Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Глава двадцать седьмая
АРЕСТОВАННЫЕ

Со дня «ку-д'эта» прошла неделя. Действия нового премьера внушали самые лучшие надежды. Молодежь и прогрессисты поздравляли друг друга, видя, что все их мечты исполняются. Вмешательству ахондов в государственные дела был положен конец, сеиды-политиканы сидели в тюрьме; продолжались аресты ашрафов.

Ашрафские перья не бегали больше по бумаге, выписывая строки тоусиэ, устраивавших на службу невежественных вельможных сынков и всяких «протеже»: теперь тоусиэ не помогли бы. Всех этих людей ждала тюрьма или иное наказание.

Население было довольно. Одно только было непонятно: что удерживало нового премьера от расправы? Передовые круги мечтали об уничтожении всех этих прогнивших ашрафов, никогда не задумывавшихся о благе народа. Но и представители передовых кругов не могли ничего сделать: расправа откладывалась со дня на день. В один из этих дней, вечером, в верхнем зале здания Казакханэ находилась группа людей, имевших между собой то общее, что все они были ничтожества и негодяи. Лица эти, среди которых были люди в белых и черных амамэ и в низеньких и в высоких шапках, были те самые, что были схвачены в первый день «ку-д'эта».

В углу зала какой-то сеид все время читал молитвы, произносил «эста-ферулла» и клялся, что премьер неверный... Обращаясь к человеку в белой амамэ, он сказал:

– Все эти шахзадэ столько нагрешили, что они, конечно, в рай не попадут. Мы одни с тобой там имеем местечко. Мы уподобимся святым мученикам. А поэтому следовало бы нам прочесть сейчас отходную.

И они начали вдвоем читать молитву на исход души. Некоторые засмеялись, а сеид рассердился.

Но отходная была в самом разгаре, прерывать ее было нельзя, и сеид только про себя давал клятву, в случае, если спасется от неминучей смерти, начать действовать против нечестивцев, решительно повернуть иранцев назад в царство тупости и невежества и сделать так, чтобы даже отдаленнейшим потомкам не могла бы угрожать опасность со стороны какого-нибудь ученого молодца.

В другом углу коротышка-шахзадэ вместе с кучкой других занимался бросанием костей. Ему не везло. Держа в руке игральную кость и вспоминая, как он держал когда-то в Лондоне бокал с вином и произносил тост за независимость Ирана, он говорил:

– Правду говорят, что жизнь имеет лицо и изнанку. Вот лицо, а вот и изнанка.

Другой шахзадэ, седой старик, стонавший от подагры, поминутно вскрикивал:

– Эй, эй, люди!

Но ответа не получал, «люди» не появлялись. И, так как крик его надоедал другим, какой-то арестованный депутат сказал ему:

– По-видимому, ваше высочество совсем позабыли, что находитесь не под своей высокой кровлей, а в преддверии к виселице.

Старый шахзадэ побледнел.

– Как вам не стыдно, как не совестно!

И, вздохнув, добавил:

– Да, вот награда за всю мою долголетнюю службу. Вот уж, действительно, у этих людей нет ничего святого.

Один из закоренелых ашрафов, часто бывший в губернаторах, громко басил из угла, где он устроился:

– Все, что мы терпим, из-за самих себя терпим. Я с самого начала говорил: «Не занимайтесь тем, чем не следует, не знайтесь с европейцами, не отменяйте старину, пусть мы останемся такими, как раньше были». Не хотели?! Европейцев принимали, вино да шампанское глотали, в газетах расписывали, дипломатию выдумывали, гражданский суд ввели, ноги да руки резать. Как мы резали, плохо вам показалось, хезрет-э-ага для вас грязен стал – в парламенты играли, конституции разводили, кипяченую воду пили, вспрыскивания делали, – вот, довспрыскивались! Что смотрите? Конечно, вы во всем виноваты!

Все от стыда опустили головы.

Нарушил тишину сеид.

– Это ты истинно говоришь. Но не забудь и того, что бог сказал: «Муки и испытания ниспошлются тем, кто не привязан к сему миру». Угодники-то не меньше нас страдали и в узилищах сидели.

При последней фразе все прослезились, а некоторые воскликнули:

– Обещайте, ага, что за муки этой тюрьмы мы действительно получим место в раю!

От обещания сеид уклонился, однако привел несколько хадисов, вселяющих некоторую надежду.

Как изнежены были эти люди! Один жаловался:

– Негодяи не дали мне даже заглянуть в детскую. А что, если слуги простудят детей, в этакий-то холод?

Ему откликнулся другой – старичок, известный под кличкой «кандидата в премьеры»: каждый раз, когда рушилось правительство, он шумно хлопотал о премьерстве и получал его, но тотчас же сходил с круга и снова становился кандидатом.

Он говорил:

– Да разве они понимают, что такое благодарность. Они забыли даже все те труды и заботы...

Коротышка-шахзадэ закивал сочувственно головой. Но это сочувствие вызвало у «кандидата в премьеры» только раздражение.

– Ты-то чего! Ты, брат, еще зелен, а зеленый виноград – не виноград. Когда я работал, ты еще, как говорится, под стол пешком ходил, и тебя в игру не принимали.

Эти обидные слова задели старого отца коротенького шахзадэ. Он посмотрел, сердитыми глазами на «кандидата в премьеры» и сказал:

– Ты слишком много себе позволяешь. Ты моего сына не оскорбляй. Он еще со времени своего керманского губернаторства настоящим «виноградом» стал, а ты говоришь...

Сам шахзаде, впрочем, невзирая на защиту своего отца, признал, что приобрел вес только со времени «договора».

«Кандидат в премьеры» продолжал:

– Я проделал огромную работу, я добился конституции, я истратил на это все отцовские деньги, и вот благодарность этих людей.

Утешая его, сеид сказал:

– Зачем скорбишь? Я говорю: «К лику семидесяти двух мучеников и угодников сопричтешься».

Это общество арестованных представляло собой своеобразную человеческую окрошку: тут были прогрессисты и приверженцы старины, конституционалисты и монархисты. Одни были грязны и грубы, другие – опрятны. Были тут «истинные» мусульмане, хвалившиеся, что за всю жизнь ни над кем не учинили насилия, не обижали крестьян, заботились о сиротах и считали всякую измену родине за грех. Эти часто, по вечерам, просили сеида прочесть главу из роузэ, надеясь, что, может быть, после того, как они хорошенько поплачут, один из мучеников явится им ночью во сне и объяснит, за что они терпят такое божеское наказание.

Сеид соглашался и читал роузэ. Слушая его, «истинные мусульмане» плакали и били себя по голове.

Когда сеид упомянул о «семидесяти двух мучениках», шахзадэ с той же быстротой, с какой, бывало, считал английские фунты стерлингов, сосчитал присутствующих и сказал с грустью:

– К сожалению, нельзя приравнять нас к мученикам: нас всего только пятьдесят восемь.

Впрочем, была надежда, что число это возрастет и до семидесяти двух, так как уже подъезжали их хорасанские и керманшахские товарищи.

Один из арестованных, который, говорят, имел какую-то особенную должность при дворе Музаффер-эд-дина и был генерал-губернатором одного из округов, воскликнул:

– А я в чем виноват! Я, который хотел составить кабинет из всех бывших премьеров, чтобы сразу сдвинуть жизнь страны с мертвой точки. Меня за что?

Бедняга всякий раз, когда падал кабинет и нужно было составлять новый, посылал шаху через товарищей обещание дать тридцать тысяч туманов и выдвигал свою кандидатуру.

Да! В этой стране, где молодежь пренебрегает образованием, добивается должности лестью и прихлебательством, всякий невежда мог считаться великим политиком.

Хотя арестованных было много, обнищавший от их дармоедства народ считал, что компания была еще не в полном сборе. И в самом деле, там еще многих не хватало. Не было налицо самых явных бездельников и столпов невежества, не было каторжников-губернаторов. Не попали туда и не одобрявшие просвещение депутаты, базарные демогоги и всякие казнокрады.

Но что делать! Премьер, взявший на себя такое дело, как освобождение народа, рассчитывал на помощь самого народа. А разве наш благородный шеститысячелетний народ способен хоть на одну минуту сбросить с себя лень и неподвижность?

В общем, нашим арестованным «друзьям отечества» жилось невесело.

Каждый из них был здесь лишен какой-нибудь приятности.

Одному не хватало его сигэ, которую он привык тиранить в долгие ночные часы, другой лишился возможности покуривать терьяк, приговаривая, что у него «зуб что-то заболел», третий жаловался, что у него нет молитвенника, сеид тосковал по своей козьей шкуре, сидя на которой он втирал очки народу, а маленький шахзадэ жалел, что у него нет под руками счетов лондонского банка и он не может подсчитать проценты, наросшие на его фунты стерлингов: он успокаивал себя тем, что управляющий позаботится, чтобы все было в порядке.

В тот вечер, когда мы зашли их навестить, наши «уважаемые» арестанты много плакали: сеид в этот вечер читал роузэ с таким чувством и вложил в это дело столько изощренности, что каждый из слушателей невольно отождествлял себя с кем-нибудь из мучеников.

Все были подавлены, все плакали. Еще бы, легко ли гибнуть без вины?

В голодный год во время мировой войны лилось тоже много слез. Тогда они прикрывали глаза дымчатыми очками, чтобы не видеть бедняков, умирающих на улице.

А их заботы о жертвах военного разгрома и грабежей в Урмии и о погорельцах Амоля? Они проявили такую энергию, что собранные пожертвования исчезли здесь же, на месте, в Тегеране. Как же было не омрачиться этим народным печальникам? Они, и вдруг, – под арестом! Как? Почему? На каком основании? И кто сделал это с ними? Какое-то ничтожество, безродный честолюбец сеид, явившийся неведомо откуда.

Здесь можно было дойти и до кощунственных сравнений себя самих с мучениками за веру.

Старый «великий» шахзадэ, обнимая своих двух сыновей, говорил:

– Неужели бог разлучит меня с вами, как Мослема с его двумя сыновьями?

А сеид, читавший роузэ, успокаивая его, предлагал:

– Вручи их мне, я возьму их с собой в рай...

И шахзадэ то плакал и целовал руку сеида, то разражался злобой. Темнело. И темнота еще усиливала грусть. Опираясь головами о стену, заключенные думали каждый о своем, и каждый видел уже перед глазами свой последний день и перекладину виселицы. Было тихо. Изредка слышалось только чье-нибудь рыдание.

– Ужин, ужин, – крикнул вдруг вошедший офицер. Увидев их заплаканные глаза, он, смеясь, сказал:

– Ну, и мастер же господин сеид-ага роузэ читать!

Сеид тотчас ответил:

– Причем здесь мое невыразительное и немощное чтение? Просто люди страдают...

Домашнее хозяйство хезрет-ашрафов, хотя они сидели под арестом, шло по-прежнему. Его вели мажордомы и управляющие. Ловкие управители умело успокаивали домашних и сумели внушить всем ашрафским слугам твердую уверенность, что за их господами стоит «сам бог», и, следовательно, какой-то там выскочка, – сеид с горстью казаков, – ничего не посмеет с ними сделать. Камердинерам, лакеям аккуратно передавались «политические новости»: то сообщалось, что сеид-премьер сам ходил к «господам» в Казакханэ и извинялся в своем недостойном поступке, объясняя его только необходимостью защиты религии, то объявлялось, ко всеобщему сведению, что господ через два-три дня с почетом отпустят домой.

Работали полным ходом и господские кухни. И каждый вечер слуги, поставив на головы огромные подносы с изысканными блюдами, отправлялись к месту заключения, в Казакханэ. Так было и в этот вечер. Когда офицер, войдя, сообщил, что ужин готов, были принесены огромные подносы, и несколько казаков поставили посреди зала блюда с ароматными кушаньями, запах которых пробуждал аппетит.

И аппетит пробудился. Не успели еще затихнуть шаги офицера, как сеид, вытерев горькие слезы рукавом одежды, потянул носом, окинул взглядом скатерть и сказал:

– Пока вы подойдете, я благословлю кушанья...

Погрузив руки в середину плова, он вывалил себе на тарелку хорошую порцию риса, опрокинув на него посудину с хорешем, принесенным из дома шахзадэ Н.., и с аппетитом занялся ужином. Арестованный, который плакался, что у него нет молитвенника, боясь, как бы кто-нибудь другой не захватил освященный благословенными руками ага соусник, в котором осталось еще немного жиру, поспешно высыпал туда горсть риса и, повторяя молитвы, принялся есть.

Мало-помалу подошли остальные. И хотя сердца их были сокрушены, но кушанья были так вкусны, что они не могли их не съесть.

Некоему шахзадэ, обитателю северного квартала, принесли большое блюдо плова. Сеид и некоторые другие съели уже немного риса с краев блюда. Самый центр оставался, однако, нетронутым. Шахзадэ сунул в него ложку и хотел положить себе плова, как вдруг с ложки на тарелку с глухим стуком упал какой-то предмет.

Удивленный шахзадэ взял его и увидел, что это маленькая картонная коробочка. Все были заняты едой, и шахзадэ без помех раскрыл коробочку. В ней оказалось письмо.

В это время маленький шахзадэ случайно увидел коробочку и спросил:

– Хезрет-ашраф, изволите принимать пилюли?

Все арестованные взглянули на шахзадэ из северного квартала.

А он, вытащив из коробочки письмо, сказал, улыбаясь:

– Ну, как будто веет надеждой!

Все застыли без движения. Рука сеида, протянувшаяся, чтобы взять сливового хореша, осталась в соуснике, а в горле «претендента на премьерство» застрял кусок, который он собрался проглотить.

Что это было за письмо?

Глава двадцать восьмая
ДАЖЕ БОЛЬШЕ СЕМИДЕСЯТИ ДВУХ

Снова утро, снова восходит солнце, и снова мы входим в комнату, в которой спят люди. Но на этот раз уже не муж с женой вроде Хаджи-ага с Секинэ-ханум.

Комната, куда мы входим, наполнена храпом целой компании людей, разлегшихся возле корси. Люди эти все разные: кто с бритой головой, кто с густыми волосами, кто с выбритым подбородком, кто подстрижен в скобку. Им, как и Хаджи в то утро, не хочется читать намаз: только один из них, встав с час тому назад, проговорил два-три стиха намаза и снова завернулся в одеяло. Он приглашал и других, но услышал в ответ:

– Ничего, разик можно и пропустить намаз, ничего с нами не сделается.

Не одобряя их, он сказал про себя:

«Ну, и эти ни во что не верят. Что будет с нашей родиной?»

Это был тот самый базарный человек, что сначала радовался аресту ашрафов, а потом сам себя за это проклинал.

Наконец, около одиннадцати часов утра, пришел из эндеруни хозяин дома. Видя, что гости заспались, он бесцеремонно сказал:

– Ага-Мирза, нечего сказать, сильно вы спите! Если вы будете так нежиться да спать, когда придет время действовать, то нас можно будет поздравить с успехом.

Ага-Мирза, высунув голову из-под одеяла и протирая глаза, сказал:

– Видно, что вы меня еще не знаете. Я, когда «кабинет договора» пал, за два часа собрал шестьдесят четыре человека, тридцать извозчиков нанял – в Сахебкранийе ехать, просить его величество от имени народа о сохранении кабинета.

– Это я знаю, знаю, как ценно ваше участие, когда надо поддержать кабинет или свалить его. Только я боюсь: а вдруг вы, не дай бог, именно теперь, когда присоединились к нам, ослабеете и, заспавшись, не сумеете сделать ничего путного?

Ага-Мирза, усмехнувшись, сказал:

– Ну, уж нет, дорогой. Ага-Мирза-часовщик – всегда Ага-Мирза-часовщик.

Хозяин дома, то есть Али-Реза-хан, успокоился:

– Ну, дай тебе бог! А я только этого от тебя и жду.

Сну пришел конец. Один за другим гости поднимались, оправдываясь друг перед другом, что не читали намаза. Что греха таить: жульничали друг перед другом.

Когда принесли чай и завтрак, Али-Реза-хан сказал, обращаясь к ним:

– Хорошие сны мне ночью снились: будто бы все арестованные уже освобождены и мы собрались в каком-то большом дворце, торжествуем и бросаем им букеты цветов.

И добавил, что он, вообще говоря, редко видит сны, а если видит, то они всегда сбываются.

Ага-Мирза-Шейх-Мохаммед-Хусэйн, именовавшийся Р... эс-шарийе, поддержал его, процитировав хадис, утверждающий, что сны, которые снятся под пятницу, всегда в руку.

Позавтракали. Али-Реза-хан произнес:

– Вчера, господа, мы демонстрировали наше единодушие в вопросе об освобождении наших уважаемых заключенных. Я уверен, что теперь мы не преминем с такой же энергией приступить к действию.

Его поддержал Ага-Мирза-Шейх-Мохаммед-Хусэйн, помнивший обещание Али-Реза-хана относительно председательства в Верховном суде, пояснил всю важность этих действий с точки зрения религиозной. Несчастный базарный, веривший в шейха, тоже присоединился. Студент не имел своего мнения. А дядя Таги рисовал себе прелести ожидаемого губернаторства Савэ.

Так как никто не возражал, было решено поручить Али-Реза-хану уведомить арестованных о состоявшемся собрании, чтобы скрасить им остающиеся несколько дней заключения, а то как бы, чего доброго, с горя не погибли.

Взяв перо, он быстро набросал несколько строк и прочел вслух.

«Ваши святейшества! Ваши превосходительства! Вот уже несколько дней, как нам, вашим рабам, не светит больше солнце вашей лучезарности, вот уже несколько дней, как мы, несчастные, находимся вне сени ваших священных особ. Поистине можно сказать: с тех пор, как этот авантюрист, в сане сеида, позволил себе тиранически захватить высочайший пост в государстве, все двери счастья для нас закрыты!

Нет ничего удивительного, что жизнь народа, – для которого вы – то же, что душа для тела, для которого вы – как кровь, бегущая в жилах, – стала невыносимой.

Вы, может быть, уже осведомлены о том, что население хотело уже, облачившись в траурные одежды, устроить по этому поводу вторую «ашурэ», но что можно сделать, когда авантюрист сеид так зажал со всех сторон наш шеститысячелетний народ, что он не в состоянии пошевелиться. Несмотря на это, мы, преданные вашим священным особам, испепеленные горем люди, готовые послужить отечеству, собрались и создали организацию для спасения ваших благородных особ, для спасения чести иранского народа, для спасения ислама.

И уже веет надеждой! Мы все готовы на самопожертвование. Готовьтесь: день исполнения этого близок.

(Подписано) Партия Литейщиков Свинца»

Слог Али-Реза-хана понравился всем. Возражений не было, и текст был принят. Дав слово во что бы то ни стало доставить заключенным это послание, Али-Реза-хан еще раз призвал собравшихся к энергичным и быстрым действиям.

Так как вопросов больше не было, а, с другой стороны, «борцам» нужно было отправиться на работу, добывать для своих семей пропитание, то, поблагодарив хозяина за гостеприимство, они начали один за другим расходиться. Ага Р... эс-шарийе, у которого не было дела, так как это был не сезон роузэ, остался.

– Видел? – сказал ему Али-Реза-хан. – Все готовы оказать содействие. Не все они, конечно, за это что-нибудь получат, но мы-то с тобой получим.

И доверительно прибавил:

– Я при них не хотел подписывать этого письма, потому и решил подписать от имени общества, но я считаю, что надо подписать здесь наши имена, чтобы было известно, кто больше всех старался и кого надо вознаградить.

Согласившись с ним, Ага-шейх Р... эс-шарийе подписал переписанное набело послание.

– Только уж, пожалуйста, при посылке будьте осторожнее, а то как бы мои домашние, оставшись без дачи в Шимране, не остались и без кормильца.

Вместо ответа Али-Реза-хан указал ему на свою подпись.

Ага-шейх поднялся, всунул ноги в туфли и ушел.

Оставшись один, Али-Реза-хан задумался. У него были хорошие отношения с большинством управителей и поверенных ашрафов: и дни, когда ашрафы получали назначение в министры или в премьеры, он всегда первым приходил их поздравить. Но теперь ему нужен был самый «доверительный» из всех них. В конце концов он остановился на управляющем шахзадэ из квартала Ш... Он вышел, нанял извозчика и поехал к нему.

По счастливой случайности, когда он подъехал, управляющий стоял у ворот. Он тотчас же узнал Али-Реза-хана, но никак не мог объяснить себе, зачем он приехал.

«Лизоблюды, вроде него, в эти дни обегают дома арестованных за тысячу шагов».

– У меня важное дело, – шепнул ему Али-Реза-хан, отгадав его мысли, – надо с вами поговорить.

Слегка удивленный, управляющий повел его в свою комнату, находившуюся поблизости от входа.

Али-Реза-хан хорошо знал управляющего. Он знал, что, если бы все самые законные суды объявили, что вся собственность хезрет-акдеса, его хозяина, является результатом грабежа, насилия и взяток, этот управляющий не согласился бы с этим и продолжал бы считать ее священной и оберегать ее, как и самое священную особу хезрет-акдеса. С этаким человеком можно было говорить без обиняков. И он сказал:

– Есть группа людей, удрученных и возмущенных настоящим положением, которые решили спасти арестованных. Они постановили послать заключенным весточку, дать им понять о своих настроениях и чувствах. Они желают знать, не возьмете ли вы на себя передать эту весточку.

Откашлявшись, управляющий ответил:

– Я же знал! Я знал, что иранцы не могут оказаться неблагодарными, что придет день, когда они оценят заслуги столпов государства и поймут, каким оскорблением для всего исламского мира является этот арест. Слава богу, я оказался прав, и Ирану не придется краснеть перед иностранцами. Однако горе в том, что с арестованными никак нельзя говорить: свидание разрешается только в присутствии офицера.

– Я это знаю, – ответил Али-Реза-хан. – Но речь идет не о разговоре. Надо передать письмо.

– Если нельзя разговаривать, то как же передать письмо?

Али-Реза-хан засмеялся.

– Сразу видно, что вы не читаете романов. Такие вещи происходят повсюду в мире, и за границей всегда сносятся с арестованными письмами. Представьте себе, что подобно тому, как заключенным в Бастилии посылали в тортах ножи и напильники, мы тоже вложим наше письмо, ну, скажем, в плов.

Управляющий, удивляясь догадливости Али-Реза-хана, сказал:

– Да, конечно. Мы каждый вечер посылаем хезретэ-акдесу плов. Положим туда письмо и пошлем.

Али-Реза-хан обрадовался. Обрадовался и управляющий, рассуждая, что по освобождении хезретэ-акдеса ему скорее удастся удвоить свое собственное огромное состояние. Все теперь было ясно. Записка, подписанная Али-Реза-ханом и шейхом, перешла в руки управляющего. Прочтя ее и умилившись благодарным сердцам подписавших членов партии Литейщиков Свинца, он дал слово в тот же вечер отправить ее арестованным. Уходя, Али-Реза-хан рекомендовал ему соблюдать при ее посылке величайшую осторожность, чтобы им самим не попасть под арест и чтобы, чего доброго, арест ашрафов не затянулся на неопределенно долгий срок.

Под вечер управляющий, позвав повара, сказал ему, что до него дошли слухи, что он в отсутствие хезретэ-акдеса распустился и стал хуже готовить. Тот клялся, что это неправда, но управляющий приказал, прежде чем посылать плов в Казакханэ, прислать его к нему на пробу. Вечером принесли плов, и управляющий осторожно вложил в него коробочку с запиской, так что о ней не знал никто, даже слуга, несший блюдо.

Мы знаем уже, как эта коробочка упала на тарелку шахзадэ, как он сказал, что в воздухе повеяло надеждой, и как рука сеида остановилась без движения в соуснике с хорешем, и кусок застрял в горле «претендента на премьерство».

Наконец сеид, прерывая молчание, сказал:

– А ну-ка дайте, я посмотрю, в чем дело.

И, взяв другой рукой письмо, он прочел его вслух.

При каждом льстивом выражении, при каждой фразе письма арестованные все больше и больше вырастали в собственных глазах. Особенно сильно выросли двое из заключенных, которые до своего ареста не считались в рядах ашрафов. Они говорили себе:

«Этот арест был, конечно, совсем ни к чему, но, по крайней мере, в нем та польза, что и мы попали в ашрафы».

Тот, что жаловался на отсутствие молитвенника, сказал своему соседу:

– Я столько лет имел дело с этим народом! Я их знаю! Они не таковы, чтобы «хлеб-соль есть и солонку разбивать». Они – народ признательный, да, кроме того, они же знают, что без таких людей, как мы, им не обойтись.

Сосед его, до слуха которого долетели слова «Литейщики Свинца», заметил:

– Слышишь, какое название? А? Это что-нибудь да значит. В Иране имя всегда имеет особый смысл...

Невообразимый шум поднялся среди арестованных, когда чтение письма закончилось. Кто бил в ладоши, кто заливчато смеялся, кто, видя себя уже свободным, важно хмыкал и кричал:

– Эй, люди!

Один говорил:

– Ну что, видите? Не погибли мы, как мученики! Разве иранцы смеют?

Другой доказывал всем, что он все это знал раньше:

– Недаром вы, хезрет-ашраф, чихали: вы говорили, что простудились, а я что сказал? Я сказал, что когда чихают, значит, будет какое-нибудь известие.

И, делая земной поклон, он целовал пол со словами:

– Хвала аллаху, не сбились с пути рабы твои, и не пролилась невинная кровь.

Шум среди заключенных поразил казачьего офицера, бессменно находившегося в соседней комнате.

«Что такое? – спросил он себя. – До сих пор, кроме плача и рыданий, ничего не слышно было. Значит, что-то там происходит».

И, так как ему разрешалось при малейшем подозрении и при всякой ссоре входить в их комнату, он неожиданно распахнул дверь и вошел в зал вместе с двумя казаками.

Письмо,переходившее из рук в руки, в этот момент достигло как раз одного арестованного, человека в огромной шапке, с большими усами и бородой.

При появлении офицера гомон сразу стих. Всмотревшись в физиономии арестованных и увидев письмо, он подскочил к человеку в шапке и спросил:

– Это что?

Арестованный хотел спрятать письмо, но это ему не удалось. И он, дрожа, протянул его офицеру.

Офицер прочел.

– Так вот как? Вы, значит, ведете переписку с внешним миром?

Шахзадэ сердито ответил:

– Не придирайся. Мы не ведем никакой переписки. Это они нам сами прислали. Ты видишь: несчастный народ оплакивает нас, создает партии, готовится к восстанию.

Офицер насмешливо произнес:

– Ваши высочества имеют в виду партию, которую они сами же создали. Как будто не известно, что в ней всего четыре-пять человек.

При этих словах больше всего обиделся и даже покраснел маленький шахзадэ, так как именно он всегда занимался созданием партий и выпуском всяких «экстренных приложений» с заявлениями от имени народа, стараясь этим показать другим нациям, что и в Иране есть политические партии и что иранский народ иной раз отказывается высказать свои чувства.

В общем, арестованные не очень горевали, что письмо попало в руки офицера, полагая, что, когда в городе распространится весть об этом письме, это может только приблизить возмущение народа.

Только один, который был необыкновенный трус, сказал:

– А не думаете ли вы, что это письмо приблизит день нашей казни?

Услышав эту фразу, арестованные почувствовали дрожь, как будто веревка уже обвивалась вокруг их шеи.

В тот же вечер, узнав о письме, премьер приказал запретить всякие свидания с арестованными. Назмие был дан приказ арестовать Али-Реза-хана и Р... эс-шарийе.

На другое утро, когда Али-Реза-хан, проснувшись, говорил себе, что надо будет рассказать Р... эс-шарийе виденные им сны и попросить его их истолковать, слуга, подойдя к эндеруни, крикнул горничной:

– Пойди, доложи, что офицер и двое ажанов хотят видеть ага:

И, подойдя к дверям комнаты, где в это время Али-Реза-хан занимался расчесыванием своих кудрей, горничная сообщила ему эту новость.

Али-Реза-хан побледнел. Отступив от туалетного стола, он упал в кресло. В глазах у него потемнело: он знал, что он арестован! Еще бы! Визит ажанов в эти дни, ни свет ни заря, сразу показал ему, куда завели его честолюбие и погоня за высокими постами. Но так как делать было нечего и приходилось подчиняться, то набравшись храбрости, он побежал к воротам, предварительно надев шапочку и успокоив домашних: «Неважно, не имеет значения».

– Извольте отправляться в назмие, – сказал офицер.

Вышли на Хиабан Казвинских Ворот. Наняли извозчика. Офицер сел рядом с Али-Реза-ханом, ажан – на передней скамеечке, другой ажан – рядом с кучером. И через четверть часа Али-Реза-хан, сидя в одной из комнат назмие, давал показания следователю. Он все отрицал, считая, что таким образом у следователя не будет никаких улик. Его увели. Но через полчаса привели вновь, и следователь объявил, что Али-Реза-хан сказал ему неправду, так как его товарищ, который во всем сознался, показывает совсем противоположное.

– Какой товарищ? – с удивлением спросил Али-Реза-хан.

– Ага Р... эс-шарийе.

Али-Реза-хан хотел было и тут отпереться, но это было невозможно, так как ага-шейх, выявив на допросе всю свою глупость и невежество, крепко посадил Али-Реза-хана и всех других товарищей.

Ага-шейха забрали рано утром. Он так перепугался, что отправился в назмие, даже не надев своих куцых чулок. И тотчас же в полнейшем перепуге рассказал все о собрании и одним махом разрушил все сложное здание, созданное Али-Реза-ханом. Он умолял о прощении, признавал свою ошибку, клялся, что никогда не думал впутываться в подобные дела и что только Али-Реза-хан обольстил его, обещав председательство в Верховном суде.

Сияющее чело глупого шейха так и светилось искренностью. Премьер отдал приказ об аресте Али-Реза-хана. Его посадили в назмие. Других взяли и отвезли в Казакханэ и в прочие места.

Ага-шейх попал в Казакханэ, «удостоившись» таким образом «чести» видеть «священные особы» и встретиться со своими товарищами по духовному званию. Однако это мало утешило его. И, надрывая сердце арестованных, он принялся изливать сердце в роузэ по поводу того, что семья его лишилась возможности подышать свежим воздухом в Шимране...

Глава правительства стал наконец осторожен. Видя, что некоторые группы мешают исполнению его планов, он арестовал их и посадил в одном известном саду за городом. Не все они принадлежали к одной группе, и притом некоторые из них и не совершили ничего особенного. Но что было делать. Не может же Глава правительства, которому предстоят великие дела, считаться с отдельными невежественными гражданами. Какого-нибудь базарного невежественного шейха, какого-нибудь ничего не понимающего Мешеди-Ахмеда можно только силой заставить понять преимущества лучшей жизни, а с красноречием да философией пройдет, пожалуй, много лет, прежде чем иранцы оценят благо свободы, особенно свободы общественной.