Текст книги "Возвращение мастера и Маргариты"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Прошу, прошу! – появился откуда-то из темноты вертлявый Шарль, распахивая объятия и ударяя в нос острым, весьма своеобразным парфюмом. Позвольте представить. Мой большой друг и, так сказать, патрон... – Шарль произнес какую-то фамилию, причем, вполне внятно, но в памяти Пальцева и отца Савватия она не удержалась.

– Называйте меня Деймосом Мифистовичем. Так, наверно, будет привычней, – на хорошем русском с протяжной дореволюционной картавостью предложил господин, поднимаясь с кресла, в котором был совершенно незаметен. Роста он был скорее высокого, смугл и поджар по южному с оттенком сдержанной лихости, свойственной бедуинским наездникам. Возраст и общественную принадлежность сухощавого господина определить было трудно – в смоляных волосах, лежащих гладко и плотно не проглядывала седина, чисто выбритое лицо с узким, резко вылепленным костяком, плотно обтягивала оливковая кожа. Крупный с горбинкой нос и глухой черный костюм Деймоса Мефистовича открывали простор воображению. "Не азиат и не славянин" – вот что говорил этот нос, а костюм и того меньше – так одеться мог и пастор, и гангстер, и оперный певец, и библиотекарь в любой части света. При одном условии – наличие средств на первоклассного эксклюзивного портного.

Словно давая возможность рассмотреть себя, брюнет сделал пару упругих шагов и широким гибким жестом предложил гостям занять места за столом. Тяжелый, овальный, на пузатых ногах, он был покрыт кружевной скатертью пожелтевшей, с кругами незапамятных пятен и местами дырявой от ветхости.

– Вы, вероятно, православный грек? – поинтересовался в качестве светской преамбулы отец Савватий, не сделавший пока никаких выводов относительно пригласившего их лица. Батюшку особо интриговал фасон костюма носатого брюнета – толи старомодно-кладбищенский, толи остросовременный вечерний. Во всяком случае, отец Савватий, тщательно изучавший в своем святом уединении каталоги последних показов моды и коллекции лучших кутюрье, затруднился определить и, наконец решил, что все дело в черной ткани – необычно плотной и тяжелой, великолепно подходящей для рясы.

– Грек? Можно сказать и так, – улыбнулся узкими губами Деймос и посмотрел на висевшую над столом тяжелую люстру с пятью круглыми матовыми рожками. Плафоны налились молочным пульсирующим светом, изрядно замутненным из-за накопившихся в них дохлых мух. Только не электролампы горели в рожках массивной "сталинской" люстры – свечи!

Альберт Владленович опустил глаза, не прореагировав на трюк. Судя по всему, пригласившая их сторона любила пошутить. А вот что кроется за этим наивным фарсом – папка с рукописью, затхлая квартира, паясничавший Шарль, надушившийся, по всей видимости кошачьей мочой, свечи в люстре? Кто этот господин, изображающий загадочного шефа? Присмотревшийся к иностранцу, Пальцев засомневался, грек ли, в самом деле, этот Мефистович. "Скорее латинос из печально знаменитой Колумбии, где процветает самый мощный синдикат наркомафии – Меделинский картель, – решил он. – А похож на Штирлица. Не совсем, конечно, но что-то есть".

"Наверняка грек, – постановил Федул. – Грек или чеченец. А кто еще?" Смугл, худ, носат. Тонкая полоска усов над длинным ртом, левый угол которого вздернут то ли хронической насмешкой, то ли нервным тиком. А глаза... Вовсе не хотелось смотреть в эти глаза. Создавалось противное ощущение, словно ты на рентгене, беспомощен, гол, испуган и начинен неведомыми еще опухолями, о которых, кряхтя и застенчиво потирая руки, тебе сообщит сейчас гнуснейший доктор с таким вот кривым ртом. Возникал чисто физический озноб, охватывающий теплолюбивого человека на краю проруби. Стоит он раздетый у самой полыньи на скользком льду и всей кожей ощущает, как некто за спиной уже согнул колено, чтобы наподдать сильнее. И полетит бедолага в темную муть, и сомкнутся над головой его звенящие льдом воды...

– Здесь не топлено с тридцать седьмого... – заметил грек. – Владельцу квартиры, между прочим, комиссару армии в гражданскую войну, а после заместителю Наркомфина, пришлось уехать внезапно. Забавный был человек, а супруга – красавица... Хотите семейный альбомчик полистать? Преудивительнейшие лица!

Гости не проявили интереса к чужим фотографиям. Смущенно покряхтев, Пальцев решил перейти к делу.

– Очевидно, я должен представиться?

– О, совершенно незачем! – взмахнул перед собой узкой ладонью Деймос. Жестикуляция у него была выразительная, похоже, итальянская, и позволяла полюбоваться сверканием крупного александритового перстня. – Наслышан, знаком с досье. – Он лицемерно замялся. – Скажу прямо: мне кое-что известно о ваших делах.

Альберт Владленович улыбнулся, подготовив фразу для нейтрализации шантажиста, но Мефистович опередил его:

– Ни в коем случае не намерен использовать доступную мне информацию для передачи в руки общественности или правоохранительных органов. Я ведь и сам, да простит меня Федул Степанович, добродетелями похвастаться не могу. Хронический грешник.

– И я, и я! – обрадовался Шарль. – Прямо-таки клейма негде ставить. О чем плохом ни спроси – все у меня есть! Словом, ваш обыкновенный современник. Что ж мы так сидим? Может, винца? Как насчет грузинского, эпохи первых пятилеток?

– Пожалуй, – сдался отец Савватий. – Как сказал святой Августин: "Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания. Но не спеши, о Господи".

– Мудрейшие слова! Сколько ошибок совершается в спешке, – подхватил тезис гостя суетливый Шарль. – А уж с чистотой сердца и воздержанием вовсе торопиться не следует. Сомнительные, скажу вам, удовольствия. Весьма к тому же подозрительные в смысле подлинности. Причем, – он назидательно поднял тощий кривой палец, – родись ты добродетельным и скончайся в той же кондиции, никто и не заметит. Еще юродивым ославят. Совсем иное дело грешник. Отец Савватий не даст соврать, чем больше от добродетели отступаешь, тем покаяние дороже. Да если и не покаялся, допустим, не успел после самого факта согрешения, всегда остается надежда и вера, что сие может случиться позже! Следовательно, есть ожидание и долгожитие.

Отец Савватий опустил глаза и по своему обыкновению мудро промолчал. Он еще не понял, куда клонят хозяева, но пришел к выводу, что устроенный иностранцами балаган выглядит несерьезно. Внезапно икнув, он деликатно прикрыл ароматной ладонью шелковистые усы.

Между тем на столе при помощи шустрого, но какого-то непредставительного рыжего парня, появились бокалы и старая бутылка с выцветшей наклейкой и странным названием "Хванчмараули".

– Из местного гастронома. Разлив 1931 года. Хорошее вино, грузинское. Незаменимо к жареному мясу. Но и для рыбки недурственно. – Деймос Мефистович посмотрел на отца Савватия, как раз содрогнувшегося от воспоминаний о вчерашнем бутерброде. – Не следовало вам этого есть, уважаемый. Осетринка-то была с душком. В здешних краях, как я заметил, свято блюдут традиции. Хоть кол на голове теши, а предпочитают "вторую свежесть". Эк вас прихватило... – сокрушительно покачав головой, грек пододвинул отцу Савватию наполненный бокал. – Примите в качестве антисептика. Проверенное на многих, безвременно от нас ушедших, средство.

Савватий, смущенный подкатившим в результате вышесказанных слов спазмом, молча запротестовал, но иностранец ухитрился вложить в его руку бокал и проследил за выполнением совета. После чего принял официальный вид, прислушиваясь – колокольный звон разлился в морозном воздухе, оповещая полдень.

– Приступим же к делу, господа, – объявил Деймос Мефистович. – Но прежде, чем начать переговоры, прошу взглянуть вон туда. – Вслед за греком и Шарлем гости поднялись и столпились у окна.

Отодвинув шторы, испустившие тучу едкой пыли, приезжий представил открывшуюся панораму полуденной Москвы. Казалось, солнце стояло прямо за золотым куполом Храма Христа и тот как бы представлял его полномочия на земле – сиял в великую мощь, разливая тепло и высшую благодать.

– Ровно шестьдесят шесть лет назад, день в день, час в час случилось нечто чрезвычайно знаменательное, – тихо, без всякой картавости и с левитановской убедительностью оповестил грек. Затем, повернувшись спиной к окну, уставил на гостей свои непереносимо пронзительные глаза. – В субботу 5 декабря 1931 года ровно в полдень прозвучал первый взрыв. Через пол часа Храм был полностью уничтожен.

– Ужасающее кощунство. Осквернение народной памяти... – значительно, но без пафоса отреагировал отец Савватий и обратил к чернявому скорбящий взор: – Полагаю, вы человек верующий?

– Вне всяких сомнений! – горячо заверил тот. – Глубоко, глубоко верующий!

– Не верующий сюда бы и не приехал, – пожал плечами Шарль. – Как, позвольте, тут можно обходиться без веры? Я вот тоже, не судите по манерам, причастен к таинствам. Но не до фанатизма. Избави, Боже, от всякого фанатизма! Что бы вам была ясна моя позиция по отношению к сему щепетильному вопросу, сформулирую следующим образом: отношу себя к здравоверующим. И как здравоверующий, я не могу не согласиться с шефом, что разрушение объектов исторического и религиозного значения – вопиющее святотатство! – вспыхнул румянцем негодования де Боннар.

– Так выпьем за святотатство, – пригласил гостей к столу Мефистович. Святотатство, данное во искупление. – Он поднял бокал.

– Поднимаю чашу сию за покаяние, – на всякий случай уточнил отец Савватий напевным церковным говорком. Он уже убедился в правоте Мефистовича – вино подействовало целительно и даже освежило мысли.

– Теперь вы поняли, зачем приглашены сюда? – вскинул косую бровь Мефистович.

– Скорее нет, чем да, – уклонился от ответа Пальцев. Он все еще предполагал самые разные повороты дела.

– Разумеется, вы ждете обстоятельных разъяснений. Но я не в праве назвать инстанции, которые представляю. Могу заверить вас, они достаточно могущественны. – Мефистович сделал многозначительную паузу, во время которой в сознании гостей шел процесс молниеносного вычисления стоящих за иностранцем сил. Но определенный ответ получен не был. В голову святого отца лезла несусветная чушь про силы тьмы из Священного писания. Пальцев же успел мысленно пролистать иллюстрации Доре к Дантову "Аду", припомнившемуся совсем некстати. Словно догадавшись о происходящих мыслительных процессах, грек снисходительно скривил рот и продолжил:

– Так вот, мы искали достойного партнера в России. Путем скрупулезных наблюдений удалось определить, что ставить надо на вас: дело, которое вы затеваете, нуждается в серьезной поддержке. Финансовой, технической, возможно, чисто дружеской.

– Полагаю, вы уточните, о чем идет речь, – вкрадчиво, с неопределенной улыбкой предложил Пальцев.

– Охотно. Позвольте мне, шеф? Речь идет о "прогрессистах", перехватил инициативу Шарль. И тут же обстоятельно, словно читал по писанному, оповестил основные пункты стенограммы тайного собрания новоиспеченного союза заговорщиков в особняке Пальцева.

Гостей охватило оцепенение.

– Мы можем договориться о взаимопомощи, – изобразив лицом дружеское благорасположение, вкрадчиво предложил Шарль и наполнил бокалы.

Подкрепившись "Хванчмараули", Альберт Владленович закашлялся. Кашлял долго, мучительно, живо прикидывая, как далеко зашла информированность иностранцев насчет "прогрессистов". Знали они много, но, похоже, засекли лишь верхушку айсберга. Дело могло принять интересный поворот.

– Перспективы у нашего союза заманчивые, – неопределенно прореагировал Пальцев.

– Планы, по всему видать, весьма и весьма интересные, но требует серьезных затрат. Боюсь, без инвестиций вам не потянуть. Часть расходов мы возьмем на себя, постараемся добыть интересующие ваших конструкторов детали. В качестве компенсации усилий хотим от вас лишь одного – ввести кое-какие коррективы в программу всенародного поумнения. Маленький пункт, совершеннейший пустяк. – Деймос изобразил узкогубым ртом обаятельную улыбку. – Преображенные граждане поголовно станут пользоваться изделиями нашей фирмы. Ну, что-то вроде тотальной рекламы.

– Ни за что! – поднялся из-за стола переговоров Пальцев, изображая героя, кидающегося на вражескую амбразуру, и тайно ликуя: наркомафия клюнула на трюк с генератором! Самый момент сорвать банк!

– Ваша так называемая "продукция" не попадет в Россию с моей помощью! – сквозь зубы прорычал "патриот".

– Жвачка, господин Пальцев, – уточнил глумливый Шарль. – Речь идет о жевательной резинке высокого качества! Вы что-то имеете против ментоловой антикариесной жвачки? Не сомневайтесь, у нас работают медики высочайшего класса.

Поднявшийся вслед за Пальцевым Савватий молчал, но с большим внутренним достоинством.

– Не сомневаюсь, – отрезал Альберт Владленович. – Наркотик в жевательной резинке – весьма простое изобретение. Скорее я позволю отрубить себе руку...

– Лучше голову, друг мой, – улыбнулся Шарль. – Она у вас работает неважно. – Похоже, вы плохо разобрались в наших предложениях.

– Не скрою, эти бумаги нас сильно озадачили, – Альберт Владленович выложил на стол из бронированного кейса зеленую папку со шнурками. Мефистович, приподняв левую бровь, посмотрел на нее в крайнем удивлении.

– Шид! – воскликнул Шарль, звучно шлепнув ладонью по лбу. – Кошмарное недоразумение! Я перепутал папки! Сей труд меня просили перепоручить издателям... – Он вскочил, спрятал папку в буфет и положил на стол другую то же зеленую, но кожаную с блестящими металлическими кольцами. И сделав страдальческое лицо обратился к шефу:

– Вследствие допущенной мною оплошности эти господа совершенно не в курсе! Досаднейшая путаница.

Деймонос с глубоким вздохом опустил глаза:

– Прошу простить нас, друзья, – плачевное недоразумение. Я был убежден, что вы уже вошли в суть дела и обдумали условия. Ужасная оплошность! Присаживайтесь, присаживайтесь к столу. Не сомневаюсь, мы найдем общий язык.

Удрученные, но не сломленные, россияне выполнили просьбу, усевшись за овальный стол.

– Тогда без обиняков перехожу к главному, – из кожаной папки, лежавшей перед Деймосом Мефистовичем, легко вылетели прямо в руки гостям листы с разноцветными запутанными линиями.

– Перед вами, господа, единственная полная и верная схема всех подземных сооружений, находящихся под Москвой. Здесь отмечены сокровищницы, узницы, пыточные камеры, фискальные трубы для подслушивания на поверхности, убежища, стратегические ходы, пещеры оккультного мистического назначения и объекты, имеющие, возможно, отношение к иным цивилизациям. Сузим рамки нашего интереса. Взгляните сюда. Здание Государственной библиотеки имени Ленина построено на месте Опричного дворца Ивана Грозного.

А вот интересующий нас объект. В 1933 году в подземелье уничтоженного Храма Христа Спасителя обнаружились лабиринты, принадлежавшие стоявшему здесь ранее, а именно в XVI веке Алексеевскому монастырю. Так вот, доподлинно известно, что лабиринты монастыря и подземные тайники дворца Ивана Грозного соединены секретным ходом, и что там, в куполообразной ротонде, выложенной белым камнем, находится сокровищница русских царей. – В интонациях грека давно пропала деланная картавость. Изьяснялся он живо и бегло, как тренированный гид.

"Никакой он не грек. Жидомасон. Точно масон. Вот откуда нахрап, ткань на костюмчике и бесовство во взгляде, – окончательно определился Савватий. – Хотя и смахивает на Антонио Бандераса".

– Исследование подземной Москвы было начато в 1912 году, но по сей день главные тайны еще скрываются во мраке. А мрак – наша епархия. Продолжал докладчик, сверкнув глазом. – Улавливаете смысл, господа?

"Взгляд бегающий, скользкий. И никакой не "меделинец". Аферист новой волны отечественного разлива", – подумал Альберт Владленович и заговорил тоном, могущим означать и негодование и заинтересованность:

– Объясните точнее, что мы получим в результате такого сотрудничества?

Деймос Мефистович схватился за голову, сраженный непонятливостью собеседников и пробормотал что-то ругательное испанское с легко улавливаемым словом "мерд".

"Меделинец!" – догадался Савватий и промолчал.

– Что вы получите!? – переспросил с крайним удивлением Шарль. – Пару триллионов долларов по предварительным подсчетам. Полагаю, цифра занижена. Разъясняю для тугодумов: фонд охраны памятников старины, созданный "Музой", заключит контракт с известной иностранной фирмой на работы в подземельях. Техника наша, прикрытие ваше. Но прежде всего, секретность – никто, кроме нас с вами и нескольких рабочих исполнителей, не будет знать о найденных сокровищах. Общественность оповестят, что поиски завершились неудачей. Реализацию клада, абсолютно бесшумную, не попадающуюся на глаза никаким зорки инстанциям, мы берем на себя. Прибыль делим по-братски, естественно, в соответствии с аккуратно составленной предварительной договоренностью. Вы вкладываете деньги в осуществление собственных планов и оставляется крошечное место для рекламы жвачки... – Де Боннар пожал плечами. – Вот, собственно, и весь базар.

Пальцев и отец Савватий переглянулись:

– Мы должны подумать и обсудить предложение с остальными членами союза. Полагаю, не все, а именно люди, представляющие госаппарат и СМИ, пойдут на подобные уступки, – Пальцев удрученно взглянул на Шарля. – Не все способны распродавать святыни.

– Понял! – обрадовался Шарль. – Что ж, самых неспособных возьмем на себя. Убеждать мы умеем.

Грек положил на бумаги узкие смуглые кисти:

– Дело решено, полагаю. Придется состряпать кучу документов о совместных исследованиях. Сообщим вам, когда все будет готово. До встречи, друзья, и запомните наш телефон.

Он поднялся, дабы проводить поспешивших к выходу гостей.

Когда за отцом Савватием и Пальцевым захлопнулась входная дверь, носатый брюнет опустился в появившееся здесь, явно не вяжущееся со всей обстановкой готическое кресло, огляделся и провозгласил:

– Ну что ж, обсудим наши планы.

Тут же из клубившегося в углах мрака выросли трое, всем своим видом показывая готовность к обсуждению и терпимость к переносимым лишениям. Послушные воины, преданные слуги, готовые сносить неудобства странных апартаментов и унизительную заурядность одежды.

Шустрый толстяк, облаченный в темно-серую неопрятную пару, при галстуке устрашающе авангардной расцветки, пристроился на краешке громоздкого, какого-то голого и жесткого кресла. Рыжий коротышка в двубортном костюме гангстера из старой американской комедии встал у двери, обвешанной пыльными бархатными портьерами. Чрезмерно нарядный Шарль, прошелся по комнате, распахивая дверцы и ящики тяжелых, скромно избежавших какой-либо отделки шкафов и тумбочек. За дверцами было пусто.

– Что ж они так пренебрежительны к человеческому заду? Кота хоть хвост выручает. А человеку? Ему что, прямо так и жить в этом пудовом монументализме? – огорчился полненький юноша с пытливым взглядом вундеркинда.

– Мебель в стиле дома была сделана по эскизам главного архитектора, объяснил Шарль. – Мавзолейная тяжеловесность, братская могила. Весьма соответствовала стилю. Мы пытались разрядить погребальную атмосферу жилья. Оживили интерьер дореволюционным хламом из обстановки Жостовых... Видите ли, мессир, – он покосился на гигантский буфет и пыльную люстру. Мы...я...хм... Вся наша группа предполагала устроиться в более уютном местечке. А тут, ко всему прочему, такая морока с жильцами вышла...

– М-да... – патлатый "гангстер" посмотрел на тяжелую, вроде из литой бронзы люстру под потолком. – Похоже на чугун. Хорошая вещь, висит как гиря. А была – ну просто страшно смотреть – хрустальная гора! Наломались мы. Ух! Ух! – Он изобразил нечто, похожее на рубку леса. Полненький вундеркинд неопределенно передернул плечами: – Обычное дело – очистка территории.

Глава 11

Свой визит в Москву шеф наметил на пятое декабря. Именно в этот день ровно в двенадцать часов должна была состояться встреча с российскими компаньонами. Но почему-то не там, где предлагали здешние господа, а в квартире Дома, да не какой-нибудь, а на верхнем этаже углового крыла, выходящего и к Кремлю и на набережную, причем, в сугубо первозданной обстановке. Прибывшей на объект свите пришлось подсуетиться.

Отмеченная мессиром квартира являлась законно приватизированной площадью знаменитой "стальной женщины" ( русская, год рождения 1905) и ее мужа Гаврилы Глыбанина (не русский, год рождения 1948). Сам факт сопоставления дат рождения супругов вызывал нездоровый интерес домовой общественности, не говоря уже о двадцатилетней секретарше Глыбанина, проживавшей тут же на сомнительных основаниях. Настораживали и сопутствующие обстоятельства. Не являлось секретом, что женился в середине восьмидесятых бывший журналист-международник Гавриил Латунский на даме своего сердца будучи: а) безработным в следствии перестройки общественного мировоззрения, б) без определенного места жительства в результате мрачного развода с внучкой помощника генсека.

– Позвольте, – говорили одни, – "стальная женщина" – персона без возраста, раритет, охраняемый государством. Даниил же Латунский – бывший брежневский прихлебатель, сделавших карьеру на бичевании загнивающего Запада. Ну и пусть, что рост 185 и три иностранных языка. Таких нынче и на помойке полно (имелся в виду дворник Дома с двумя университетскими дипломами и внешностью Ельцина времен путча). А вот жертву сталинских репрессий, сохранившую неувядающую женскую прелесть, яркий писательский дар и жилплощадь трагически погибшего в ресторане "Метрополь" при исполнении служебных обязанностей третьего мужа, даже иностранные репортеры днем с огнем ищут.

– Сущий вздор! – возмущались другие. – Где вы видите женщину!? Мумифицированная нимфоманка, такую только рядом с Лениным класть. А мерзкие по своей откровенной форме и лживому содержанию мемуары писал за нее Гаврила в свободное от собственной писательской деятельности и усердного интима время. И уже за столь героическое самоотречение достоин красавец Глыбанин не только заслуженно нахлынувшей писательской известности, просторной жилплощади, но и девушки Маши. А если речь зашла о юной поэтессе, пожертвовавшей собственной карьерой ради содействия любимому массами писателю, то не такая она уж и девушка, а известная в творческих кругах сожительница талантов. К тому же – как женщина на большого любителя – с той заковыристой противностью, которую обожествляют совсем уж сбрендившие творцы авангардной моды. Короче, без макияжа и к ночи Машеньку лучше бы в темном коридоре, а тем более – в спальне, не встречать. Следовательно, Гаврила не грешник, а мученик.

И те и другие представители спорящих сторон были равно близки к истине, складывающейся, как известно, из вопиющих противоречий.

Легендарная фигура "стальной женщины" предстала в полном масштабе после выхода в свет ее мемуаров "Исповедь шпионки", переведенной на двадцать шесть языков. По ходу волнующего повествования глубоко и без прикрас вскрывался не только омерзительный механизм воздействия сталинских органов госбезопасности, но и работа вполне конкретных физических органов отдельных представителей руководства страной. Жертве режима пришлось испытать на себе прямой прессинг в виде извращенной связи с Ягодой, Ежовым и Берией (последовательно). В результате чего надломленная душевно и телесно женщина, стала шпионить по ту сторону железного занавеса, выполняя самые разнузданные задания самых мрачных закулисных сил.

Мемуары "стальной женщины" соединяли в себе публицистический пафос разоблачительной самиздатовской литературы времен "застоя", сюжетные повороты в духе галлоновской "Анжелики" и пикантные подробности из арсенала незабвенной "Эммануэль". Эта была большая победа новой перестроечной литературы, но не восьмидесятипятилетней дамы, которая уже в те дни забывала смывать за собой воду в туалете, а тем более никак не могла поделиться с читателями интимными воспоминаниями. Сочинивший этот шедевр в вольном полете фантазии Гаврила впервые творил совершенно свободно и от души. Он работал на себя. Вследствие чего получил зеленую улицу как писатель триллерист после первого же бестселлера "Судьба Ссученного" и право поселить рядом секретаршу Машу.

Несколько раз жители Дома стали свидетелями церемонии вывоза в свет заслуженной шпионки. Старательно отреставрированную мумию, следовавшую на очередную презентацию своей книги, бережно усаживали в новенький "вольво" представительный супруг и милая девушка. Со стороны это выглядело смешно и трогательно, как старый водевиль. Изнутри же сквозило эротической гнилью, подобно киношедеврам в духе чернушно-демократических откровений.

За толстыми стенами Дома в квартире Глыбанина день начинался с истошных криков неопрятной старухи у дверей ванной, где в обществе секретарши, печатавшей на ноутбуке под диктовку новую главу, триллерист принимал водные процедуры. Бурление форсунок джакузи плохо скрывало инородные шумы, свидетельствующие о скотском прелюбодеянии.

– Пока я страдала в мордовских лагерях, вы тут перед властями пресмыкались! – выкрикивала "стальная женщина" единственную, засевшую в ее голове после встречи с российскими писателями фразу. После чего, смачно бросив в запертую дверь лагерные ругательства, тихонько прошмыгивала в свою комнату, опасаясь лишения завтрака. Это было тихое, затравленное существо, чье плавное перетекание в небытие озаряли внезапные вспышки животного физиологизма в виде неукротимого обжорства и следовавшей за ним ураганной диуреи.

В комнате старушки, выходящей окнами во двор, находился мраморный бюст Бетховена и облезлое пианино, сохранившиеся от старых жильцов. Иногда неукротимой шпионке в видениях являлись знакомые люди. Заливаясь покаянными слезами, она целовала им руки и просила прощение за то, что не смогла написать свои собственные – правильные, что-то, возможно, прощающие воспоминания.

Маленькая комната "живого трупа" (определение начитанной Маши) была единственным местом, не затронутым глобальным ремонтом. Ремонт произвел супруг на средства от экономически результативного выпуска мемуаров и собственной эффективной писательской деятельности. Гаврила сочинял полные напряженного драматизма истории о похищении урана, ракетных боеголовок, партийного золота, Алмазного фонда и прочих вневременных ценностей. На каждой странице его противоречивые персонажи использовали ненормативную лексику, вышибали друг у друга мозги, изощренно терзали плоть беззащитных женщин, взрывали вертолеты, грозили миру ядерной катастрофой и совершали прочие гнусности, переходящие в подвиги. Враги безумствовали, но железная рука отечественного супермена Ccученного, неизменно восстанавливала справедливость. Этот неоднозначный герой, составленный из деталей Джеймса Бонда, героя Матросова, легендарного майора Пронина и Павки Морозова имел трудную, не переслащенную украшательством биографию. Являясь потомственным стукачом, юноша прошел тяжелую жизненную школу. Выразительную кликуху, полученную в колонии строгого режима по статьям госизмены и группового изнасилования пионервожатой он беззаветно оспаривал своим героическим служением демократизировавшемуся отечеству. Ссученному приходилось отнюдь не просто. Стоило ему хоть на минуту успокоиться на достигнутом, как темные силы, клубящиеся за созидательной панорамой мирового прогресса, наваливались с новой силой – Гаврила писал следующий том Ссученианы...

Свое жилище триллерист предпочел обустроить во вкусе сугубо отрицательных персонажей, сочетавших неограниченную платежеспособность с извращенным излишествами гедонизмом. Правда, несколько скромнее. Но скорое будущее не скупилось на обещания.

В своих утренних мечтах, потея на тренажере, Гаврила видел похоронный автобус у подъезда и диктора теленовостей, объявлявшего с язвительной скорбью о кончине "стальной женщины". Вслед за тем общественность потрясало известие о скоропостижном бракосочетании триллериста, но отнюдь не с наивной давалочкой Машенькой, а с одноименной, всеми любимой певицей. Оставалось только успеть завоевать мировую известность и затмить посредством Ссученного надуманную популярность Бонда. Значительная работа в этом направлении Глыбаниным уже была проделана. Оставалось ждать – судьба с чемоданом подарков могла постучаться в двери в любую минуту.

В подобных медитациях триллерист пребывал в то декабрьское утро, когда из холла донесся требовательный звонок. Трезвонили без перерыва, пока Гаврила с тренажера звал Машу, а та, находившаяся под душем, орала старухе. В результате к двери высыпали все: разрумянившийся спортсмен в пропотевшем шерстяном белье, болезненно бледная одной и цветущая другой половиной лица девушка в банном халате и шпионка, тайно жующая вставными челюстями припрятанный в кармане арестантской робы сухарик. Вошли трое без верхней одежды, оставив таковую, очевидно, в автомобиле.

– Гавриил Абрамович? – осведомился помятый юноша, сверившись по бумажке.

– Ну? – угрожающе напряг мышцы плечевого пояса триллерист.

– Мы к вам, – радостно объявил прыткий толстяк и предъявил какое-то удостоверение.

Произошло чудо: вместо того, что бы в унизительной манере выпроводить сомнительную компанию, опытный в таких делах писатель попятился и пригласил пришедших в гостиную. Причем щуплый охламон в пенсне вместе с косоглазым коротышкой из мелкотравчатой бандитской шушеры приняли приглашение, а шустрый юнец, облаченный в обвислый ИТРовский костюмчик и галстук немыслимой откутюрности, интимно улыбнулся Маше:

– Мы на кухне с Марьей Викторовной пошепчемся, – затем сделал старухе "козу" и фыркнул: – Брысь!

Та дернулась и нетвердой побежкой крысы, погибающей от пестицида, скрылась в своей комнате.

В гостиной Гаврила предложил гостям расположиться в креслах. Но тип в пенсне не сел, а заметался по комнате, бесцеремонно рассматривая потолок, выстукивая стены и заглядывая в окна. После чего рухнул в белое кожаное кресло, закинул ногу на ногу и вопросительно поднял брови:

– Ну-с?

У триллериста сперло дыхание от неописуемой наглости и зачесались кулаки, но удержала на месте мысль о том, что писатель должен использовать все возможности для изучения отрицательных сторон бытия. Отрицательностью же так и несло от развалившихся на итальянской лайке отморозков. Сразу стало ясно, что прибывшие представляют одну из самых низкопробных фирм по торговле недвижимостью, шустривших вокруг выдающегося во всех отношениях Дома. Рыжий, выуживающий сейчас на кухне информацию у Маши, являлся, несомненно, диллером, господин в пенсне – потенциальным покупателем, судя по костюму из ткани с люрексом – разбогатевшим за кордоном эмигрантом. Вначале работал ночным разносчиком пицци, потом удачно ограбил банк и затосковал по родине, нацелившись на солидную хату в Москве. А коротышка в пиджаке эпохи Алькопоне, остро нуждающийся в дантисте по поводу оттопыривающего губу клыка, представлял, по размышлениям писателя, местного секьюрити иностранца. Все трое отчаянно изображали респектабельность, что получалось столь же убедительно, как чеховский лиризм у экспериментальной труппы из Жлобина, играющей "Чайку".