Текст книги "Наступит день"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
– Примерно так...
– Это и есть настоящая любовь?
– Во всяком случае это – признак подлинной любви.
– В таком случае поздравляю вас, господин учитель! Одна из первых красавиц нашего города испытывает к вам нечто подобное.
Фридун вопрошающе взглянул на нее.
– Да! Да! Не удивляйтесь! – продолжала девушка. – И не спрашивайте, кто она. Все равно не скажу. Пусть эта любовь останется нераскрытой. Так она разгорится еще сильнее... Догадайтесь о ней сами.
– А я этим не очень интересуюсь, ханум, – спокойно ответил Фридун.
– Ну хорошо, я сама скажу вам, хотя вы и стараетесь быть таким равнодушным. Обещайте лишь мне за это, что дружба наша будет верна и постоянна... и, что бы со мной ни случилось, я смогу вас видеть, учитель, когда это мне будет нужно. Ничего иного мне от вас не надо. Обещаете?
– О подобном обещании скорее должен просить вас я. А дружеские чувства бедняков и так бывают постоянны и крепки.
– Ну и прекрасно. Тогда я скажу вам. Девушка, которую вы так отметили своим вниманием на моем вечере...
Фридун тотчас же вспомнил Судабу.
Многозначительно посмотрев на Фридуна, Шамсия добавила:
– Она и влюбилась в одно сердце из тысячи сердец.
– В кого? – спросил с удивлением Фридун.
– Ну конечно, не в меня.
И Щамсия весело расхохоталась, но потом снова серьезно продолжала:
– Если бы вы знали, что творится с бедной девушкой. Бывает у меня чуть не каждый день. Услышав шаги за дверью, приходит в страшное волнение. Наконец, однажды, не выдержав, она спросила меня: "Почему не видно вашего учителя, дорогая Шамсия?" Я ответила, что вы серьезный молодой человек и с головой погружены в науку. И еще я спросила: "Он понравился вам, милая Судаба?" Она вся вспыхнула, но ответила: "Да, Шамсия, это благородный, умный и простой человек". Тогда я решила обязательно устроить вашу встречу. Вот почему и потревожила вас сегодня, дорогой учитель.
Фридуну показалось, что Шамсия затеяла все это просто для того, чтобы развлечь себя, как это нередко делают богатые бездельники.
– Вы хотите сделать меня участником спектакля, ханум? – сказал он серьезно. – Я согласен и сыграю порученную мне роль, но только в заключение объявлю Судабе-ханум, что вы решили поразвлечься.
– А что вы думаете?! Ведь это в самом деле интересное зрелище: принцесса, дочь министра – и бедный студент! Да еще из деревенских! язвительно воскликнула Шамсия.
Фридун заметил ревнивый огонек в глазах девушки, и ему стало ясно, что Шамсия собралась отомстить за боль, причиненную ей в памятный вечер, когда сам Шахпур танцевал с Судабои.
– Вы нехорошо поступаете, ханум, – сказал он. – Мстить за мелкую неприятность... Я верю, что в вашем сердце нет столь низменных чувств.
Шамсия вспыхнула.
– А это хорошо, что она играет моей жизнью?
И девушка закрыла лицо руками.
– Если есть серьезное чувство, – стал утешать ее Фридун, – все это сущая мелочь, потому что подлинная любовь далека от измены. Когда два молодых сердца связаны подлинной любовью, может ли это повлиять на них, дорогая Шамсия-ханум?
Но этими словами Фридун только задел девушку за живое. Она печально поникла головой. В таком несвойственном для нее состоянии Фридун видел Шамсию впервые.
– В этом-то и весь вопрос, дорогой учитель, – прошептала девушка. Существует ли она, эта истинная любовь? – Или вместо нее одна забава, игра человека из царского дома?..
И, заплакав, девушка вышла из комнаты.
Фридун смотрел на шелковые драпри, на великолепную мебель, на изысканные рисунки ковра и думал о том, сколько грязи, тайных мук и терзаний кроется подчас за всей этой роскошью. Как в тесной клетке, чувствовал он себя в этой надушенной гостиной. Он встал и почти невольно распахнул окно.
– Ах, Судаба! – неожиданно донесся до него голос Шамсии. – Добро пожаловать, дорогая! Как я вам рада!
– А я думаю, Шамсия, что порядком надоедаю вам, хотя вы и встречаете меня словами: "Добро пожаловать!"
– Что вы, ханум! Я страшно рада!
И девушки вошли в гостиную.
Фридун поднялся им навстречу. На лице Судабы отразилось волнение.
Они сели. Фридун украдкой взглянул на только что плакавшую Шамсию. Та успела умыться, напудриться, подкрасить губы. От недавних слез и горя не осталось и следа.
– Как вы себя чувствуете, ханум? – спросила Шамсия, обращаясь к пришедшей. – Как ваш батюшка?
И в выражении ее лица и в голосе Фридун не нашел никаких внешних признаков раздражения.
– Спасибо. Здоров и батюшка. Но вот в последние дни сильно расстроен...
– А что с ним?
– Вы, наверно, слышали, дорогая Шамсия, о новой организации? Батюшка даже показывал мне книжку. Ужасное дело! Его величество потерял покой, требует хоть из-под земли добыть виновников.
Этот случайно возникший разговор взволновал Фридуна.
Ведь он имел возможность узнать о том, что думают придворные круги по этому поводу, а главное, какие собираются принять меры против "преступников". Интересовало его мнение и самой Судабы.
– Вы читали эту возмутительную книгу? – спросил Фридун девушку.
Судаба подняла на него выразительные, ясные глаза.
– Да, читала! – проговорила она просто. – Должна признаться, что она написана с большой смелостью и очень интересно. Боюсь, что логика в ней так сильна, что, прочитав несколько таких книг, можно и в самом деле понять большевиков. – Огонек какого-то задора, смешанного с вызовом, блеснул в глазах девушки. – Если эта книга написана без всякого иностранного вмешательства, и голос ее дрогнул, – то я назвала бы таких людей героями. Я убеждена, что, взяв на себя подобное дело, эти люди заранее видели себя стоящими у виселицы. Разве это не героизм?
– Извините, меня, ханум, – сказал Фридун, решив поглубже испытать девушку. – Неужели героизм вы ищете среди изменников и предателей родины?
– Кого же вы называете изменниками и предателями родины? – ответила Судаба, смело взглянув на него. – Я же заранее поставила условие – если они не продались иностранцам. Граждане вовсе не обязаны думать точно так же, как думают их правители. Не будьте так несправедливы к этим людям... Или вы метите в министры?
– Нет, ханум. Я не гожусь в министры.
– Почему? Ведь вы, кажется, рассуждаете так же, как они?
– Потому, что у меня неподходящее для этой должности сердце. Боюсь, что, став министром, я вероятно, смягчил бы участь преступников, которых вы называете героями.
– Да, тогда, господин учитель, во всей стране, возможно, не оказалось бы ни одного преступника, – ответила девушка и продолжала: – Вчера у меня вышел большой спор с отцом. Он говорит, что все зачинщики этого дела должны быть пойманы и повешены. А я ему прямо сказала, что он хочет запачкать руки в крови невинных. Я имела смелость сказать, что, во-первых, ему не удастся поймать этих людей... Видно по всему, что они достаточно умны и предусмотрительны. Такие легко в руки не даются. А во-вторых, сказала я, продумайте то, о чем они пишут, и может быть вы поймете, что во многом, очень многом, они правы.
– И что же ответил на это ваш батюшка?
– Ты, говорит, с ума сошла! Даю тебе два дня сроку... И выкинь ты все это из головы! Иначе, говорит, ты так же плохо кончишь, как эти разбойники.
Фридун с удивлением вглядывался в выразительное лицо этой разряженной девушки. Глаза ее светились умом. Вместе с уважением, которое он когда-то почувствовал, выслушав историю ее жизни, в кем неожиданно пробудились живой интерес и симпатия к ней. Как бы наивны ни были ее рассуждения, они исходили из чистых побуждений, являлись плодом независимой и смелой мысли. Дружба с такой девушкой могла быть не бесполезной для дела, которому он отдавал себя.
– Да, чем больше я думала, тем сильнее убеждалась, как много правды в этой брошюре. В самом деле, разве в нашей стране жизнь человека – настоящая жизнь? Я, конечно, не была в деревнях, не посещала заводов и фабрик. Я ничего не могу сказать о жизни рабочих, крестьян... Но возвращаясь после прогулки домой, я не могу спокойно сесть за стол. Перед глазами так и стоят голодные, увечные, босые, голые, нищие, которыми кишат улицы Тегерана.
– В этом виноваты все мы... Одни – больше, другие – меньше, каждый виновен в соответствии со своим положением и состоянием. А некоторые скрывают свою сущность, и трудно понять, что же представляет собой такой человек?
– Вы имеете в виду меня? – с живым любопытством спросила Судаба. – Но я не боюсь открыто признаться, что я не дочь везира по крови. И если хотите знать, господин учитель, не жалею об этом, – гордо сказала Судаба.
Фридуну стало неловко, что он задел девушку за живое, и он мягко сказал:
– Должен в свою очередь признаться, что лично я считаю это не недостатком вашим, а достоинством,
– Это правда? – серьезно спросила девушка. – А скажите, вот вы действительно тот, кем вы кажетесь?
– Люди труда не умеют перекрашиваться, ханум, им незачем и некогда заниматься этим.
Судаба с уважением и любовью взглянула на Фридуна.
– Вы говорите правду, господин учитель?.. В день первой нашей встречи я внимательно следила за вами весь вечер. За вашим поведением, словами, манерами. Они были так непохожи на все то, к чему мы привыкли! Мне близка ваша искренность а смелость. Я их вижу и сейчас.
– Благодарю, ханум. Со своей стороны, я рад найти в вас необычные для дочери сановника суждения и доброе, искреннее сердце.
– Надеюсь, мы с вами еще не раз побеседуем. Не так ли? Прошу вас, дайте мне вашу записную книжку.
Фридун протянул ей свою книжку. Девушка что-то записала в ней и сказала, возвращая:
– Можете звонить мне, когда вам будет угодно. Фридун поблагодарил.
Шамсия, которая, соскучившись от столь серьезного разговора, давно вышла из комнаты, вернулась с небольшим подносом, на котором были сладости и чашечки чаю.
– Ну как, Судаба, надеюсь, вы не соскучились с господином учителем? спросила она чуть насмешливо.
Фридун испытывающе посмотрел на Судабу.
– Нисколько, Шамсия-ханум, – ответила девушка просто. – Благодарю вас за такое знакомство... Вот все, что я могу вам сказать.
Несмотря на глубокую осень, в полуденные часы солнце продолжало сильно припекать. Лишь к вечеру, когда тени от домов и деревьев сплошь, из конца в конец, покрывали улицы, дышать становилось легче. В Тегеране, как и во всех восточных городах, в эти часы улицы и базары кишели народом.
На проспекте Лалезар было также оживление; Перед кинотеатрами висели широковещательные рекламы, толпился народ. Здесь демонстрировались американские боевики.
Вдруг в толпе перед Фридуном мелькнула знакомая девичья фигура. С девушкой была пожилая дама. Помогая даме сесть в машину, девушка обернулась и тогда он узнал в ней Судабу-ханум. Она тоже увидела Фридуна и мгновенно остановилась. Шепнув что-то своей спутнице, она направилась к нему.
– Здравствуйте, Судаба-ханум. Какая приятная встреча!
Черные глаза девушки радостно сверкнули.
– Почему вы не сдержали своего обещания? – проговорила она. – Не позвонили мне... А я так ждала... – И улыбаясь, добавила: – Но я упорна и могу напомнить вам номер моего телефона.
– Я просто не решался беспокоить вас, – сказал Фридун.
Девушка взяла его под руку и подвела к машине.
– Идемте, идемте! Я вас представлю маме. Такой матери не найти в целом мире. Это образец доброты и любви.
Он хотел сказать, что обычно все дочери говорят то же, но, вспомнил слова Шамсии о том, что для этой девушки мать – единственное утешение, смолчал.
– Мамочка, познакомься с господином Фридуном. Он твой земляк.
В облике женщины до сих пор сохранились черты простой крестьянки, хотя они поражали своей утонченностью. В ней не было высокомерия и чванливости, характерных для жен сановников. Все в этой красавице было исполнено искренности, доброты, простоты, свойственных азербайджанской женщине из народа.
– Как – земляк? – с удивлением спросил Фридун.
– Конечно! Мама такая же азербайджанка, как и вы, – довольно улыбнулась Судаба. – Она выросла в цветущем, прекрасном Азершехре. Она так много рассказывала о прелестях своей родины, что мне до сих пор кажется, что рай находится именно там.
– Ханум не ошибается, – сказал Фридун, – Если бы вы видели Азершехр, то сказали бы, что это самый прекрасный уголок Азербайджана.
– Надеюсь, что когда-нибудь увижу, – многозначительно сказала Судаба. Но смысл этих слов для Фридуна остался неясным.
– Дочка, пригласи господина Фридуна к нам, – тихо сказала пожилая дама.
– Мама приглашает вас к нам, – повернулась Судаба к Фридуну.
– Благодарю вас. Непременно приду.
Судаба села в машину. Фридун захлопнул дверцу.
Он свернул уже на проспект Стамбули, когда неожиданно лицом к лицу столкнулся с сертибом Селими. Сертиб оставил своих спутников и зашагал рядом с Фридуном. Он сразу же заговорил о последних событиях и, конечно, об усилении английской и американской экспансии в Иране.
– Семена, что сеет сейчас правящая клика в угоду американцам, дадут ядовитые всходы. Конечно, пока трудно предсказать события. Все предоставлено на волю рока, судьбы, слепого провидения...
– Рок, судьба, провидение... – улыбнулся Фридун. – Простите, господин сертиб, но эти слова не к лицу такому просвещенному человеку, как вы.
– Вы правы, я и сам произношу их не потому, что верю во все это. Просто я не нахожу выхода и ясно вижу свое бессилие. Вы знаете, что такое суеверие, предрассудок? Единственный источник утешения для невежд и трусов.
Фридун хотел было посмеяться над таким самоуничижением, но уважение к этому человеку удержало его.
– К сожалению, я из числа тех людей, – словно поняв его намерение, продолжал сертиб, – которые ясно видят несовершенство нашей жизни. Но мы несчастны, потому что боимся и не "наем, как сделать ее другой. А незнание и есть невежество.
– Но если бы во всем Иране нашлась хоть одна-две сотни таких людей, как вы, господин сертиб, они могли бы собраться воедино и общими силами наметить пути к оздоровлению страны...
– Почему не найдется? Их даже не сто или двести, а тысячи! Но они перед непроходимой стеной. Ее возвела эта грязная правительственная клика... Если бы их голос дошел до его величества... – И сертиб мечтательно улыбнулся.
– А разве делались серьезные попытки снести эту стенку? – спросил Фридун.
– Думаю, что нет... В этом вся беда! А я все же попытаюсь...
И сертиб Селими с увлечением рассказывал Фридуну о своем решении добиться приема у Реза-шаха, открыть ему глаза на злодеяния продажных министров и придворных, сказать, как нагло обманывают они его, что они ведут страну к гибели.
Фридуну захотелось предостеречь его от этого бессмысленного шага, грозящего ему страшной опасностью.
– Неужели вы думаете, господин сертиб, что шах ничего не знает, ничего не видит и не слышит? И если выслушает вас, то что-либо изменится?..
– А вы в этом сомневаетесь?
– Я твердо убежден в бесполезности вашей попытки!
Сертиб, сам всегда отличавшийся прямотой, любил это и в других людях. Он не раздражался даже тогда, когда такие люди со всей откровенностью высказывались против его мнения. Поэтому и сейчас смелые слова Фридуна он воспринял как выражение доверия и уважения к себе,
– Смелость вашу я одобряю, но с мнением не согласен.
– А я сожалею, что такой человек, как вы, живет иллюзиями! – сказал Фридун и переменил тему разговора. – А что, правда ли, что заключаются новые договоры на нефть северных районов? – спросил он.
– Правда. Англичане и американцы собираются строить на севере укрепленные линии. Этим и объясняется вой, поднятый в газетах против Советов, и то, что опять до отказа наполняются тюрьмы. Вчера пригнали первую партию узников из Тебриза. Массовые аресты ожидаются в Ардебиле.
– А там почему? – взволнованно спросил Фридун.
– Серхенг готов перебить все население Ардебиля, только бы укрепить свое положение. События, происшедшие в имении Хикмата Исфагани, все еще волнуют его величество и ложатся тяжелым укором на репутацию серхенга: а такие, как серхенг Сефаи, ради спасения своей шкуры способны распять всю страну. Уже отдан приказ об аресте какого-то старика крестьянина, из-за которого якобы произошли все эти волнения.
Это известие глубоко потрясло Фридуна. Он представил себе дядю Мусу, его детей, Гюльназ. Им необходимо было немедленно помочь. Да, нельзя медлить ни минуты! Сейчас же в деревню!
Лишь огромным усилием воли Фридун подавил охватившее его волнение и совершенно спокойно с виду попрощался с сертибом.
Решение его было твердо. Ничто не могло поколебать его.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Приближалась зима. Печально тянулись холодные пасмурные дни. Скот уходил с пастбищ. Вершина Савалана была окутана тучами.
Женщины и дети собирали сорванные осенним ветром сухие листья и набивали ими мешки, запасаясь топливом на зиму.
Жизнь уходила с просторных полей в убогие жилища, теснилась в четырех глинобитных стенах.
Крестьяне делали последние приготовления к зиме: ссыпали муку в большие сундуки, наполняли мешки пшеном, прятали подальше запасенные про черный день тыквы.
Сария и Гюльназ, засучив рукава, укладывали в углу двора кизяк для зимы.
Муса, починив кормушку своей любимицы – рыжей стельной коровы, теперь прибивал ножку к заброшенной в углу хлева скамейке. Аяз помогал отцу – то подавал молоток, то протягивал ему зажатые в кулаке гвозди.
Младшие дети играли с бараном, который терся головой о стену хлева.
Муса починил наконец скамью и поставил ее в угол.
– Жена, – позвал он Сарию, – принеси-ка нож... Держать барана дольше не стоит: не смогу прокормить. Зима будет долгая. Зажаришь кавурму, помаленьку детей будешь кормить.
Гюльназ побежала в дом и принесла большой, тронутый ржавчиной нож с деревянной ручкой.
Когда все было кончено, Муса повесил тушу за ножки в дверях хлева и стал свежевать.
– Жена, не забудь, пожалуйста, послать кусочек этого мяса детям Гасанали. Жалко их...
В этот момент раздался стук в ворота. Из уст Гюльназ невольно вырвалось:
– Фридун?!
Муса исподлобья посмотрел на нее.
– Как он попал сюда?
Но Гюльназ уже бежала к воротам.
– Не ходи! – остановил ее Муса. – Вдруг кто-нибудь посторонний. Пусть мать откроет.
Вторично нетерпеливо забарабанили в ворота. И Мусу охватила тревога: "Кто это может быть? В такой поздний час.
Стук, еще более громкий, раздался в третий раз. Ворота затрещали. Тут подоспела Сария.
– Кто там? Кто стучится?
– Не бойся! Не людоеды! Открывай!
По грубому голосу Муса узнал помещичьего приказчика Мамеда.
– Проклятие на весь твой род! – проворчал он и плюнул, – Вот собачий нюх!
Но делать было нечего, и он сам пошел к воротам.
Увидя перед собой кроме Мамеда еще старшего жандарма Али, Муса совсем растерялся.
– Возьми привяжи... – сказал приказчик, протягивая повод своего коня. Почему не открывал ворота, а?
Мамед бросил повод и шагнул во двор. Он подошел к туше и начал поворачивать ее.
– Хороший шашлык получится, – проговорил он и обернулся к жандарму. – Я же говорил, что это честнейший человек! Вон посмотри, как он встречает гостей.
– Мясо отменное, слов нет, – сказал Али, осмотрев тушу. – Но я есть не буду. Клянусь твоей жизнью, Мамед, даже не дотронусь! Пусть проклятье падет на моего родителя, если в рот возьму!
– Постишься, что ли? Или зарок дал?"
– Да нет, не в том дело, но сколько можно есть мяса? Куда ни приезжаю мясо, в какой дом ни вхожу – шашлык. Опротивело. К тому же, мужик никогда не подаст ничего вкусного. Или заморенный теленок, или старая корова.
– Да ты посмотри как следует! Ведь это еще совсем молодой баран.
– Пусть будет хоть месячный ягненок, не возьму в рот. Я же сказал тебе – приелось.
Он оглянулся на курятник, где возились куры, устраиваясь на ночлег, и повернулся к Сари.
– Эй, тетка, – сказал он, не замечая в сумраке горевшей в ее глазах ненависти, – вытащи-ка пару молоденьких курочек!
Сария молча обернулась к мужу, который вел лошадей за узду. Малые дети озябли и еще теснее жались к матери.
Лишь Гюльназ стояла на месте, вытянувшись во весь рост в гордо подняв голову.
Приказчик Мамед, бросил взгляд на стройную фигуру девушки, невольно вспомнил гумно.
– Эй, девушка, – резко сказал он, – принеси воды, полей на руки. – И стал засучивать рукава.
Гюльназ посмотрела на него, перевела глаза на отца и не тронулась с места.
"Пришла беда, отворяй ворота!" – пробежало в голове Мусы. И он решил на этот раз попытаться добром отвести грозу.
– Принеси воды, дочка, – обратился он к Гюльназ. – Он наш гость, надо уважить... – Затем повернулся к прибывшим: – Пожалуйте в дом, сейчас все будет готово. Пожалуйте!
Приказчик Мамед еще раз окинул Гюльназ маслеными глазками и неожиданно сказал:
– Послушай, Муса, почему не выдаешь дочку замуж? Чем раньше избавишься от девушки в доме, тем лучше. Для кого бережешь такую красавицу?
– Господин Мамед, неудобно вести такие разговоры при женщинах и детях. Пожалуйте в комнату! – еле сдерживая гнев, проговорил Муса.
Приказчик перевел все на шутку:
– Да ты не сердись, дядя. Я ничего обидного не сказал. Просто хочу, чтобы ты поскорей позвал нас на свадьбу.
Войдя вслед за приказчиком в комнату, старший жандарм положил руку на плечо Мусе.
– Ты должен радоваться тому, что аллах даровал тебе такое сокровище. Клянусь верой, я не променял бы такую девицу на сундук с деньгами.
Чтобы не продолжать этого разговора, Муса спросил непрошеных гостей:
– Что прикажете на ужин?
– Ничего я не хочу, – сказал Мамед, – кроме жареной печенки, двух вертелов шашлыка из бараньего бока и простокваши. Привычка! Если не поем перед сном простокваши, не могу уснуть. Что касается господина жандарма Али, пусть заказывает сам.
– Хорошо бы чихиртму из цыплят. Осенние ночи располагают к еде.
– И в самом деле, – прервал его приказчик, – ничего не может быть хуже осенней ночи! Кажется, нет ей конца. Ешь, пьешь, играешь в карты, слушаешь рассказ дервиша, ловишь Лондон, а ночь все не кончается. Послушай-ка, дядя Муса, а что, если б ты раздобыл бутылки две живительной, а? Или ты предпочитаешь опиум? Этого у меня достаточно, я даже тебе дам... Только грех есть такое мясцо без живительной, И проку от него не будет никакого. Заклинаю тебя святым Мешхедом, куда ты совершил паломничество, не откажи нам, раздобудь бутылки две этой желанной отравы.
Его прервал старший жандарм.
– И что тебе далась эта водка? У меня в хурджине и коньяк и ширазское вино. Принеси-ка хурджин, старик!
– Ты еще молод, – рассмеялся в ответ приказчик, – молод, господин мой, и неопытен!.. Дело, милый друг, вовсе не в водке, – перешел он на шепот. Мне надо спровадить этого старика. Понял?
Тем временем Муса принес хурджин и поставил в угол комнаты.
– Жена, – позвал он Сарию, – принеси воды, дай господину помыть руки и разверни скатерть.
Постелив скатерть на полу и расставив посуду, Сария вышла. Жандарм достал из хурджина и раскупорил бутылку коньяку.
– Держи! – сказал он, протягивая одну из пиал Мамеду. – Выпьем за здоровье дяди Мусы!
Муса отвернулся и пробормотал про себя:
– Проклятье вам!
Гости опорожнили пиалы и принялись за поданную Мусой жареную печенку. Приказчик повернул лоснящееся лицо к Мусе, почтительно стоявшему у дверей, и сказал, едва ворочая языком:
– Послушай, дядя Муса, может, все-таки попробуешь достать нам бутылочку водки...
– Тут в селе водки не бывает, – твердо ответил Муса.
– А разве далеко отсюда до города? Каких-нибудь полчаса. Дядя Муса, сделай такое одолжение! Садись на мою лошадь и гони ее прямо туда. Вот тебе и деньги. Десять туманов. За водку заплатишь четыре тумана, а остальные тебе. Ну двигайся!...
– Ладно, поеду, – сказал Муса после минутного раздумья. – Но вы мои гости, и все расходы я беру на себя. Спрячьте ваши деньги.
Муса направился в конюшню, где стал седлать лошадь. В это время к нему подошла Гюльназ.
– Куда ты, отец? Уже совсем темно... – тревожно спросила она.
– Не твое дело, дочка, – сурово ответил Муса. – Обслуживайте гостей...
Он позвал жену в сторону и что-то шепнул ей на ухо. Потом взобрался на лошадь и сжал ей коленями бока. Через несколько минут топот копыт потонул во мраке осенней ночи.
Гости ели и пили. Али, не давая приказчику вымолвить слово, рассказывал о своих деревенских приключениях.
– Дай бог и тебе, – разглагольствовал он, – замечательные девки в Намине. – И он опять пускался описывать свои похождения.
В это время Гюльназ принесла шашлык и поставила на скатерть. Когда девушка повернулась, чтобы уйти, Мамед встал и схватил ее за руку.
– Садись, барышня, садись, покушай с нами!
Гюльназ выскользнула из его рук и, остановившись в дверях, сурово посмотрела ему в глаза.
– Оставьте вашу затею, господин! Я не из таких, как вы думаете.
– Мы еще не таких, как ты, сокрушали...
– Если в вас есть хоть капля чести, господин, то уйдите отсюда гостями, как и вошли... Хлеб-соль вас покарает...
И девушка выбежала из комнаты.
– Такой красавицы я еще в жизни не встречал, – сказал старший жандарм, который, казалось только теперь постиг всю красоту девушки. – Целого мира стоит!
Приказчик окинул его ревнивым взглядом.
– Говоря откровенно, – сказал он, желая избавиться от соперника, – я хочу жениться на ней. Совершенно серьезно. Что с того, что она крестьянка? Уж очень она мне нравится!
Старший жандарм взял приказчика за подбородок и слегка потряс. Он имел изрядный опыт в подобных делах и догадывался о настоящих намерениях Мамеда.
– Милый мой, брось лукавить! Я сам не раз надувал так других. Но сейчас я даю тебе слово мужчины. Три часа пусть девушка будет в твоей власти. Делай с ней, что хочешь. Я тебе не помешаю. Но по истечении трех часов сам аллах меня не остановит. Вот мое условие! Согласен?
Мамед провел рукой по его лицу.
– Да ты поумнее меня!..
Когда была съедена чихиртма и опорожнена последняя бутылка вина, Мамед сказал:
– Теперь изволь сосни. Придет время, я подниму тебя.
– Можешь не беспокоиться, я и сам проснусь, – ответил Али и, не раздеваясь, повалился на тахту.
Вскоре дом огласился его громким храпом. Когда Гюльназ, поспешно убрав посуду, выходила из комната, Мамед у самых дверей перехватил ее.
– Послушай, девушка, – заговорил он, – я хочу жениться на тебе. Я повезу тебя в город, сделаю барыней.
Щеки Гюльназ горели от возмущения.
– Пусти меня! – крикнула она.
Мамед кинулся на девушку и, обхватив за талию, бросил ее на постель. В этот момент чьи-то железные руки схватили его и оттянули назад. Со злобой и удивлением Мамед увидел Муссу.
– Как, ты уже успел съездить в Ардебиль?
– Что я, безумец, чтобы оставить семью на попечение такого подлеца, как ты? Плюнуть бы тебе в глаза, бесстыжая харя! – Затем Муса крикнул: – Жена, давай аркан!
Сария принесла аркан. Они крепко связали приказчика. Не успел Мамед опомниться, как увидел, что его волокут из комнаты в хлев.
– Прости, дядя Муса! Развяжи меня! Не срами!
– Нет, голубчик, не проси! Утром я созову сюда всю деревню. Пусть все видят ваше бесчестье.
Муса запер снаружи дверь комнаты, в которой спал жандарм, и пошел к детям.
Наутро Муса собрал ближайших соседей и рассказал им о случившемся.
– Вот какая беда стряслась над моей головой, – закончил он рассказ. Будьте свидетелями!
Соседи сочувственно покачали головами и предупредили Мусу, что приказчик Мамед и старший жандарм Али жестоко отомстят ему.
– Теперь не жить тебе в этой округе, – сказали она. – Лучше всего переселись отсюда куда-нибудь подальше.
– Куда мне переселяться с оравой детей? К тому же впереди зима. Все они погибнут от холода, помрут с голоду. Если что должно случиться, пускай случится, здесь, в моем доме. Никуда я не стану переселяться.
На глазах у соседей он развязал Мамеда, выпустил из комнаты жандарма и, подведя к ним оседланных лошадей, сказал, указав на ворота:
– Счастливого пути, господа!
– Ну ладно, старик Муса! Запомни! – бросил жандарма пришпорил лошадь.
Мамед молча тронулся вслед за ним.
Весь день Муса ходил сам не свой: за что ни брался, все валилось из рук. Все чувствовали себя так, точно в доме покойник. Даже маленькие ребята, поддавшись общему настроению, не резвились, как обычно.
К вечеру на краю села показались несколько всадников. Это были жандармы. С ними ехали старший жандарм Али и приказчик Мамед. Они направили коней прямо к дому Мусы. Увидя это, соседи также поспешили туда.
Приказчик слез с коня и, подойдя к Мусе, схватил его за грудь.
– Десять лет ты не платишь хозяину за воду! – прохрипел оп. – Выводи корову, осла, овец!
– Приказчик Мамед, – глухо ответил весь потемневший от гнева Муса, иди сам выводи!.. Сила твоя! Ничего, когда-нибудь свершится возмездие!..
– Эй, старик, не разговаривай много! – вмешался в разговор старший жандарм. – Выводи скотину!
Муса продолжал неподвижно стоять. Тогда старший жандарм крикнул своим подручным:
– Выводите! Чего стоите?!
Жандармы бросились в хлев. Сария всхлипнула, ребята громко заплакали. Растолкав их, жандармы погнали животных со двора.
– В пять дней ты должен оставить деревню! – сказал приказчик Мусе. Иди куда хочешь, ко всем чертям! Чтобы духу твоего здесь не было!
В ту же ночь Муса нахлобучил на голову мохнатую папаху, надел старую чоху, повязал шею шерстяным шарфом и, взяв узелок с хлебом, ушел из дому.
– Я дойду до самого шаха. Буду жаловаться... – И он пустился в путь – в столицу.
Но приказчик и старший жандарм не прекратили преследований. По приезде в город они получили приказ: конфисковать все имущество крестьянина Мусы и выслать его с семьей из Ардебильского округа.
Получив возможность добить, изничтожить, стереть с лица земли ненавистного старика, они, ни на один час не задерживаясь в городе, помчались обратно в село.
Известие о том, что старик Муса отправился с жалобой в Тегеран, еще больше взбесило их. Они выволокли Сарию из дому, вытолкали ее с детьми со двора на улицу.
– Куда отправился муж, туда ступай и ты!..
Женщина была в полном отчаянии. Никто из соседей не рискнул оказать ей помощь, предоставить ей ночлег в своем доме. Приказчик и старший жандарм объявили во всеуслышание, что это приказ самого шаха и что всякий, кто чем-нибудь поможет семье бунтовщика, будет выслан из округа.
Сария шла рядом с Гюльназ, держа меньших ребят за руки, по дороге, которая вела в Тегеран.
"Может, найду своего старика!" – думала она.
Она не знала того, что, избежав зубов волка, она бросилась в пропасть...
Холодный ветер дул с вершины Савалана, крутил пыль в долине. Мороз все крепчал, пронизывающий туман окутывал деревню. Те, кто не имел дров и угля, с вечера заваливались спать, закутавшись в толстые одеяла. Декабрь шел к концу. Осень отступала перед неумолимо надвигавшейся зимой, гуще становился дым из труб.
Не дымилась лишь труба в доме Мусы, не зажигался в вечерних сумерках огонь в его окне. В этом доме был непроницаемый мрак, царила гробовая тишина. Лишь ворчанье бездомных собак, набившихся в опустевший хлев, нарушало зловещую тишину.
