Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Глава двадцать пятая
ЖЕСТОКОСТЬ

Когда Ферох ушел, Ф... эс-сальтанэ сказал Мэин:

– После всего, что ты сделала, я, собственно, не должен называть тебя дочерью. Ты даже не подумала о том, что будет с матерью!

И, достав телеграмму Фирузэ, он злобно швырнул ее в лицо Мэин.

Телеграмма упала на землю. Мэин подняла, прочла. Потом заговорила, и в голосе ее дрожали слезы:

– Папа, я все это знала. Я знала, что, когда я уеду, маме будет плохо. Но что я могла сделать? Я уже написала ей, что я была вынуждена так поступить. Это не моя, да и не ее вина. Слышите, папа, это и не ее вина. Это только ваше легкомыслие приводит к таким результатам. Если бы вы не хотели насильно выдать меня за шахзадэ, которого я не знаю и не представляю даже, что он за человек, если бы вы считались с моим чувством, мне не пришлось бы от вас бежать. Ферох не виноват, он только указал мне выход, и я прибегла к нему.

Гнев Ф... эс-сальтанэ разгорался все больше и больше.

– Ты еще осмеливаешься называть меня виноватым! Упрекаешь отца! Ладно, пусть так! Но знай, что свадьбе твоей с Ферохом не бывать. Если ты не хочешь, чтобы я от тебя отказался, ты выйдешь за того, кого я указываю.

Мэин спокойно сказала:

– Это невозможно.

Не в силах больше слушать, Ф... эс-сальтанэ сорвался с места и чуть было не ударил Мэин. Его удержала только мысль, что Мэин единственная его дочь и еще больше то, что с ее помощью он должен стать депутатом. Немного успокоившись, он сказал:

– С каких это пор вы, женщины, с вашим куцым умом получили право так разговаривать? Кто это вам разрешил говорить подобные вещи? Впрочем, причем тут вы? Сам я, дурак, виноват. Если бы я, как дурак, не посылал тебя в эти школы, я бы не дожил до такого горя. Ну и глупость же сделал! И зачем я тебя в школу отдал?

Ф... эс-сальтанэ говорил искренне. Он считал опасными «все эти школы», в которых люди учатся разбираться в своих правах, (а прав, он полагал, не должно быть ни у кого, кроме его самого и людей ему подобных, и особенно не должно быть у женщин). Он полагал, что школы, где детям «прививают всякие бредни и фантазии», – сущий яд. При встрече с юношей, а особенно с девушкой, которые не мирятся с подлостью среды и спрашивают: «Почему мужчины бьют женщин, почему женщину можно бить палкой?», – люди этого типа извергают на них громы красноречия и объявляют их бабидами, христианами и вообще неверными. Ф... эс-сальтанэ был из тех, кто смотрит на женщину, как на оружие или инструмент, и считает вполне правильным, чтобы мужчина менял их чуть не каждую минуту.

Однако сейчас Ф... эс-сальтанэ не считал удобным спорить и препираться: нужно было скорей забрать отсюда Мэин, ехать в город и уведомить мать. Он сказал:

– Поедем!

Мэин прошла в комнаты, надела чадру и вернулась, готовая ехать.

Аму-Керим был в поле, в доме была только его жена. Она молча стояла среди двора: вид жандармов нагнал на нее такой страх, что она не могла произнести ни слова. Мэин сказала отцу:

– Вы прогнали Фероха, а он не успел даже заплатить за наем дома.

Вытащив бумажку в три тумана, Ф... эс-сальтанэ бросил ее жене Аму-Керима. Потом, обернувшись к жандармам, которые вчетвером обступили Джавада, приказал:

– Этого мерзавца вы держите здесь, а я съезжу в город и пришлю за ним автомобиль.

Он опять вытащил деньги и дал жандармам десять туманов анама. Потом взял за руку Мэин и вывел ее за ворота.

Напрасно она глядела по сторонам, чтобы увидеть Фероха – его не было. Бедная девушка покорно направилась к выезду из деревни и села в автомобиль.

Было шесть часов утра.

Когда доехали до городских ворот, господин Ф... эс-сальтанэ и слуга пересели в извозчичий экипаж и поехали за автомобилем.

Еще через несколько минут Ф... эс-сальтанэ и Мэин были у себя дома. Бедняжка больше не могла сдерживаться. Она бросилась в свою комнату.

Но едва она оглядела ее с порога, все пережитое пришло ей на память.

Слезы сдавили горло и она зарыдала.

Но разве на Ф... эс-сальтанэ могли подействовать ее слезы?

Сердце его было такой закалки, что и алмаз девичьих слез не мог его просверлить.

Через четверть часа в Кум полетела телеграмма:

«Кум. Госпоже Мелек-Тадж-ханум.

Результат поисков Мэин захватил Ферохом Эвине. Сейчас дома здорова не беспокойтесь если закончили зиарет срочно возвращайтесь».

Через каких-нибудь полчаса автомобиль, посланный в Эвин, привез в дом Ф... эс-сальтанэ четырех жандармов и беднягу Джавада. Узнав об этом, Мэин бросилась к отцу, упала перед ним на колени и умоляла не отправлять Джавада в полицейскую тюрьму, где содержатся воры и разбойники, в это страшное место, где людей подвергают всевозможным истязаниям. Но сколько она ни плакала и ни просила, сколько ни доказывала совершеннейшую невиновность Джавада, Ф... эс-сальтанэ, не успевший излить свой гнев на Фероха, вымещал теперь все на Джаваде и был неумолим.

Ф... эс-сальтанэ отпустил Фероха, боясь, что Ферох, при его способностях и красноречии, сумеет на суде доказать, что Мэин сама, и вполне добровольно, сделала этот шаг, и тогда ему самому придется отвечать.

Не добившись ничего, Мэин, вся разбитая, с трудом двигаясь, доплелась до своей комнаты и, едва войдя, лишилась чувств.

Через час двое ажанов вели Джавада по шумным улицам города, подталкивая его сзади, точно он был страшный разбойник, грабивший караваны на горных перевалах, которого, наконец, после долгой борьбы удалось захватить правительственным войскам.

– Не вздумай бежать! – кричали они ему. – Сейчас же застрелим! По закону мы за это даже отвечать не будем.

Какое великое слово «закон» и какое употребление из него делают! Разве закон разрешает по одному только слову какого-нибудь ашрафа поступать таким образом с несчастным юношей, который тоже ведь имеет право на жизнь и свободу?

И это называется «законностью», это называется «цивилизацией»?

Еще через полчаса Джавад стоял перед зданием назмие. По приказу раиса, заранее данному начальнику тюрьмы, его сразу ввели на тюремный двор, провели через ряд закоулков и поставили перед маленькой железной дверью. Здесь его заставили вывернуть карманы и, обыскав его и убедившись, что у него ничего нет, втолкнули во тьму открывшейся двери.

Несчастный Джавад очутился в так называемой «тюрьме номер один».

За что? Почему? Только потому, что на него пожаловался ашраф? Этого достаточно?!

* * *

Мы расстались с Мелек-Тадж-ханум, когда она била себя в грудь и кричала: «Дочь мою украли! О, что с ней будет?»

Фирузэ удалось немного утешить Мелек-Тадж-ханум, сказав, что она заявит дорожным жандармам и что, кто бы ни увез Мэин, его все равно поймают на дороге. Это, конечно, было довольно убедительно, однако, на сердце матери логика не действует. Мелек-Тадж-ханум не успокаивалась и не переставала плакать.

Фирузэ пошла в управление жандармерии и добилась свидания с самим раисом, который прогуливался по двору. Раис, недолюбливавший дел, на которых нельзя было ничего нажить, для вида пообещал, что немедленно примет все нужные меры, но на деле даже не позвонил дорожным постам.

К вечеру с Мелек-Тадж-ханум случился припадок. К тому же в Куме ни одного врача. Даже врач жандармского управления и тот уехал куда-то в окрестности, и оставался только ветеринар.

Невелик город Кум и нет в нем порядка! Жить в нем жарко, а посмотреть – нечего, разве только большое кладбище, раскинувшееся на площади в пять тысяч квадратных зар; единственное зрелище для бедного прохожего – похороны да рытье могил.

Есть в Куме и врачеватели, но такого, которого можно было бы назвать врачом, не найдешь. В Персии в основе всего лежат великие принципы и привычки опыта, и старики говорят, что надо смотреть не на то, сколько лет ходил человек в школу, а сколько он рубах в этой жизни износил. Так и с врачами, – есть в Персии ряд врачей, износивших за свою жизнь много рубах. Когда-то давно приобрели они некоторое общее понятие о своей науке, проучившись несколько недель у какого-нибудь врача-практика; теперь они считают себя величайшими медиками, а министерство народного просвещения утверждает их в этом звании, выдавая им свидетельство на право безнаказанного убиения пациентов.

Только такие врачи имелись в Куме.

Бедная Фирузэ как преданная служанка находилась в крайнем беспокойстве. Она не знала, что делать. Припадки ханум не прекращались. Фирузэ знала, что самым быстродействующим лекарством является телеграф, но она не умела писать. Напялив чадру и чагчуры, отправилась она в телеграфханэ и потребовала у телеграфиста, чтобы тот поскорее «двинул» в Тегеран телеграмму о том, что случилось. Бедняжка была так невежественна, что не знала, что телеграммы передаются буква за буквой и слово за словом: она воображала, что телеграмму свертывают в трубочку, нацепляют на проволоку и по проволоке телеграмма двигается в Тегеран. Удивившись ее невежеству, телеграфист понял, что Фирузэ хочет отправить «срочную», написал, что было нужно, и передал. Фирузэ достала из сумочки ханум деньги, заплатила и пошла домой. Мелек-Тадж-ханум чувствовала себя немного лучше.

Настал вечер. Мелек-Тадж-ханум тихонько плакала. Вдруг застучали в калитку. Хасан-Кули пошел узнать и вернулся с известием, что принесли письмо для ханум. Мелек-Тадж-ханум жадно схватила пакет. Но она умела читать только молитвы.

– Хасан-Кули! – крикнула она, – приведи кого-нибудь грамотного.

Через пять минут Хасан вернулся с шестнадцатилетним парнем, приказчиком лавочника. Парень прочел вслух письмо Мэин. Мелек-Тадж-ханум заметно успокоилась. Она боялась, что Мэин украли сурчи, и теперь, когда она узнала, что Мэин уехала с Ферохом, ей стало легче.

«Ничего! – говорила она себе. – Раз она с ним, она от нас не уйдет. Завтра уведомлю мужа, и он уж их разыщет».

Все более и более успокаиваясь, она шептала:

«И откуда Ферох узнал о нашем отъезде? Ведь мы даже никому из своих об этом не говорили. Что такое случилось?»

В конце концов она решила, что Мэин сама уведомила Фероха.

При этом Мелек-Тадж-ханум вспомнила, как Мэин в дороге добивалась у нее решительного ответа. «Хотела узнать окончательное решение, чтобы сложить с себя ответственность».

На следующий день, когда Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ возвращались с зиарета, им встретился курьер телеграфханэ. Для чтения телеграммы вновь вызвали приказчика. И едва он прочел ее, горе Мелек-Тадж-ханум сменилось радостью. От восторга она даже дала парню в виде анама золотой пятикранник, тогда как вчера вечером угостила его только чаем.

Хасан-Кули был тотчас же послан в чапарханэ заказать карету в Тегеран, а сама Мелек-Тадж-ханум вместе с Фирузэ вновь отправилась в харем.

Почему эта женщина, которая, казалось, так любила свою дочь, и на минуту не подумала о ее счастье?

Но счастье дочери Мелек-Тадж-ханум видела как раз в браке с шахзадэ. Она считала, что Мэин заблуждается, а она и ее муж – правы... Мелек-Тадж-ханум ничего не понимала в житейских делах и полагала, что от жениха требуется только одно качество – быть богатым, а все остальное приложится. И ей казалось, что Мэин по молодости и по глупости просто сама не понимает своего счастья: ум ведь приходит с годами.

Вечером они выехали и через двадцать четыре часа, без всяких столкновений с «безбожными» наибами (что касается наиба Кушке-Насрет, то она прямо назвала его «баби»), добрались до Тегерана. В восемь часов вечера на следующий день карета стояла уже во дворе дома Ф... эс-сальтанэ, и выбежавший навстречу Риза-Кули почтительно отворял дверцу.

Дав сурчи последний анам и спросив «дома ли ага?», Мелек-Тадж-ханум пошла в комнаты и уже на лестнице встретилась с Ф... эс-сальтанэ.

Поздоровавшись, он сказал:

– Мэин серьезно заболела. Уже три раза созывали консилиум врачей.

Мелек-Тадж-ханум бросилась в комнату дочери. Мэин лежала на кровати, а сидевшая возле нее горничная обмахивала ее веером.

Увидев мать, Мэин сказала:

– Хорошо. Быстро ты приехала! Ну, что, похоронили его?

И тотчас же громко захохотала. Бедная Мэин сошла с ума.

Глава двадцать шестая
КУРИЛЬНЯ ОПИУМА

Между двумя большими базарами – базаром бельевого товара и базаром башмачников – спрятался почти пустынный переулок под названием «переулок Четырех рядов». Только в конце его есть несколько лавок. Со стороны бельевого базара – мелочная лавочка, кавеханэ да парикмахерская, а с другой стороны – лавка башмачника.

Переулок этот, соединяющий оба базара, идет не прямо, а каким-то странным изгибом, так что, чтобы попасть из базара Оросидузов на базар Бяззазов, приходится, дойдя до середины переулка, поворачивать вправо, а через каких-нибудь сто шагов снова поворачивать влево. Если смотреть сверху, переулок этот напоминает собой ступеньку. В средней его части, занимающей пространство в сто шагов, есть дом с крошечной дверью, порог которой лежит ниже уровня улицы, так что, входя, приходится спускаться и наклоняться.

Войдя в дверь, попадаешь в узкий коридор, длиной в четыре-пять заров, а оттуда – во двор, на котором с северной стороны стоит старинной постройки дом. В центре дома зал, по сторонам которого расположены две боковые комнаты, каждая с тремя дверьми (одна побольше – посредине, две маленькие – по бокам, служащие и для входа и для освещения). Двери эти из темного ветхого дерева, застекленные в верхней части мелкими цветными стеклами. Рамы – «уриси», сплошь из мелких цветных стекол. Перед боковыми комнатами – низенькие крылечки.

Была ранняя осень. При порывах ветра с деревьев падали на землю уже пожелтевшие листья.

На улице перед маленькой дверкой стоял рослый красивый молодой человек в потрепанном платье. Впрочем, одежда его только на первый взгляд казалась потрепанной и бедной, присмотревшись же, можно было увидеть выглядывавшие из-под сэрдари рукава тонкой рубашки с запонками, сделанными из золотых монет. Весь облик его выдавал в нем тегеранского франта, нарочно напялившего этот скромный сэрдари. Молодой человек чего-то выжидал, должно быть старался улучить минуту, когда прохожих станет меньше или и вовсе не будет, чтобы юркнуть в калитку.

Зачем эти предосторожности?

Человечество создало много привычек и обычаев. Одни из них общи для всех, другие – свойственны одному какому-нибудь народу. И часто приходится замечать, что обычаи одного народа противоположны обычаям других. В Персии, например, снять шапку в присутствии старшего считается невниманием и неуважением к нему, а в Европе, наоборот, за неуважение будет сочтено, если кто-нибудь в присутствии старшего будет стоять в шапке.

То же самое с папиросами. Кажется, если курить вредно, то это вредно всем, тут нет старших и младших. Однако в Персии старшие могут курить в присутствии младших, а если младший закурит в присутствии старшего, то тот сейчас же усмотрит в этом неуважение.

Много в мире привычек и обычаев, и есть среди них и хорошие.

Но с какой удивительной легкостью они исчезают!

Стоит кому-нибудь поступить против общепринятых правил и убедиться, что мир от этого не перевернулся и ничего не случилось, люди тотчас же начинают подражать ему и мало-помалу перестают стесняться и дурных привычек.

Разве в наше время кто-нибудь стесняется постучаться в публичный дом?

Дом в переулке Четырех рядов тоже принадлежит к числу домов, входить в которые стыдно. Дом этот – ширэханэ, то есть такое место, где персы пускают на ветер свою энергию и мужество, превращая их в терьячный дым.

В те дни ходить в такие дома стеснялись гораздо больше, чем сейчас. Но правительство, собирающее огромные налоги с опиума и поощряющее курение, заботится о том, чтобы это стеснение исчезло.

Наш молодой человек был «ширэй», то есть привычный курильщик ширэ.

Чтобы покурить ширэ, нужно отправиться в ширэханэ, потому что достать где-нибудь ширэ и накуриться у себя дома нельзя; только для некоторых ашрафов ширэ, бывало, тайно доставлялся на дом.

Молодому человеку не хотелось, чтобы кто-нибудь его увидел. Но, на его счастье, переулок опустел. Он быстро вошел в калитку.

В это время на повороте переулка появился другой молодой человек в потертом черном сэрдари и войлочной шапке. Без всяких предосторожностей он вошел в ширэханэ.

Первый, как только вступил во двор, сейчас же направился в тот угол, где на возвышении стояла чайная посуда, самовар и сахар, и, обратившись к кавечи – хозяину кофейной, сказал: – Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь видел. Есть отдельная комната? Покажи.

Кавечи, который в эту минуту, сняв шапку, почесывал выбритую макушку головы, тотчас же сообразил, с кем он имеет дело, и тихонько сказал:

– Пожалуйте!

Проводив гостя до левого крыльца здания, открыл дверь и пригласил его войти в боковую комнату.

Это была крохотная комнатка, со стенами, выкрашенными в синий цвет, с грязным килимом, вся загаженная и зловонная. На полке в стенной нише стоял «фанос» – фонарик, употребляемый для раскуривания ширэ.

Молодой человек уселся, скрестив ноги, на килиме и приказал:

– Дай два катышка ширэ по полмискаля.

Кавечи ушел. Молодой человек задумался.

«До чего меня довели, негодяи! Ну, да сам виноват, слишком уж я вкурился... Теперь я вынужден курить».

Молодой человек, чувствуя сильнейшее желание скорее затянуться ширэ, начинал уже терять терпение. Его охватывала слабость и глубокая усталость. Дверь отворилась.

Он был удивлен: вместо кавечи на пороге появился кто-то незнакомый.

Вошедший кивнул, сказал «салям», а затем заявил:

– Господин Али-Эшреф-хан, у меня есть к вам дело. И так как я не мог найти лучшего места для разговора с вами, я попросил кавечи повременить немного с ширэ, чтобы я мог сказать вам, в чем дело.

Али-Эшреф-хан был поражен: «Кто это? Откуда он его знает? На каком основании явился сюда, даже не постучавшись и не спросив разрешения войти?» Впрочем, он сразу успокоился: ведь здесь же дом, где собираются курильщики ширэ, здесь Тегеран, здесь, наконец, Персия. Здесь еще не привыкли к подобным тонкостям.

Он сердито ответил:

– Ты видишь, я пришел сюда курить ширэ. Прошу оставить меня в покое. Уходи отсюда! Тем более, что я ни разу тебя не встречал и не понимаю, какое у тебя может быть ко мне дело.

Не обращая внимания на этот тон и не собираясь, видимо, очищать «поле сражения», вошедший сказал:

– Вы меня не знаете, это верно. Но я-то вас знаю. Я уже назвал ваше имя, а теперь, если позволите, я вам доложу и все остальное, что мне о вас известно. Вы занимали в Исфагане пост заведующего и два месяца тому назад приехали в Тегеран. Раньше в Тегеране вы были заведующим счетным отделом в министерстве. Я знаю также, каким способом вы так скоро повысились из помощников в заведующие.

Недоумение первого гостя продолжалось недолго – неожиданный собеседник его сейчас же прибавил:

– Вы удивлены, не понимаете, кто я такой и откуда я добыл все эти сведения? Так разрешите представиться. Мое имя Ферох. А что касается сведений, то случилось, к счастью, так, что я встретился с женщиной, которой вы пользовались для своего возвышения и на чьем позоре вы построили свое благополучие. Вы знаете, конечно, о ком я говорю?

Али-Эшреф-хан побледнел. Он чувствовал, что его охватывает дрожь. Он не знал, что сказать. Ферох, очевидно, знает все. Отказываться, притворяться непонимающим было невозможно. Придав себе храбрости, Али-Эшреф-хан сказал:

– И все-таки, сударь, даже после всех этих слов, я не понимаю, что вам нужно. Я уже сказал вам: я должен курить. Не угодно ли вам выбрать другое время? Тогда пожалуйте ко мне и мы можем поговорить по этому вопросу.

Ферох ответил:

– Ну, нет, ага. Вам придется пожертвовать своим временем и выслушать то, что я имею вам сказать.

Но, прежде чем мы услышим, что сказал Ферох, и что произошло между ним и Али-Эшреф-ханом, нужно выяснить, как они оба очутились в этом месте и какие происшествия этому предшествовали.

* * *

Все это происходило, приблизительно, через десять месяцев после того дня, когда Али-Эшреф-хан подло и гнусно выбросил из дому Эфет.

Али-Эшреф-хан принадлежал к числу людей, которые, не стыдясь, предпочитают всему на свете чувственные удовольствия, разврат и веселое времяпрепровождение в обществе женщин известного рода. В обнимку с женщиной распивать бутылку за бутылкой и вообще, как он говорил, «жить в свое удовольствие», это было лучше всего в жизни.

Так как к тому же он не любил входить в большие расходы, считая расточительность «недозволенной», то для утоления страсти он брал себе сигэ, а через неделю или через месяц заменял ее другой, «освежая» таким образом свое ложе.

Вечером того же дня, когда он перевез несчастную Эфет в дом Шах-Баджи, он собрал вокруг себя кучу своих новых исфаганских приятелей – людей одинаковых с ним взглядов – и предложил им устроить пирушку, повеселиться. Решено было, что они поедут прогуляться в Джульфу, под Исфаганом. Туда же были приглашены и несколько опытных исфаганских прелестниц.

Такие пирушки стали повторяться раза по три-четыре в неделю. Хорошо известно, что, где алкоголь, там и терьяк. Начинается обычно с того, что выпивают бокал-другой вина. Потом, когда бокал-другой уже не производят действия, выпивают подряд несколько бокалов. Наступает день, когда и бутылка вина не оставляет никакого впечатления. С этого дня человек, если он в Англии, начинает пить виски, а если в Персии – арак, то есть виноградную водку.

Наконец в один из дней почему-то под рукой не оказывается водки. Тогда кто-нибудь из друзей-приятелей указывает способ, как прогнать похмелье: надо покурить терьяку. При этом советчик клянется самыми страшными клятвами, что терьяк излечит от серьезного нездоровья, а действует, как вино.

Тогда впервые выкуривается трубочка терьяка. Одна трубочка. Но «кейф», который она принесла, уже не выходит из головы: его нельзя забыть.

На другой день трубочку повторяют. Потом, в один из дней, выкуривают две. И так с каждым днем все больше и больше. Кладут все больше терьяка. Наконец приходят такие дни, когда и целые мискали опия оказываются бессильными прогнать вчерашнее терьячное похмелье.

Тогда кто-нибудь из друзей-приятелей советует попробовать ширэ. О, эти друзья-приятели!

Так было и с Али-Эшреф-ханом. В шесть месяцев он стал убежденным терьяккешем и самым отважным образом выкуривал по четыре мискаля опия в день. Наконец однажды кто-то из друзей пригласил его к себе и предложил ему выкурить один мискаль ширэ. Он, в неведении своем, принял это угощение, как принимают в жаркий летний день стакан шербета. А еще через два месяца Али-Эшреф-хан превратился в ширэя. Но так как он был в Исфагане раисом, то ему не приходилось посещать ширэханэ: ему приносили курево на дом.

Приятели всегда толпились вокруг него, развлекаясь за его счет до отказа.

И вот однажды случилась история. Али Эшреф-хан поступил наперекор воле некоторых особ, известных каждому исфаганцу и каждому бывавшему в Исфагане человеку, не принял рекомендательного письма одной из этих особ.

Вечером того же дня возле управления... собралась толпа подонков и скандалистов, а во главе их какой-то шейх. Обмотав вокруг шеи конец чалмы и размахивая привязанным к палке поясом, шейх кричал:

– О, эти тегеранцы! Где это видано, чтобы так мучить бедных жителей? Чуть не каждый день присылают к нам какого-нибудь безбожника в начальники. Хотят и нас безбожниками сделать!

И, взобравшись на возвышение, говорил:

– Если ажаны и жандармы вздумают вам помешать, вам разрешается их убить, потому что они поступают против законов религии и, следовательно, принадлежат к числу неверных.

И толпа невежественных людей, не понимая, что ислам, на защиту которого зовет их шейх, тут ни при чем, а что замешаны только интересы шейха, которому нанесли какой-то ущерб, – во имя ислама, напала на управление, чтобы его поджечь.

Через четверть часа о нападении и об агитации шейха узнало жандармское управление и отправило на выручку конный отряд. Жандармы пытались рассеять толпу, но это не удалось: в мозгу этих людей прочно засела уверенность в нарушении ислама, они были убеждены, что управление «Х» – безбожное учреждение, созданное правительством специально для распространения несчастья, и отказывались двинуться с места.

А шейх, окруженный толпой, стоя на возвышении, все проповедовал, поощряя толпу разнести и поджечь управление и истребить нечестивых жандармов. И толпа все распалялась и продолжала наступать.

Жандармам совсем не хотелось направлять винтовки на толпу, тем более, что начальник сказал, что эти люди ни в чем неповинны; что они являются орудием в чужих руках и поэтому им не следует причинять зла.

Оставалось одно: пригрозить фанатикам. И, чтобы пригрозить и напугать толпу, жандармы взяли винтовки наизготовку.

Как раз в этот момент какой-то отъявленный исфаганский лути, считавший, что быть убитым в этой свалке – значит попасть прямо в рай, подбежал к одному из солдат, выхватил у него из рук винтовку, быстро накинул на шею свой пояс и с помощью товарищей потащил полузадушенного жандарма волоком в толпу.

Бедный солдат пал жертвой демагогии и корыстолюбия ахондов.

Дальше медлить было нельзя. Жандармы подняли винтовки и дали залп в воздух. Не прошло и пяти минут, как на месте не осталось уже ни одного из этих глупцов. Но дело свое они сделали: в бессмысленном озлоблении они удавили солдата.

Кто ответствен за такие действия? Не те ли, что считают нужным держать народ в невежестве, что противятся распространению просвещения, видя в нем ущерб своим интересам?

Дело на этом не кончилось. Шейх, который от страха бежал бегом четверть часа, прибежал в конце концов в дом одного из агаян[6]6
   Агая – множественное число от ага. В данном случае оно означает высших духовных особ, муджтеидов, которых, преимущественно, называют агаэн, господа.


[Закрыть] и там засел. Чувствуя, что у него не хватит власти добиться своего, разрушить и сжечь управление, он решил прибегнуть к другому средству. Разделив своих приверженцев на две части, он притащил одних в дом ага, где они уселись в бест, других – направил в телеграфханэ – требовать по телеграфу немедленного удаления и наказания Али-Эшреф-хана.

И центральное правительство, которое во всех подобных случаях неизменно обнаруживает свое ничтожество, немедленно прислало Али-Эшреф-хану телеграмму следующего содержания:

«Ввиду необходимости вашего личного присутствия на заседании и дачи некоторых объяснений по ряду вопросов с получением сего срочно сдайте управление помощнику и выезжайте в Тегеран».

Вечером в тот же день, когда пришла телеграмма, Али-Эшреф-хан уже ехал в Тегеран, а скандалистам и черни было объяснено, что он давно занимался всякими художествами, вплоть до воровства и казнокрадства, и они поняли, что центр, даже этот испорченный Тегеран, готов исполнять требования уважаемого духовенства.

Через двадцать четыре часа Али-Эшреф-хан был в Тегеране. Побывав в управлении, он убедился, что никакого заседания не предстоит. Начальник обнадежил его: «Управление ценит его заслуги и в ближайшем будущем даст высшее назначение».

Прошел месяц. Али-Эшреф-хан все сидел в Тегеране без дела. Хождение в управление не давало результата: его не зачисляли на должность. К несчастью, хезретэ-Ашраф был за границей, другой министр, вследствие отставки, предпочитал домашнее уединение. Эфет больше не было при Али-Эшреф-хане (впрочем, он мог найти еще много Эфет и много охотников до Эфет).

Ширэ он не бросил. И так как в Тегеране он уже не был раисом, то, чтобы покурить, он был вынужден, переодеваясь, ходить по ширэханэ разных кварталов.

И в этот день он забрел в переулок Четырех рядов.