреф-хан. Игроки обрадовались.

Сидевшие вокруг «мазчики» тоже оживились:

– Везучие пришли! Слава богу, теперь повезет.

И заказали себе чаю погорячее.

Кто-то спросил:

– Какие новости?

– Да какие новости, – сказал один из братьев. – Новости такие, что продолжаются аресты. Сейчас шахзадэ К... арестовали.

Услышав «шахзадэ К...», наш молодой шахзадэ, занятый курением и делавший в это время сильную затяжку, отложил терьяк:

– Что такое? Отца арестовали?

Видно было, впрочем, что он не очень встревожился. В вопросе даже чувствовалось что-то вроде радости. Он хотел опять приняться за терьяк.

Увидев его, братья воскликнули в один голос:

– Как! Шахзадэ? Вы здесь?

Вмешался хозяин:

– Хезрет-э-валя – крупный игрок. У нас они раньше не бывали, но сегодня я их специально пригласил.

Протянув шахзадэ руку, Али-Эшреф-хан спросил:

– Что поделываешь? Так, значит, и не женился?

И тоже присел к мангалу.

– Скажи сначала, правда, что отца арестовали?

– Вашего отца я, к несчастью, лично не знаю, – сказал Али-Эшреф-хан, – но сейчас по Хиабану Казвин проехала карета. Так как за ней скакали двое казаков, я спросил у прохожих, кого везут. Сказали – шахзадэ К...

Шахзадэ для большей уверенности спросил:

– А какой из себя?

– С большим животом, седые усы, борода сбрита. В большой шапке и в черном пальто.

Придавая себе встревоженный вид, шахзадэ сказал:

– Его приметы. Что я теперь буду делать?

Хозяин дома быстро сказал: – А что вы можете сделать? С казаками ведь не пойдете воевать. Ждите. С такими людьми, как ваш батюшка, они ничего не смогут сделать. Завтра утром опять дома будет.

Арест шахзадэ К... сразу отразился на положении молодого шахзадэ. Предполагая, что он будет теперь самостоятельным главой дома, хозяин решился, при условии получения расписки, дать ему денег. Подойдя к шахзадэ, он тихонько сказал:

– Вы уж, шахзадэ-джан, извините, пожалуйста... Давеча у меня денег не было. Теперь игра немножко поживей пошла, и я могу дать вам двадцать туманов, а вы, конечно, мне заметочку маленькую, только заметочку, извольте набросать... для памяти...

Шахзадэ был доволен.

– Конечно, конечно, – говорил он.

Пройдя в боковую комнату, он сел писать расписку.

Дойдя до суммы, он взглянул на хозяина:

– Сколько писать?

Хозяин придал своему лицу жалкое выражение:

– Сколько будет вашего желания!

Шахзадэ написал тридцать туманов и, получив двадцать, побежал к играющим.

– Я тоже, я тоже ставлю. Дайте мне карту.

И он снова нашел занятие. Он резался в карты. То проигрывал, то брал. Игра продолжалась. Али-Эшреф-хан то курил терьяк, то играл. Брат его тоже играл и был уже в долгу. Но иногда, вспоминая, что шахзадэ.., эд-довлэ... и других посадили в тюрьму, он ежился.

В пять часов, когда многие игроки совершенно выдохлись, игра расстроилась. В их числе был и наш шахзаде Сиавуш-Мирза.

С грустью отправился он опять к терьячному мангалу и за компанию с Али-Эшреф-ханом выкурил еще насадку терьяка. Потом вместе с двумя братьями вышел из игорного дома.

Али-Реза-хан в эту ночь был в выигрыше. Как старый игрок, он, конечно, клялся, что проигрался. Но опытный картежник понял бы, что он врет и что на самом деле он из пятидесятитуманной бумажки сделал сорок пятитуманных.

Так как все они жили в почти противоположных друг другу концах города, они распростились, и каждый пошел к себе. С разрешения читателей, мы оставим Сиавуша и Али-Реза-хана и посмотрим, что будет происходить с Али-Эшреф-ханом.

Так как было около шести часов утра и почти совсем темно, то на экипаж рассчитывать было нечего, в особенности в эту ночь, когда из страха перед реквизицией извозчики не показывались на улицах. Али-Эшреф-хан пошел домой пешком.