Текст книги "Страшный Тегеран"

Автор книги: Мортеза Мошфег Каземи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Глава восемнадцатая
ПЛАМЯ РЕВОЛЮЦИИ

Иранские города, – главным образом те, что по климату подходили для жителей Англии, – были заняты английскими войсками, которые усиленно занимались городскими делами. Спешно строились какие-то здания, формировались назмие и специальная полиция, приглашались на службу разные бесстыжие шпики из числа равнодушных к родине людей, вроде казвинского господина Z... эд-довлэ, с жалованием по двести, по триста туманов. Несчастные приезжающие, неизвестно почему, в своей стране подвергались обыску со стороны иностранцев или связанных с иностранцами людей. Высылка и арест стали обычным явлением. Премьер – прямой ставленник лондонского кабинета – был совершенно доволен положением: еще недавно, до премьерства, он был весь в долгах, а теперь строил дачи и собирал средства для игры в Довиле и Монте-Карло.

Почти все газеты были закрыты. Выходили только две, одна из них была маленькой; получив «прибавку», газета стала называть премьера образованнейшим человеком в стране. Некоторые звали его даже «вождем», а правительство величали «кабинетом спасения Ирана». Население роптало, видя, что в стране утвердились чужеземцы и держат ее за горло, но разве кто-нибудь прислушивался к жалобам населения? «Дерзновенный» премьер, по крайней мере, не обращал на эти жалобы никакого внимания.

В массы были брошены агитаторы, которые, если слышали, что кто-нибудь называл членов правительства предателями, напоминали, что, ведь, Наиб-Гусэйн и Машалла-хан уже наказаны, и доходили даже до того, что доказывали необходимость «договора». В особенности старался один сеид в зеленой амамэ, который на каждом собрании с горячностью расписывал все проистекающие из «договора» блага и, ораторствуя перед несчастными наивными торговцами, называл его одним из достижений великого премьера.

Деятели освободительного движения месяцами сидели под арестом – ели полицейский «аш-е-кэшк» и задыхались в спертом воздухе темных камер.

Военное положение действовало вовсю. Каждый день людей группами отправляли в тюрьму. За что – никто не знал. Зачастую лишь за то, что где-нибудь в обществе они высказывались против «договора», сказали что-нибудь о действиях английских войск или назвали насилием арест без суда целой группы казвинцев. В других городах происходило то же самое. Но в свое время, при царском режиме, русские занимались насилиями и всякими зверствами открыто и грубо. Их более цивилизованные преемники, нисколько не уступавшие им по части безобразий и гадостей, делали это очень «дружески», вечно повторяя о своей дружбе. Каждый день «Рейтер» возвещал миру о сожалениях лорда Керзона об Иране, точно желая успокоить волнующихся патриотов.

Это было время, когда человек, желавший запугать друго-го, говорил: «Смотри, я знаю, ты против «договора». Донесу, и тебя посадят в тюрьму».

И если у этого несчастного были жена и дети, которых нужно было содержать, ему приходилось молчать или просить извинения, чтобы не попасть в тюрьму.

Кабинет держался уже около двух лет. И только к концу этого срока перемены в международной политике и успехи русской революции начали подавать людям надежду, что, если они сами не смогут избавиться от этих цепей, их избавит сама судьба. Так и вышло.

В ту ночь, к которой готовился Ферох, в Баку организовался революционный комитет. Ферох тоже участвовал в его организации. Членов было всего шесть человек, все одетые по-кавказски, с маузерами и револьверами у пояса. Когда Ферох вошел, товарищ Дж... сказал, обращаясь к собравшимся:

– Товарищи, рекомендую вам... это тот, с кем я говорил три дня тому назад. Он нам сочувствует.

Присутствующие с интересом разглядывали Фероха. Он сел в уголке.

Тогда товарищ Дж... встал и на персидском языке, перемешанном с тюркским, обрисовал современное положение Ирана и сообщил последние сведения. Потом он сказал:

– Скоро мы; вооружившись, отправимся в Иран. Но, прежде чем приступить к делу, я хочу выяснить, все ли мы единодушны?

Наступило молчание. Потом из среды присутствующих поднялся молодой человек лет двадцати семи и голосом, прерывающимся от гнева, сказал:

– Я удивляюсь вопросу нашего уважаемого товарища. Я не думаю, чтобы среди нас могли найтись люди, которые были бы против этого. Всем нам известно положение Ирана, все мы ненавидим существующий там порядок, считаем нужным его изменить и тем спасти родину.

Товарищ Дж... спокойно сказал:

– Я только это и имел в виду. Теперь я вижу, что разногласий нет. Однако, сравнивая положение в Иране с положением в других странах, мы видим, что идеи, пользующиеся распространением в других странах, до сих пор еще не популярны среди иранцев. Ввиду этого я предлагаю товарищам дать здесь клятву, что они сочувствуют революции, которая не имеет целью насилие, а направлена лишь против врагов просвещения и свободы народа.

Среди присутствующих поднялся легкий ропот. Каждый обменивался мнением со своим соседом. Становилось очевидным, что, по крайней мере, двое среди них не были с этим согласны.

Но в этот момент они ничего не сказали. И все, поднимаясь один за другим, горячо поклялись в своем сочувствии общему делу. Только у тех двоих проскальзывала неуверенность, и, когда они произносили клятву, голос их дрожал. По предложению товарища Дж... поднялся и Ферох. Выступив вперед, он сильно ударил по столу и сказал:

– И я клянусь отдать все силы для спасения родины и для расправы с ее врагами и насильниками.

Его юное лицо отражало глубокую решимость. Казалось, что в этот короткий момент произнесения клятвы он вновь пережил все свои прошлые муки и испытания.

Через час заседание закрылось. Было решено через три дня собраться вновь, чтобы выслушать сообщение товарища Дж... о принятых им практических мерах.

В этот вечер Ферох возвращался к себе с другими мыслями. Все эти два с половиной года он считал себя слишком слабым и уже отчаялся думать, что он когда-нибудь будет в состоянии осуществить свою месть.

Ферох всегда видел перед собой любимую Мэин, вспоминал ту ночь, ночь в Эвине, когда он держал ее в объятиях, вспоминал сладкие часы, проведенные с ней на садовой стене. Он знал, что все это уже неповторимо. Но разве не мог он пережить с ней в будущем еще более сладкие часы? Бедняга верил, что Мэин жива и ждет его. Он невольно трепетал при мысли о том, что, когда они вновь встретятся. Мэин придется выбирать между ним и отцом. А что, если она выберет отца? Но что-то говорило ему, что когда Мэин узнает, на какую гнусность оказался способен господин Ф... эс-сальтанэ, она откажется носить имя этого отца.

Через три дня состоялось новое заседание, на котором товарищ Дж... сообщил, что практическая работа развивается и что скоро можно будет приступить к действиям. В его распоряжении имелось три больших судна и шесть тысяч людей. Товарищ Дж... предложил высказаться относительно срока выступления, и после недолгих прений было решено через три дня, т. е. двадцать седьмого Шаабана, двинуться по направлению к Энзели.

На первом судне находились члены комитета и офицеры, избранные из числа добровольцев. Образовав генеральный штаб, они обсуждали дела.

Утром двадцать девятого корабли остановились на расстоянии выстрела от Энзели и Казьяна и тотчас же для открытия военных действий подвергли Казьян бомбардировке.

Расположенные в этой местности английские войска были охвачены паникой. Скоро от берега отделилась лодка с белым флагом, посланная к кораблям для переговоров. Мы не знаем, какие переговоры происходили между сидевшими в лодке и революционерами, известно только, что после возвращения лодки английский генерал отдал приказ об отступлении, и английские войска очистили Энзели и Казьян. И так как центральное правительство также не имело в Энзели и Казьяне своих войск, революционеры высадились, и, не встречая никакого сопротивления, приступили к действиям. «Дерзновенный» премьер, не ожидавший ничего подобного, был совершенно растерян. События застали его врасплох и показали ему, к каким результатам приводит самоуправство и сопротивление воле народа. Весть о событиях вызвала в столице одновременно и радость и тревогу. Радость – потому, что все поняли, что самоуправству премьера пришел конец, а тревогу – потому, что действия революционеров вызывали опасения. Посыпавшиеся из центра телеграммы не удержали революционеров от их намерений, и правительство, бившееся в последних судорогах, не получило от них никакого ответа. Овладев Энзели, революционеры двинулись в Решт. По приказу своего генерала, английские войска, спрятав где-то свои боеприпасы и снаряжение, отступили.

Ужас охватил население. Центральное правительство не могло оказать сопротивления. В то же время было не понятно, почему отступают англичане, взявшие на себя охрану Ирана, отступают, столь «дружески» открывая революционерам дорогу для успешного продвижения вперед.

Вступив в Решт, революционеры провозгласили новое правительство. Много народа было арестовано. Многие, по приглашению правительства, записывались в войска.

Наконец «дерзновенный» премьер пал. Центральное правительство принялось собирать военные силы, ежедневно отправляя эшелоны по направлению к Решту.

Население Тегерана радовалось, ожидая, что революционеры, взяв Тегеран, расправятся с предателями и избавят, наконец, народ от шарлатанов, что английские войска «по-дружески» уберутся с иранской земли и «по-братски» откажутся от «договора». Но были, конечно, и такие, которые по этой же самой причине беспокоились и волновались, и назмие снова начало хватать людей по подозрению в сношениях с революционерами и бросать их в тюрьмы. «Ваэзы» на собраниях молились за ашрафов и вельмож и под крики толпы, возглашавшей «аминь», просили о ниспослании «сим честным мужам» долголетия, и, сняв амамэ и шапки, люди с сокрушенным сердцем возносили к небу моления, требуя небесной кары безбожным революционерам.

Революционеры же, не обращая на центр никакого внимания, спокойно занимались в Реште своими делами, издавая декреты. И разве они не имели на это права? Разве они глупее членов всех этих центральных кабинетов?

У них, по крайней мере, хватало смелости ударить по голове безграмотного муллу, объявляющего просвещение противным вере, и сказать ему: «Если бы ты был настоящий мусульманин, ты бы так не говорил».

Министры центрального правительства не смели сделать даже и этого, и только покорно исполняли «повеления» ага да принимали протеже «этих ага» на службу в министерство.

Глава девятнадцатая
ФЕРОХ ПЕРЕХОДИТ НА СТОРОНУ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ВОЙСК

Фероху было предложено вступить в комитет и принять пост одного из комиссаров. Но Ферох отклонил это и только обещал, что он будет энергично, хотя и неофициально, содействовать проведению в жизнь намеченной программы. Так как никакие настояния на него не подействовали, его оставили в покое.

Он присутствовал, однако, на заседаниях комитета и высказывал свои взгляды.

В первые дни революции, при мысли о том, что скоро революционные войска захватят Тегеран, потребуют к ответу изменников народа, и он увидит Мэин, Ферох был счастлив.

При первых шагах, комитета, когда случались те или другие ошибки, Ферох не возражал. Он говорил:

– Нужно думать о будущем, о прекрасном, счастливом будущем. Но когда он увидел, что среди комиссаров начинаются такие же разногласия, какие бывают всегда во всех иранских организациях и обществах, когда он увидел, что понапрасну льется кровь и расхищается имущество ни в чем не повинных людей, он мало-помалу начал задумываться и загрустил.

Центральному правительству удалось сначала разбить аванпосты революционеров, и тревоги изменников родины как будто улеглись. Но, когда в Тегеран пришло известие о поражении правительственных войск, изменники лишились сна и, вероятно, не раз задумывались, вспоминая о гнусных злодеяниях, которые лежали у них на совести.

Товарищ Дж... с двумя-тремя из комиссаров, наиболее искренних и честных, занимался делами. Однако Ферох мало-помалу убеждался, что и тот был разочарован и не мог одобрить поступков некоторых своих беспринципных товарищей.

Революционеры отправили войска в Мазандеран и там также не встретили сопротивления. Теперь они были убеждены, что им удастся захватить Тегеран.

Однажды вечером, когда между комиссарами произошли разногласия, товарищ Дж... сказал Фероху:

– После заседания останься, надо кое о чем поговорить.

Когда они остались одни, он сказал:

– Ты, конечно, догадываешься, что я хочу тебе сказать?

Все вышло так, как мы и предполагали: отсутствие единства взглядов срывает наш успех, и, кажется, скоро исчезнет всякая надежда на него. Ты знаешь, с какими взглядами мы приступили к делу. А теперь дело приняло совсем другой оборот. Каждый из членов комитета занят своими выгодами, своими целями, для них работает, а о благе страны никто не думает. В Баку мне казалось, что большинство на стороне наших единомышленников и что мы можем все это остановить. Однако теперь я вижу, как я ошибался: побеждают мои противники. Что делать? Не знаю. Но, во всяком случае, раз дело начато, необходимо каким бы то ни было способом удержать их от этих безобразий, не допустить, чтобы население все это терпело.

Ферох, отлично понимавший, как страдает товарищ Дж.., грустно покачал головой:

– Вы думаете, вам удастся им помешать? Сделать так, чтобы их гнусные поступки не легли позором на революционеров?

Товарищ Дж... молчал. Ферох тоже не сказал ничего. Бедняга Дж... с такими честными мыслями отдался этому делу и теперь вдруг увидел, что на первый план выступили личные цели, а общественное благо было забыто.

Наконец товарищ Дж.., подняв голову, сказал:

– На ближайшем же заседании я поставлю им на вид эти позорные акты, напомню о данной ими клятве и попытаюсь удержать их от подобных поступков.

Ферох одобрил это, и оба разошлись по домам. Через три дня состоялось заседание комитета. Перед оглашением повестки дня товарищ Дж.., назвав тех двух товарищей, которые еще в Баку, во время произнесения клятвы, высказывали колебания, сказал:

– Я вижу себя вынужденным сегодня вновь напомнить товарищам нашу программу и заявить, что в нашей практике мы очень далеко отошли от наших принципов и собираемся, кажется, скоро вовсе от них отказаться.

В Баку я уже высказал свое мнение. Я сказал вам, что Иран нельзя приравнивать к другим странам. То, что возможно в других местах, то совершенно непригодно для нас. С этой оговоркой мы пошли на перемену режима. Во имя прогрессивной идеи мы хотели устранить кучку беспринципных стяжателей. А теперь выходит наоборот: люди, стоящие в авангарде революции, которые больше других обязаны заботиться о выполнении нашей священной программы, предстают в другом виде.

Товарищ Дж... говорил с горячностью. Среди присутствующих поднялся ропот:

– Кого он имеет в виду? Что это за намеки?

Товарищ Дж... ответил:

– Это не намеки. Это – предупреждение. И я надеюсь, что впредь мне не придется делать подобных замечаний.

Все с жаром заговорили о своей преданности программе, о готовности покарать изменников. Заседание в тот вечер затянулось надолго.

Товарищ Дж... был, казалось, удовлетворен.

– Они напуганы моим предостережением, – сказал он Фероху. – Они поняли, как трудно наше положение. Теперь они, конечно, будут вести себя по-другому.

Не так думал Ферох. Он чувствовал, что заявления противника были фальшивы. Поэтому, задержав товарища Дж.., он изложил ему свои соображения, раскрыв ему то, что он прочел на их лицах.

Товарищ Дж... согласился с ним, но сказал:

– Пусть так. Возможно, конечно, что они смеются над нами. Но это не важно. Если мы добьемся победы, они тоже не уйдут от наказания. – И он добавил, что его речь была только началом и что, если в ближайшем будущем повторятся такие явления, он открыто выступит против них.

Ночь Ферох провел в тоске и смятении. Он чувствовал, что разлад, начавшийся среди революционеров, не даст ему возможности осуществить свою месть и что ему уже не придется вновь обладать любимой Мэин. После первых успехов бедняга совершенно уверился, что дело возмездия уже начато и претворяется в жизнь. И вдруг увидел, что с изменением поведения революционеров о победе не может быть и речи.

Войска, узнавшие о расколе в комитете, разделились на две неравные части. Легко себе представить, какую радость принесла эта весть тегеранским шарлатанам и предателям. Ферох продолжал встречаться с товарищем Дж.., который оставался еще членом комитета, хотя уже не имел никакого значения, и все делалось помимо него. Казалось даже, что и самое присутствие его причиняло комитету беспокойство. Видно было, что от него хотели как можно скорее и каким бы то ни было способом избавиться.

Война между революционными войсками и казаками, находившимися под начальством русских офицеров, продолжалась. Один раз казаки взяли Решт, но потом снова вынуждены были отступить к Менджилю. Прошел еще месяц. Начался жестокий бой между революционерами и казаками. Революционеры были разбиты. Казаки подступали к городу. Раздались крики:

– Отступаем! Правительственные войска входят в город!

Ферох хотел идти из города вместе с революционерами, но какой-то внутренний голос сказал ему:

«Останься! Будь с казаками. Так ты верней достигнешь своей цели».

И, не боясь ничего, он остался в городе.

Революционеры ушли, и правительственные войска без сопротивления вступили в город. Ферох тотчас же был взят и отправлен к командующему войсками. И командующий был удивлен тем, что он не пытался бежать и без опасений отдался им в руки. Тем не менее про себя он решил, что его нужно будет предать смертной казни.

Но так как выяснилось, что за все время революции Ферох никому не сделал зла и на него не поступало жалоб, командующий подумал, что он получит, пожалуй, больше пользы от информации этого юноши. И Ферох рассказал ему о разладе среди революционеров.

Ферох сказал:

– Если я до сих пор был с ними заодно, то это потому, что я воображал, что у них честные убеждения. А теперь я от всего сердца готов действовать против них.

Для испытания Ферох был назначен на аванпосты в качестве подпоручика третьего разряда.

Чтобы доказать, что он действительно против революционеров, Ферох указал местонахождение их большого склада оружия. И этим еще больше расположил к себе командира.

Через, три дня Ферох вошел в состав правительственных войск.

Глава двадцатая
ПЕРЕД ПЕРЕВОРОТОМ ТРЕТЬЕГО ХУТА

Прошло еще шесть месяцев. Приближалась зима. Решт был снова сдан казаками. И все эти шесть месяцев, из-за огромных жалований духовенству и всяким другим нахлебникам правительства, казаки сидели без денег. Русские офицеры-инструкторы заявили об уходе со службы, и на их местах устроились другие иностранцы.

Хотя революционеры и захватили Решт, но, как показывала внутренняя информация, у них уже не было прежнего пыла, и если бы центральное правительство отдало им Гилян, оно могло бы быть спокойно за Тегеран.

Было уже холодно. Оборванные, голодные, без денег, казаки переживали тяжелые дни. Нельзя было спокойно слушать их надрывающие сердце жалобы. Привыкшие раньше сторожить парки ашрафов, эти люди теперь в течение девяти месяцев сидели на боевом фронте, и при этом у них было отнято даже их жалкое жалованье в пять-шесть туманов в месяц.

Все изменилось. Английские войска, группа за группой, покидали Иран. Только в Казвине и Менджиле остались еще их небольшие части.

Центральное правительство, составленное из таких разнородных элементов, что это даже было воспето поэтами, вело себя так, как будто забота об устранении кризиса не входила в его обязанности, а английские и правительственные войска стояли в Менджиле, образуя заслон и не двигаясь ни назад, ни вперед.

Наконец понемногу стали распространяться слухи, что в скором времени можно будет ждать важных перемен и что положение примет другой характер.

В эти дни, в один из холодных вечеров месяца Дальва 1299 года, в Казвине, в одном из домов, стоявшем на том хиабане, что выходит к плотине Сепехсалара, возле устроенного в стене камина сидели и разговаривали два человека. Один из них был в поношенном казачьем мундире с погонами прапорщика, другой – в черном сэрдари и в шапочке с узким верхом.

Погода стояла ясная, но очень холодная. Комната, в которой они сидели, находилась в северном крыле дома и примыкала к строениям соседнего двора. Хотя огня в камине как будто и не было, в комнате было очень тепло, и эти два человека, развалясь на диване, чувствовали себя удобно. На столе стояла бутылка казвинского вина и лежало несколько апельсинов. Они, видимо, говорили о чем-то интересном. Молодой человек в шапочке спрашивал военного:

– Так вот как! У них были такие идеи? Я этого не думал.

Попыхивая папиросой, военный отвечал:

– Да, но до тех пор, пока иранцы будут так слабы духом и так склонны к ссорам, все начинания будут кончаться таким образом.

Временами они смолкали и подолгу не говорили ни слова. Вдруг офицер, глядя на своего собеседника, спросил:

– На дворе так холодно, печка не топится, почему же у тебя в комнате тепло? Не пойму, в чем дело.

Собеседник – хозяин дома – сказал:

– Действительно, очень тепло. Если бы мы с тобой пили вино, можно было бы сказать, что это от вина. Но, я думаю, это от того, что у соседей печка топится.

– Что ж, когда у соседей топится, ваша комната тоже нагревается? – с любопытством спросил офицер.

– Ну, ты уж воображаешь, что у нас такой прогресс, что у нас центральное водяное отопление вокруг дома проведено, так что у всех сразу тепло. Нет, брат, пока что это не так. А просто оба эти дома принадлежат одному хозяину, и при постройке он для экономии сделал так, что обе эти печи выходят в одну общую трубу, и когда в одной комнате топится печь, другая тоже слегка нагревается. Комнаты связаны одна с другой. Если там громко разговаривают, мы здесь слышим.

Офицер спросил:

– Ведь это тот самый дом, где живет полковник Н..?

– Да, – подтвердил хозяин, – я снял «бируни», а он, так как ему нужна была квартира побольше, – «эндеруни». С нашего двора есть туда дверь.

Поговорили еще о чем-то, потом выпили по стакану вина.

Понемногу офицер впал в задумчивость. Глаза его смотрели куда-то в одну точку. Стараясь рассеять его, хозяин сказал:

– Ну, что еще? В чем дело? Ведь ты обещал больше о прошлом не вспоминать и сегодня хоть часок провести со мной повеселей.

– Нет, это невозможно, – сказал офицер. – Прости. Я ошибся: я не могу быть веселым. А если тебе со мной скучно, я уйду.

Забеспокоившись, что он обидел гостя, хозяин воскликнул:

– Куда, куда? Ну, думай, пожалуйста, о чем хочешь, только ужинать ты, во всяком случае, останешься.

Подпоручик не ответил. Видно было, что ему не очень хотелось уходить. Было около трех с половиной часов по иранскому счету, но так как была зима, то время ужина еще не наступило. Собеседники молчали, думая каждый о своем.

Вдруг послышались голоса: как будто в дом вошли несколько человек. Офицер спросил:

– Это сюда?

– Нет, – ответил привыкший к такому шуму хозяин. – Это у соседей. У полковника часто бывают гости. Должно быть, и сегодня. Поэтому и комнату натопили.

Офицер, который ясно слышал топот шагов, был удивлен.

– Значит, если мы громко заговорим, там все услышат?

– Именно так. Но у меня секретных разговоров не бывает. Разве что женщина придет. Но тогда мы сидим в другой комнате.

Подпоручик при такой откровенности приятеля рассмеялся. Потом вдруг сделал ему знак молчать.

– Подожди, я хочу знать, что сегодня происходит в квартире полковника.

Оба замолчали. В соседней комнате о чем-то говорили. Но разобрать что-нибудь было все-таки трудно. Обоих охватило любопытство, захотелось узнать, что там происходит. Решили прислушаться.

Любопытство это объяснялось просто тем, что оба были молоды, полковник был холостой, и можно было думать, что среди собравшихся у него гостей были и особы слабого пола.

Но, когда, прислушавшись, они не услыхали ни смеха, ни нежных голосов, любопытство их улеглось. К тому же вошел слуга и доложил, что готов ужин. Они приступили к еде. Офицер был по-прежнему задумчив. Вдруг во время еды хозяин, сделав движение, спросил:

– Ты слышал? Слышал, что там говорят?

– Нет, – ответил офицер. – Я думал о другом.

– Ты знаешь, – заметил хозяин, – кажется, в доме полковника сегодня происходит что-то серьезное. Говорят о захвате Тегерана.

Не отдавая себе отчета, подпоручик встал из-за стола, подошел к камину и приложил ухо к стене.

Мы не знаем, что он услыхал, но его мрачное лицо вдруг осветилось радостью. Он тихо сказал:

– И здесь совещаются о том, как бы их свергнуть, – и, обращаясь к приятелю, попросил: – Скажи, чтобы загасили камин, и, если можно, пусть принесут из соседней комнаты трубу от железной печки. Я непременно хочу знать, что у них происходит.

Пришел слуга, выгреб из камина жар, потом принес железную коленчатую трубу. Не понимая, что хочет делать офицер, хозяин ждал.

Подпоручик взял трубу и тихонько, стараясь не произвести шума, всунул ее в дымоход камина, протолкнув до того места, где этот дымоход соединялся с дымоходом соседней печи. Не боясь выпачкаться в копоти, он приложил к трубе ухо.

Сообразив, в чем дело, хозяин спросил:

– Ну что, важное что-нибудь?

Офицер кивнул головой, прося его молчать. Потом сказал:

– Чрезвычайно важное.

Он долго слушал. Ясно было, что он слышал все до последнего слова. Он вел себя, как человек, принимающий участие в каком-нибудь заседании, одобряя одни речи и негодуя по поводу других: он то радовался, то возмущался. Прошел чуть не целый час. Вдруг он сказал, как будто говоря сам с собой.

– Если только они примут меня, на этот раз я действительно смогу, отомстить и обнять, наконец, Мэин.

После того как Ферох приказом русского офицера был зачислен в армию, он каждый день давал сведения о разногласиях, происходящих в среде революционеров, называвших себя повстанцами, уверяя военные власти, что они больше уже не представляют опасности.

Но, когда по приказу того же командира казаки вновь отдали город и отступили к Менджилю, дела приняли другой оборот. Русские офицеры ушли в отставку, и казаки очутились в печальном положении. Даже Ферох, для которого трудности и испытания стали как бы необходимым элементом жизни, сколько ни смотрел вокруг, не видел просвета. Дела шли все хуже и хуже.

Когда казаки рассеялись, часть их вернулась в Казвин. Ферох тоже пришел туда. И хотя отсюда до Тегерана было уже недалеко, он, однако, не собирался туда ехать. С него было довольно пока того, что господин Ф... эс-сальтанэ был еще жив. Разве мог он вернуться в Тегеран, будучи слабее, чем прежде? Что пользы в таком возвращении? Вернуться так после этих четырех лет, нет, этого он не мог допустить. И он продолжал жить со своим горем, в надежде на лучшие дни, никому не открывая себя и даже никого не расспрашивая ни о Мэин, ни о ком другом.

Однажды он встретил в Казвине одного из своих прежних друзей. Он узнал его сразу. Но тот так и не разглядел в его потемневшем лице черты своего молодого друга Фероха. И сам Ферох хотел было уклониться от встречи с ним, как уклонялся от встреч с другими, но почему-то не сдержался и невольно подошел и сказал:

– Салям!

Приятель долго вглядывался в него и уже почти готов был спросить: «Что вам угодно?», как вдруг эта мрачная физиономия как-то отошла назад, точно откинув какую-то вуаль, из-за нее показалось прежнее лицо Фероха.

– Ты? В казаках? – воскликнул приятель.

Ферох сделал ему знак молчать. Через полчаса друзья сидели в маленьком кафе на Хиабане Решт. Приятель рассказал Фероху, что в Тегеране давно уже отчаялись его видеть и считали, что с ним случилось какое-нибудь несчастье, и он погиб. Приятель сообщил ему также, что Ахмед-Али-хан жив и здоров. Но о смерти отца и Мэин не сказал ничего. Рассказывать свою историю Ферох не хотел и просил его не расспрашивать и пока довольствоваться тем, что они все-таки встретились. Приятель не настаивал, и они разошлись, условившись, что Ферох зайдет как-нибудь к нему домой.

Невесело жилось Фероху. Хотя теперь у него и был товарищ, с которым иной раз можно было побеседовать, он был по-прежнему угрюм и грустен. Отчаявшись в своей мести и в том, что ему когда-нибудь удастся увидеть Мэин, он на весь мир и на всех людей смотрел с отвращением. Юношеская бодрость покинула его, и он был близок к тому, чтобы утратить ее навсегда.

Он был слишком несчастен. И притом так странно несчастен: не часто встречаются люди, которые были бы несчастны таким странным образом.

Что мог он сделать? Он мог только сказать, что в современном обществе именно те, кто хочет добра и живет для добра, всегда оказываются самыми жалкими, самыми несчастными, самыми угнетенными...

И вот в этот вечер, будучи приглашен на ужин к тому же приятелю, он, подчиняясь простому любопытству, случайно, узнал, что происходило в квартире полковника... По лицу его можно было догадаться, что происходящая, там беседа увлекает его. Казалось, он вновь возвращается к надежде из своего мира отчаяния.

Он слушал с величайшим вниманием и хотя говорил, что не узнает, чьи это голоса, все же не отрывался от своей трубы. Один раз, когда он совсем прильнул к ней и лицо его отражало напряженное внимание, он вдруг возмущенно воскликнул:

– Трус!

Постепенно выражение радости исчезло с его лица. Он повторял: «Трус, трус». Еще через четверть часа он осторожно поставил трубу на пол и, поднимаясь, печально сказал:

– Нет, видно, в этом мире ни у кого нет мужества, чтобы покарать злодеев. Тут надо надеяться только на небесные силы.

Хозяин дома, сидевший поодаль и не обращавший на Фероха особенного внимания, спросил:

– Ну, что ты опять загрустил? Почему? И что тебе за дело до того, что происходит у полковника?

Молодой человек хотел ответить, но вдруг, точно вспомнив о чем-то, вскочил:

– Пока не спрашивай, а вот скажи мне лучше, куда выходит калитка полковника.

Хозяин объяснил ему, что калитка находится на улице, параллельной хиабану, на который выходит его дом, и что она выкрашена синей краской.

Быстро сунув руки в карманы шаровар, чтобы убедиться, на месте ли коробка со спичками, – Ферох выбежал из комнаты, спустился по лестнице, вышел за ворота и, очутившись на хиабане, сейчас же повернул в узкую улицу направо, затем выбрался на параллельный хиабан. Разглядев с помощью спички синюю калитку, он сказал себе:

«Надо во что бы то ни стало узнать, что это за люди».