Текст книги "Зимняя жертва"

Автор книги: Монс Каллентофт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

3

И все-таки найдется своя прелесть в том, чтобы висеть здесь, наверху.

Вид отсюда прекрасный, и мне приятно, когда ветер раскачивает мое тело.

Я могу дать своим мыслям свободу. Здесь я обрел покой, которого не знал раньше, да и не думал, что он возможен вообще. У меня новый голос. И новый взгляд. Вероятно, только теперь я стал человеком, каким и не надеялся стать раньше.

Я вижу свет где-то у горизонта, и бледно-серую бесконечность этой равнины Эстергётланда нарушают лишь скопления деревьев возле крохотных хуторов. В полях плещутся снежные волны, и нет больше разницы между летним пастбищем и клочком голой земли. А там, внизу, возле полицейской машины, далеко под моими качающимися ногами, стоит молодой человек в сером комбинезоне. С беспокойством и надеждой, почти с облегчением смотрит он в сторону приближающегося автомобиля, а потом оборачивается ко мне, словно я мог тем временем убежать.

Вдруг хватается за телефон, а потом садится в машину и качает головой.

Бог, как же! Я пробовал когда-то и это, но что Он может дать мне? Я вижу везде одно и то же: эти безутешно взывающие к Нему люди только и ищут возможности вступить в сделку с тем, что есть тьма, как сами же они верят.

Нет, я не одинок, вокруг немало подобных мне. Но нам совсем не тесно, места всем хватает, его здесь много. В моей бесконечно расширяющейся вселенной все одновременно сжимается. Все становится ясным и в то же время неопределенным.

Конечно, мне было больно.

Конечно, мне было страшно.

Конечно, я пытался бежать.

И все же где-то в глубине души я понимал, что моя жизнь уже прожита. Нет, я не испытывал радости, я просто устал, устал ходить кругами вокруг того, что отвергает меня и чего я тем не менее желал, частью чего я где-то в глубине души все же хотел быть.

Суета человеческая.

Не моя суета.

Поэтому мне приятно висеть здесь голым и мертвым, на одиноком дубе посреди равнины, одной из самых плодородных в стране. И я нахожу, что те два огонька приближающегося к нам издалека автомобиля красивы.

Раньше для меня не было красоты.

Может быть, она существует только для нас, мертвых?

Да, это красота, это такая красота – уйти наконец от всех забот жизни!

В морозном воздухе не чувствуется никаких запахов. Голое окровавленное тело медленно раскачивается взад и вперед прямо над головой Малин, превращая дуб в виселицу, чей недовольный скрип мешается с гулом мотора, работающего на холостом ходу. На спине и выпуклом животе кожа содрана и висит клочьями, обнажая промерзшее мясо всевозможных оттенков мутно-красного. Там и здесь на конечностях в беспорядке разбросаны глубокие раны, словно канавы от вырезанных ножом кусков человеческого тела. Половые органы не тронуты. Лицо не имеет контуров – это просто черно-синяя распухшая жировая масса. И только глаза, выпученные, в красных прожилках, с выражением удивления, голода, сомнения и страха, выдают лицо человека.

– В нем как минимум полторы сотни килограммов, – замечает Зак.

– По меньшей мере, – соглашается Малин.

Она и раньше видела такие глаза у убитых и теперь думает: каждый раз, когда мы смотрим в лицо смерти, все возвращается на круги своя и мы узнаем это обновленное состояние, в котором сами уже когда-то были раньше, – этот испуг, голод во взгляде, еще хранящем изумление первых мгновений.

В подобных случаях она всегда делает так: продумывает все заново, опираясь на собственный опыт и прочитанное на эту тему, пытается увязать теорию с тем, что видят ее собственные глаза.

Во взгляде мертвеца она замечает прежде всего гнев. И отчаяние.

Остальные ждут в патрульной машине, где Зак велел оставаться и тому, в форме:

– Тебе нет нужды стоять снаружи и мерзнуть. Он никуда не денется.

– Вы не хотите выслушать того, кто его нашел? – Тот, в форме, кивает через плечо. – Вон он здесь.

– Давайте сначала посмотрим.

Итак, опухшее замерзшее тело на одиноком дубе, словно младенец-переросток, замученный кем-то до смерти.

«Чего ты хочешь от меня? – спрашивает его Малин. – Зачем привел меня сюда в это забытое богом утро? О чем хочешь рассказать?»

На фоне белого болтаются ноги – темно-синие, с черными пальцами.

«Глаза, – думает Малин. – Твое одиночество. Оно словно растекается над городом, над равниной, проникая в меня».

Первое, что привлекает внимание, – ветка находится на высоте пяти метров над землей, но не видно ни одежды, ни крови, никаких следов на снегу возле дерева, кроме свежих отпечатков ботинок.

«Это следы человека в машине, который нашел тебя, – думает Малин. – Одно ясно: ты не мог прийти сюда сам и раны на твоем теле – дело рук кого-то другого. Тебе, очевидно, нанесли их не здесь, потому что тогда земля под тобой была бы покрыта кровью. Нет, ты долго находился где-то в другом месте, так долго, что твоя кровь замерзла».

– Ты видела отметины на ветке? – спрашивает Зак, разглядывая труп.

– Да, – отвечает Малин. – Как будто сдирали кору.

– Могу поклясться, что тот, кто это сделал, при помощи траверсы [11]11
  Траверса – приспособление, используемое на подъемных кранах для поднятия грузов.


[Закрыть]поднял его на дерево, а потом уже затянул петлю.

– Или те, кто это сделал, – уточняет Малин. – Ведь их могло быть несколько.

– Никаких следов от дороги в эту сторону.

– Нет, однако ночь была ветреной: сперва снег, потом наст, потом все сначала. Как долго след мог сохраняться? Четверть часа, час, не больше.

– Тем не менее техники должны будут расчистить землю.

– Вероятно, для этого им понадобится мощнейший тепловой агрегат.

– У них такой найдется.

– И давно его здесь подвесили, как ты думаешь?

– Трудно сказать, но точно не раньше вчерашнего вечера – днем его бы заметили.

– Вполне возможно, что умер он гораздо раньше, – рассуждает Малин.

– Это вопрос к Юханнисон.

– Что-то по сексуальной части?

– Форс, кто о чем?

Зак называет Малин по фамилии, когда шутит или отвечает на вопрос, который считает плохо сформулированным либо просто глупым.

– И все же?

– Я не думаю, что это как-то связано с сексом.

– Отлично, здесь мы единодушны.

– Тот, кто это сделал, – рассуждает Зак, пока они возвращаются к машине, – обладал дьявольской целеустремленностью. Что бы там ни было, очень непросто притащить сюда такое тело и поднять на дерево. Для этого нужна дьявольская озлобленность, – продолжает он, подумав.

– Или чудовищное отчаяние, – добавляет Малин.

– Садитесь лучше в нашу машину. Она еще теплая.

Те, в форме, выкарабкиваются из патрульного автомобиля.

Средних лет мужчина на заднем сиденье многозначительно смотрит на Малин и делает попытку подняться.

– Сидите там, – говорит она, и мужчина съеживается опять, все такой же напряженный. Его тонкая бровь дергается, и весь облик выражает один вопрос: «Как, черт возьми, мне объяснить все это? Что я делал здесь в такое время?»

Малин усаживается рядом с ним, Зак устраивается на переднем сиденье и говорит:

– Прекрасно! Здесь, внутри, лучше, чем там, снаружи.

– Это не я, – начинает оправдываться мужчина, повернувшись к Малин, и его синие глаза от волнения увлажняются. – Мне не нужно было останавливаться. Какая, черт возьми, глупость! Ехал бы себе дальше!

Малин кладет руку на его плечо, ее пальцы погружаются в красную ткань куртки.

– Вы все сделали правильно.

– Так вот, я был…

– Значит, так. – Зак оборачивается. – Успокойтесь и для начала скажите, как вас зовут.

– Как меня зовут?

– Именно, – кивает Малин.

– Моя любовница…

– Ваше имя?

– Лидберг. Петер Лидберг.

– Спасибо, Петер.

– Теперь можете рассказывать.

– Так вот. Я был у своей любовницы в Буренсберге и этой дорогой возвращался домой. Я живу в Маспелёсе, а это кратчайший путь из тех мест. Это я признаю, но я не имею никакого отношения к тому, что здесь произошло. Вы можете спросить мою подругу. Ее зовут…

– Обязательно спросим, – подхватывает Зак. – Итак, вы возвращались домой после ночного свидания?

– Да, и я выбрал эту дорогу. Она ведь расчищена. И вот я заметил на дереве нечто странное и остановился, и… черт возьми… чертовщина – одно слово… О боже!

«Человеческая суета, – думает Малин. – Свет фар в ночи, мерцающие точки». Помедлив, она спрашивает:

– А здесь никого не было тогда? Вы кого-нибудь видели?

– Пусто, как на кладбище.

– А на трассе вы кого-нибудь встретили?

– На этой – нет, но за несколько километров до поворота мне встретилась машина. Кузов «универсал», а марку не помню.

– Номер? – хрипло спрашивает Зак.

Петер Лидберг качает головой.

– Вы можете расспросить мою любовницу. Ее зовут…

– Мы расспросим ее.

– Вы понимаете, сначала я хотел просто проехать мимо. Но потом… я ведь знаю, что надо делать в таких случаях. Клянусь, я не имею к этому никакого отношения.

– Мы в этом не сомневаемся, – успокаивает его Малин. – Я… то есть мы полагаем, что было бы странно с вашей стороны звонить нам, если бы вы имели к этому какое-то отношение.

– А моя жена? Она все узнает?

– Что именно? – уточняет Малин.

– Я сказал ей, что буду работать. Я работаю в пекарне Карлссона, иногда и по ночам, но тогда возвращаюсь с другой стороны.

– У нас нет необходимости сообщать ей об этом, – отвечает Малин. – Тем не менее не исключено, что она узнает.

– Но что мне ей сказать?

– Скажите, что решили прокатиться. Захотели проветриться.

– Это не пройдет. Я всегда так устаю. И потом, в такой мороз…

Малин и Зак переглядываются.

– Вам есть что сказать нам еще?

Петер Лидберг качает головой.

– Я могу ехать?

– Пока нет, – отвечает Малин. – Техники должны осмотреть вашу машину и взять отпечатки вашей обуви. Мы должны убедиться, что под деревом только ваши следы и никаких других. А теперь нашим коллегам нужны имя и номер телефона вашей любовницы.

– Мне не надо было останавливаться, – твердит Петер Лидберг. – Лучше бы он так и остался висеть. Рано или поздно кто-нибудь другой все равно бы его обнаружил.

Ветер крепчает, проникая сквозь синтетический мех куртки Малин, сквозь кожу, мышцы и далее, вплоть до мельчайших молекул костной ткани. Подключаются гормоны стресса, помогая мускулам посылать болевые сигналы в мозг и распространять по всему телу. Малин размышляет, каково это – замерзнуть насмерть. Смерть в таких случаях наступает не от самого холода, а от стресса, от боли, поражающей тело, которое, будучи уже не в состоянии поддерживать нужную температуру, прибегает к последнему средству – к самообману. Когда холодно по-настоящему, человек чувствует, как по телу растекается тепло. Это блаженство обманчиво. Легкие не могут больше снабжать кровь кислородом, и человек задыхается, одновременно засыпая. Но ему тепло, и те, кому посчастливилось выбраться из этого состояния, рассказывают: ты как будто тонешь, опускаешься все ниже и ниже, чтобы потом подняться куда-то за облака и там погрузиться во что-то мягкое, белое и теплое, отчего страх исчезает. «Это мягкое – физиологический мираж, – думает Малин. – Это смерть ласкает нас, чтобы мы ей доверились».

Издалека приближается автомобиль.

Неужели техники?

Вряд ли.

Скорее, это гиены из «Эстгёта корреспондентен», почуявшие снимок года. «Он?» – успевает подумать Малин, и в это время где-то в вышине раздается угрожающий треск. Она оборачивается и видит, как труп дрожит и раскачивается. Должно быть, висеть там не слишком приятно.

Подожди немного, мы поможем тебе спуститься.

4

– Малин, Малин, у тебя есть для меня что-нибудь?

Ветер глотает слова Даниэля Хёгфельдта, гасит звуковые волны на полпути. На приехавшем пуховик с меховым воротником, но в каждом движении чувствуется естественная элегантность и осознание собственной власти над окружающим.

Их взгляды встречаются, и она видит его насмешливую улыбку. За этой улыбкой целая история, которую, как он знает, она сохранит в глубокой тайне. В его глазах трезвый расчет: ты знаешь, я знаю и буду использовать это, чтобы получить нужное, здесь и сейчас. «Это вымогательство, – думает Малин. – Но меня не проведешь. Выкладывай свои козыри, Даниэль, ну? Почему бы и нет? Прекрасная возможность! Только я не отступлюсь. Оба мы с тобой постарели, но по-прежнему такие разные».

– Малин, это убийство? Как он попал на дерево? Расскажи мне что-нибудь.

Внезапно Даниэль оказывается совсем близко, его прямой нос, кажется, касается ее лица.

– Малин…

– Стой где стоишь! Я ничего тебе не скажу и не должна говорить!

Насмешка становится еще более откровенной, но Даниэль решает отступить.

Женщина-фотограф двигает скрипящую камеру прямо за заграждением, окружающим дерево с трупом.

– Не так близко, черт вас подери! – кричит Зак.

Краешком глаза Малин видит, как двое полицейских в форме ринулись в сторону фотографа и как она, сложив камеру, отступает к своей машине.

– Малин, это убийство, поэтому вы и поставили здесь заграждения. И тебе есть что сказать. Если хочешь знать мое мнение, на самоубийство не похоже.

Она отталкивает Даниэля в сторону, чувствует его локоть, хочет повернуть обратно, передвинуться, но вместо этого просто слушает, что он кричит ей. «Какого черта! – думает она. – Как можно быть такой дурой?»

Потом оборачивается в сторону женщины-фотографа из «Корреспондентен»:

– Ни шагу дальше! Идите назад в машину и оставайтесь там. Или еще лучше – убирайтесь. Здесь страшный мороз и ничего больше. А снимок у вас уже есть.

Даниэль сияет своей тщательно отрепетированной детской улыбкой, которая, в отличие от его слов, проникает даже сквозь морозный воздух:

– Но, Малин, я всего лишь выполняю свою работу.

– Скоро подъедут техники и примутся за дело. Мы должны взять с этого места как можно больше.

– Я готова! – возвещает женщина-фотограф.

Малин думает, что та, вероятно, всего лет на восемь-девять старше Туве и, должно быть, ее голые пальцы болят на морозе.

– Она мерзнет, – говорит Малин.

– Наверное, – соглашается Даниэль, а потом мимо Малин направляется в сторону своей машины, не оборачиваясь.

Когда мне впервые пришло в голову, что она может помочь мне спуститься, висеть здесь стало тоскливо. Потому что таково уж мое положение. Я парю и не двигаюсь. Я здесь и везде. Но это дерево не лучшее место для отдыха. Отдыха, вероятно, никогда не будет. Я не знал его до сих пор.

А все эти люди в своих утепленных одеждах?

Неужели они не понимают, что стараются напрасно?

Или они думают, что можно сдержать мороз?

Разве они не могут спустить меня?

Я начинаю уставать висеть здесь, уставать от ваших игр под моими ногами. Конечно! Мне весело наблюдать, как ваши башмаки оставляют следы на снегу, как вы описываете круг за кругом, будто беспокойные мысли, спрятанные в недоступных нам глубинах мозговых извилин.

– Терпеть его не могу, – взрывается Зак, когда автомобиль «Корреспондентен» исчезает в тумане. – Он противнее, чем накачанная кокаином спидоносная пиявка!

– Это потому, что он так хорошо делает свою работу, – отзывается Малин.

Американские метафоры Зака всплывают, когда их совсем не ждешь, и Малин часто спрашивает себя: откуда? Зак, насколько ей известно, не поклонник американской поп-культуры и едва ли знает, кто такой Филип Марлоу. [12]12
  Филип Марлоу – герой детективных рассказов и романов американского писателя Раймонда Чандлера.


[Закрыть]

– Если он такой чертовски хороший работник, что он делает в провинциальной газете?

– Может, ему здесь нравится?

– Это уж точно.

– Каково ему висеть там, как ты думаешь? – Малин оборачивается в сторону трупа.

Ее слова будто застывают и задерживаются в морозном воздухе.

– Это всего лишь кусок мяса, – отвечает Зак, – а мясо уже ничего не чувствует. Каким бы он ни был человеком, личностью, теперь он уже совсем не то.

– Но он может кое-что рассказать нам, – замечает Малин.

Карин Юханнисон, аналитик, врач-патологоанатом, сотрудник Государственной криминалистической лаборатории, остервенело бьет себя по бокам; в пуховике ее движения неуклюжи, но в то же время не лишены элегантности. Летающий в воздухе пух похож на причудливой формы снежные хлопья, и Малин, глядя на добротную красную ткань, думает о том, что пуховик, должно быть, страшно дорогой.

Даже в меховой шапке, с розовыми от февральского мороза щеками, Карин выглядит слегка постаревшей принцессой с Ривьеры, этакой Франсуазой Саган средних лет, привыкшей к безоблачному небу над головой и слишком нежной для работы, которую ей приходится выполнять. Загар после отпуска в Таиланде на Рождество еще не сошел. «Иногда, – думает Малин, – мне хочется быть такой, как ты, Карин, выйти замуж за деньги и беззаботную жизнь».

Сопровождаемые помощником, специалистом по расследованию места преступления из линчёпингской полиции, они осторожно приближаются к трупу, ступая в чужие следы.

Карин интересуют чисто технические моменты. Она будто не видит голого человека на дереве прямо перед собой, избегает смотреть на его жир, кожу, то, что когда-то было лицом. Подавляет все предчувствия и ощущения, которые, подобно неслышному зловещему шепоту, родившись в распухшем мозгу мертвеца, медленно опускаются на город, поле и лес; этот сдавленный плач, который, пожалуй, можно заглушить одним способом.

А именно, дав ответ на вопрос: кто это сделал?

Карин, что видишь ты?

«Я знаю, – думает Малин, – ты видишь объект. Набор деталей, аппарат, из которого нужно извлечь записанную историю».

– Вряд ли он попал туда без посторонней помощи, – рассуждает Карин, стоя почти под самым трупом.

Она только что фотографировала следы обуви вокруг дерева, прикладывала к ним линейку – даже если это следы их собственные или Петера Лидберга, что наиболее вероятно, они должны быть изучены.

– Как ты думаешь, давно он умер? – вместо ответа спрашивает Малин.

– Трудно сказать, судя только по его внешнему виду. Я стараюсь избегать необоснованных предположений. На такие вопросы можно ответить только в прозекторской.

Этого и следовало ожидать. Малин переключает внимание на солнечный загар Карин, на ее теплый пуховик и на то, как пронизывает ветер ее собственную куртку – дешевку из «Стадиума».

– Мы должны обследовать почву, прежде чем спустим его, – говорит Карин. – Нужен нагреватель, как у военных в Кварне. Натянем тент, так мы избавимся от всего этого снега.

– А болото не получится? – спрашивает Малин.

– Только если нагреватель будет работать слишком долго. Аппарат привезут через несколько часов. Если, конечно, он не задействован в другом месте.

– Но ему нельзя так больше висеть, – беспокоится Малин.

– Сейчас минус тридцать. При таком морозе с телом ничего не произойдет.

Зак оставил мотор работать на холостом ходу, и разница между температурой в салоне и снаружи составляет верных сорок градусов. От тепла человеческого дыхания боковые стекла заиндевели.

Малин садится на пассажирское сиденье, и Зак немедленно шипит:

– Закрой дверь! Фру Юханнисон уже закончила?

– Ей нужно связаться с Кварном и получить оттуда агрегат.

Прибыли еще две патрульные машины, и сквозь морозный узор на стекле Малин видит Карин, дирижирующую одетыми в форму полицейскими.

– Теперь мы можем ехать, – говорит Зак.

Малин кивает.

Когда они снова проезжают садоводство в Шёвике, Малин настраивает радиоприемник на волну Р4. Ежедневно с семи до десяти ее давняя подруга Хелен Анеман ведет там программу.

Часы на приборной панели показывают 8.38.

Сразу же после «А Whiter Shade of Pale» [13]13
  Песня британской группы «Procol Harum».


[Закрыть]всплывает мягкий женский голос: «Я только что заходила на новостной сайт „Коррен“. Сегодня необычный день, дорогие радиослушатели. И я имею в виду не мороз. На дубе посреди равнины в окрестностях монастыря Вреты полиция обнаружила голого мертвеца».

– Быстро! – Голос Зака перекрывает радио.

– Это Даниэль, – отзывается Малин.

– Даниэль?

«Хотите начать день с чего-нибудь душещипательного? – продолжает бархатный голос. – Зайдите на сайт „Коррен“. Там можно увидеть фотографию странной птицы на дереве».

5

Даниэль Хёгфельд откидывается на спинку стула – и гибкая офисная мебель послушно откликается на его движения.

Покачивается, словно дедовское кресло-качалка в доме на балтийском побережье полуострова Викбуландет; дом сгорел почти сразу после того, как бабушка легла в больницу и там окончила свои дни. Даниэль смотрит в окно на улицу Хамнгатан, потом обводит взглядом коллег, скучающих за своими компьютерами. Большинство из них равнодушны к работе, они довольны тем, что имеют, и очень, очень устали.

«Для журналиста самый страшный яд – это усталость, – думает Даниэль. – Он просто убивает.

Но я не устал.

Нисколько».

Он пишет статью о человеке на дереве, и дело доходит до Малин.

«Малин Форс из полиции Линчёпинга не рассказывает кому попало…»

Кресло качается туда-сюда.

Даниэля охраняют, как и большинство журналистов, пишущих на криминальные темы.

Слышно постукивание по клавиатуре, голоса, в воздухе витает тяжелый запах кофе.

Большинство его старых коллег – циники, такова цена их журналистской плодовитости. Только не он. Он считает нужным сохранять своего рода уважение к людям, чьи истории и несчастья составляют его хлеб насущный.

На дереве висит голый человек.

Просто подарок судьбы: есть чем заполнить газетные страницы, есть что продать.

Но есть и нечто иное.

Город проснется. Это точно.

«Я хорошо умею играть в игру под названием журналистика, – думает Даниэль. – Но кроме того, я знаю, что нужно держать дистанцию, и умею играть в человека».

Цинично?

За окном расстилается Хамнгатан в зимнем уборе.

А всего в двух кварталах отсюда – смятая простыня в квартире Малин Форс.

У Свена Шёмана морщинистый лоб, безжизненно-землистое лицо почти под цвет куртки, а его редкие волосы такие же белые, как бумажный лист на доске, перед которой он стоит. Джинсовая рубашка, втиснутая в коричневые шерстяные брюки, обтягивает круглый живот. Свен предпочитает собирать небольшие группы, а остальных сотрудников информировать по ходу дела. Многолюдные совещания, принятые в других полицейских участках, по его мнению, не столь эффективны.

Начало было обычным для такого рода встреч, на которых запускается новое расследование, распределяются задачи и зоны ответственности. Ответ на вопрос «кто?» должен быть получен, и дело Свена сейчас – поставить этот вопрос, направить его обсуждение в правильное русло, чтобы в конце концов сказать со всей определенностью: это он, она или они.

В комнате висит обманчивая тишина, словно напоенная ядом. Каждый из пяти присутствующих знает, как много может изменить появившийся в этом воздухе знак вопроса.

Помещение расположено на первом этаже здания бывших казарм воинской части, перестроенного под полицейский участок десять лет назад, когда полк расформировали. Военных сменили стражи порядка.

За решетчатыми окнами расстилается покрытая снегом лужайка, метров десять в ширину. Далее видна игровая площадка, пустая и заброшенная, качели и расписные лестницы. Мороз затуманил яркие краски, смешав их со всевозможными оттенками серого. Позади площадки, за большими окнами детского сада, Малин различает ребятишек; они играют, бегают туда-сюда, хлопочут, погруженные в заботы своего особого мира.

Туве.

Когда-то давно и она вот так бегала.

Малин звонила ей из машины, когда Туве как раз выходила из квартиры.

«Конечно, я уже встала».

«Веди себя прилично».

«Что я, маленькая?»

«Подростки! – говорит Зак. – Они похожи на лошадей на ипподроме: никогда не делают то, что нужно».

Иногда, когда расследуются особо тяжкие преступления и на стенах развешиваются снимки, в участке опускают жалюзи, чтобы ребятишки ненароком не увидели того, что, вне всякого сомнения, каждый день видят по телевизору. Когда экран бесцельно мерцает где-то в глубине комнаты и одна картина сменяет другую, дети постепенно привыкают доверять своим глазам.

Перерезанное горло. Обгоревший труп на столбе. Распухшее тело утопленника.

– И с чем мы имеем здесь дело, как вы полагаете? – хриплым голосом говорит Шёман те же слова, что и всегда. – У кого есть идеи? О пропаже человека никто не заявлял. Если бы кто-то его искал, уже бы позвонили. Что вы думаете?

Он бросает этот вопрос в пространство, стоя перед сотрудниками, сидящими за длинным столом, словно нажимает кнопку «play». И слова его, как музыка, в этих четырех стенах кажутся такими хрупкими и такими действенными.

Слово берет Юхан Якобссон, и по всему заметно, как хочет он услышать собственный голос. Он устал молчать и готов говорить что угодно, лишь бы положить конец своей усталости.

– Все это похоже на какой-то ритуал.

– Мы даже не знаем, был ли он убит, – замечает Шёман.

– Нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, пока Карин Юханнисон не закончит. Но мы можем исходить из того, что его убили. Это слишком очевидно.

«Нет ничего очевидного, – думает Малин, – пока ты не знаешь наверняка. Помни: неведение есть добродетель».

– Но это похоже на ритуал.

– Мы должны быть совершенно объективны.

– Мы не знаем, кто он, – напоминает Зак. – Хорошо бы для начала это выяснить.

– Может, кто-нибудь еще позвонит. Фотографии уже в газетах, – отвечает Юхан.

– Фотографии? – вздыхает Бёрье Сверд, до сих пор молчавший. – Но там не видно лица.

– А много ли здесь людей с таким весом? Должен же был кто-нибудь поинтересоваться, куда подевался этот толстяк?

– Я бы не слишком на это полагалась, – вставляет Малин. – В городе полным-полно людей, о которых никто не побеспокоится, если они исчезнут.

– Но здесь особый случай, его тело…

– Если нам повезет, – обрывает Юхана Свен, – кто-нибудь позвонит. А пока будем дожидаться результатов обследования места преступления и вскрытия, ходить и стучаться в двери: не видел, не слышал ли кто чего подозрительного, не знает ли что-то такое, что нам следует знать. Перед нами, как вы видите, вопрос, на который нужно искать ответ.

«Свен Шёман, – думает Малин. – Через четыре года ему будет шестьдесят пять. Еще четыре года под угрозой сердечного приступа, четыре года сверхурочной работы, четыре года поедания вкусной, но такой жирной пищи, приготовленной руками заботливой супруги. Еще четыре года малоподвижного образа жизни. „Вдовий живот“. И все-таки Свен остается голосом разума в этих стенах, голосом опыта, независимым, напоминающим о бескорыстии и здравом смысле, голосом порядка».

– Малин и Зак, вы несете главную ответственность за предварительное расследование, – говорит Свен. – Я прослежу, чтобы вы получили необходимую поддержку. Вы двое помогаете им, как можете.

– Охотно займусь этим делом, – отзывается Юхан.

– Юхан, у нас есть чем заняться и кроме этого, – слышится голос Бёрье. – Мы не можем позволить себе роскошь бросить все силы на одно-единственное дело.

– Собрание окончено? – спрашивает Зак, вставая.

Все поднимаются с мест, и в ту же секунду открывается дверь.

– Прошу вас задержаться, – веско произносит Карим Акбар и становится рядом с Шёманом, ожидая, пока четверо полицейских снова займут свои места.

Ему тридцать семь, и он, с его мускулистым телом, выглядит особенно внушительно рядом с располневшим Свеном.

– Все вы понимаете, как это важно, – продолжает Карим. Малин замечает, что он говорит совершенно без акцента, хотя прибыл в Швецию десятилетним ребенком. У него правильный шведский, идеальный и бездушный. – Как это важно, – повторяется он, – внести ясность в данное дело.

Он говорит словно о докладе, который надо хорошенько структурировать перед защитой диссертации.

Усердие и труд.

Тот, кто начинает на минусе и хочет закончить на хорошем плюсе, ничего не должен оставлять на волю случая. Карим писал актуальные статьи в центральных газетах «Свенска дагбладет» и «Дагенс нюхетер» – о том, что иммигрантам следует предъявлять к себе большие требования, что размер пособия должен зависеть от знания шведского языка уже после года пребывания в стране, что чужой может стать своим только ценой высочайшего напряжения сил.

Эти взгляды возмутили многих. Его лицо часто мелькало в теледебатах, внушая зрителю: напрягайся, освобождай скрытые в тебе возможности. Смотри на меня, я – живой пример.

«А как же быть робким?» – мысленно спрашивает Малин.

Как быть сомневающимся?

– Наша работа в том и состоит, чтобы вносить ясность в такие дела, – отвечает Кариму Зак.

Малин видит, как ухмыляются Юхан и Бёрье. Судя по выражению лица Свена, тот хотел бы сказать: «Зак, успокойся. Дай ему закончить речь. То, что ты не идешь на конфликт, еще не делает тебя послушным инструментом в его руках. В конце концов, ты ведь уже не молод».

Карим смотрит на Зака, и в его взгляде читается следующее: «Окажи мне уважение. Не говори со мной таким тоном!»

Но Зак не сдается, и Карим продолжает:

– СМИ очень интересуются этим делом. Мне пришлось ответить на много вопросов. Со всем этим нужно разобраться как можно скорее, мы должны показать эффективность линчёпингской полиции.

Малин кажется, что слова исходят от маски, что Карим говорит не всерьез. Этот крепкий профессионал как будто лишь играет роль профессионала, а на самом деле так хочет расслабиться и обнаружить… что? Свою уязвимость?

– Как вы распределили силы? – Карим оборачивается к Свену.

– Форс и Мартинссон несут главную ответственность, все имеющиеся ресурсы в их распоряжении. Якобссон и Сверд помогают как могут. Андерссон на больничном, а Дегерстад на курсах повышения квалификации в Стокгольме. Так вот…

Карим делает глубокий вдох и долго удерживает воздух в своих могучих легких.

– Значит, сделаем так. Ты, Свен, как руководитель группы предварительного расследования, берешь основную ответственность на себя. А вы четверо будете работать одной командой. Остальное подождет. Это прежде всего.

– Но…

– Именно так, Мартинссон. Я не сомневаюсь в тебе и Форс, но сейчас мы должны направить все силы на главную задачу.

Живот Свена, кажется, стал еще больше, морщины на лбу глубже.

– Следует ли мне обратиться в Управление криминальной полиции? Формально мы не знаем даже, был ли он убит.

Карим делает движение по направлению к двери.

– Никакой государственной криминальной полиции. Будем справляться сами. Докладывай мне о ходе расследования каждые три часа или сразу, как что-нибудь всплывет.

Дверь захлопывается, по комнате разносится эхо.

– Вы слышали, что он сказал. Распределите работу между собой и докладывайте мне о ходе дела.

Ребятни за окнами детского сада больше нет. За клетчатыми гардинами покачиваются желтые «мобили» в стиле Колдера. [14]14
  Александр Колдер (1898–1976) – американский скульптор, который приобрел всемирную известность замысловатыми фигурами из проволоки и так называемыми «мобилями» – кинетическими скульптурами, которые приводятся в движение электричеством или ветром.


[Закрыть]

Синяя кожа с вкраплениями жира.

Растерзанный и одинокий на ледяном ветру.

«Кем ты был?» – думает Малин.

Вернись и расскажи, кем ты был.