Текст книги "Возвращение мастера и Маргариты"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

– Снизу тянет теплом, а свет как на сцене!

– Сегодня весь день палило солнце. Цемент разогрелся, железо тоже. Я не сомневался, что мы не простудимся.

– Так ты уже здесь побывал, хитрюга!

– Забываешь, милая, кто твой муж. Глянь-ка вон туда и туда. Мощные прожектора, направленные на мост. Праздничное освещение Кремля, центральных артерий столицы, Красной площади! Устанавливали мои ребята и иллюминацию в виде гирлянд тоже. Впечатляет, а?

Варя подбежала к высокому парапету, заглянула вниз, отпрянула. Посмотрела в счастливое лицо мужа и расхохоталась – звонко, рассыпчато, откинув голову с уложенными в парикмахерской кудряшками.

– Левушка, это же чудо – весь Кремль в огнях! И звезды на башнях горят рубинами. А гирлянды, а флаги! Ой! Там аэростат, вон в небе весь светится а под ним портрет товарища Сталина! Прямо как в сказке! Неужели это все придумал ты?

– Ну... – Лев смущенно замялся. – В спецотделе Моссовета по устройству праздничного оформления твоего мужа считают приличным специалистом. Схема размещения прожекторов в этом районе моя. Иллюминация в Кремле и на Красной площади – тоже.

– Я знаю, знаю теперь, кто мой муж! Мой супруг – Лев Всеволодович Горчаков – обыкновенный волшебник.

– Ах, Варенька, это потому, что тебе не известно, что изобрели американцы, – Лев покачал головой с явным огорчением.

– Что ж они изобрели, противные?

– Вообрази, стеклянные трубки наполняют газом и пропускают электричество. И они светятся очень ярко и при этом остаются холодными. Расход энергии минимальный, а эффект! Ну просто Северное сияние! Мы приступили к собственной разработке. – Смущенно улыбнулся Лев.

– Этим ты и занимался в своей загадочной командировке?

– Там нет, – он внезапно сник и отвернулся к барьеру, разглядывая мост. – Меня вызвали на один из заводов оборонной промышленности для консультации... Взрослая уже девочка, сама понимаешь – распространяться здесь не о чем.

– Замнем для ясности, – Варя лукаво подняла бровки, делая вид, что ревнует.. Хотя отлично смекнула, что вернулся муж не после двухмесячного отпуска или волнующего романа. Усталый, мрачный, истосковавшийся по ее объятиям.

– Оборонная промышленность для меня святое. Ш-ш-ш... Никому! Варенька Горчакова кокетливо приложила палец к губам. – И от кого же мы будем обороняться?

– От капиталистов завистливых, – Лев обнял ее за плечи, прижал.

– Скорее от Гитлера. Он противный и евреев преследует. Его гестаповцы замучили в своих застенках спортсмена Вилли Гроссейна. Ой, такой был красавчик.

– У Адольфа бульдожья хватка. Хочет историю перекроить на расистских основах. И самое обидное, что у нас эта зараза распространяется.

– Ну перестань, Левушка, – надув губ Варя обняла мужа за шею. Фашистский заговор Тухачевского уже ликвидирован. И вообще – для этого есть НКВД, армия. Они нас защитят. – Варе, наконец, удалось втянуть мужа в долгий поцелуй. Освободившись от объятий, Лев некоторое время смотрел туманно, но сквозь туман прорезалась владевшая им мысль и в глазах засветился энтузиазм, свидетельствующий о профессиональной озабоченности.

– А он нам позавидовал – Гитлер! Представляешь, посносил в Германии дворцы и кирхи, что бы возводить на их месте монументальные величественные сооружения. Намерен увековечить память о собственном правлении. В Нюрнберге затеял безумный Адольф построить колоссальное здание для партийных съездов, увенчанное женской фигурой на четырнадцать метров выше статуи Свободы. И тут доложили ему о нашем Дворце Советов! Говорят, фашистский вождь прямо заболел, – ведь мы его по всем статьям переплюнули!

– Теперь он от злости и зависти точно воевать пойдет, – Варя вздохнула, глядя в темноту на то место, где был Храм. – Молодец, конечно, наш Архитектор, Дворец классно спроектировал, всех на конкурсах обставил, но... Но Храм зря разгромил. Зря, зря, зря! – Она упрямо притопнула ногой, шутливо наступая на мужа. Тот слегка отстранился, поглощенный своими мыслями.

– Перестань, Варенька! Через год начнут закладывать фундамент высотной части. Темпы стройки будут самые ударные. Я надеюсь продержаться бодрячком до полного завершения здания и разработать систему его праздничного освещения, используя те самые светящиеся газовые трубки. Представляешь, красота какая!?

– Ты меня для этих разговоров сюда заманил? Ну прямо как на рабочем собрании... Голосую "за" по всем пунктам. Переходим к художественной части. Кажется кто-то обещал сказочное свидание. – Застыв у колонны в соблазнительной позе, Варя медленно приподняла полу халата. Словно это не халат – а шикарное платье Сильвы, и стоит она перед замершим в темноте залом, незаметно косясь на дирижерскую палочку. Кончается вступление, сейчас зазвучит звенящий чистый голос...

Лева зааплодировал:

– Ты непременно станешь примадонной. Гигантские афиши по всей Москве запузырю в обрамлении из люминесцентных мигающих лампочек! – он ринулся к жене, но она увернулась. Прислушалась и подняла пальчик: – У кого-то открыто окно и патефон играет... Вот теперь совсем громко: "...я вся горю, не пойму от чего..." Слышишь? Из "Веселых ребят"! Любовь Орлова, Утесов! "Я вся горю не пойму от чего, сердце, но как же мне быть? Ну почему изо всех одного в жизни мы можем любить..." – подпевая, она медленно шла к Леве, гипнотизируя его чарующим взглядом. И он совсем, как прежде, когда ходил в женихах, почти, как Утесов, вступил тихо, но точно, присоединяя к ее гибкому звонкому голосу свой шепчущий, бархатный.

"... И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться..."

Варя закрыла глаза. Лев обнимал ее – большой, сильный, надежный. Единственный мужчина в ее жизни.

– Впереди будет чудесно... – шептал он целуя ее шею. – Будет солнце, любовь, лето. И длинная, длинная жизнь.

– Жизнь – это потом. Любовь у нас будет прямо сейчас, – Варя опустилась на теплую, разогретую ушедшим солнцем бетонную тумбу. Прямо над ней – таинственная, коварная, порочная – стояла луна.

Вернувшись с внеочередного заседания Совнаркома, Жостов никого не застал дома, кроме мирно спящего внука.

Решив, что молодые вышли к соседям, он с облегчением вздохнул. Бодро общаться, балагурить в предпраздничном духе вовсе не хотелось. И накатывала злость при мысли о завтрашних гостях, о правительственных банкетах. С годами нелюдимость в характере руководителя прогрессировала. Сослуживцы и подчиненные считали его человеком резким, жестким и неприятным. Честным коммунистом, преданным служакой, закоренелым грубияном. Уважали, побаивались, но не симпатизировали.

Страшная болезнь совести, измученной сомнениями, не отступила. Появившись в тридцатом, она все сильнее завладевала Николаем Игнатьевичем. Он кидался в крайности, то зорко и беспощадно выслеживая врагов советской власти, то яростно ненавидя эту самую власть. Порой Николай Игнатьевич боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что мучавший его двойник обнаружит себя.

Беседы с бесом стали привычным и даже обязательным занятием. Странный психоз Жостова прогрессировал, все абсурднее звучали заявления его двойника. Вырисовывалась в рассказах навязчивого собеседника престранная картина. Вроде бы, завладели отрекшейся от Бога землей бесы. Раньше по углам прятались и мелкими делишками промышляли, а теперь засели в Кремле. И вовсе не товарищ Сталин руководит СССР, а могущественный Гнусиралиссимус, имеющий целью извести на этой земле все антибесовские элементы, пуще всего – сострадание, совесть и честность, поскольку с верой уже советские люди успели расправиться. Кто не по зубам оказался дьявольскому десанту, того ликвидирует Гнусиралиссимус Сталин, имеющий на одной ноге, между прочим, шесть пальцев. Вот и последовал под уничтожение в процессе коллективизации работящий и праведный крестьянский люд, приняли смерть "предатели" да "изменники". И сами их прежние товарищи, ставшие Гнусариями, травили не сдавшихся лютее охотничьих псов. На суде над фашистским шпионом Тухачевским председательствовали Блюхер и Буденный.

– А через год – тридцатого мая – будет арестован и сам Блюхер – твой сподвижник и верный друг еще с взятия Перекопа. Арестован и расстрелян как опасный шпион, враг советского народа, – нашептывал мерзкий голос откуда-то снизу, как будто бы из-под пола.

– Врешь, тварь! Не может такого случиться! – грозно, словно командовал артиллерией, выкрикнул Жостов и опорожнил стакан коньяка. Привычная доза увеличилась, но не производила желаемого эффекта – даже преследовавший Жостова запах козла не перебили коньячные пары.

Воняло же козлом от шерсти Гнуса, частенько спавшего под диваном. Проживая в комфортабельной квартире, бес совсем запаршивел и постоянно хворал поскольку находился на полулегальном положении. Запланированная спайка с Жостовым так и не произошла. Прорываться Гнусу в жостовскую душу удавалось лишь изредка и таиться там приходилось изо всех сил, будто бездомному воришке, преследуемому полицией. Только расположится на садовой скамейке вздремнуть, уже бегут, свистят, стреляют. Уноси ноги пока цел под диван и жди случая для нового "заселения". Уж очень крепкой оказалась совесть этого замороченного идеями, сбитого с толку русского интеллигента. Последняя оставалась надежда у Гнуса на арест Блюхера. Придется Жостову выбирать: давать показания против друга или же нести свою упрямую голову на плаху. Первое, конечно же, предпочтительней. Если не устоит, сломается, предаст, то, глядишь, и станет, как все другие государственные товарищи оборотнем, Гнусарием. И начнется тогда привольное сатанинское житье. Вот и готовил Гнус почву для ответственного шага.

– А ты припомни, Коля, как делился с тобой Василий Константинович Блюхер планами антиправительственного заговора, – шептал он, притаившись за бархатной портьерой. – Припомни-ка, как дезертиров да нерадивых солдат от трибунала спасал, трусов жалел. Вот сейчас народ товарища Маршала Советского Союза Блюхера в депутаты Верховного Совета выдвинули, а он, сучья лапа, камень за пазухой держит. Ответственный же коммунист Жостов помалкивает, врага прикрывает. Подскажи товарищам, что бы смотрели бдительней вокруг. Вспомни о долге коммуниста, красный комиссар...

– А вот и вспомню! – взьярился, алебастрово побелев, Жостов. – Я сейчас все вспомню! И как Храм взрывать меня вынудил, и как на друга науськиваешь!

Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.

– Изыди, бес! – молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знаменем.

Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза к бледному весеннему небу и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно-печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком – волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.

...О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,

И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь...

Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.

В дверь позвонили бодро, требовательно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.

– Ко мне?

– К вам, Николай Игнатьевич, – засмущался высокий, молодой, породистый.

– Проходите в кабинет. Чем обязан?

– Не стоит топтать... Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, – с улыбкой посоветовал второй курносый, низкорослый, простоватый.

– Выходить? Куда ж прикажете?

– Машина во дворе.

– Ага... – сообразил Жостов. И хмыкнул зло: – Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?

– У нас и по праздникам трудятся, – вздохнул круглолицый.

– Кто вас прислал? – Жостов взялся за телефон. – Я сообщу начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.

Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:

– Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.

Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.

– Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, – укоризненно прогундосил круглолицый. – Сами ведь все прекрасно понимаете.

– Я хотел оставить записку жене. Она на занятиях. Готовит выступление пионеров в Кремле.

– Знаем, знаем. Серафима Генриховна – ответственный педагог. Только писать ей ничего не надо. Зачем волновать? Мы сами сообщим, – высокий улыбался всем лицом и одновременно показывал, что уполномочен в случае необходимости проявить жесткость.

– Подождите несколько минут. Сейчас вернутся зять с дочерью. Они зашли к соседям.

– У супругов Горчаковых лирическое свидание при луне, – хихикнул курносый. – Сам видел. На крыше. Чего ж людей беспокоить в такой момент?

Высокий отворил дверь:

– Идите вперед, Николай Игнатьевич. Ни с кем не заговаривайте, если кто из соседей попадется. "Здрасьте" – и все. Как обычно.

Жостова нерешительно попятился:

– У меня внук один спит!

– Спит, говорите? Ну и ладненько, – мордатый оттеснил Жостова на площадку. – Это для него теперь самое милое дело. – Он захлопнул дверь. Мужчины в шляпах сопроводили Жостова к лифту. В квартире актрисы раздавался смех и высокие колоратурные трели.

" Со-о-о-ловей мой, с-о-о-о-ловей! Го-о-о-лосистый ..." – доносилось сверху вместе с запахом пирогов, пока лифт уходил в шахту. Увидав свое лицо в зеркале над узким диванчиком, Жостов неожиданно улыбнулся и даже подмигнул себе. Стало ясно, что болезнь отступила и что бы не случилось теперь, мысли сохранят привычную ясность и забытая легкость не покинет гордо развернувшуюся грудь.

В кровати отца, свернувшись клубком спал Миша. На тумбочке горела лампа под розовым абажуром, у щеки блестела металлическая трубка. Мальчик долго смотрел в калейдоскоп, воображая то цирк, то Африку, то завтрашний праздник. По Красной площади будут шагать колонны и он, вознесенный на высоту дедовского плеча, станет махать флажком проплывающим мимо знаменам и транспарантам – алым, оранжевым, голубым, мелькающим, как стеклышки в калейдоскопе. А мамин голос, как сейчас, будет петь откуда-то сверху: "И хочешь знать, что ждет

впереди, и хочется счастья добиться..."

Глава 8

Синяя "девятка" остановился возле одуванчикового дома, из нее выгрузился человек в костюме олимпийской сборной. По телосложению и общему физическому статусу олимпиец мог бы претендовать лишь на участие в команде шахматистов – комплекцией он тянул на авитаминизированного подростка, мощным же лбом, не скрытым жесткой медной шевелюрой, – на мыслителя мирового масштаба, достойного быть увековеченным в мраморе.

Мыслитель размял спину, огляделся и кликнул:

– Хозяин, я приехал!

Вскоре у крыльца обнимались, трясли друг другу руки, и говорили наперебой трое: оторвавшаяся от стирки хозяйка, прервавший творческий процесс писатель и "спортсмен" Лион Ласкер. Он был чисто выбрит, подтянут и весел.

– Ага, значит, вон у тебя как вышло. Все правильно, – подвел итог наблюдениям Лион. Круто высморкался, протер очки и достал из машины пакеты: – Здесь телячьи отбивные, баранина на ребрышках и прочие премудрости для пиршества на природе. Кокосовый ликер лично для вас, прекраснейшая. – Он протянул Маргарите бутылку, окинув ласковым взглядом, преисполненным мудрого самопожертвования. Так истинные рыцари смотрят на жену друга – на объект отвлеченный и недосягаемый.

– Угадали, – Маргарита подоткнула на затылке растрепанные волосы и опустила подол сарафана. Визит незваного застал ее у корыта.

– Угадал практически все. Причем, без особого напряга. Расчеты элементарные. Видите ли, Маргарита, Максим Горчаков, как психо-физический объект находился в стадии неустойчивого равновесия, тяготевшего к состоянию стабильности. А для этого ему требовалась половина – он ведь из породы рассекновенных андрогинов.

– Не запугивай Марго. Ей прекрасно известно, что произнесенное тобой слово вовсе не анатомический термин и не ругательство, и означает существо, объединяющее в себе мужское и женское начало, то есть, в экзистенциальном плане – совершенное.

– Мудрено формулируешь, Эйнштейн. Позвольте присесть? На крыльце хорошо обдувает. Запарился я в дороге. – Лион сбросил синюю куртку со спортивными эмблемами, стянул влажную тенниску, обнажив узкогрудый ребрастый торс, сел на ступеньку и обратился к Маргарите: – Платон, прекрасная прачка, во всяком случае, утверждает, что прежде люди были трех полов. Кроме мужчины и женщины существовали некие особые существа, воплотившие придельную гармонию и красоту. Телом они обладали округлым, в котором имелось всего по два комплекта, кроме общей головы. – Он снял кроссовки и с удовольствием вытянул ноги. – Умно придумано? Идеальная конструкция. Потом-то, увы, пошло производство андрогинов другим путем головы две, тела два, а в нем не все рассчитано для обособленного существования. Так я к чему гну – передвигались эти самые одноголовые и двуполые счастливчики либо прямо, либо колесом и обладали чудовищной силой.

– Это точно про нас, – Максим обнял стоящую рядом Маргариту.

– Смешного, между прочим, мало, – Лион подставил лицо солнцу. Совсем захирел в своей конторе. А вы прямо вроде с Карибских островов. Завидки берут, как известного вам Зевса. Поступил громовержец с андрогинами неэтично, мало того – жестоко. На меня в юности эта история произвела кошмарное впечатление.

– Может, вначале в озеро мокнемся, а? – предложил Максим, а потом за страшилки примемся.

– Всему свой черед. Дай остыть. Я ведь не просто язык чешу – душой оттягиваюсь. И про вас свое впечатление излагаю. Короче, испугавшись силе круглых, удачно укомплектованных существ и, разумеется, позавидовав их счастью, неукротимый искатель любви Зевс, много, надо сказать, претерпевший на дамском поприще, приказал разрубить андрогинов пополам и разметать половинки по свету. С тех пор несчастные ищут друг друга. – Лион снял очки, закрыл глаза и забубнил, как по писанному: " когда же кому-либо случается встретить как раз свою половину, обеих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они потом не хотят расставаться даже на короткое время". Так утверждает мыслитель Платон. И следовательно вам, ребятки, хоть стреляйтесь, а расставаться совсем нельзя.

День отгорел быстро. Делали шашлыки, плавал в озере, юморили без привязке к серьезной теме. Ночь высыпали звезды. Пустые хаты казались спящими, деревенька покойной, уютной, живой. Измучившись борьбой с комарами, Маргарита быстро уснула, Максим тихонько вышел на крыльцо, прислушиваясь к себе и к миру и пытаясь установить между этими составляющими бытия гармонию.

Послышался хлопок машинной дверцы, зевая и кутаясь в простыню, появился спавший в автомобиле Лион. Отошел в кусты, прошуршал струей, вернулся и подсел рядом.

– Не спится. Отвык я от этого занятия. Ого... – он задрал голову. Какой планетарий высыпал... Слушай, старик, – Голос Ласика обрел мрачную серьезность. – А ведь я прибыл по делу.

– Догадываюсь. Помнится, исчез ты апреле, оставив записку: "Сало в сенях. Щи в погребе. Когда разберусь – явлюсь и поведаю. Хуйлион". Разобрался, выходит?

– Еще больше запутался. Но поведать рвусь, – Лион сел рядом на крыльцо, завернувшись простыней. – Только ты слушай не как прокурор. Представь, что выступать тебе в моем деле защитником...

Максим сохранил серьезность, хотя история, изложенная Ласкером сбивчиво и нескладно звучала довольно странно. Было на чем разгуляться юмору. Оставались так же сомнения, а уж не привиделось ли рассказчику кое-что в горячечном бреду? И не взаимствовало ли его воображение образ рогатого искусителя из рукописи Максима?

Начались чудеса, когда расставшегося с женой и практически потерявшего работу ученого замучили сомнения по поводу необходимости физического выживания. Так ли уж необходима борьба за существование или проще "уснуть и видеть сны"? Гамлетовские, в общем, дела. Именно в тот момент, когда сидел он наедине с остро отточенной дедовской бритвой и бутылкой польской дешевой водки, перед ним предстал человек. Он был мерзок тестообразием плоского лица и похож на Мефистофеля щедростью обещаний. В соответствии с заверениями безликого, Лиону предоставлялась сказочная техническая и материальная база для дальнейшей работы над психогенератором, погребенным вместе с развалившимся "ящиком". Ему же принадлежало право подбора специалистов, необходимых для оперативного выполнения поставленных задач.

Ласкер возликовал – генератор понадобился! И не каким-то воякам или бандитам, а группе просвещенных интеллигентов, намеренных использовать внушением в целях духовного просветления общества – то есть, именно так, как мечтали некогда корпевшие над чертежами друзья. От Ласкера требовали лишь ускоренный темп и строжайшую секретность работы.

Лион мгновенно подобрал команду и в прекрасных условиях предоставленной патронами лаборатории осуществил сборку опытного образца. Провел эксперименты на добровольцах из сотрудников и обнадеженный результатами, сделал конкретные расчеты на будущее. С этими планами он выступил в сентябре перед заинтересованными лицами на даче шефа и поручился в том, что в середине августа сможет установить первый передатчик и произвести пробный сеанс.

Тут и началась чертовщина. Скорее всего, дало о себе знать сильное умственное переутомление. Ласкер не мог уснуть в своей удобной однокомнатной квартире, предоставленной ему работодателями рядом с лабораторией. Не спал, хоть тресни, а все время думал – герой он или выродок, спаситель человечества или губитель. Над кудрявой головой Лиона вороньем кружили черные сомнения.

Однажды, отчаявшись уснуть, Лион проглотил кучу таблеток. Не уснул. Оделся, поехал на вокзал с целью сбежать на край света, то есть – в деревню Козлищи, выскочить из порочного круга, спрятаться. Сел в какую-то пустую электричку и тут понял, что его преследует настоящий черт! Хотел сбежать, выскочил на неизвестной станции, а черт за ним! Угрожал, нервно стуча копытами, требовал от Ласкера немедленно вернуться в лабораторию и продолжить сатанинское дело. При том глаза его светились красным и глядели со всех сторон, как огни на железнодорожных путях. А бежать-то уже было некуда, разве что перемахнуть через парапет моста прямо на крышу идущего товарняка. Что Ласкер и осуществил с ощущением хитрого хода.

Придя в себя после операции в областной больнице, Лион заметил субъекта с рогами, прячущегося за спиной санитарки. И под покровом ночи покинул не надежное убежище. Оказался в захолустном, убогом монастыре, где пытался исповедаться батюшке и получить совет. Прятался там с месяц, пока не столкнулся возле церкви нос к носу с рогатым преследователем. Тот хохотал, разевая зубастую пасть и говорил, что отпускает Лиона, поскольку в его руководстве коллектив лаборатории больше не нуждается. Работа в стадии завершения, а сам Лион теперь умственно поврежденный. Оставил его преследователь! Сел в блестящую иномарку, хлопнул дверцей и умчал.

Лион ушел из монастыря без определенных планов на дальнейшее существование. Бомжи приняли его за своего, тем более, что изъяснялся травмированный странно, то с приволжским оканьем, то с заиканием, то с евангельскими цитатами. И придумали ему прозвище – Хуй ли он? Потому что не рассказывал ничего про себя рыжий человечек.

– Вот и не знаю я, Макс, что здесь быль, а что привиделось. Но больше всего поразило меня вот что... – Лион заглянул в глаза друга. – Главным моим нанимателем, то есть зачинщиком всего этого дела является господин по фамилии Пальцев!

– Ничего себе, поворот! – Максим вскочил, склонился над Ласиком, что бы лучше видеть хмурое обезьянье лицо: – И ты мне сообщаешь об этом только сейчас?

– Когда слушал твою историю с марафоном, вспоминал свой доклад на пальцевской даче, свои криминальные взаимоотношения с чертякой и все никак не мог вникнуть – где правда-то? Может диагноз у меня уже определился шизуха. А может, попутал нас всех хитрый бес и неспроста им вся каша заварена? А если бес от главного дела подло уводит? Отманивает от великой цели? – Лион хитро прищурился. – Не думал об этом? А я сильно думал. Потому к покровителям своим и вернулся.

– Влип ты здорово... Уму непостижимо – вернулся, когда уже знал мой прискорбный опыт общения с этим типом!

– Оттого и вернулся. Во-первых, никто не знает, сколь велика причастность Альберта Владленовича к грабежу. А если его и в самом деле подставили? Ты ж и сам не знаешь.

– У меня нет фактов против Пальцева. Только интуиция и принятое давно решение не работать над генератором, – Максим тихо раскачивался, обхватив голову руками. – Нельзя, нельзя, Ласик! – Он встрепенулся, ухватил простыню и притянул друга к себе, глядя в глаза. – Слушай, старик, ситуация однозначная – надо ликвидировать аппарат и все разработки немедля!

– Это первая мысль, которая пришла мне в голову – мысль труса. Вторая – а если рискнуть? Уничтожить аппарат я всегда успею... Но ведь можно рискнуть сделать большее! Доработать прибор и воспользоваться им в благих целях! Ты и я – это команда, Макс! Может Верховный создатель через нас протянул человечеству соломинку? Может, Христос Спаситель – уже действует!

– Причем, при посредничестве бандитов!

– У них сегодня сила, Макс. У них деньги и власть, а стало быть, без них не обойтись. Но мы сильнее! И мы сможем помочь всем.

– Ты так ничего и не понял!– Максим заметался перед Лионом, хрустя гравием. – Мысли о спасении человечества – самая опасная иллюзия, самый влекущий соблазн. На этом и ловят мозгляков всякие Гнусики. Существуют запреты, табу. Личность – священная территория, на которую нельзя вторгаться диверсантом.

– Так что же, спрятаться, значит, как ты, и наплевать на торжествующий беспредел? Пусть миром правят вырожденцы и нравственные мутанты, пусть потихоньку вымирают прекраснодушные, но не жизнеспособные индивидуумы, а вся страна сидит по уши в дерьме! Это же капитуляция, Макс! Количество зла возрастает в геометрической прогрессии! Оно размножается, как монстры профессора Персикова! Аппарат – наше детище. И он будет слушаться только "донора". Тебя, Макс! – Даже в темноте глаза Ласкера сверкали и речь полыхала огнем. Но Горчаков не дрогнул.

– Клянусь, я могу подойти к этому прибору лишь один раз – для того, что бы уничтожить его,– резко повернувшись, Максим зашагал по тропинке к полю.

– Умоляю, остановись! Послушай – все очень серьезно. Если ты не согласишься, они найдут другого. Тогда может случится все, что угодно...

Макси не обернулся. В темноте светилась спина в белой футболке. Затем спина скрылась в осоке, раздался всплеск и Лиону показалось, что он остался совсем один под равнодушными далекими звездами.

На следующий день, проводив Ласкера, Максим и Маргарита сидели в саду. Пахло помидорной ботвой с политого огорода, на всем лежало умиротворение тихого погожего вечера. Шафрановый закат уже начинал светлеть и выгорать, покрываясь пеплом легких, высоких, словно длинные мазки кисти облаков. Насвистывая "Любовь нечаянно нагрянет", Максим оттачивал лезвие крупного перочинного ножа, найденного при вскапывании огорода. Маргарита перебирала ягоды для варенья.

Максим поймал ее липкую от малинового сока руку, слизнул с запястья рубиновую каплю. Маргарита удержала его ладонь, заглядывая в глаза.

– У тебя потерянное лицо. Что-то произошло. Это Ласкер? Он вернулся к вашим разработкам?

Максим кивнул.

– Я ничего не могу от тебя скрывать. Даже то, с чем должен справиться сам... Получается, девочка, что аппарат, способный внушать мысли на расстоянии не утопия и не бред юного фаната.

– Опасный путь, Макс. Если ваш аппарат не фантазия... он может оказаться в плохих руках.

– Лион надеется, что планы у заказчиков самые благородные – помочь стране выкарабкаться из кризиса. Вот сейчас, в этот самый момент, где-то палят из гранатометов, жгут стариков, детей, кто-то проклинает тот миг, когда родился на свет, кто-то молит о помощи, а мы отдыхает под яблонями и чешем языком. При этом даже ощущаем некое удовольствие от собственной отстраненности и сохранности.

– Так устроено. Даже самый сострадательный человек не может умереть от чужого горя. Только наращивает защитный слой.

– И кожа становится, как у слона. Мозги покрываются изоляционной пленкой. А душа... Она наверно прячется в пятки, – Максим с силой вогнал лезвие в доску. – Лион считает меня дезертиром и капитулянтом... Ведь я спрятался, оградился этим заборчиком, своей любовью и ничего не хочу больше знать! Ни– че-го... Смотри, этот нож, принадлежавший какому-то немецкому захватчику, пролежал в земле полвека. Может, им кого-то убили. А я нашел, почистил и точу карандаши. Применяю в самых мирных целях. Значит, дело не в оружие, а в том, кто им владеет.

– Это ловушка. Ведь ты об этом писал – о трясине великих идей, мастер!

– Только, пожалуйста, улыбайся, когда называешь меня так. И я буду улыбаться – свихнувшийся от мании величия чудила.

– Нисколечко я не шучу. Мастер – это склад души... Это такой человек, для которого вокруг ничего чужого нет. И боль каждого – его боль.

Максим печально вздохнул:

– А вот что с ней делать, Марго?

– Я знаю, знаю, что жить внутри своей любви, эгоистично. Но я не хочу слышать о том, что говорил Ласкер и что пишут в газетах. О том, что делается за приделами нашего дома, нашего крошечного необитаемого островка. – Маргарита проглотила вдруг подкатившие слезы. – Ну почему, почему мы не можем жить как обыкновенные люди – копать картошку, солить грибы, растить детей! – Она закрыла липкими ладонями лицо, из-под них выскользнули и скатились по щекам теплые капли. Максим убрал ладони и губами осушил слезы.

– Ты никогда не должна плакать, девочка. Мы вместе и это главное.

– Я понимаю, так не может продолжаться вечно. Мы не можем спрятаться от себя, Макс... Ты колеблешься. И тебе известно кто нанял Ласкера... Поняла Маргарита.

– Я... не хотел говорить. Не хотел тревожить тебя...