Текст книги "Наступит день"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Вначале все члены комиссии, обсудив материалы о поведении Гамида Гамиди, пришли к единодушному решению – указать в своем акте действительные причины, побудившие этого во всех отношениях честного и искреннего человека выступить против политики правительства.
И на самом деле произвол и беззаконие помещиков и землевладельцев перешли все границы допустимого. Города переполнены безработными и нищими. Положение народа невыносимо. А ведь все, чего добивался Гамид Гамиди, – это провести необходимые меры к облегчению тягостной для народа жизни.
В этом духе сертиб Селими и собирался написать заключение комиссии, но в результате интриги серхенга Сефаи комиссия в полном составе была, неожиданно вызвана к министру внутренних дел.
Выслушав сообщение комиссии, министр сказал:
– Как бы его величество не подумал, что комиссия состоит из единомышленников Гамида Гамиди. Ступайте и еще раз подумайте над заключением! Правительство его величества не может ставить интересы крестьян выше интересов помещиков и крупных землевладельцев.
И вот все члены комиссии, за исключением Явера Азими, словно потеряв рассудок, стали в один голос утверждать, что Гамиди не более как бунтовщик и предатель родины. Когда же сертиб Селими попытался возражать, ему было заявлено, что он может написать особое мнение, а комиссия в целом даст только такое заключение.
Сертиб Селими оказался в безвыходном положении. Он был неспособен погубить честнейшего Гамиди. А написать особое мнение значило дать в руки серхенга новый материал, которым тот воспользуется при первом же удобном случае, чтобы окончательно его потопить.
Как же быть?
Сертиб Селими не находил ответа.
А тут еще эта история с германским советником. В министерстве внутренних дел было восемь немецких советников, они вмешивались в повседневную работу отделов, проверяли каждого работника, от начальника отдельного района до высшего чина администрации, требовали назначения на ответственные посты бесчестных, продажных людей.
Сертиб Селими был из числа тех работников министерства, которые открыто выступали против подобных действий немецких советников. Но те, ни с чем не считаясь, настойчиво проводили свою политику.
Наконец, не выдержав их наглости, сертиб Селими без всякого стеснения выгнал из своего кабинета приставленного к нему германского советника Залкимда. За этот поступок он получил строгое предупреждение от министра.
Последнее время создалось настолько напряженное положение, что сертиб Селими не мог пересилить себя и посещать министерство. Чувствуя себя не совсем здоровым, он решил не выходить из дому.
Друзья и единомышленники сертиба из среды тегеранской интеллигенции и военных были хорошо осведомлены о неприятностях своего приятеля и не покинули его. Каждый вечер они приходили побеседовать с ним, обменяться мнениями, помочь советом.
И сейчас, услышав стук в калитку, сертиб Селими крикнул своему старому садовнику, который возился возле увитой виноградом зеленой беседки:
– Открой, старина! Это к нам.
В калитку вошли двое – Явер Азими и пожилой господин в штатском. Сертиб Селями поспешил по широкой лестнице навстречу гостям.
– Здравствуйте, здравствуйте, господин Хафиз Билури! – воскликнул он, протягивая обе руки смуглому пожилому господину с совершенно седыми, но еще густыми волосами и лицом, испещренным глубокими морщинами. – Здравствуй, мой дорогой! – повернулся сертиб Селими к Яверу Азими.
Затем он почтительно пропустил Хафиза Билури по лестнице и, взяв Явера Азими за локоть, пошел вслед за ним.
Они поднялись в гостиную. Сертиб Селими передвинул столик с нардами на середину комнаты.
– Пока сражайтесь тут, а я велю подать чай! – сказал он, выходя.
Хафиз Билури оглядел комнату. На передней стене висел в золоченой раме большой портрет Реза-шаха в профиль с сердито устремленным куда-то взглядом.
Других картин в комнате не было.
Перед портретом на пестром керманском коврике стоял изящный столик на золоченых ножках. На нем лежала вырезанная из слоновой кости человеческая рука, высоко держащая факел – символ света и разума. Украшенный рубинами и яхонтами, факел действительно искрился и как бы излучал пламя. В углу комнаты стоял большой стеклянный шкаф с книгами.
Явер Азими расставил кости на столике и пригласил старого учителя. Но вошел сертиб Селими, и в знак уважения к старшему товарищу Явер Азими уступил ему место за столиком, а себе придвинул другой стол. Они любили нарды и всегда играли с большим увлечением, но на этот раз игра шла вяло. Сертиб Селими то и дело допускал ошибки.
Увидя это, Билури закрыл доску и отодвинулся.
– Скажите лучше, что вы решили насчет тебризской комиссии? – спросил он.
Сертиб Селими окинул друзей рассеянным взглядом.
– Все еще обдумываю!
– А что, если вы вообще ничего не напишите? – спросил Билури, как бы подсказывая еще один возможный выход из положения.
Не желая сразу отвергать совет старого учителя, сертиб достал коробку с сигарами и, предложив гостям, закурил сам.
– Человек должен оставаться верным себе! – проговорил он наконец, выпуская дым. – Надо открыто изложить свою точку зрения. Будь что будет! Самое страшное, что может постигнуть меня, – это смерть. А я никогда не боялся ее.
– Правильно, – поддержал его Явер, – мужество везде берет верх! Мы вдвоем напишем свое мнение и представим государю.
– Не вдвоем, а я один, – решительно возразил сертиб Селими. – Ты еще молод, и тебе незачем рисковать...
– Да, осторожность необходима, молодые люди, – заметил Билури. – Что пользы, если народ лишится горстки своих достойных сынов, которые ему так нужны? Надо поступать обдуманно... Не поговорить ли вам еще раз с министром?
– Это ничего не даст! – с нетерпением ответил сертиб.
Он поднялся, подошел к портрету Реза-шаха и долго, внимательно смотрел на него.
– Ведь он совсем один! Один! И ничего не знает обо всех этих безобразиях...
– Не знает о них? – с сомнением спросил Явер Азими.
– Конечно, – с горячей уверенностью сказал сертиб Селими. – Подумайте только, какая стена из низких людей стоит между ним и народом, – все эти продажные министры, придворные, сановники, чиновники, серхенги сефаи и хакимульмульки. Лицемеры и негодяи! Если бы можно было уничтожить эту стену и окружить повелителя подлинными патриотами, преданными народу и трону людьми!
Выслушав друга, обычно спокойный и хладнокровный Билури резко встал, взял вырезанную из слоновой кости руку с факелом и, словно охваченный каким-то новым чувством, поднял ее высоко над головой, как бы желая осветить все вокруг.
– Спасение в свете науки, культуры, в просвещении! – воскликнул он. Родина наша вступит на путь расцвета лишь тогда, когда все наши сограждане будут просвещенными; тогда и шах, и везир, и купец, и крестьянин, дружно взявшись за руки, станут жить одним стремлением – освободить страну от ига иноземцев!
– А разве он не этого же хочет? – спросил Сел ими, кивнув в сторону портрета шаха. – Он хочет того же, что и вы, уважаемый друг. Не он ли уничтожил влияние духовенства и власть религии над умами? Он провел нам дороги, снял с наших женщин позорную чадру... Но ему мешают бессовестные люди, которым нет дела до счастья родины.
– Ах, если бы это было так! – с тяжелым вздохом проговорил Хафиз Билури и с горечью посмотрел на сертиба Сели-ми, в словах которого ощущал горячую убежденность и непоколебимую веру. Ему было до боли жаль этого прямого и искреннего человека.
Сертиб Селими был крайне удивлен, получив приглашение Хикмата Исфагани на чашку чая. Было ли это поощрением чувства сертиба к дочери Хикмата Исфагани Шамсии или тут скрывались какие-нибудь иные расчеты?
Заинтересованный сертиб Селими отправился в загородный дом Хикмата Исфагани в Заргенде. Когда машина, проехав мимо пышных садов, отгороженных высокими заборами, остановилась у ворот дома Хикмата Исфагани, сертиб Селими увидел выходившего оттуда Курд Ахмеда, к которому относился с глубоким уважением.
– Что вас не видно, сударь? – сказал он, дружески пожимая Курд Ахмеду руку. – Не мешало бы хоть изредка вспоминать друзей!
– Очень признателен, сертиб! – сухо ответил Курд Ахмед, который отдавал должное благородному характеру сертиба, но избегал его как представителя высшей администрации. – Всегда готов к вашим услугам.
Сертиб справился о гостях Хикмата Исфагани, но Курд Ахмед ничего не мог ответить, так как в комнатах не был.
– Я зайду к вам на днях! – сказал сертиб Селими на прощание.
Сделав несколько шагов по широкой аллее сада, сертиб Селими увидел Хикмата Исфагани в обществе маленького толстого человека с рыжими бровями и огромной лысиной. В одно мгновение любопытство исчезло, уступив место раздражению. Он сразу узнал фон Вальтера.
Несмотря на настойчивые домогательства со стороны фон Вальтера, сертиб упорно уклонялся от встречи с ним и сейчас он хотел было повернуть обратно, но заметивший его Хикмат Исфагани быстро пошел к нему навстречу.
– Добро пожаловать, господин сертиб! – с изысканной вежливостью приветствовал он. – Прошу познакомиться: это наш друг фон Вальтер.
С нескрываемой неприязнью сертиб Селими пожал руку немцу, который, ответив крепким рукопожатием, даже решился пошутить:
– У восточных людей руки обычно бывают горячие, а у господина сертиба очень холодная рука.
Хикмат Исфагани, которому молчание сертиба показалось слишком явным проявлением неуважения к фон Вальтеру, улыбаясь, заметил:
– Зато сердце у господина сертиба горячее.
Фон Вальтер добавил многозначительно:
– Горячее сердце – хороший признак.
Сертиб снова промолчал.
Прогуливаясь по аллее между рядами высоких деревьев, Хикмат Исфагани заговорил о передачах берлинского радио на персидском языке.
– Народ наш невежествен, многого не знает, во многом не разбирается. Он слышал только о том, что существуют какие-то нацисты, но ничего не знает об их высоких целях и стремлениях. Необходимо, чтобы берлинское радио чаще и дольше вещало для Ирана. Ведь простой народ, чего доброго, может подумать, что немцы то же самое, что англичане и американцы.
– Я непременно сообщу о вашем пожелании господину Геббельсу, улыбнулся фон Вальтер. – А каково мнение господина сертиба по этому поводу? Вы слушаете наши передачи?
Сертиб встретился с острым взглядом из-под густых рыжих бровей и не оставил без ответа непосредственно к нему обращенный вопрос.
– Слушаю, но не регулярно.
– Жаль, очень жаль! – вмешался Хикмат Исфагани. – Я лично не пропускаю ни одной передачи. Как только наступает время, так даже уши начинают чесаться! Ха-ха-ха!..
– Это потому, что вы к ним привыкли! – улыбнулся сертиб. – Всякая привычка подобна опиуму. От нее трудно отделаться.
Фон Вальтер, прислушивавшийся к каждому слову, не преминул про себя отметить, что сертиб сравнил немецкую пропаганду с опиумом. Но Хикмат Исфагани, обрадованный тем, что сертиб наконец-то заговорил, продолжал с улыбкой:
– Вы совершенно правы, господин сертиб. Радио, пресса все равно что опиум. Пользуешься ими – наживаешь головную боль, а без них – скучаешь.
– Это верно, но отчасти! – подхватил фон Вальтер, решив внести ясность в вопрос. – Конечно, на свете немало радиопередач и газет, действие которых сходно с опиумом. Но германское радио возвещает миру лишь истину, как в науке, так и в политике...
– Как, например, преподносимая миру расовая теория! – спокойно вставил сертиб Селими.
Хикмат Исфагани косо посмотрел на него, а фон Вальтер сделал вид, что не уловил иронии, заключенной в словах сертиба.
Совершенно верно, господин сертиб, расовая теория, – подтвердил он, величайшее открытие немецкой научной мысли, указывающее путь к спасению человечества.
– Ну конечно, конечно! – вмешался Хикмат Исфаганн, весьма смутно представлявший себе сущность расовой теории. – Расовая теория – великая проблема... Человечество вздохнет свободно только тогда, когда будут сняты все границы и откроются торговые пути...
– Что такое история человечества? – прервал его фон Вальтер. – Борьба племен, наций, рас! Кровь, вечно кровь! Нам суждено раз и навсегда осушить эту кровь. Как вы думаете на этот счет, господин сертиб?
В тоне фон Вальтера сертибу Селими почудился открытый вызов; оставить этот вызов без ответа он считал невозможным.
– Кровопролитиям может положить конец лишь вечный и нерушимый мир между нациями и расами, но не взаимная вражда и ненависть, – сказал он спокойно и твердо.
– При условии, если каждая нация знает свое место.
– Конечно, – подтвердил сертиб Селими, вкладывая в свои слова нужное ему значение. – Каждая нация должна жить у себя дома в соответствии со своими вкусами и желаниями, и отнюдь не лезть в чужой дом и не диктовать там свою волю.
Фон Вальтер, нервно затеребив волосы на висках, приготовился к решительному прыжку.
– Вы, господин сертиб, умный человек, любите свою нацию и хотите мира. Вот мы и предлагаем вам свою дружбу и мир.
Уловив наконец, подлинное значение затеянного спора, Хикмат Исфагани воскликнул:
– Так будьте друзьями, будьте союзниками, господа! Что пользы от вражды? – И он попытался соединить руки фон Вальтера и сертиба.
– Это верно! От дружбы с немцами вы ничего не потеряете, – проговорил фон Вальтер, протягивая руку сертибу Селими. – Эта дружба поднимет вас на такую высоту, что глаза людей всего Ирана с благодарностью будут устремлены на вас, сертиб.
Оскорбленный этой выходкой политического авантюриста, осмелившегося навязывать ему позорную сделку, сертиб Селими с негодованием отвел руку.
– Ваша рука пригодится кому-нибудь другому, господин фон Вальтер, сказал он, бледнея, – а я не привык торговать родиной.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
– Мамочка, я видела ситец с таким рисунком, что от одного вида можно с ума сойти! Еле сдержалась. А так хотелось купить себе на платье! восхищенно говорила только что вернувшаяся с базара Ферида, разгружаясь от своих покупок.
Она осторожно поставила на пол веретено и гребень для расчески шерсти, вытащила завернутые в бумагу и спрятанные на груди вязальные спицы и крючки.
– Ничего, дочка, – щуря глаза, утешала ее старая женщина. Бог милостив, накопим денег, и ты купишь себе на платье еще не такой материи.
– Где уж мне, мама, покупать себе на платье! – со вздохом проговорила Ферида. Затем она стала передавать услышанные на базаре новости. – Товары нынче вздорожали втрое против того, что было раньше. Поговаривают, что все будет еще дороже. – И, понизив голос, она зашептала на ухо свекрови: Говорят, будет война. Закроются все дороги. Неоткуда будет поступать товарам...
– Что ты болтаешь, детка? – испуганно ответила свекровь. – Не дай бог! Бедняки помрут с голоду!
– Такая, говорят, будет война, мама, что кровь поднимется до колен. Говорят, немцы требуют новых земель, а русские не дают. А эти проклятые англичане еще больше разжигают спор.
– Об инглисах и не говори! – прервала ее старуха. – Раз они влезли в дело, то без войны не обойдется. В прошлую войну умерла свекровь, да будет ей легка земля! И поныне помню, как покойная все твердила, что войну затеяли инглисы. И такой был голод, такой голод, что народ человечину ел. Не дай бог и гяуру такого голода!
Старуха отодвинула веретено и поднялась.
– А что если, пока не стемнело, сходить к гадалке? – проговорила она. Может, зря людей стращают?
Ферида удержала ее:
– Давай лучше Фридуна спросим. Он грамотный, и, наверно, знает про эти дела.
Она слегка приоткрыла дверь к Фридуну.
– Можно, братец Фридун?
Голос Фериды оторвал Фридуна от тяжелых дум.
– Пожалуйста, Ферида, заходи!
Войдя со свекровью, Ферида взволнованно передала обо всем, что слышала на базаре.
– Как думаешь, братец Фридун? – тревожно спросила она.
Фридун постарался доступно рассказать женщинам об отношениях между странами и о происках немецких и английских капиталистов.
– Вы не бойтесь! Если и начнется война, она не будет похожа на прошлую войну. Тогда у бедного трудового народа не было защиты, не было опоры. А нынче он имеет такую опору, как Советы. Советское правительство делает все, чтобы избавить мир от войны. Но если она и будет, то Советы постараются, чтобы война закончилась в пользу бедняков.
– Да возвысит аллах знамя советского правительства! – молитвенно подняв руки к небу, проговорила старая женщина. – Я сейчас вернусь, – сказала она невестке. – Схожу все-таки к гадалке. Так будет спокойнее.
Слова старухи вызвали у Фридуна смешанное чувство горечи и сожаления. Он вздохнул и, выйдя за женщинами в другую комнату, заметил вдруг покупки Фериды.
– Что это такое, Ферида?
После того как Фридун внес в семью мир и согласие, выше него для Фериды никого не было. В ее глазах Фридун был умнее, чище и благороднее всех, кого она знала. Особенно окрепло в ней это чувство уважения к Фридуну, после того как он начал читать им вслух книгу Горького.
Случилось это в прошлую пятницу. Серхан был свободен от работы. Вечером, после ужина, вся семья, как обычно, собралась вокруг самовара. Каждый говорил о своем. Мать рассказывала старинные истории, где обязательно участвовали дэвы и джины. Серхан по обыкновению возмущался существующими на дороге порядками и сетовал на условия работы, а Ферида передавала новости, услышанные от соседей.
Наконец, воспользовавшись наступившей минутой молчания, Фридун предложил почитать им книгу. Все с радостью согласились, и Фридун раскрыл "Мать" Горького.
Читал он спокойно, внятно, выразительно. Каждое слово приобретало в его устах особенный, глубокий смысл. Порой он останавливался, чтобы разъяснить какое-нибудь не совсем понятное слово или выразить свое отношение к прочитанному. Особенно врезалось в память Фериды то место в книге, где говорилось о Софье. Здесь Фридун прервал чтение и произнес восторженно:
– Вот это женщина!
Слова эти как бы выражали его взгляд на женщину. И в воображении Фериды постепенно вырисовывался, хотя и несколько туманный, но привлекательный женский образ, отвечающий всем требованиям такого человека, как Фридун. Основной чертой этой женщины, думалось Фериде, должна быть преданность какому-нибудь делу, серьезное отношение к труду. Ферида не могла себе представить, чтобы Фридуну нравилась беспечная, праздная женщина.
Одна мысль потянула за собой другую, и перед Феридой возник неумолимый вопрос: "А что ты делаешь, чем занята?.." Эти суровые, трезвые мысли подсказали ей и решение.
У Фериды была небольшая сумма денег. Она собрала их по копейке, экономя на домашних расходах, чтобы купить себе новое платье. И вот сегодня она пошла с этими деньгами на базар и купила веретено, гребень для расчески шерсти, спицы и крючки для вязанья.
– Сколько времени может женщина сидеть без дела, братец Фридун? ответила она вопросом на вопрос. – Хватит мне слушать сплетни соседок и от нечего делать считать прохожих на улице. Буду чесать шерсть и прясть, потом вязать носки, перчатки, жакеты. И сама привыкну к работе, и Серхану хоть чем-нибудь помогу.
Подавленная всем укладом жизни и теперь прорвавшаяся в этой женщине воля к самостоятельности обрадовала Фридуна. Ни нужда, ни гнет, ни побои не могли убить в Фериде это стремление – найти пусть небольшое, но собственное место в жизни.
Сколько в Иране женщин, лишенных всех человеческих прав, но таящих в себе огромную творческую энергию! Сотни и сотни тысяч! Какие чудеса могли бы совершить они при иных условиях!
– Молодчина, Ферида! – проговорил Фридун радостно. – Ты идешь верной дорогой.
В тот же день после ужина Серхан сказал, что хочет поговорить с Фридуном наедине, и женщины вышли в другую комнату.
– Что с тобой, Серхан? Ты чем-то расстроен? – озабоченно спросил Фридун, заметивший, что Серхан вернулся домой не в духе.
– Ты знаешь, Фридун, – начал Серхан, – у персов есть поговорка: "Не знаю – и спокоен". Я ничего не знал и был спокоен, а от твоей книжечки совсем свихнулся. Лишь теперь у меня глаза открылись. Повсюду вижу насилие и произвол. Покой потерял. Ведь мало знать, что это плохо, надо еще это плохое заменить хорошим. Иначе какой же смысл видеть зло? Ведь того, кто видит змею и не убивает ее, проклинают. Так как же нам быть теперь?
Этот вопрос тяготил Фридуна не меньше, чем Серхана. На все вопросы был один ответ: надо создать свою "духовную родину".
– У тебя есть испытанные, верные товарищи? – спросил Фридун. – Ведь один в поле не воин.
– Как не быть! – отозвался Серхан. – Что за человек без верных товарищей? У меня такие товарищи, что за них жизнь отдать не жалко.
– Ну и прекрасно. В следующую пятницу приведи одного-двух сюда и познакомь меня с ними.
Серхан задумался, перебирая в памяти, кого из товарищей привести к Фридуну.
– А ведь эту беседу можно было вести и при Фериде! – заметил Фридун.
– Женщине нельзя верить! – ответил Серхан шутливо.
– Нет, мой друг, ты не прав! – серьезно возразил Фридун. – Выкинь это из головы. Женщины угнетены больше нашего, а работать могут не хуже нас. – И он рассказал Серхану о новом начинании Фериды. – Твоя жена заслуживает настоящего уважения.
И действительно, решение жены возбудило в Серхане уважение. Из тяжелой обузы, какой была для него жена, она превращалась в ощутительную подмогу. Теперь, когда у него открылись глаза на мир, он видел, что в бесправном, рабском положении находятся и жены соседей и жены знакомых, родственников. Причем они, бедные, даже не представляют себе иной жизни, считают, что все это в порядке вещей.
Да, его новый друг до конца убедил Серхана в необходимости коренной ломки скучной, тягостной, темной жизни. И только все еще крепко сидевшее в нем мужское самолюбие не позволяло Серхану в присутствии Фридуна попросить у Фериды прощения за прошлое.
Хикмат Исфагани хорошо был осведомлен о всеобщем и резком недовольстве, вызванном ухудшением экономического положения в стране. Наиболее открыто это недовольство выражали крестьяне и неимущие слои городского населения. Но обмануть "темных", каком считал, людей казалось Хикмату Исфагани делом несложным.
Серьезнее озабочивало его то, что недовольство охватывало даже зажиточных землевладельцев и средний торговый класс. Они ведь лучше разбирались, больше знали, стояли ближе к тому источнику, где мутили воду заправилы торговой политики. И это пугало Хикмата Исфагани больше всего. Они могли разоблачить дельцов, искусственно создавших кризис при поддержке английского и германского торговых представительств.
А ведь в обществе утвердилась за ним слава "патриота", "демократа", "прогрессиста"!
Надо вовремя совершить резкий поворот влево, отмежеваться, пока не поздно, от Никпура, Бадра, Манук Мартина, тем более, что все необходимые операции уже завершены, нужный товар заперт в складах, а подлежавший реализации реализован по ценам, которые вполне устраивали Исфагани.
Да, одними статьями Софи Иранпереста в газете "Седа" трудно было обмануть широкие слои народа.
Окутанный легкими облачками табачного дыма, прислушиваясь к успокоительному бульканью воды в кальяне, Хикмат Исфагани обдумывал детали предполагаемых мероприятий и, когда решение созрело, велел позвать Курд Ахмеда.
Курд Ахмеда он знал давно, знал и то, что по складу характера, по натуре этот человек – прямая противоположность ему самому. Ему было хорошо известно, что Курд Ахмед – убежденный демократ, что он безукоризненно честен, прямолинеен и искренен. Используя в собственных интересах эти качества Курд Ахмеда, Исфагани поэтому смело доверял ему все свои дела.
Были у Хикмата Исфагани и иные соображения. То, что у него служит такой человек, как Курд Ахмед, должно было еще больше утвердить во мнении общества его репутацию демократа, опирающегося на самых честных и благородных людей. Уже одного этого было достаточно, у Курд Ахмеда имелось много друзей в Азербайджане и Курдистане, среди которых он пользовался большим авторитетом. А это было очень важно для Хикмата Исфагани, который рассчитывал в нужный момент использовать личные связи своего поверенного.
Что же касается политических убеждений Курд Ахмеда, то Хикмат Исфагани мог быть совершенно спокоен: условия, созданные деспотическим режимом Пехлеви, были таковы, что Курд Ахмед не мог представлять собой сколько-нибудь реальной опасности.
Наконец, сама по себе игра в "демократизм" и "патриотизм" доставляла Хикмату Исфагани не меньше удовольствия, чем игра в нарды.
Когда Курд Ахмед вошел в кабинет, Хикмат Исфагани, сидевший в кресле, окинул его сердитым взглядом.
– У меня нет бороды, и потому слов моих не ценят, – начал он с народной поговорки. – Вы видели, что натворили эти подлые люди? Вы видите, что делается на рынке? Отличный бухарский каракуль упал до шестидесяти реалов за штуку, а всего три месяца назад стоил девяносто... Расстроили всю экономическую жизнь страны!
Курд Ахмед прекрасно понимал, что Хикмат Исфагани разыгрывает перед ним нужную ему сейчас роль. За многие годы службы он достаточно хорошо изучил своего хозяина. Все поведение Исфагани показывало, что для него настал момент "полевения".
– Да, положение незавидное! – подтвердил Курд Ахмед.
– Мало сказать – незавидное! Катастрофическое положение! Ка-та-строфическое!.. Когда я размышляю о положении народа, мне невольно приходит на ум одна притча... Не знаю, слышали ли ее вы? Некий человек, взяв с собой слугу, поехал из деревни в город. Путь был далекий, и ночь застала их в поле. Господин слез с лошади, поужинал и, положив седло под голову, улегся спать, а слуге приказал стеречь коня. Особенного доверия к слуге он не питал, поэтому часто просыпался и каждый раз звал слугу:
"Али-бала!"
На зов хозяина слуга откликался:
"Что прикажешь, господин?"
"Что ты делаешь, сын мой?"
"Звезды считаю, господин".
"Считай, сын мой, считай. А лошадь на месте?"
"Да, господин, на месте".
Хозяин опять уснул, но через некоторое время проснулся и кричит:
"Али-бала!"
"Что прикажешь, господин?"
"Что делаешь, сын мой?"
"Я все раздумываю, господин, чего больше: звезд на небе или дынь на этом баштане?"
"Раздумывай, сын мой, раздумывай. Это неплохо. Лошадь на месте?"
"Да, господин, на месте".
А когда хозяин проснулся в третий раз и окликнул уснувшего слугу, лошади не было видно. Конокрады уже увели ее.
"Что прикажешь, господин?" – тихо спросил слуга.
"Что ты делаешь, сын мой?"
"Я думаю, господин, вот о чем: что лошадь украли, черт с ней! Но на кого придется нагрузить седло?"
– Так вот, мой дорогой, – продолжал Хикмат Исфагани, рассказав притчу, – я раздумываю теперь вот над чем: что разбогатели и набили карманы эти никпуры, черт с ними, но как же быть с бедным людом? Как его накормить и одеть?
– Надо полагать, об этом позаботятся такие добрые попечители, как вы! сказал Курд Ахмед, поняв, что Хикмат Исфагани подходит наконец к самой сути дела.
– А как же иначе? Ведь это мой народ, и я должен о нем позаботиться. Прошу вас, мой милый, выделите пятьдесят тысяч туманов и раздайте взаймы наиболее пострадавшим мелким и средним торговцам. Предупредите их: никаких процентов мне не надо. Затем выделяю двадцать тысяч туманов на оказание помощи нуждающемуся населению Тегерана, Тебриза, Мехабада и Мешхеда.
Выслушав приказание, Курд Ахмед направился к выходу, но Хикмат Исфагани остановил его у порога:
– Лично займитесь этим делом, сударь... чтобы деньги попали по прямому назначению, наиболее нуждающимся, а не просочились в карманы шарлатанов и мошенников из провинциальных органов власти.
Все громче раздавались голоса за заключение торгового договора с Советами. И эти голоса исходили не только из народных масс, но и из самых разнородных прогрессивных кругов, которым не безразличны были национальные и экономические интересы Ирака. Отдельные купцы, владельцы промышленных предприятий, кустари начинали открыто настаивать на торговом договоре с богатой и сильной страной.
Курд Ахмед понимал, что разъяснить народу истинное положение вещей можно с помощью печатного слова, вовремя выпущенной листовки... Мысль эта стала особенно настойчивой в связи с лицемерно-лживыми писателями в газете "Седа".
– Здравствуйте, господин Курд Ахмед! – услышал он вдруг знакомый голос и, подняв голову, увидел перед собой Фридуна.
Курд Ахмед сделал движение, чтобы обнять беглеца, но вовремя сдержался и только крепко пожал ему руку. Затем, пройдя с Фридуном в маленькую комнату конторы склада, щелкнул английским замком.
– Где вы застряли, дорогой мой? – взволнованно спросил он.
– Садитесь-ка и рассказывайте, что с вами было?
Фридун вкратце рассказал о своем путешествии в Тегеран, о своих мытарствах в поисках работы, о своем житье у Серхана.
– Я нашел себе нескольких верных товарищей, – добавил он и рассказал о Серхане, Фериде, о стрелочнике Рустаме, с которым познакомил его Серхан. Искренние и преданные люди. Я прихожу к мысли, что у нас очень много людей, жаждущих свободы, готовых до последней капли крови бороться за нее. Но нужна сила, которая бы спаяла мысли, желания, волю тысяч и тысяч людей.
Слушая Фридуна, Курд Ахмед светлел. Он рад был видеть в своем новом молодом друге беспокойного, ищущего человека, охваченного высокими стремлениями. А Фридуну казалось, что сказанного им недостаточно, что он сумел выразить лишь самую незначительную долю того, что осмыслил и продумал за это время.
Он искал еще более ярких слов, точных выражений.
– Нам необходимо иметь свою "духовную родину"! Надо создать политическую организацию! – наконец воскликнул он, устремив на Курд Ахмеда горячие глаза.
– А вы подумали о том, что ждет вас на этом пути? – негромко спросил Курд Ахмед. – Каторга, виселица!
– Знаю! – с еще большей горячностью ответил Фридун, уловив в вопросе Курд Ахмеда нотки сомнения. – Чтобы освободить других, надо же кому-нибудь пожертвовать собой.
Тут он вспомнил Павла Власова, Николая, и будто в ударах собственного пульса почувствовал горячую кровь горьковских героев, призывавших его к бесстрашной борьбе.
– За нами пойдут не только огромные народные массы, – заговорил он с жаром. – Пойдут не только серханы, мусы, рустамы и все, кто сегодня нуждается в куске черствого хлеба. С нами пойдет немало и сравнительно обеспеченных людей. Ведь современный строй не только не в силах наполнить желудки людей, но и насытить их душу, их разум, сознание... Духовный голод великое несчастье нашего общества.
Говоря это, Фридун думал о таких людях, как сертиб Селими.
– У вас светлая голова, Фридун! – выслушав горячую речь своего молодого друга, сказал Курд Ахмед и взял его за локоть. – Но теперь пойдем. Я думаю, вам пора сменить комнату: засиживаться на одном месте для вас не безопасно.
Выйдя на улицу, они взяли фаэтон. Курд Ахмед, как бы защищаясь от палящего полуденного солнца, велел поднять верх экипажа и сказал извозчику адрес.
Лошади, украшенные разноцветными кисточками и обвешанные колокольчиками, понеслись по улице, поднимая густую пыль.
