Текст книги "Наступит день"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
Фридуну даже стало жаль сертиба, который, как видно, не знал о существовании искренних, честных людей – людей с возвышенными стремлениями и благородными порывами.
– Люди, о которых вы мечтаете, господин сертиб, имеются, но не там, где вы их ищете; они в так называемых низах. Это чистые сердцем, благородные душой люди.
– Может быть, вы и правы, – задумчиво ответил сертиб. – Там в низах, люди, конечно, правдивее и чище. Но они невежественны и грубы...
– Они вооружатся знанием, сертиб, и в мире станет светлее.
– Возможно, вы правы, мой друг! – улыбаясь, сказал сертиб. – Мир станет светлее и лучше. За это стоит бороться, стоит страдать и рисковать. Не надо бояться правды! Вот поэтому – признаюсь вам – я и решил написать лично его величеству о всех моих соображениях. Ему одному по силам очистить нашу жизнь от всей гнили. И я решил взять на себя эту смелость открыть шаху глаза на действительное положение вещей.
Фридун понял, насколько крепко сидят в этом человеке несбыточные надежды. И все же он не счел нужным таить от него свои мысли.
– Я боюсь, что вас постигнет горькое разочарование, господин сертиб, сказал он мягко. – Повторяю – честные люди и истинные патриоты находятся далеко не там, где вы ищете. Вы найдете их в трудовом народе.
Сертиб ничего не ответил. Он глубоко задумался.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Во время обеденного перерыва Риза Гахрамани побежал в лавочку за хлебом, а когда вернулся, увидел среди рабочих начальника депо, который держал перед ними речь. Очевидно, случилось что-то необычайное, – начальник редко появлялся в депо.
Риза Гахрамани смешался с толпой и стал прислушиваться.
– Большевики хотят разрушить весь мир, – отчеканил начальник депо. Как будто мало у них своих земель! Они еще зарятся на Польшу, Бельгию... Они метят и на нашу родину – Иран... Из-за этого наши друзья, англичане и французы, не хотят заключать с ними договор о союзе.
Начальник депо долго распространялся о московских переговорах, которые Англия и Франция вели с Советами летом 1939 года, объясняя провал этих переговоров непримиримостью Страны Советов, – эта страна якобы ни с кем не желает жить в мире.
– Но с помощью аллаха и заботами его величества, повелителя мира, шахиншаха Ирана Реза-шаха мы избавимся от этих врагов, иншаллах, аминь! закончил начальник депо. И добавил: – Есть у кого-нибудь вопросы?
– Все ясно, господин начальник, – заговорил старый рабочий и шагнул вперед. – Но когда же будет у нас прибавка к жалованью? Ей-богу, господин, на хлеб не хватает, голодаем, А насчет того, чтобы одеться, – сам видишь, в чем ходим.
При этих словах старик приподнял руки и оглядел свое промасленное рубище.
– Он правду говорит! – послышалось со всех сторон.
– Сейчас речь не о том! – остановил их начальник. – Мы говорим совсем о другом...
И он опять начал рассказывать о большевистской опасности, нависшей над всем мусульманским миром, и о непримиримости Советов. Затем, уже не задавая вопросов, он поспешно удалился.
После его ухода рабочие уселись в тени у стены и принялись за обед. Они сидели на голой земле, подвернув под себя ноги, и закусывали хлебом с луком.
– Здорово ты поддел его! – сказал один из рабочих, обращаясь к старику. – Клянусь аллахом, ему легче было бы услышать тысячу проклятий своему родителю... Прямо хребет ему переломил.
– А что, разве не правду я сказал? – простодушно отозвался старик. Разве это жизнь?
– Собака, сын собаки! – возмущенно заговорил другой рабочий. – Я тут с голоду еле на ногах стою, а он вздумал проповеди читать... Тоже мулла нашелся.
– Чемберлен думал натравить большевиков на немцев, а потом уйти в кусты. Тоже сволочь! Кого обмануть вздумал?
– А это правда, что русские хотят отнять у нас землю?
– Да ты что, в своем уме? На что им наша земля? Все это выдумки, чтобы запутать нас.
– А как с верой? Говорят, будто за одно слово "аллах" большевики вырывают язык.
– Ничего подобного. Люди рассказывают, что там кто хочет – верит, кто не хочет – не верит. Сами большевики не верят.
– Жалко! Ах как жалко! Такое правительство, опора бедняка, защитник рабочего, а бога не признает!
– А мне сдается, что как раз большевики и признают бога больше, чем кто-либо. Бедняков они кормят досыта? Кормят. Значит, божеское дело творят: и люди рады, и бог доволен. Недаром же говорит народ: "Голодный не верит в бога". Риза Гахрамани, пять лет проработавший здесь, хорошо знал каждого рабочего, его прошлое и настоящее, его нрав и привычки, нужды и желания. Сидя в тени, он молча прислушивался к речам товарищей и думал: "Какие это прекрасные люди, но как они нуждаются в нашей постоянной разъяснительной, агитационной работе!.."
– Что хочешь говори, – услышал Риза голос старого рабочего, который спрашивал о прибавке, – но никто не может отрицать, что Советы за трудящийся народ. А наши господа, когда задумают что-нибудь дурное против народа, любят поговорить об аллахе. Опять, видно, готовят какую-нибудь пакость. Уж не снюхиваются ли с инглисами? В прошлую войну они так и сделали. Половина Ирана погибла тогда от голода.
Вечером Риза Гахрамани подробно рассказал Фридуну о том, что было в депо и что говорили рабочие. Фридун знал, что повсюду в городе только и говорят, что о советско-германском договоре.
Простой народ и передовые люди радовались заключению этого договора, считая его победой советской дипломатии. Многие при встрече даже поздравляли друг друга:
– Слава богу, кажется, конец английским интригам! И с надеждой глядели в будущее.
Однако официальные круги и реакционные слои населения смотрели на этот факт иначе. Все газеты были полны антисоветской ложью и клеветой, которые они черпали из передач лондонского и французского радио. Это вносило сумятицу в сознание широких масс, дезориентировало их.
– А что, если мы выпустим специальную листовку? – предложил вдруг Риза Гахрамани. – Наш долг сказать народу правду.
– Это идея! – радостно воскликнул Фридун. – Ты прав – с этим нельзя медлить. А ну, давай послушаем московское радио. Как раз время!
– Еще пять минут, – сказал Риза Гахрамани, взглянув на часы. Послушаем Москву и примемся за листовку. На этот раз можно будет отпечатать в типографии и распространить повсюду.
Они заперли на ключ дверь, закрыли окна, опустили занавески и подсели к радиоприемнику, приглушив его звук.
Передача была посвящена советско-германскому договору и международному положению.
Москва говорила спокойно и уверенно. В голосе диктора ощущалась сила правды.
– Бери бумагу, скорее! – шепнул Риза Гахрамани.
Затаив дыхание, они слушали речь, свободную от истерических выкриков, от дешевых восклицаний и туманных выражений, которыми изобиловали выступления иранских и западноевропейских политиков. Простыми и ясными словами возвещалась миру настоящая правда.
Они слушали, иногда легонько подталкивая друг друга, радостно улыбаясь или многозначительно переглядываясь. Фридун торопливо записывал.
Когда передача кончилась, они сели на диван и начали разбирать записанное. Фридун успел записать не только общее содержание передачи, но даже отдельные фразы.
Особенно поправилось им то место передачи, где вскрывалась империалистическая сущность якобы "чисто идеологической борьбы", которую объявили Германии английские и французские правящие круги.
– Почитай еще раз! – попросил Риза Гахрамани. – Это место надо целиком включить в листовку.
Прежде чем приступить к составлению текста листовки, они решили повидаться с Керим ханом Азади и Курд Ахмедом и посоветоваться с ними. Но в последний момент, когда они уже собрались выходить, Риза Гахрамани остановил Фридуна и потащил его к столу.
– Нельзя терять ни минуты! Садись за листовку, а я найду их и приведу сюда. – И он выскочил из комнаты.
Фридун принялся за составление текста листовки.
Оставив работу у братьев Сухейли, Фридун поступил на юридический факультет Тегеранского университета, в чем ему оказали большую помощь сертиб Селими и профессор Билури. За короткое время ему удалось завоевать уважение и любовь своих товарищей, студентов.
Днем он бывал на лекциях в университете, по вечерам работал дома, после чего выходил на полчаса подышать свежим воздухом. Городские улицы заполняли в этот час разряженные богачи, среди которых на каждом шагу попадались нищие в грязных лохмотьях с протянутыми трясущимися руками.
Еще в Тебризе Фридун был наслышан о тегеранских делах, да и читал кое-какую литературу" где говорилось о мрачных картинах столичной жизни. Находить такую литературу было очень трудно, приходилось доставать ее тайком, из-под полы: всякое произведение, содержавшее мало-мальскую критику даже частных сторон жизни не только Тегерана, но и вообще Ирана, находилось под строгим запретом. К числу запрещенных книг были отнесены и произведения Шейх-Мухаммеда, доктора Эрани и других прогрессивных деятелей.
Тем не менее по рукам ходили старые издания, в которых подвергались порицанию средневековый застой и реакционный режим Ирана. Что же касается современного состояния страны и созданного Реза-шахом невыносимого гнета, то об этом складывались и распространялись по городам и селам устные рассказы, анекдоты, басни, притчи. И с этим голосом народа правительство не умело и не знало, как бороться.
Из всего прочитанного и услышанного у Фридуна давно сложился в сознании образ Реза-шаха как кровожадного тирана и мрачного деспота.
Все симпатии Реза-шаха были на стороне городских и сельских богатеев, которым создавались наиболее благоприятные условия деятельности. В деревнях крестьяне, в городах рабочие были поставлены в полную зависимость от произвола купцов, фабрикантов, помещиков.
Старый крестьянин из Ардебиля часто говорил:
– Его величество сдал нас помещику, как хозяин сдает строителю материал, и поручил: строгайте, тешите, гните!
Но в высших официальных кругах и на страницах печати все больше говорилось и писалось о заслугах шаха перед Ираном, о проведенных им дорогах, о ввезенных им в страну машинах, о построенных по его указанию зданиях и дворцах. Конечно, главное место в этих рассказах отводилось столице и столичной жизни.
Вот почему, прибыв в Тегеран, Фридун с особым вниманием почти с первого же дня стал присматриваться к внешнему облику этого города, изучать жизнь столицы во всех подробностях.
Первое, что сразу бросилось ему в глаза, был резкий кричащий контраст между нищетой и богатством, голодом и избытком.
Политическая и умственная жизнь города имела не менее глубокие противоречия. Сразу открыть их было, конечно, трудно, потому что люди боялись друг друга, не доверяли никому, подозревали всех. Однако круг, в который попал Фридун, давал ему возможность близко познакомиться и с этой стороной жизни.
Особенно благоприятные условия представлялись для этого в университете.
Фридун вступил в университет с огромным душевным подъемом. Его тянула сюда в первую очередь не мысль об обеспеченной жизни в будущем, а надежда получить знания и закалку, чтобы смелее и тверже идти по избранному пути, быть полезным народу, лучше исполнять свой долг перед ним.
Вот почему, обсуждая с Курд Ахмедом, Ризой Гахрамани и Арамом Симоняном вопрос о выборе специальности, он без колебания остановился на юридическом факультете:
– Мой жизненный путь определен: это путь борьбы. Поэтому я должен изучить прежде всего юридические науки.
– По-твоему выходит, что я избрал путь, идущий против общественных интересов? – со смехом спросил Арам, который учился на медицинском факультете.
– Нет, мой друг, – серьезно возразил Фридун. – Общество подвержено и физическим, и духовным болезням, оно нуждается во врачах обоего типа – и в тебе и во мне. И потом я убежден, что медицина для тебя не узкая специальность, а оружие в борьбе за наше общее дело.
– В этом можешь не сомневаться.
Университетская жизнь еще более углубляла и усиливала освободительные устремления Фридуна, хотя нельзя сказать, чтобы программы Тегеранского университета были построены на основе передовых научных идей или преподавателями являлись прогрессивно настроенные профессора. Наоборот, этот университет, учрежденный в 1917 году, на протяжении всего своего существования находился под неусыпным наблюдением полиции. Здесь годами занимались отрицанием общеизвестных исторических истин, противоречивших интересам деспотической власти, и беззастенчивой пропагандой наиболее реакционных теорий, игравших на руку феодальным кругам. Религиозные догмы старательно вколачивались в головы студентов как некая специальная "наука", хотя в стране и не было недостатка во всевозможных духовных школах и институтах, которые в свою очередь усиленно сеяли фанатизм, суеверие и предрассудки.
Проведенная в университете в 1937 году реформа призвана была якобы содействовать "европеизации" этого высшего учебного заведения, но на самом деле привела к еще большему укреплению реакционных основ учебных программ, к еще большему преследованию сколько-нибудь прогрессивных течений в науке.
На юридическом факультете все преподаваемые предметы приводили к одному выводу, что деспотия Реза-шаха является наивысшим идеалом государственного устройства, что лишенные элементарных понятий о справедливости и человечности иранские законы представляют собой образец гуманности, что единственно прочной основой благополучия государства и счастья народа является монархия.
Студент, допускавший хотя бы малейшее сомнение в незыблемости этих "истин" или недостаточно усердствовавший в подкреплении их доводами и доказательствами, тотчас же зачислялся в "опасные элементы" и брался под усиленный надзор.
Особенно неблагонадежным считался юридический факультет, который прослыл рассадником "вредных" мыслей. На юридическом факультете волей-неволей приходилось знакомить студентов с экономическим положением, государственным строем и конституциями других стран. А это, естественно, приводило к нежелательным для власти выводам, способствовало зарождению среди студентов "опасных" идей, давало повод к теоретическим спорам между студентами если и не в самом университете, то за его стенами. Поэтому во время занятий на этом факультете строго пресекались всякие попытки доискиваться причин изучаемых явлений, а тем более не допускались никакие пререкания с лектором.
Фридун, наблюдавший на своем факультете мрачную картину полного подавления личности, все же находил среди студентов немало свободомыслящих и смелых юношей. Это были большей частью мечтатели, жаждавшие "подлинной свободы личности", искавшие более широкого поля деятельности.
Особенное внимание Фридуна привлекал своими резкими суждениями и смелым, независимым поведением Гурбан Маранди, – студент третьего курса экономического отделения юридического факультета.
Знакомство их состоялось не совсем обычно.
Однажды Фридун машинально расхаживал по обширному двору университета, с головой погрузившись в тоскливые воспоминания о родном, дорогом для него Азербайджане.
Неожиданно к нему подошел молодой человек невысокого роста, но крепкого сложения и заговорил с ним по-дружески, как со старым знакомым. Протянув Фридуну руку, он добавил, не дожидаясь ответа:
– Догадался, что ты азербайджанец, и не выдержал. Решил подойти и спросить, может быть, ты привез какие-нибудь новости с родины. Ты откуда?
– Из Тебриза.
– И прекрасно. А я из Мараги... Познакомимся!..
Услышав его фамилию, Фридун удивился:
– Почему же Маранди?
– Дед мой переселился из Маранда, а я родился в Мараге, но нас прозвали марандцами. В Мараге бывал?
– Нет.
– Жаль! Замечательное место! Одни фруктовые сады чего стоят!
С большим воодушевлением стал он рассказывать о марагинских садах, о прелести цветущих абрикосов и в заключение пожаловался, что за последние три года ему не удалось побывать на родине.
– Не удивляйся, дорогой! – сказал он, заметив вопросительный взгляд Фридуна. – За эти годы мне с трудом удавалось сводить концы с концами, платить за комнату, учебу, питаться. Я никак не мог сколотить денег на поездку в родные места.
Звонок, возвестивший о начале занятий, прервал их беседу.
Следующая встреча состоялась через пять дней.
По окончании занятий Гурбан Маранди подошел к Фрпдуну.и они целый час гуляли по городу.
Из этой беседы Фридун выяснил, что у Гурбана в Мараге никого из родных нет, родители его давно умерли, а он прошел долгий трудовой путь от сапожного подмастерья до домашнего слуги. Лишь благодаря недюжинным способностям ему удалось в этих условиях окончить среднюю школу. С большим трудом добился он приема на юридический факультет.
Тяжелая жизнь и общительный, добродушный характер юноши возбудили в Фридуне уважение и симпатию к нему.
При третьей встрече Гурбан стал жаловаться на недостатки избранной им специальности.
– Откровенно говоря, я начинаю горько раскаиваться в выборе факультета. Какое право, опирающееся на принципы справедливости и правды, можно представить себе в обществе, где насквозь прогнили все моральные и нравственные устои? А там, где нет такого права, адвокат должен продать свою честь и совесть, оправдывая взятки и разбои, кровь и гнет. Лучше бы я избрал медицину!
Стараясь рассеять его сомнения, Фридун стал доказывать обратное. И добавил, что лучше умереть славной смертью за правду и справедливость, чем жить пиявкой, питаться кровью народа.
– Остерегайся, земляк! – сказал тот, выслушав Фридуна. – Страшное место наш университет! Помни, что самым опасным у нас считается мыслить. Берегись этого.
– А у меня опасных мыслей нет.
– Но ведь ты не из числа сытых счастливчиков. Разве твой отец коммерсант?
Услышав о том, что Фридун такой же одинокий бедняк, как я он, Гурбан Маранди сказал:
– Тогда я не верю, чтобы тебя не посещали "опасные" мысли... Ведь я придерживаюсь учения, согласно которому идеи, рождающиеся у человека, определяются его экономическим и общественным бытием... – Склонившись к нему, он продолжал почти шепотом: – Правда, это называется марксизмом и считается у нас самым еретическим учением. Лекторы просто дрожат от страха, излагая учение Маркса даже в самом куцем виде в соответствии с учебной программой. Излагают к тому же путано и неверно. Но мне оно кажется весьма убедительным. Как ты, земляк, смотришь на это?
– Меня такие вопросы не интересуют, – опасаясь до конца раскрыть себя, уклончиво сказал Фридун и под тем предлогом, что ему надо идти готовиться к занятиям, отошел от Гурбана. Однако Гурбан Маранди, окликнув, догнал Фридуна..
– Я говорил все это, считая тебя честным человеком, земляк! Помни это!
В Гурбане Фридун угадал умного, искреннего человека, который, однако, неосторожен, легко увлекается и не всегда умеет владеть собой. Последующие события полностью подтвердили его мнение.
Гурбан Маранди был всей душой против тирании Реза-шаха.
Однажды, в начале зимы, студенты во время перерыва прогуливались по двору; был здесь и Фридун.
Группа студентов стояла у высокого кипариса и оживленно разговаривала о чем-то, греясь на солнышке. Среди них Фридун увидел разгоряченного Гурбана Маранди и услышал его раздраженный голос. С горящими от возбуждения глазами Гурбан Маранди говорил стоявшему перед ним преждевременно ожиревшему, низкорослому юноше, который напоминал упитанного поросенка;
– Пиши, сударь! Поди напиши, что Иран представляет собой сплошной рай! Что здесь нет бедных и голодных, что нет ни угнетенных, ни угнетателей. Пусть весь мир придет полюбоваться на нас.
– Вы дурака не валяйте, сударь! – прервал его толстый студент. Значит, вы отрицаете, что наша нация благоденствует под скипетром его величества? В ваших жилах нет ни капли иранской крови, если вы способны говорить подобные вещи!
– Если иранская кровь обязывает закрывать глаза на страдания забитого народа, должен сознаться, этой крови в моих жилах действительно нет.
– Ладно, сударь! Значит, ее в вас нет, – угрожающе сказал низкорослый студент. – Посмотрим...
В тот же день Гурбана Маранди вызвали к ректору университета.
– Его величество Реза-шах является тенью аллаха, аллахом на земле. Благодаря его заботам мы заняты здесь изучением наук. Тебе надо преклоняться перед таким правителем, а не болтать всякий вздор! – начал поучать его ректор.
– Господин ректор, – почтительно ответил Гурбан Маранди, – ничего плохого или вредного я не высказал... Не могу понять зачем и кто вас побеспокоил?
– Ступай! Чтобы этого больше не было, иначе будешь раскаиваться! сказал ректор тоном, не допускающим возражений.
И Фридун и все другие студенты поняли, что с этого дня Гурбан Маранди взят под наблюдение.
Однажды вечером, встретив Гурбана Маранди случайно на проспекте Реза-шаха, Фридун посоветовал ему осторожнее и разборчивее выбирать тех, перед кем он так резко высказывает свои суждения.
– Я как в аду. Задыхаюсь в этой среде, – признался Гурбан Маранди. – Я видел и перенес все тяготы жизни и ничего не боюсь. Пускай проживу десять дней вместо десяти лет, но зато честно.
Фридун молча расстался с ним, решительно отвергнув мысль о вовлечении его в организацию. Но в глубине души он сокрушался об этом честном, но сдержанном юноше.
Ничто в мире не вызывало удивления у мистера Томаса. На Востоке он только утвердился в своем отношении к жизни.
И на самом деле, если бы можно было описать всю его деятельность за эти пятнадцать лет жизни на Востоке, то в этой записи не было бы нужды ни в восклицательном знаке, ни в вопросительном, все было правильно и закономерно, все шло по прямой линии.
Но сегодня мистер Томас переживал незнакомое ему чувство изумления. Дымя трубкой и расхаживая по своему кабинету, он весь отдавался этому чувству. Правда, оно мало отражалось на его желтом, как ширазская земля, лице. А его тяжеловесная фигура, как всегда, казалась неприступной крепостью.
Иногда он брал со стола листок и подносил к белесым глазам, почти лишенным ресниц. Перед ним была написанная Фридуном листовка.
Начиналась она так:
"Граждане! Слушайте! Слушайте голос правды! Не верьте реакционным газетам! Они только повторяют ложь и клевету Лондона! Они готовят человечеству новую кровопролитную войну и пытаются скрыть это от народа, переложить вину на отечество трудящихся всего мира, на Страну Советов. Мы, честные сыны иранского народа, считаем своим священным долгом открыть вам правду".
Далее в листовке в понятных для каждого выражениях разъяснялась подоплека начавшейся в Европе войны, раскрывались подлинные ее причины. В этой части Фридун использовал некоторые факты, услышанные им в передачах из Москвы.
Листовка заканчивалась следующим обращением:
"Трудящиеся Ирана! Поднимайтесь, присоедините свой голос к голосу трудящихся всего мира!
Провозгласим громко:
Долой империалистов, разжигающих войну!
Мы обращаемся к английским колонизаторам:
Вон из нашей страны! Довольно вы грабили нас!
Руки прочь от Ирана!"
Мистеру Томасу было не по себе: он не сумел предотвратить появление этой листовки. Это значило, что его могли отозвать из этой щедрой для него страны. В это тяжкое для империи время могли не посчитаться ни с его стажем, ни с былыми заслугами.
А стаж у него был достаточно велик; заслуги, как он полагал, тоже.
Мистер Томас принадлежал к числу тех англичан, которые посвятили всю свою жизнь Востоку. Еще в молодости он изучил персидский и арабский языки и постиг религиозные основы ислама. Не довольствуясь этим, он по книгам и из личных наблюдений составил себе – как он полагал – ясное представление о жизни и быте мусульманских стран, об их нравах и обычаях, а также о характере и привычках народов, населяющих эти страны.
Карьеру свою мистер Томас начал еще совсем молодым человеком в Индии, затем продолжал ее в Афганистане. Как раз с этим периодом его деятельности совпали восстания отдельных афганских племен, приведшие к низложению Амануллы-хана.
Спустя несколько месяцев после этих событий мистер Томас был направлен в Иран, где и пребывал до последнего времени.
Во всем Иране не было ни одного сколько-нибудь значительного пункта, который бы не был знаком мистеру Томасу. В Азербайджане, Курдистане, Мазандеране, Гиляне, Хорасане, в южных провинциях не было города, куда бы не ступала его нога. Всюду он имел знакомых и друзей из среды местных чиновников, помещиков и коммерсантов. Эти люди часто советовались с ним не только по вопросам коммерции и политики, но и о личных взаимоотношениях друг с другом. Мистер Томас был в курсе всех их дел, вплоть до того, кто с кем не ладит, кто с кем находится во вражде или дружбе, и часто мастерски использовал это.
Одним словом, мистер Томас был из тех англичан, которые воспитывались и выросли на многовековых традициях английской колониальной политики на Востоке и, усвоив эти традиции, обогащали и развивали их дальше.
В самом Тегеране мистер Томас запросто посещал дома всех более или менее видных представителей политического и делового мира. Перед ним были открыты двери всех аристократических домов и даже шахского дворца. В высшем свете его называли просто и дружески – "наш Томас", ибо он не только прекрасно знал иранские нравы и обычаи, но и выдавал себя за искреннего их приверженца.
Мистер Томас общался с видными сановниками и деятелями не только в официальном порядке. Он часто совершенно неожиданно появлялся в доме кого-нибудь из своих знакомых – высших иранских чиновников или крупных дельцов, просиживал там час, другой, непринужденно болтая о самых незначительных вещах, однако умея очень внимательно слушать своего собеседника. При этом он дымил трубкой, с которой почти не расставался.
И вдруг иранцы преподнесли ему такой неожиданный сюрприз.
Несмотря на всю свою уравновешенность, мистер Томас не мог усидеть дома и, захватив листовку, отправился к серхенгу Сефаи.
Сефаи принял его на увитой виноградником веранде своего изящного особняка.
– Что будете пить, мистер Томас, виски или чай? – любезно спросил он.
Мистер Томас не ответил. Набивая трубку, он оглядел виноградные кисти, висевшие над его головой.
– Вы замечательный хозяин, мистер Сефаи! – похвалил он серхенга.
Лицо серхенга расплылось в широкой улыбке,
– Благодарю за похвалу, мистер Томас. Но я слишком занят делами и не успеваю лично следить за хозяйством.
Серхенг вышел на минуту, чтобы отдать распоряжение слугам. Когда он вернулся, мистер Томас сидел в глубоком кресле и, заложив ногу на ногу, дымил трубкой. Появился слуга с чаем, виски и различными восточными сладостями.
Серхенг Сефаи налил виски.
– Ваше здоровье, мистер Томас! – сказал он с выработанной им неизменно добродушной улыбкой и опорожнил рюмку.
Едва коснувшись губами своей рюмки, мистер Томас поставил ее на столик. Затем он вытащил из кармана тщательно сложенный листок.
– Видели? – коротко спросил он, развернув его и показав серхенгу.
– Видел, мистер Томас, видел! В трудное время мы живем! В смутное время!
– А вы делаете что-нибудь, чтобы обнаружить смутьянов?
– Как же, как же!.. Только тем и занимаемся! – сказал серхенг и сокрушенно покачал головой. – Но что поделаешь? Ведь это совсем не легкое дело!
Серхенг Сефаи рассказал мистеру Томасу о всех мерах, предпринятых для того, чтобы обнаружить преступников, о повальной мобилизации всех тайных агентов.
– Все это, конечно, хорошо, – одобрил мистер Томас, – но раз не дает результатов – бессмысленно. Я ценю вашу дружбу и отдаю должное вашим талантам. Но надо изобрести такую меру, серхенг, чтобы она привела вас прямиком к цели. Создайте ложные группы с теми же лозунгами, возьмите на учет всех, кто вернулся из ссылки, и усильте за ними надзор. Наконец, русское посольство! Советские подданные!.. Ни на минуту не оставляйте их без специального надзора, а также всех, кто с ними общается.
– Делаем, мистер Томас, все это мы делаем, – с отчаянием в голосе воскликнул серхенг Сефаи. – Ничего, однако, не выходит. И все же прошу вас не беспокоиться, мистер Томас! Как бы глубоко они ни зарылись, в конце концов мы их накроем.
– Бросьте на это самых опытных агентов. Где Махбуси?
– Я вызвал его к себе на ночь.
Промочив горло, мистер Томас продолжал:
– Обращаю ваше внимание на то, что почти вся листовка направлена против представляемой мною страны. Нечего скрывать, некоторым господам это по душе.
– Что вы, мистер Томас! Разве я недостаточно предан вам?
– Не о вас речь! – прервал его мистер Томас. – Я верю, что вы не забываете добра.
– И не забуду до самой смерти, останусь вам верным другом.
Когда мистер Томас покинул дом серхенга Сефаи, надвигались уже сумерки.
Мистер Томас велел шоферу ехать к Хикмату Исфагани.
Университетская жизнь все чаще порождала в душе Фридуна не удовлетворение и радость, а грусть и досаду. Он болел душой за тех студентов, которые подвергались оскорблениям из-за дурного костюма, которые изгонялись из университета за то, что не имели возможности внести очередной взнос за учение.
Несмотря на это, Фридун регулярно посещал занятия. Возвращаясь домой, он тотчас же под впечатлением виденного и пережитого садился дописывать статью для новой брошюры.
Часто он засиживался за полночь, до полного изнеможения. В такие дни Риза Гахрамани не только не заговаривал с ним, но даже ходил на цыпочках.
Наконец вступление к брошюре "Работы, хлеба и свободы!" было окончено; вторую главу написал Керимхан Азади. Она была озаглавлена: "Иранские рабочие и их жизнь". Третья, написанная Курд Ахмедом, касалась положения крестьянства. "Что я видел?" – назвал ее автор.
Последний раз перечитав свою главу и сделав некоторые исправления, Фридун ознакомился с главами Керимхана Азади и Курд Ахмеда. Они понравились ему, оставалось внести лишь незначительные стилистические поправки.
Закончив работу, Фридун встал и прошелся по комнате, довольно потирая руки.
Гахрамани поднял глаза на его сиявшее лицо и, улыбаясь, сказал:
– Знаешь, Фридун, в эту минуту твое лицо так красиво, что будь здесь Шамсия-ханум, она бы не задумываясь бросила мечты о своем Шахпуре.
– Нет, друг мой! Эта девушка не для меня. Я все больше и больше склоняюсь к твоему мнению. Нам трудно ужиться с такими, как Шамсия-ханум. У этой девушки неплохое сердце, но среда и неправильное воспитание забили ее красивую голову мусором; да и плечи Шамсии-ханум слишком слабы, чтобы выдержать тяжесть уготованной нам жизни.
– Напрасно ты смотришь на свое будущее так мрачно, – пошутил Гахрамани. – Ты будешь образованным адвокатом. А что может быть прибыльнее этого? Будь ты инженером, строителем или железнодорожником, тебе могла угрожать безработица. А адвокат?! Какие широкие горизонты! Сановник, помещик, купец, богач, даже жандарм – все обращаются к нему за советом. Преступлений сколько угодно. Суды работают день и ночь, темницы полны... Спускай с крестьянина семь шкур, сдирай, сколько можешь!.. Да, братец, у тебя самые блестящие перспективы.
