Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Глава шестнадцатая
В ДЕРЕВНЕ

Всходило солнце, постепенно заливая своим блеском покрытую снегом равнину. Ходадад, Кердар-Али и Курбан-Али вышли и отправились в деревню. Через несколько минут Курбан-Али уже стучался в дверь амбара. Так как им никто не ответил, они открыли дверь и без шума вошли в амбар.

Ферох, забравшись под солому, крепко спал. Свежее ложе это было так нежно и мягко, что как только он лег на него, свернувшись в клубок, так тотчас же и погрузился в глубокий сон.

Курбан-Али не хотел его беспокоить. Но Ферох все-таки проснулся. Проснулся он потому, что ему снилось в этот момент, что за ним гонятся жандармы.

– Опять хотите меня взять? – кричал он. – Не надо драться; я ослабел, я сдаюсь, берите меня, – и проснулся.

Спросонок ему действительно показалось, что в амбар вошли жандармы.

Улыбаясь, Курбан-Али сказал своим всегда добродушным тоном:

– Нет, парень, это не жандармы; бог помог, не допустил их за тобой погнаться. Жандармы далеко, и ты теперь свободен.

Радость блеснула в глазах Фероха. Однако он еще раз с недоверием спросил:

– Вы думаете, что я уже больше не попаду к ним в лапы и могу быть спокоен?

Парни ответили разом:

– Жандармы ушли и на твое бегство особенного внимания не обратили.

– Казалось, если бы он еще раз спросил их, они готовы были, чтобы его успокоить, поклясться в этом своим деревенским имамзадэ.

Поверив, наконец, что его мытарства окончены, Ферох сказал:

– Хорошо, но что же я могу за это для вас сделать? Чем отплатить?

– Мы от тебя ничего не ждали и не ждем, – сказал Курбан-Али, протягивая ему руку, и прибавил: – Если хочешь, пойдем с нами.

Курбан-Али с Кердар-Али взяли его под руки, помогли ему встать и повели в деревню.

Деревня просыпалась. Крестьяне то там, то здесь выходили из домов. Увидев Фероха и своих парней, они подошли и стали расспрашивать, в чем дело.

В ответ они услышали только:

Да вот, бедняга, совсем погибал от мороза, на дороге лежал. Ведем его к себе.

Через несколько минут Ферох входил уже с ними в жилище Курбан-Али.

Маленький домик из двух комнаток стоял у подошвы холма. Курбан-Али был еще холостой, жил вдвоем со старухой-матерью. Проводив Фероха в заднюю комнату, Курбан-Али предложил ему отдохнуть. Тут же он кликнул мать и попросил ее принести воды. Кердар-Али и Ходадад пошли по своим деревенским делам, а Курбан-Али, промыв с помощью матери раны и царапины Фероха, свел его в деревенскую баню.

Он дал ему свою рубаху и штаны, а так как запасной смены верхнего платья у него не было, то он предложил ему свой верхний армяк, нечто вроде шинели с прямыми, торчащим дыбом рукавами.

Следя за его действиями и сравнивая их с тем, что делали с ним другие, Ферох терялся. Он не знал, какими глазами смотреть теперь на мир и что правильнее: быть ли пессимистом или оптимистом?

К полудню мать Курбан-Али приготовила отличный деревенский суп, и Ферох, впервые за долгий срок, по-человечески поел.

После обеда Курбан-Али предложил ему еще полежать и, кстати, попросил его рассказать свою историю. Но Ферох боялся, что, если он расскажет вполне правдиво, обо всем, что было, ему, пожалуй, не поверят и сочтут его лжецом. Да и не хотелось ему никому рассказывать обо всех пережитых событиях, и он попросил Курбан-Али извинить его, дав слово, что он не совершил никакого преступления и очутился среди арестованных совершенно без всяких к тому оснований.

Курбан-Али, видя прямодушие Фероха, не стал ему надоедать и только сказал:

– Что там с тобой было, мне все едино. Мне сердце подсказывает, что ты ни в чем не виноват, и что эти проклятые тебя ни за что ни про что схватили. А теперь, когда ты спасен, делай, что хочешь, а я, чем могу, тебе помогу.

Ферох еще раз поблагодарил Курбан-Али за его благородное великодушие и спросил, где он находится и далеко ли отсюда до границы.

– Это Ахмедабад, – ответил Курбан-Али, – и отсюда два дня пути пешком до русской границы. А если захочешь пойти в Мешедне меньше десяти-двенадцати дней. Только в эту пору года, в холод, пешком-то идти никто не решится.

Ферох сказал:

– Арестованные товарищи должны идти в Келат. Сколько отсюда до Келата?

Сделав небольшой подсчет при помощи пальцев, Курбан-Али ответил:

– Да туда, пожалуй, дней шесть пути. Только сейчас снегу много выпало, пожалуй, и за шесть дней не дойдут.

Ферох вздохнул. По его грустному лицу было видно, как ему жаль несчастных арестованных.

Они разговорились. И понемногу, забывая в разговоре о своих страданиях и несчастьях, Ферох приходил в себя.

Иногда он даже улыбался – только горькой улыбкой.

Теперь, когда он был спасен, когда пришел конец всем страданиям, уготованным для него господином Ф... эс-сальтанэ и его присными, когда он стал свободным, он не знал, что ему делать. Возвращаться? Это было невозможно. Он не мог бы в такую пору выдержать долгого пути пешком. Ехать верхом? Но на чем поедешь? И где для этого деньги?

Курбан-Али, который проявил уже столько великодушия и столько для него сделал, тут не мог бы помочь: у него у самого не было денег, а если и были, то какие-нибудь пустяки – один-два тумана.

– Ну вот, – сказал Ферох, обращаясь к Курбан-Али, – вы мне помогли, спасли меня. А подумали ли вы о том, что я после спасения буду делать?

Курбан-Али ласково сказал:

– А в чем дело? Оставайся здесь, да и все. Ты, слава богу, молод, можешь работать. Будешь нам помогать, дай тебе бог здоровья, в доле с нами будешь. А если нет сил работать, опять не беда, ты – мой гость, живи, с нами, что имеем, будем делить пополам.

Честный крестьянин чувствовал такое влечение к Фероху, что готов был смотреть на него, как на брата, и теперь вполне искренне, по-братски предлагал ему делить с ним кусок своего ячменного хлеба.

Мысленно восторгаясь благородством Курбан-Али, Ферох сказал:

– Раз нельзя уйти, значит, придется оставаться. А раз останусь, значит, буду работать. Вот только я в сельском хозяйстве ничего не понимаю... Впрочем, через некоторое время выучусь, пожалуй.

– Ну, еще бы, – сказал Курбан-Али. – Наше дело не какое-нибудь заграничное, наше дело простое – работать да пот проливать, – всякий справится. Вот, даст бог, через пару деньков поправишься да в силу войдешь, начнем вместе работать, быстро и привыкнешь.

Больше об этом не говорили. Курбан-Али пошел в другую комнату, оставив Фероха одного часок поспать. Облокотившись на подушку, Ферох погрузился в свои думы. Он представлял себе то, что могло бы с ним произойти. Все прошлое вставало перед ним, и лицо его было то грустно, то гневно. Он то вспоминал милую Мэин, то видел перед собой ни в чем не повинную страдалицу Эфет, за страдания которой он оказался бессилен отомстить, и опять ему становилось грустно; то думал о Джаваде, о том, как он шесть месяцев сидел в тюрьме, как его били плетьми, и с глубокой болью проклинал его мучителей; то переносился мыслью домой, к отцу, к своей нежной кормилице и няне, к другу Ахмед-Али-хану. – Если бы они только знали, что со мной происходит! – говорил он.

А то вдруг перед ним вставало нахмуренное, злое лицо господина Ф... эс-сальтанэ, или вновь вспоминались Али-Эшреф-хан и бесчеловечный эгоист Сиавуш-Мирза, и тогда его охватывали гнев и негодование. Когда же он вспоминал хитрости хезрет-э-ага.., гнев доходил до предела. И он громко говорил:

– Ничего, день расплаты еще придет!

Но сильная усталость брала свое. Скоро глаза его смежились, и он заснул.

Курбан-Али не будил его. Наказав матери поухаживать за ним и приготовить ужин на троих, он вышел и отправился в дом кедходы. Там он рассказал о положении Фероха. Так как кедхода был хороший человек, а кроме того, приходился Курбан-Али дядей, Курбан-Али надеялся, что он разрешит Фероху остаться в деревне. Так и вышло. Мало того, кедхода согласился даже отвести Фероху клочок земли для работы и указал Курбан-Али, куда именно Фероха надо послать работать.

Счастливый, вернулся Курбан-Али. Но Ферох еще спал. И он решил его не беспокоить.

Прошло несколько часов. Когда стемнело, Курбан-Али тихонько открыл дверь в его комнату. Шум разбудил Фероха, и Курбан-Али позвал его ужинать.

Поели с аппетитом, – ужин в этот день состоял из молока с хлебом и сыра. Курбан-Али порадовал Фероха известием, что у него есть земля и что, как только погода станет получше, он может приниматься за работу. Ферох поблагодарил его, подумав про себя: «Ну, раз так суждено, пусть будет так. Посмотрим, что будет дальше».

Через три-четыре дня Ферох, облачившись в крестьянское платье из материи, сотканной в той же деревне, и в войлочную шапочку и превратившись в подлинного крестьянина, принялся под руководством Курбан-Али за работу.

Прошло три месяца. Мысль о Мэин не покидала его. Он не мог принять, как нечто постоянное, свою новую жизнь. Он страстно мечтал как можно скорее вырваться из деревни и добраться до Тегерана, увидеть Мэин, увидеть друзей, отомстить врагам. Но мысль, что, вернувшись в Тегеран таким бессильным, как сейчас, он снова очутится в прежнем положении, приводила его в дрожь. Он говорил себе:

«Нет, нет, если возвращаться в Тегеран, то, по крайней мере, настолько сильным, чтобы отомстить».

Жалкому, нищему крестьянину, каким он был сейчас, смешно было и мечтать о Тегеране.

Однако какой-то внутренний голос говорил ему, что так дело не останется. Как ни далеко это было от него и как ни казалось безнадежным, он чувствовал, что придет день, когда жизнь его переменится.

Так и вышло.

Месяцев через шесть после того, как он поселился в деревне, местный помещик Сеид-Хусэйн-Али-хан приехал в деревню для проверки дел. Увидев Фероха, он спросил Курбан-Али, который в это время работал неподалеку от него:

– Кто это? Я его до сих пор здесь не видел.

Курбан-Али хотел было что-нибудь соврать, но его, точно толкнуло сказать правду:

– Этот парень с арестантами пришел, – сказал он. – А мы, как увидели, что он безвинный, то его и освободили.

Хусэйн-Али-хан в первый момент даже вздрогнул при мысли, что его крестьяне так осмелели: позволяют себе восставать против распоряжений правительства и освобождать арестованных. Но потом ему захотелось поближе познакомиться с Ферохом и он сказал ему:

– Вечером придешь ко мне.

Ферох поклонился.

Вечером он отправился к помещику. Отпустив бывшего у него кедходу, Хусэйн-Али-хан задал Фероху несколько вопросов.

И как ни мало был образован Хусэйн-Али-хан, но из ответов Фероха он тотчас же понял, что Ферох человек образованный. В это время Хусэйн-Али-хан был занят тем, что через посредство местного депутата добивался в Тегеране места в Асхабадском консульстве, собираясь стать дипломатом и хорошенько повеселиться с русскими женщинами. А так как для работы в консульстве он был недостаточно грамотен, то ему и пришло в голову, что хорошо бы иметь у себя дельного письмоводителя, такого, как Ферох. И он спросил Фероха, который там назывался Мохаммед-Реза:

– Ты и по письменной части можешь?

Ферох ответил:

– Могу.

И, написав по приказу помещика несколько строк, подал ему.

Помещик посмотрел, несколько раз произнес «машалла, машалла!» и признал, что Ферох и пишет и говорит во много раз лучше его, и без обиняков рассказал ему, что за него в Тегеране хлопочут насчет Асхабадского консульства, что на этих днях он должен получить окончательный ответ и что дело это почти решенное – короче говоря, ему, Хусэйн-Али-хану, нужен такой человек, как Ферох.

Ферох, в надежде, что у Хусэйн-Али-хана он сможет, по крайней мере, заработать денег на возвращение в Тегеран, тогда как здесь, в деревне, он и за годы работы не соберет столько, чтобы добраться даже до Мешеда, тотчас же согласился.

– Сочту это для себя за честь, – сказал он своему малограмотному ага.

Они расстались, довольные друг другом и сведшим их случаем.

В эту ночь Фероху снились прекрасные сны. И порою он, просыпаясь, говорил:

– Спасен. Ухожу из деревни. А как мне было тяжко! Нет, я должен ее видеть, я должен поцеловать своего ребенка, который, может быть, теперь уже появился на свет.

А молодой ага видел во сне, что он уже получил Асхабадское консульство и что со всех сторон возле него сидят русские женщины.

Рано утром ага снова потребовал Фероха и сказал ему:

– Ты уже больше по крестьянству тут не работай. Находись при мне.

Послышался топот лошади: кто-то верхом въезжал в деревню. А потом вошел кедхода и доложил:

– Посланный из города, к вам с письмом.

– Должно быть, привез приказ о назначении, – обрадовался Хусэйн-Али-хан.

Посланный – один из его городских слуг – подал ему пакет, и он прочел вслух, что министерство иностранных дел назначает его секретарем консульства в Асхабаде. За исполнение своих обязанностей он будет получать содержание в сто туманов в месяц.

От радости Хусэйн-Али-хан не знал, что делать. Ему хотелось, не медля ни минуты, выехать. И он сказал Фероху:

– Готовься. Сегодня же едем.

Отправившись к Курбан-Али, Ферох сообщил ему, что произошло, и сказал, что хочет ехать. Бедный Курбан-Али был до того опечален, что невозможно и вообразить. Он так привязался к Фероху, что не мог представить себе, что им придется когда-нибудь расстаться. Наконец, видя, что Ферох доволен тем, что с ним случилось, сказал:

– Ну, что ж, ты лучше знаешь. Помогай тебе бог. Нас не забывай.

Через час Ферох, горячо поблагодарив за все Курбан-Али, несколько раз крепко, по-дружески, поцеловал его на прощанье.

По распоряжению ага, для Фероха был приготовлен тощий конь, собственность кедходы. И Ферох уехал.

Долго, пока деревня не скрылась из виду, повернувшись в седле, смотрел на нее Ферох, смотрел на провожавшего его Курбан-Али, на дом, в котором прожил шесть месяцев. Он думал: «Курбан-Али сделал для меня очень многое. Сумею ли я когда-нибудь отплатить ему?»

Еще минута, и дорога пошла под гору. Деревня скрылась. Ферох сказал себе: «Начинается новая жизнь. Буду ли я ближе к цели или еще дальше от нее?»

Глава семнадцатая
НА ЧУЖБИНЕ

Спустя месяц в Асхабад, на место своей службы приехал новый секретарь иранского консульства с молодым пишхедметом.

Хотя раньше этот секретарь не только ничего не понимал в работе ведомства иностранных дел, но даже ничего о ней и не слыхал, он энергичнейшим образом приступил к исполнению обязанностей. Столь энергичного секретаря никогда еще в консульстве не видели.

Он мало с кем встречался. Было известно, что в свободное от занятий время он был занят писанием книги о всеобщем мире и о том, как его достигнуть. Единственное, чего не хватало господину секретарю, это здания иностранных языков: он не знал ни одного из них. Русских он почему-то называл «урус». Что касается географических познаний, то подобно одному известному депутату, он полагал, что Германия не имеет ничего общего с Европой и находится где-то вне ее, верил в существование Гога и Магога и так же, как некий учитель истории, полагал, что птица Симург до сих пор гнездится на горах Каф, стоящих у края земли.

Подписавшись на все крупные тегеранские и русские газеты, он наполнил ими всю комнату. Казалось, он только и делает, что читает их, изучает чужие взгляды, готовый подарить миру план всеобщего мира.

Он не щадил трудов для поддержания престижа правительства и готов был даже пролить ради отечества и каплю-другую крови, но, по счастью, необходимости в такого рода самопожертвовании пока не представлялось. Он часто и подолгу беседовал, запершись со своим пишхедметом, должно быть, поверял ему результаты своих исследований. Так как в это время шла мировая война, то он больше всего интересовался международной политикой. Он находил правильным утверждение Ага-Шейха-Джафэра-Дамгани о том, что, когда неверные окончательно разрушат своими руками все, что они за долгие годы создали, и начнут нуждаться для освещения в масляных светильниках, а для транспорта – в ослах, они протянут свои лапы и к нам. Он говорил:

– Удивительная у Хезрэт-Шейх-Джафэра проницательность!

Когда «Рейтер» сообщал о потоплении океанского парохода, вроде «Лузитании», или о катастрофе с аэропланом, он говорил:

– Ну вот, еще на шаг к нам ближе. Нет, нет, мы должны обеими руками держаться за своего осла.

Вот у какого господина был слугой Ферох. Он жил лишь надеждой на то, что ему удастся отложить немного денег, распрощаться с этой службой и уехать в Тегеран.

Много писем послал он за это время домой, но они, очевидно, вследствие строгостей военной цензуры, застряли где-то на границе. Но могло быть и так, что Хаджи-ага, живший в доме Фероха, говорил почтальону, что адресат «выехал неизвестно куда». Так или иначе, но Ферох не получал ответа на письма. Отчаявшись, он в конце концов остановился на предположении, что и его родных, после его отъезда, тоже не оставили в покое, и с ними тоже что-нибудь произошло.

К несчастью, Сеид-Хусэйн-Али-хан был настолько же медлителен в выдаче денег, насколько скор на слова и декларации. Он целых три месяца не выдавал Фероху жалованья.

Каждый раз, когда Ферох требовал свое вознаграждение, секретарь отговаривался тем, что сам еще не получил, так как правительство сидит без денег. На содержание всяких слепых правителей, уголовно-каторжных премьеров, целых «фамилий» сиятельных палочников, на воспитание сынков всяких преподобных проповедников, на пенсии и цивильные листы принцев уходит такая уйма денег и притом безостановочно, что на жалованье остальных правительственных чиновников ничего не остается. Бедняге Фероху, который не хуже его знал тегеранские дела и тегеранских грабителей, оставалось только молчать.

Но когда прошло шесть месяцев, и, как узнал Ферох, в консульстве были получены деньги, а ага все увиливал от выдачи жалованья, Ферох пригрозил ему уходом со службы.

Сеид-Хусэйн-Али-хан перепугался. Если бы Ферох его покинул, его репутация погибла бы безвозвратно, так как сам он не умел даже как следует писать. Авторитет, который он за это время приобрел, был создан лишь благодаря Фероху.

Если бы Ферох не сочинял для него писем и не подсказывал ему, что говорить в том или другом случае, он за это время уже тысячу раз продемонстрировал бы перед иностранцами свое ничтожество, показав им, какую службу сослужил своему отечеству и его престижу уважаемый депутат, посадивший его на это место.

Испугавшись, он выдал Фероху жалованье за шесть месяцев и еще извинился.

Но денег у Фероха было еще мало, и нужно было продолжать служить.

В течение всего этого времени связь между господином секретарем и знаменитым депутатом не прерывалась. Депутат писал, что парламент еще не открылся.

«Но, когда откроется, не забудьте о моем вторичном избрании и дайте соответствующие указания в свои имения относительно переизбрания меня в депутаты. Я же за это помогу вам. Если бы даже против меня ополчился целый мир, я буду добиваться повышения для нашей мыслящей молодежи, такой, как вы! Но и вы не сидите сложа руки. Заставьте там кого-нибудь, чтобы хоть изредка присылал корреспонденции в газеты с упоминанием о вас». Хусэйн-Али-хан поступал, как ему указывал депутат. И в эти дни на страницах газет часто можно было встретить поощрительные статейки о секретаре Асхабадского консульства.

Благоприятные отзывы газет и хлопоты депутата сделали свое дело.

Так как в это время как раз был уволен в отставку секретарь консульства в Баку Ага-Сеид, Хусэйн-Али-хан, пробывший год в Асхабаде, был повышен в ранге и переведен в Бакинское консульство.

Ферох очень обрадовался этому.

– Оттуда, – говорил он, – легче добраться до Тегерана.

В это время началась великая российская революция. Образовались самостоятельные правительства в Азербайджане, Грузии, Армении. Говорили, что и там начнется революция, но это не остановило Хусэйн-Али-хана, и он с Ферохом перебрался в Баку.

Ферох большей частью сидел у себя в консульстве, бесконечно грустный, с мыслью о Мэин и о тех, которые обрекли его на такое существование. Революция ему, непосредственно, не давала ничего, и он не ждал от нее ничего особенного.

Азербайджанское правительство было свергнуто. Богатые люди исчезли: одни бежали, другие ухитрились сделать себя тем или иным способом неузнаваемыми.

Так прошло шесть месяцев.

Однажды, когда Ферох сидел в своей комнате в консульстве, к нему подошел один из консульских служащих и, взяв с него слово, что он никому не передаст того, что он ему сообщит, сказал, что в Баку возникла одна организация из иранцев, в которую входит и он сам, и спросил: не желает ли и Ферох вступить в эту организацию?

Ферох, везде искавший пути к своему спасению, был заинтересован. Думая, что для него это будет, пожалуй, небесполезно, он выразил желание ознакомиться с целями и программой этой организации. Тот ответил, что сначала нужно будет свести Фероха с кем-нибудь из ее активных членов.

– Сегодня я как раз увижу одного из них, а завтра вы можете встретиться с ним на улице.

Так и условились. На другой день, когда Ферох выходил из консульства, он столкнулся с человеком, который спросил его по-тюркски:

– Ты фарс?

Подняв голову, Ферох увидел перед собой человека высокого роста, с крупным носом и с небольшой черной бородой, одетого в черную косоворотку, какие носят бакинские извозчики, подпоясанную ремнем. На ногах его были высокие сапоги.

Ферох, не задумываясь, ответил:

– Да, я иранец и служу в консульстве.

Угрюмо усмехнувшись, этот человек сказал:

– Ты, вероятно догадываешься, что мне от тебя нужно? Тогда, если хочешь, пойдем ко мне на квартиру.

Так как денег Ферох при себе не имел, и одежда на нем была самая простая, он без всяких опасений согласился. И они пошли. Пройдя несколько улиц, очутились перед многоэтажным домом. Исковерканная вывеска возвещала, что здесь раньше была гостиница.

Они вошли в полуоткрытую дверь, поднялись на третий этаж, и здесь спутник Фероха открыл ключом какую-то дверь и пригласил его войти.

Комната была очень грязная, а стены до такой степени заросли пылью, что видно было – к ним давно уже не прикасалась человеческая рука. В углу стояла кровать с неприкрытым матрацем. Предложив Фероху стул, спутник его уселся на кровати, так как второго стула в комнате не было.

В течение нескольких минут он внимательно разглядывал Фероха. Потом сказал, на этот раз по-персидски:

– Сейчас уже не время для страхов. Чего мы медлим? Ведь каждый понимает, что настали дни великого возмездия, что больше никому не будет позволено держать под пятой народные массы и лить их кровь, как вино из бутылок. Каждый понимает, что жизненные интересы целого народа не могут, оставаться в руках ничтожной кучки, неизвестно какими махинациями нажившей капиталы, и каждый день подвергаться потрясениям из-за их алчности.

Я тоже иранец, только давно живу на Кавказе. И мне стыдно за Иран, стыдно за его теперешнее состояние. Ведь кавказские тюрки нас опередили, вступили на путь прогресса. Я решился. Я переброшу пламя этой революции в Иран, я сумею избавить нашу измученную родину от того положения, в котором она находится.

Я не во всем согласен с взглядами здешних революционеров. Но я считаю, что таким способом мы, по крайней мере, сможем устранить ашрафов и ахондов, врагов просвещения, и раз навсегда прекратить эту безостановочную свистопляску. Народ не будет больше рабом ашрафов и крепостным невежественных мулл. Я считаю, что надо действовать. Прежде всего, конечно, нужно обеспечить содействие находящихся здесь иранцев. Кое-что я в этом отношении уже сделал.

Я слышал о твоем уме и сознательности и потому просил сообщить тебе о нашей организации.

Пристально смотрел Ферох в покрасневшие от прилившей крови глаза этого человека, точно пытаясь прочесть, правда ли то, что он говорит, действительно ли этот человек скорбит о больной родине и честно ищет путей к ее спасению.

Потом сказал:

– Ваш выбор, может быть, не совсем неправилен. Я-то хорошо знаю, в каком положении находится наша страна, и у меня нет сейчас другого чувства, кроме стыда за нее. Как вы знаете, я только пишхедмет в консульстве. Я дошел до этого положения вследстие тяжелых событий, в которых замешаны ашрафы и ахонды. Вот уже три года, как я страдаю. Я, правда, слаб и думаю, что я много не сделаю, но я готов помогать вам и вашему делу. Я готов биться до последней капли крови, чтобы избавить нашу дорогую родину от насилий изменников, врагов знания и прогресса. И так как опорой мне служит честная мысль и чистые намерения, я надеюсь на успех.

Собеседник Фероха встал и, подойдя к нему, крепко пожал ему руку.

– Значит, согласен? Какое счастье. Сколько иранцев я ни встречал за этот небольшой срок, все выражают желание содействовать. Если все они, действительно, душой и сердцем отдадутся борьбе за идею и двинутся на бой с врагом, мы вероятно, достигнем своей цели.

Ферох с сомнением покачал головой.

– Как можно, – сказал он, горько усмехнувшись, – полагаться на слова каждого человека. Откуда вы знаете, с какими намерениями они принимают ваше предложение?

Собеседник Фероха, которого мы впредь будем называть товарищем Дж.., внутренне одобряя Фероха, сказал:

– Это верно. Я и сам знаю, что некоторые согласились только потому, что хотят пограбить город... хотят разбогатеть. Но раз большинство будет на стороне людей с убеждениями, они смогут воспрепятствовать дурным людям. Большинство направит дело туда, куда нужно, и поведет его так, чтобы обеспечить за собой сочувствие подлинно народных масс.

Беседа продолжалась еще несколько минут, и Ферох понял, что в лице товарища Дж... он нашел действительно убежденного человека с честными намерениями и мысленно поздравил себя с этой встречей. Ему казалось, что судьба, наконец, приближает его к заветной цели.

Товарищ Дж... ознакомил Фероха с тем, что им было до того времени сделано, и прибавил:

– В близком будущем, может быть, недели через две, мы приступим к исполнению нашего плана.

Затем он назвал Фероху место, где через три дня ему предстояло встретиться с активными участниками организации. Ферох попрощался и пошел к себе.

На пути домой и потом, в течение всех этих трех дней, в голове Фероха происходили ожесточенные схватки противоположных мыслей. То одна, то другая брала верх. Но борьба не затихала, и мысль-победительница оказывалась разбитой и побежденной. И снова она одерживала победу.

Герой нашего повествования не во всем одобрял положение, которое создали русские революционеры. Его мечтой было – покончить с паразитами и установить подлиннное равенство.

Он считал необходимой революцию, которая положила бы конец унижению народа, чтобы иранцам, по крайней мере, не приходилось краснеть перед европейцами, чтобы никто не мог сказать, что в Иране бьют палками женщин, что женщина там лишена малейших человеческих прав и считается «не вполне разумным существом».

Он был за революцию, которая запретила бы «потомкам» ашрафов и ахондов жуировать в Европе, проматывая деньги несчастного народа, и издеваться над людьми из народа, как над дураками, которая научила бы уважать трудовую, полную лишений и горечи жизнь этого народа.

Он призывал революцию, которая явилась бы орудием прогресса Ирана и ввела бы его в среду цивилизованных государств, чтобы европейцы не говорили больше, что Иран – «это дикие средние века», что там до сих пор еще всякий невежественный «господин шейх» может выносить смертные приговоры, а безграмотный, ничего не понимающий мулла – издавать приказы об «отлучении»...

Ферох не знал еще, с кем ему придется работать, и потому не мог определить, что будет, если он станет помогать осуществлению этого плана: будет ли это действительно служение родине или предательство по отношению к ней?

Но не надо забывать, что сердце Фероха было испепелено, что он выстрадал больше, чем это под силу человеку, и что только кровью можно было погасить ярко пылавший в нем огонь возмущения.

И хотя ему казалось, что, помогая этим людям, он не будет ближе к цели, что враги родины не будут раздавлены, а если они и погибнут, то будут растоптаны также и другие, и, следовательно, его участие принесет только вред, чувство ненависти к определенной кучке людей подстрекало и толкало его к участию в организации.

И это имело оправдание. За что они бросили его в ряды арестантов? За что подвергли всему этому позору? Что он сделал? Какое преступление совершил? Кого убил? Над кем совершил насилие? За что?

Только за то, что он любил.

Когда истекли три дня, Ферох уже не колебался. Он готовился к назначенному на этот день заседанию.