Текст книги "Наступит день"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Мясник Али! Чего стоишь? Уж не хочешь ли ты моей смерти? Бери топор! Руби!

Али молча растолкал крестьян, поднял топор и одним ударом отсек ногу Гасанали у самого колена.

– Скорее приложите жженые тряпки! Перевяжите! – бросил он, ни к кому не обращаясь, и, неловко смахнув кулаком слезу, зашагал не оглядываясь.

На душе Фридуна стало еще тяжелее.

С какими надеждами ехал Фридун в деревню!.. Ему казалось, что здесь он добудет себе средства к существованию на зиму. Помогая дяде Мусе, он думал обеспечить себя куском хлеба, получить возможность учиться в университете.

Все эти мечты разлетелись как дым. Однако не это омрачало его. Теперь его терзала мысль о тяжелой жизни крестьянина. В крайнем случае он заработает деньги обучением купеческих сынков в Тегеране. Но что будут делать крестьяне? Он думал о таких, как дядя Муса, как искалеченный Гасанали. Какие огромные надежды возлагали эти нищие люди на урожай нынешнего года! И что их ожидает теперь?!

Когда приказчик Мамед сообщил крестьянам о новых условиях помещика, на лицах тружеников мгновенно появилось отчаяние. С той минуты и возник во всей неотвратимости страшный вопрос: "Как быть?"

Порой Фридуну казалось, что он начинает подходить близко к мутному источнику, который отравляет большую многоводную реку народной жизни, что он нащупывает корень нужды и лишений, голода и бедствий, которые губят страну. Это были царившие в деревне власть помещика над землей, голод, нищета, темнота закабаленного народа.

Охваченный этими гнетущими мыслями, Фридун медленно шел из деревни к гумну.

У свалки, куда крестьяне выбрасывают золу из очагов и всякий мусор, он увидел босых, полуголых ребят, которые, как куры, копошились в золе.

Фридун подошел поближе. Однако при виде двух голых мальчуганов с обложенными гноем и съеденными трахомой веками невольно отвернулся. Но тут же он почувствовал какую-то неловкость за свой поступок: почему он отворачивается от этой уродливой, отвратительной картины? Разве этим он спасет себя от существующих бедствий? Разве страшная болезнь не разъедает глаз многих тысяч детей и взрослых повсюду: и в городах и в селах? Может ли мужественный человек закрывать глаза на несчастье тысяч людей, которых трахома лишила зрения? И Фридун скова с вниманием врача посмотрел на детей. Ему пришла в голову мысль о сходстве этой проклятой болезни, калечащей людей, обрекающей их на слепоту, с общественным строем, социальными отношениями в деревне.

"Нет, свалка должна быть уничтожена!" – подумал Фридун.

Он пересек русло высохшей речушки и еще издали увидел у гумна сборище людей. Там же, сверкая лаком на солнце, стоял автомобиль.

Рядом со стогом смастерили из старых паласов нечто вроде шалаша; в его тени стояла покрытая ковриком скамья. На ней сидели четыре человека, по внешнему виду из знатных господ. Возле них стояли в ожидании приказаний старший сельский жандарм Али и приказчик Мамед, в стороне еще два жандарма.

В некотором отдалении от шалаша толпились крестьяне.

Заметив Фридуна, Муса протолкался к нему и шепнул на ухо:

– Сам барин приехал... Господин Хикмат Исфагани!

– А зачем он здесь? Чего бросил Тегеран и пожаловал сюда?

– Не знаю, говорят, с гостями на летнюю дачу прибыл. Выехал на прогулку, а тут неподалеку приказчик встретил его и притащил сюда.

– А тот, что рядом, – американец, – шепнул кто-то. – Говорят, он не бывал в Азербайджане, и вот господин привез его показать нашу страну и погулять в горах.

– Так оно и есть! – поддакнул еще один. – И приятно и полезно...

Фридун продвинулся поближе к господам. Он с любопытством разглядывал заплывшего жиром, тучного Хикмата Исфагани. Помещик, очевидно, чувствовал ненависть, таившуюся в молчаливой толпе, и старался запугать ее своим грозным видом: брови его были насуплены.

"Боится крестьян!" – мелькнуло в голове Фридуна.

Наконец Хикмат Исфагани прервал тяжелое молчание. Он говорил не спеша и явно вызывающе. Говорил он по-персидски, раздельно выговаривая каждое слово, как бы объявляя непреложный закон.

Крестьяне молчаливо переглядывались, вслушиваясь в чужую речь.

– Что изволил сказать господин? – раздался чей-то недоуменный вопрос. Объясни нам.

Приказчик нагнулся к уху Хикмата Исфагани и что-то зашептал.

Помещик поморщился и кивнул головой. Приказчик повернулся к толпе.

– Господин изволит говорить, что во имя совести и справедливости урожай должен быть поделен по их приказанию. Иначе никак невозможно. Одна пятая вам, а четыре пятых господину, ибо у господина расходов много. Налог государству надо платить, чиновникам надо давать, слуг надо содержать. Все они есть хотят. Поэтому урожай надо поделить на пять частей.

По рядам крестьян прокатился гул недовольства, с разных сторон донеслись голоса:

– А как же прежнее соглашение?

– А нашим детям землю жрать, что ли?

– Умрем, но свое возьмем! Две части из пяти!

Толпа зашевелилась. Расстояние между ней и господами стало уменьшаться. Видя раздражение, охватившее Хикмата Исфагани, жандармы стали оттеснять крестьян, подталкивая их прикладами.

– Спокойнее! – громко крикнул приказчик. – Ну и бараны!

– Ты бы лучше помолчал! – крикнул кто-то из толпы.

Как ни старался Мамед, поднимаясь на цыпочки, отыскать в толпе того, кто произнес эти слова, обнаружить смельчака ему не удалось.

Вдруг в толпе раздался крик:

– Пропустите, люди! Дайте дорогу!..

В этом голосе слышались волнение, гнев, жалоба.

Крестьяне невольно посторонились, пропуская того, кто требовал себе дорогу. И вдруг Фридун увидел дерзко ставшего перед помещиком дядю Мусу. Справа от него жались друг к другу трое его ребят, слева шестеро детей Гасанали.

– Господин, – проговорил он громко и поклонился Хикмату Исфагани до земли. – За тебя я отца отдам! Посмотри на этих детишек и пожалей нас. Вот, видишь, шеи, как стебель, а животы раздулись, что твой бурдюк. А отчего? От голода, от грязной воды! Во что они одеты, слава аллаху, сам изволишь видеть, – голыши! Пожалей нас!..

Мамед снова наклонился к уху Хикмата Исфагани, который, выслушав своего приказчика, крикнул:

– Тебе не стыдно, старик? Три года ты не платишь мне за воду, и я молчу. Так отвечаешь ты на добро?

– Господин, – взмолился Муса, – я жизнь за тебя отдам! Каждый год плачу, но никак не выплачу. Я плачу, а долг растет...

Помещик окинул его презрительным взглядом.

– Еще имеешь или это все? – спросил он, не скрывая своего отвращения, и кивнул на детей.

Муса не понял вопроса.

– Я не понял, что изволишь спрашивать?

– Господин спрашивает, – вмешался в разговор приказчик, – еще имеешь детей или это все?

– Кроме этих троих, есть еще дочка, – не понимая издевки, ответил Муса. – Девушка уже взрослая. Постеснялся привести сюда.

Губы Хикмата Исфагани скривились в презрительной усмешке:

– Мало, очень мало!.. Наглец. Досыта хлеба не имеет, а плодит, как щенят, без счета!..

Муса не смутился и ответил, не меняя положения:

– Аллах дал! Аллах дал!.. Кто дает детей, тот и кормит их. Если ты будешь милостив, как-нибудь проживем.

– А эти шестеро чьи?

– Господин, это все равно что сироты. Всего два дня назад их отца вот на этом самом месте ужалила змея, пришлось отрубить ногу; теперь лежит дома, что куль муки. Не работник он больше. Не отнимай же у них кусок хлеба, окажи такую милость!..

– Не надоедай, как нищий у мечети! Отойди прочь!..

– Побойся аллаха, господин! Не лишай бедняков хлеба... побойся бога!

Мамед наклонился и что-то шепнул хозяину на ухо. Хикмат Исфагани поднялся.

– Послушай, старик, – сказал он грозно, наступая на Мусу, – а ты веришь в аллаха?

Муса отпрянул в ужасе и замахал руками.

– Не греши, господин, – забормотал он. – Не греши! Язык отсохнет!

– Нет, не веришь, я говорю! Если бы ты верил в аллаха, не воровал бы пшеницу!

Муса с недоумением повернулся к толпе.

– Изволь, отца за тебя отдам, – проговорил Муса, – проверь!.. Как ночью отметили, так кучка и стоит на гумне.

Все направились к гумну Мусы. Впереди шел приказчик, за ним Хикмат Исфагани и его трое гостей.

Муса бежал к гумну впереди всех, позабыв о детях, которых он бросил там, где они стояли.

– Тетя Сария! – крикнул кто-то. – Возьми младшую, как бы не задавили.

– Что мне делать, милые? – пожаловалась Сария. – Уж лучше бы их бог прибрал и избавил нас от них!

В это мгновение Алмас крикнула еще громче и жалостнее. Сария подняла ее на руки и пошла догонять толпу.

Дойдя до гумна, все остановились пораженные: отмеченная кучка пшеницы была рассыпана.

Хикмат Исфагани схватил Мусу за шиворот и толкнул к кучке.

– Ну, что это? – зарычал он. – Я спрашиваю: что это?

Муса, как безумный, посмотрел на пшеницу, потом перевел взгляд на приказчика и старшего жандарма.

– Люди, не верьте! – завопил он вдруг. – Все это нарочно подстроено, чтобы отнять у нас все зерно! Не верьте!

Хикмат Исфагани побагровел от гнева.

– Значит, ты не трогал метки, так?

– Нет, аллах свидетель, не трогал!

– Ладно, проверим. Ты будешь присягать на коране.

Толпа загудела и пришла в движение.

Хикмат Исфагани повернулся к сопровождавшему его долговязому, худому господину.

– Господин Софи Иранперест! – сказал он. – Пройди вперед... Объясни им, как наказывает аллах тех, кто присягает ложно...

Софи Иранперест вышел вперед и поднял над головой книжку в кожаном переплете.

– Люди, вот коран! – начал он. – Вот воля аллаха и завет пророка Мухаммеда! Всякий, кто солжет на нем, подвергнется божьему гневу и на месте же превращается в камень, как случилось это вчера в Серабе, в селении Дуззан с Мешади-Гусейном, да накажет его святой Мешхед! Когда он прикоснулся к корану, рука его пониже локтя превратилась в дерево. Вот каков гнев аллаха! Теперь пусть выйдет вперед тот, кто считает себя смелым!

Сказав это, Софи Иранперест хотел отойти в сторону, но Хикмат Исфагани остановил его.

– Поди отмерь семь шагов, пусть придет и присягнет, – сказал он. – Я ничего не имею против: пусть только поклянется на коране, и я все ему прощу. Если он даже унес сто халваров. Пусть кушает на здоровье!

Люди посторонились. Софи Иранперест отсчитал семь шагов и, сделав небольшую кучу из песка, остановился возле нее с поднятой книжкой.

Присутствующие с напряженным вниманием следили за Мусой. Глаза Фридуна также были прикованы к старику. Лицо Мусы выражало тяжелую внутреннюю борьбу.

– Ну, начинай! – сказал Хикмат Исфагани. – Поклянись, и покончим с этим делом.

Муса сделал три шага, но потом круто повернулся и упал к ногам Хикмата Исфагани.

– Пожалей меня, господин! – стал он молить жалостливо. – Возьми все! Мне ничего не надо!

Хикмат Исфагани оттолкнул его ногой.

– Не-ет! Оставлять таких лгунов без наказания, значит, грешить против аллаха! – проговорил он и повернулся к старшему жандарму. – Связать этого вора и всыпать ему двести ударов!..

Фридун смотрел на дядю и ничего не понимал. Он не допускал мысли, чтобы Муса мог тронуть метку. Тем труднее было объяснить его поведение теперь.

Жандармы принесли толстую веревку, раздели Мусу и крепко привязали к стволу чинары.

Хикмат Исфагани любезно обратился к приехавшему из города иностранцу:

– Вы бы отошли, мистер Гарольд, это зрелище вам может быть неприятно... Но это мусульмане. Если их не бить, они восстанут против самого аллаха!

Мистер Гарольд холодно улыбнулся.

– Нет, нет! – произнес он с любопытством человека, наблюдающего интересное цирковое представление. – Это весьма интересно! И потом без этого трудно сохранить порядок в стране. Насилие и справедливость – близнецы, мистер Исфагани! Делайте свое дело!

Привязав Мусу к дереву, жандармы пучком свежих ракитовых прутьев начали стегать его по обнаженному телу.

Муса старался не стонать. Когда Фридун увидел перекошенное от страданий лицо дяди, его пересохшие губы, у юноши потемнело в глазах. Услышав вопли тети Сарии и плач детей, он повернулся к ним и встретился глазами с Гюльназ. По щекам ее струились слезы. Не выдержав вида плачущей девушки, Фридун выступил вперед.

– Стойте! – крикнул он. – Муса ни в чем не виновен. Он уходил к роднику за водой. Я запрягал быков в молотильные доски. Зацепил ногой за сито и упал на кучу. Метки засыпало... А он не виновен...

Вздох облегчения пронесся над толпой.

– Отсчитай семь шагов! – выслушав Фридуна, сказал Хикмат Исфагани, обращаясь к тому же Софи Иранпересту.

Тот так же, как и в первый раз, отмерил шаги и остановился около кучки песку с кораном в руке.

Фридун решительно сделал семь шагов, разбросал песчаную кучку и положил руку на коран.

– Клянусь этим кораном, что говорю правду!

Радостным криком ответила толпа на эти слова. Мусу отвязали и дали одеться.

Фридун подошел и остановился перед Хикматом Исфагани.

– Господин! – сказал он твердо. – Вы не имеете права нарушать ваше слово! Это несовместимо и с вашим достоинством. Как было условлено раньше, так и должен быть произведен раздел. Земля ваша – один пай, вода ваша – еще один пай, скот ваш – еще один пай, всего три пая; семена наши – один пай, вот эти руки наши, труд наш – еще один пай, итого два пая. Значит, из пяти частей три вам, а два нам. – Фридун остановился и добавил громко, чтобы слышали все: – Умрем, но ни одного золотника не уступим!

– Неправильно, – крикнул Хикмат Исфагани. – Земля два пая! Я не говорю о сохе, молотильных досках, вилах... А раз ее все это даром дается, само растет? Если считать все, то на вашу долю падет не одна из пяти, а одна из шести частей!

– Извините, сударь, извините! Все это считается вместе с рабочим скотом. И земля – один пай! Нельзя так издеваться над крестьянами. Они тоже люди!

– Да чего это ты лезешь со своими выдумками, парень? А ну, привяжите его к дереву! Сто ударов!

Жандармы двинулись на Фридуна. Тот не дался им в руки и сбил одного из них с ног. Но тут подоспели приказчик и старший жандарм. Они схватили Фридуна, скрутили ему руки за спину и поволокли к дереву.

Один из прибывших с Хикматом Исфагани, человек с орлиным взглядом, все время молча наблюдавший за происходящим, выступил вперед и обратился к помещику.

От речей этого парня несет политикой, – проговорил он сурово, кивнув на Фридуна. – Я осмеливаюсь просить вас не подвергать его побоям. Он подлежит более тяжелому наказанию!

– Вы правы, господин Курд Ахмед, – ответил Хикмат Исфагани после минутного раздумья. – Я понимаю вас. Это наверняка большевик! – И помещик повернулся к старшему жандарму Али. – Он – эмигрант! Из Баку, не так ли?

Ему ответили Мамед и старший жандарм почти одновременно:

– Нет, господин! Он из Тебриза. А кто он, неизвестно.

– Кем он еще может быть! Большевик! Мой друг мистер Гарольд недаром говорит, что надо сжигать землю, на которую пало большевистское семя. Клянусь аллахом, он прав! – Затем он обратился к американцу: – Вы знаете, мистер Гарольд, этот Азербайджан – подлинное бедствие для нас. Здесь находят, благодатную почву все, какие только есть на свете дурные семена: революция, конституция, Советы, большевизм...

– Ничего удивительного, мистер Исфагани! – с подчеркнутым спокойствием ответил мистер Гарольд. – От такого соседства – и он указал рукой на север, – ничего хорошего ждать нельзя. У нас на Востоке есть хорошая поговорка: поставь двух коней рядом, они масти своей не изменят, но нрав друг у друга непременно позаимствуют. Пока существуют Советы, много будет нам хлопот в Азербайджане, Гиляне, Мазандеране...

– Клянусь создателем, будь власть в моих руках, я обнес бы северные границы стальной стеной, да такой, чтобы основание ее покоилось на дне моря, а вершина упиралась в седьмое небо! – воскликнул Хикмат Исфагани.

– Не спасет вас эта стена! Народ снесет все ваши преграды – не удержался Фридун.

– Да это настоящее большевистское семя! Какой ветер занес его к нам с того берега? Немедленно взять этого большевика! – завопил Хикмат Исфагани.

– Слушаюсь! – И старший жандарм что-то сказал другим жандармам.

Фридуна увели.

– Четыре части из пяти – мне, а одна вам, – сказал Хикмат Исфагани, обращаясь к крестьянам. – И больше никаких разговоров. Оставляю здесь господина Курд Ахмеда. Это мой поверенный.

Курд Ахмед окинул крестьян мрачным взглядом.

Крестьяне смотрели на него недоверчиво и упрямо.

Муса и Сария сидели под скирдой на краю гумна. Возле них, прислонившись к скирде, стояла Гюльназ и задумчиво смотрела вдаль. Рядом, держась за подол ее платья, стоял Нияз. Алмас лежала на голой земле, положив голову на колено матери, и дремала. Лишь старший мальчик Аяз возился на гумне – просеивал обмолоченный хлеб, ковырял вилами в соломе.

Вся семья была погружена в печальные думы, навеянные событиями дня. В стороне на скатерти валялись куски хлеба, стояла миска с остывшим мясным наваром.

Муса и Сария считали себя виновниками ареста Фридуна, хотя не говорили об этом прямо.

Пшеница, сложенная в скирды и разбросанная по гумну, казалась старикам добром, отданным на поток и разграбление. От радостных надежд, которые еще вчера возбуждал в них обильный урожай, не осталось и следа.

– Не будь этих детей, клянусь аллахом, этой же ночью поджег бы все и ушел куда глаза глядят. Вот кто меня связывает, – сказал Муса, кивнув на ребят.

– Лучше подумаем о судьбе нашего Фридуна, – проговорила Сария. – Ведь если завтра увезут в город, ему уже не видать белого света.

Не отвечая жене, Муса поднялся и, дымя трубкой, прошел за скирду, а оттуда на соседнее гумно.

Сария видела, как он подошел к односельчанам. Вскоре он вернулся.

– Жена, – сказал он глухо, – завяжи в узел хлеба да миску супа, пусть Аяз отнесет Фридуну.

Сария хотела снять с колена голову мирно спавшей девочки, но Гюльназ опередила мать. Она сложила лепешки, накрыла ими миску с супом, завернула в скатерку и аккуратно завязала узлом.

Муса позвал Аяза:

– Возьми, сынок. Фридуна заперли в хлеву старика Гусейна. Знаешь? Около свалки...

– Знаю, отец! – быстро ответил мальчик.

– Скажи жандарму, что принес ужин арестованному. Если не допустит, проси, моли, половину отдай ему, но добейся своего, повидай Фридуна. Спроси Фридуна, что он советует, как нам быть?

Понял!

– Понял, отец!

Взяв узелок, Аяз пустился в путь, и старик Муса долго провожал его глазами, пока мальчик не исчез в сгустившейся вечерней мгле. Тогда Муса снова раскурил трубку и обратился к дочери:

– Гюльназ, детка, погляди вокруг. Если увидишь кого, предупреди, – а сам присел на корточки рядом с женой.

Гюльназ поняла, что отец собирается поговорить с матерью наедине, и ушла за скирду.

– Стеречь Фридуна поручили жандарму Кериму, – начал шепотом Муса. – А тот за деньги отца родного продаст. Что мы можем ему дать?

Сария задумалась.

– Не продать ли корову? – предложила она.

– В такое время кому ты ее продашь? И потом это сразу вызовет подозрение, нас обвинят. Пожертвуй чем-нибудь другим... Полегче, да поценнее... Ну-ка!

Лишь теперь Сария поняла, что имел в виду муж.

– Ну что ж! И браслет, и ожерелье, и кольцо не жаль отдать за Фридуна, – проговорила она и отвела глаза, которые сразу наполнились слезами.

Муса положил руку ей на плечо.

– Будем живы, заработаю, куплю тебе получше этих вещиц! Не горюй, жена! – сказал он и поднялся.

Муса понимал, на какую жертву шла жена, отдавая последние ценности, которые достались ей от матери, а той – от ее матери. Сария берегла эти золотые украшения как приданое Гюльназ. По семейной традиции эти ценности переходили из поколения в поколение. И самое тяжелое для Сарии было то, что эта традиция обрывалась на ней. Но она добровольно шла на эту жертву.

Сопровождаемый враждебными взглядами, Курд Ахмед обходил гумна. Из-за скирд доносились до него приглушенные голоса хлеборобов, выражавших свой гнев и возмущение. Но все это мало действовало на поверенного Хикмата Исфагани. Он часто задерживал шаги, прислушиваясь к речам, вступал в разговор то с одним, то с другим крестьянином и даже шутил.

Поведение Курд Ахмеда еще больше раздражало крестьян. Они видели в нем представителя помещика, а значит, своего врага и притеснителя.

– Собачье племя! – то и дело слышалось по его адресу. – Еще издевается над нами!

Курд Ахмед слышал эту брань, но сохранял полное спокойствие и, казалось, был равнодушен ко всему, что происходило вокруг. На самом же деле он был взволнован не менее крестьян. Его ненависть к старым порядкам была, быть может, даже сильнее и глубже.

Курд Ахмед родился и вырос в курдской семье на берегу Урмийского озера. В родной Урмии, одном из наиболее крупных и древних городов Южного Азербайджана, он с юношеских лет имел возможность наблюдать жизнь и быт не только курдов, но и азербайджанцев и армян. Он был свидетелем всевозможных интриг, с помощью которых пытались посеять рознь между этими народами платные агенты разных иноземных государств, вроде Турции, Англии, Германии, Америки. Ему не было еще и десяти, когда отец его, просвещенный человек и всеми уважаемый школьный учитель, начал посвящать его в козни империалистических стран. Мальчику нередко приходилось слышать от отца жалобы на тяжелую участь курдского народа, на его отсталость и невежество, на силу суеверий, предрассудков и давно отживших обычаев родового быта.

– Империалисты не дают нам освободиться от феодальных порядков, не дают объединиться, – говорил отец. – Им усердно помогают их слуги в Турции, Ираке и Иране, угнетая наш бедный народ, раздробленный на части!

В 1920 году, когда по всему Азербайджану под руководством Шейх-Мухаммеда Хиябани широко развернулось демократическое движение, отец Курд Ахмеда принимал в нем активное участие. Подлинные демократы Ирана уже в те годы говорили об Октябрьской революции в России, как о новой заре человечества, а Ленина считали его солнцем. С такой же верой относился к социалистической революции, к Советскому государству и отец Курд Ахмеда. Выступая на митингах, он ставил большевиков в пример всем, кто борется за свободу и прогресс родного народа, и одновременно изобличал подлые интриги английских, американских и турецких агентов в Урмии.

Для разъяснения целей демократического движения отец Курд Ахмеда был направлен руководством демократической партии к курдам в Ушну.

В те самые дни, когда отец его отправился в Ушну, один из вождей местного племени курдов Зеро-бек, известный своими связями с англичанами, находился в Урмии и, побывав у английского консула, спешно вернулся к себе. Не прошло после этого и пяти дней, как отец Курд Ахмеда был привезен домой в бессознательном состоянии: люди Зеро-бека привязали его к дереву и, жестоко избив, бросили на дороге, где и подобрали его сердобольные путники.

Курд Ахмеду было тогда восемнадцать лет. Взяв ружье, он собрался идти мстить Зеро-беку, но отец, находившийся при смерти, остановил его, сказав:

– Они дикари, мой сын. Не следуй по их стопам. Старайся быть полезным народу...

Курд Ахмед отказался от мысли мстить Зеро-беку, но и в Урмии оставаться не пожелал и после смерти отца переселился в Тегеран.

В то время династия Каджаров доживала последние дни. В столице Ирана возникали и действовали различные политические партии. Ознакомившись с программами этих партий и внимательно проследив образ их действий, Курд Ахмед вступил наконец в члены демократической партии. В этой организации и состоялось тогда его первое знакомство с Хикматом Исфагани.

Курд Ахмед был свидетелем зверского подавления демократическо-республиканского движения в Иране. Он видел, как затем укрепилась деспотия Реза-шаха, захватившего власть после свержения последнего отпрыска из династии Каджаров.

Курд Ахмеду хорошо была известна участь подлинных поборников свободы и патриотов, упрятанных в темницы или сосланных на каторгу. Он был прекрасно осведомлен и о тех, кто в момент подъема освободительного движения примазался к нему, чтобы подняться к власти, а потом изменить народу.

Опыт жизни и общественной борьбы до предела обострил в нем искусство распознавать людей. Разъезжая по городам и селам Ирана, Курд Ахмед повсюду находил преданных народному делу честных людей и устанавливал с ними связь.

После событий на гумне старика Мусы Курд Ахмед не сомневался, что отряд его друзей пополнился еще одним человеком и что в лице Фридуна он нашел не только взращенного условиями жизни бунтаря, но и способного на подвиг бойца. Такого человека нельзя было упускать.

Бродя от гумна к гумну, заговаривая то с одним, то с другим крестьянином, Курд Ахмед неотступно думал о Фридуне и искал способы его освобождения, – после перевода Фридуна в городскую тюрьму это бы значительно осложнилось.

Придя к какому-то решению, он направился к гумну Гасанали. За долгие годы службы у Хикмата Исфагани Курд Ахмед немало поездил по его деревням, хорошо знал многих крестьян, а с некоторыми установил добрые отношения. В числе последних был и Гасанали, человек неразговорчивый, но наблюдательный и умудренный жизненным опытом. У него была добрая, но ворчливая жена. Кюльсум была раздражительна, но быстро отходила. Узнав о несчастье, постигшем Гасанали, Курд Ахмед был огорчен до глубины души и решил обязательно посетить его. К тому же он надеялся, установив через него связь с родными Фридуна, найти пути к спасению юноши. Для этого он счел более полезным повидаться прежде всего с Кюльсум; ему казалось, что Гасанали не будет в состоянии заниматься чужим горем после этой изуверской операции.

Солнце уже садилось, надвигались сумерки. Жена Гасанали веяла хлеб. Под скирдой сидела прямо на земле полураздетая девочка и плакала; видя, что никто не обращает внимания на ее слезы, она умолкала на минуту, потом вновь начинала плакать еще громче.

Курд Ахмед подошел к ней и взял на руки.

– Не плачь, детка, не плачь!

Девочка притихла. Курд Ахмед вынул из кармана две бумажки по десять туманов и протянул Кюльсум.

– Возьми, сестрица!;– ласково сказал он. – Купишь ребятам ситчику на платья!

Женщина искоса глянула на него и, не прекращая работы, ответила глухо:

– Спасибо, господии, не надо! Нам бы и своего добра хватило, если бы не отбирали силком.

– Это от меня не зависит, сестрица! – просто ответил Курд Ахмед. – Будь я хозяин, ничего не брал бы с вас. Что поделаешь! Но я все-таки постараюсь, чтобы ваше зерно не тронули... А как муж? – спросил он, сунув деньги в кулачок ребенку.

Кюльсум взглянула на Курд Ахмеда потеплевшим взглядом и ответила со вздохом:

– И не умирает и не встает. Лежит без ноги и мучается. Ни лекаря, ни лекарства!

Курд Ахмед понял, что он коснулся кровоточащей раны, и прекратил дальнейшие расспросы. Ребенок, спущенный на землю, снова захныкал.

– Оставь вилы! – сказал Курд Ахмед. – Займись лучше ребенком. – И продолжал: – А это чье гумно по соседству?

– Старика Мусы. Им похуже нашего. Ни с того ни с сего их парень попал в руки жандармам.

– Это Фридун, что ли?

– Он самый.

– А что, он хороший парень?

– Будь плохой, пошел бы в приказчики к помещику или в жандармы. Потому и попал под арест, что хороший.

Курд Ахмед пристально посмотрел на женщину.

– А ты хотела бы, чтоб его освободили?

– Только гяур этого не захочет!

– Тогда прошу тебя, сходи к старику Мусе и узнай, как он думает вызволить Фридуна? Если нужна помощь, сообщи мне.

Кюльсум, взяв ребенка на руки, пошла к гумну Мусы; вернувшись, сказала:

– Старик Муса говорит, что ничего он не думает, что это – дело властей, как они решат, так и будет. – И после недолгого раздумья добавила от себя: Кажется, боится... Не верит тебе...

Курд Ахмед, ничего не ответив, прошелся по гумну. Кюльсум села под скирдой и принялась укачивать ребенка.

– А к нам не зайдешь?

– Зайду, непременно зайду, еще сегодня! – быстро ответил Курд Ахмед.

Фридуна бросили в глухой, без окон, хлев на нежилом дворе и заперли дверь,

Фридуну казалось, что какое-то новое чувство все более и более овладевает им и это чувство связано с каким-то чрезвычайно важным шагом, который он сделал. Он не испытывал ни малейшего страха перед ожидавшим его наказанием.

Он думал о происшествии на гумне, и вновь оживали перед его глазами Хикмат Исфагани, мистер Гарольд, приказчик Мамед, Софи Иранперест, жандарм Али, Курд Ахмед.

Он хорошо разобрался в этих людях, лишь один вызывал в нем сомнение Курд Ахмед. Хикмат Исфагани назвал его своим поверенным, и Фридун понимал, что в большинстве случаев подобные люди бывают низкими и продажными. Однако Курд Ахмед ни одним словом, ни одним движением не подтверждал этого общего правила. Фридун даже чувствовал нечто вроде благодарности к человеку, который, хотя и тяжкой для него, Фридуна, ценой, избавил его от наказания розгами, да еще в присутствии Гюльназ.

Фридуна терзали беспокойство и тревога: что делается сейчас за стенами его темницы?

Снаружи доносились шаги жандарма, который медленно прохаживался перед дверью, мурлыча какую-то монотонную песню.

Фридун застучал кулаком в дверь.

Жандарм не ответил, но шагать перестал. Видимо, он прислушивался.

Фридун постучал вторично.

– Чего тебе? – послышался снаружи сиплый бас.

– Послушай, милый! Скажи-ка, который час?

– И без часов обойдешься!

– Ну все-таки?

– Говорить с заключенным запрещено.

– За каждое слово плачу по туману! Скажи, который час?

– Выкладывай деньги, скажу!

– При себе нет... Заплачу после...

– После оставь себе, авось пригодится.

– Согласись на этот раз в кредит!

– Замолчи, парень! Без языка останешься!.. – И дверь хлева задрожала от удара прикладом.

Фридун сел на выступ, служивший для кормежки скота.

"Согласились ли крестьяне на одну пятую?" – мелькнуло у него в голове.

И он снова вспомнил дядю Мусу, его ребят, черноглазую Гюльназ. Из всех событий дня неразрешимой загадкой для него оставалось поведение дяди Мусы: "Почему он не решился поклясться на коране?"

Мычание коров подсказало ему, что стадо вернулось в село, – значит, настал вечер. Через некоторое время; завыли собаки. Может быть, уже взошла лупа, и небо залито молочным светом. Фридуну показалось, что он ощутил свежесть ночного воздуха.

"Как сладко поспал бы я на соломе!" – подумалось ему. И он снова начал стучать в дверь.

Еще при первой попытке договориться с жандармом он понял, с каким человеком имеет дело.

Когда шаги приблизились, Фридун приложил губы к щели и сказал негромко:

– Выпусти меня... Отблагодарю...

– Дорого обойдется! – послышалось в ответ.

– Сколько?

– Тысяча туманов.

– Согласен.

– Наличными.

Фридун задумался. У него ничего не было.

– Открой дверь. Выйду, тогда дам, что захочешь.

– За пустые обещания я не кинусь в огонь.

– Это не пустые обещания. Верное слово.

Жандарм молчал, видимо соображая.

– Нет, и за десять тысяч открыть не могу! – наконец ответил он.

Фридун сразу понял намек жандарма.

– Ладно, подкинь мне какую-нибудь кирку, я сам пробью себе выход.

В это время в стороне послышались чьи-то шаги. Жандарм отошел от двери и крикнул: