Текст книги "Возвращение мастера и Маргариты"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Ну, если спросит... – проскрипел Шарль, растворяясь в вечернем воздухе.

Глава 2

Начик пришел к семи, ваял жетон, весы, перекинулся парой слов с Рубеном Абрамовичем по прозвищу Синагог. Синагог представлял на рынке кавказскую "крышу", с ним следовало обращаться уважительно, обсуждать погоду, изменения на валютном рынке, перестановки в госаппарате и разборки с узкоглазыми. Сделав все это, Начик перетаскал со склада коробки, закупленные на оптовом рынке в среду. Едва разогнулся, морщась и держась за поясницу. Под халатом у него было два свитера, один из них из овечьей шерсти, вязанный дедом.

Почти год прошел с тех пор, как маленькое приграничное селение разгромили армянские налетчики. Тридцатилетний азербайджанец с женой, восьмимесячным сыном и полоумным дедом жил в Москве.

Обтирая тряпочкой и раскладывая на прилавке в красивые пирамиды импортные яблоки, груши, мандарины, Начик уже не думал о том, что так занимало его в первое время: потомственный земледелец плодородного южного края не мог постичь, кто и как выращивает, сохраняет и перевозит сюда такие хорошие фрукты? На ящиках стояли знаки Греции, Португалии, Италии. Апельсины, сливы, виноград, кажется, вообще никогда не портились и лежали свежими, как Ленин в мавзолее. А яблоки, а изюм, а инжир, финики, курага!?

Махнул он в Москву, конечно, сгоряча. Жена уже была сильно беременная, дед совершенно нетрудоспособный, сам же Начик объяснялся по-русски с большим затруднением. Но имелись силы, некий дальний родственник, обосновавшийся в столице и вечные иллюзии глубокого провинциала на столичное процветание.

Узнать про родственника в таком бедламе оказалось не просто. Начик метался туда сюда, пока жена с дедом сидели в зале ожидания вокзала. Она затравленно озираясь и обнимая огромный живот, дед – непроницаемый и черный, словно деревянный идол, сосредоточенно шустрил спицами. Оба мелкие, худющие, смуглые, но нарядные, как в театре – надели в дорогу самое лучшее, что осталось. Осталось немного. От вещей, от родных, от прежней жизни, от селения вообще. Деревянные домишки селения горели недолго в сопровождении лая собак и воя уцелевших людей, сбившихся к оврагу. Напали армянские бандиты ночью и вышло так, что за селом, в толпе воющих, озаренных багровым отсветом пожара, оказалась беременная Фарида в красивой импортной блузке с люрексом поверх ночной сорочки. Деду удалось спасти спицы и мешочек с шерстью – все, что осталось от жены. С той ночи он и тронулся умом – начал вязать, как автомат. Раньше этим делом овцевод не интересовался, лишь пренебрежительно поглядывал на свою старуху, сидевшую со спицами у плетня и безостановочно молотившую языком с соседками. Местное радио...Все политическое положение и цены обсуждала, а темные сморщенные, как дубовая кора руки, мелькали быстро-быстро, будто бы жили отдельно от ее тяжелого, неповоротливого тела.

Вспоминать обо всем этом нельзя – а то как жить? Как жить вообще? Пока кавказец разыскивал родственника, он успел осознать на себе лично, что означает русское гостеприимство. Не люди – звери. Прямо скалятся, увидав яркое южное лицо и светлый пижонский костюм. На вокзале в Баку этот костюм подарил погорельцу Начику, одетому кое-как, один известный оперный артист. Прямо из чемодана вытащил и отдал. И еще рубашку с пальмами и лиловым закатом. С гастролей он возвращался из Турции что ли. Фасон пиджака, конечно, устаревший, приталенный, а брюки клешем, как у Магомаева на старом "Огоньке". Но ткань добротная и общий вид, конечно, шикарный.

Дед со спицами, в пальмах на иноземном закате и Фарида в блестящей блузке сидели среди смрада, гула и всеобщего несчастья вокзальной толчеи, ожидая возвращения Начика с родственником или хотя бы – с едой. Но тот никого не нашел и еще деньги потратил – милиционер придрался, требуя документа, потом продавец гамбургеров обжулил. Видят же, что человек по-русски еле волочет.

Тоскующим взглядом Начик пробежал по новомодному павильону из стекла и коричневого ребристого пластика, пристроившемуся прямо в соседстве с вокзалом. За стеклами мерцали зеркала и разноцветные бутылки с шампунями. У распахнутой двери в салатовом нейлоновом халате стоял холеный плечистый брюнет, веря в руке сверкающие на майском солнце ножницы.

– Стричь, брить? – предложил брюнет с армянским акцентом, глядя на запущенную шевелюру прохожего.

От этого акцента, от благополучия отожравшегося на столичном бизнесе громилы, а еще от голода и волнения у Начика случился какой-то спазм. Так бывало с ним пару раз, когда пропалывал подростком помидоры, подставив солнцу свою смоляную шевелюру. Ударило в голову – почернело в глазах, помертвели губы и объяла тело ватная пустота.

Очнулся он в парикмахерском кресле и увидел отражение в зеркале совсем желтый, давно небритый мужчина с глазами убийцы-боевика. Он попытался встать.

– Сиди, – опустила Начика в кресло пахнущая одеколоном рука. Бесплатно брить буду. – Сообщил армянин.

Начика как кипятком полоснуло от подачки врага. Из последних сил вцепившись в ворот зеленого халата, он кричал, смешивая русские, армянские и азербайджанские слова о том, как спалили его деревню и что сейчас он будет армянина резать. Резать без остановки, пока не уничтожит под корень весь проклятый их род. И при этом успел схватить с тумбочки опасную бритву.

Прибежала женщина армянка и русский парень. Дравшихся разняли. У парикмахера, поливавшего линолеум кровью, полотенцем стянули на руке узкий длинный порез. Начика увели в подсобку, где напоили кофе с бубликами. Вечером он с женой и дедом сидели в квартире армянина по имени Хачик.

Две комнаты малогабаритки, снимаемые парикмахером Геворкянов, вместили большое семейство: молодых – Хачика с женой Сусанной и трехлетней дочкой, тещу, свекра и восемнадцатилетнюю сестру Сусанны. Но места и долмы хватило на всех.

– Скажи, скажи, друг, отчего все так вышло? – расквасился после еды и водки Начик.

Все спали, мужчины сидели ночью на кухне и было обоим хреново. Универсальный русский мат помогал выразить глубину смутных, мучительных чувств.

– Образуется потихоньку, – утешал беженца Хачик, купивший уже подержанную машину и собственное дело в привокзальной парикмахерской. Главное – найти свою нишу. Здесь без ниши нельзя.

Завороженный и напуганный странным словом, Начик притих. Он думал о том, где будет искать эту нишу, а если найдет, хватит ли ее на жену и деда.

Действительно, со временем все кое-как устроилось. Начику удалось снять квартиру на том же этаже и по протекции Хачика получить на рынке фруктовый прилавок "под крышей" армянской мафии. Были там и грузины и осетины и абхазцы. Все состояли под покровительством и началом Синагога, которому отсчитывали законный, оговоренный контрактом процент. Но регулярно происходили и другие отчисления. Собирала милиция, санитары, рыночная администрация, поставщики. Все жаловались, что удерживать в столице контингент кавказской национальности становится все труднее. Не говоря уже об экономической, международной и криминальной обстановке.

Начика пытались не раз втянуть в прибыльное дело, суля хорошие заработки. Наркота – занятие опасное и не для простаков. Начик же хитростью не отличался, не умел ловчить, в школе еле на тройки тянул. А здесь только мозгами и шурши – хуже института. Такому человеку, неспособному к бизнесу, как объяснил Хачик, надо делать ставку на упорство и физическую выносливость. Родился пахарем, ну и паши. Вкалывай изо всех сил то есть.

– Потерпи, у тебя тоже все будет, – пообещал Начик жене, наводившей порядок в чужой крохотной квартире. – У меня сил много. Да не рассчитал.

Оказался в Москве вредный для южного человека климат и не способствующая выживанию экологическая обстановка.

Фарида рожала трудно, с операцией, лишившей перспективы материнства. Мальчик – черноглазый красавец с пунцовыми, бутоном сложенными губками и загнутыми смоляными ресницами, оказался с врожденным вывихом тазобедренных суставов.

Тут врачи, там врачи. Прикинуть если, сколько все это стоит? Со всех сторон деньги качают. Раз кавказец, да еще золотом обвешан, а супруга, хоть и тощенькая, но с коричневым маникюром и в лиловой дубленке – значит, есть чем расплачиваться с нищими врачами и прочей российской голодранью, терпящей всех этих черножопых торгашей в свое городе из последних сил.

Не станешь же говорить, что дубленка жены уцененная, со склада затопленного, ногти накладные, а золотишко сусальное. Внешний вид, хоть разбейся, торговцу блюсти приходится – иначе свои же уважать не станут. Крутись, ящики сам таскай, надрывайся, в морозы часами у прилавка выстаивай, арбузами под октябрьским снежком всю ночь торгуй, а гордость свою не теряй.

Достали русские морозы теплолюбивого крестьянского парня. С почками месяц в больнице валялся. Потом скосил семью грипп, перешедший в бронхит и покупку дорогих импортных лекарств.

В мае, когда Начик встал за прилавок после очередного приступа пиелонефрита, ноги держали плохо. И в лице, наверно, просматривалась затаенная злость. Чаще, чем обычно с ним вступали в конфликт покупатели, товар шел плохо, недовольно косились шефы. Пришлось по настоянию Хачика взять у него на время фальшивый золотой браслет, отпустить усики и отработать перед зеркалом радушную улыбку. Вид у продавца должен быть на миллион баксов – бравый, преуспевающий, как у Клинтона на предвыборных плакатах. Вроде, не бедный совсем кавказец прибыл сюда из своего заморского сада – от нечего делать фруктами торговать. От широты души, из чистой любви к самому процессу.

Завидев солидную пару, идущую вдоль фруктовых рядов, Начик приклеил заученную улыбку и на всякий случай сделал восхищенные глаза навстречу даме. Принеприятнейшая, кстати сказать, дамочка. Из "новых". Так по сторонам узенькими глазами и зыркает, товар пальцами ковыряет, а рядом спутник – мрачный амбал с фирменной сумкой и тоскливым фейсом топчется.

Окрашенная перьями блондинка обратилась к прилавку Начика. Брезгливо морща нос стала щупать персики, сливы, перебирала виноградные грозди, давая понять всем плоским, старательно разукрашенным лицом, что имеет дело с очень плохим товаром и нагло завышенными ценами. С кавказским беспределом, короче говоря.

– Никакого вкуса у этих персиков. Как мочало. И передержанные, сообщила покупательница переминающемуся со скучным видом спутнику. Сплошная гниль.

– Не бери. В магазине возьмем.

Женщина подняла на продавца бесцветные глаза, в которых вместе с острым презрением к окружающему присутствовала железная уверенность в собственной неотразимой привлекательности.

– Дешевле отдадите? – она назвала смешную цену, распаляя опытным взглядом улыбчивого кавказца. Превозмогая боль в пояснице, Начик поднял на прилавок непочатый ящик и предложил сладким голосом:

– Здесь все самое красивое, как вы, дамочка.

– И дешевое? – она одарила продавца значительной улыбкой. Мрачный спутник криво хмыкнул, отметив прозвучавшую двусмысленность. Начик назвал предельно низкую цену, женщина изобразила ужас:

– Грабеж! Совсем черножопые обнаглели! – взвизгнула она погромче, привлекая внимание окружающих.

– Уходи тогда, – сквозь зубы прошипел Начик, багровея от ударившей в голову крови.

Женщина завопила что есть сил:

– Ворюги! Свиньи чеченские! Мафия! – и швырнула в весы персик, одобряемая взглядами подтянувшихся на шум посетителей рынка.

– Дарить тебе не хочу, – сдерживаясь изо всех сил произнес Начик.

Спутник дамы оценил это высказывание, как грубое оскорбление достоинства женщины. Извлек их кармана какое-то удостоверение и мощной рукой схватил за грудки продавца. Соседи по прилавку, как люди опытные, мгновенно смели с эмалевых лотков товар в ящики и держались настороже, готовые нырнуть под стойку.

Назревала нехорошая ситуация. Сжав килограммовую гирю, краем залитого яростью сознания Начик понимал, что теперь никто не способен остановить его. Только одно желание целиком завладело им – молотить и молотить гирей по рожам, оравшим про ворюг, нацменов, черножопых выродков...

Гул толпы перекрыл визгливый, по-кошачьему пронзительный вопль:

– Гр-а-а-а-бют! Карул!!! Помогите коренному москвичу, россияне!

На идущего грудью в толпу милиционера бросился рыжий паренек отчетливо русского и даже пролетарского происхождения.

– У рабочего человека последнее отнимают! Кошелек спиздил. Вот этот, этот! – размазывая слезы по веснущачатым щекам, он указал милиционеру на спутника дамочки, прихватившего Начика, и быстро затараторил про голодающих шахтеров, нищих военных, день рождения старухи-матери, для которой он пришел приобрести яблочек. Пострадавшему сочувствовали. Очень скоро в кармане амбала, нагло бубнившего про спецохрану, в которой он состоит, на радость народу, жаждущему жертв и зрелищ, был обнаружен милиционером замызганный кошелек рыжего с тремя аккуратно сложенными десятками, мелочью и производственным удостоверением слесаря третьего разряда фабрики "Большевичка". Название фабрики и внешность паренька пробудили в гражданах забытое чувство пролетарской солидарности. Теперь граждане кричали плохие слова про новых русских, бандитов-депутатов и киллеров. Выходило, вроде, что все это одно и тоже и представлено в лице амбала. Вместе с пегой блондинкой, успевшей напоследок разметать штабелек начиковских апельсин, и пострадавшим слесарем вора увели в участок. Продавцы занялись восстановлением витрин и обсуждением происшествия. Никто из них не заметил, как спецохрановский амбал завладел кошельком слесаря. Видать – большой профессионал. И вот ведь – русский, а хуже свиньи – у своего же нуждающегося соотечественника не погнушался последнее выкрасть. И еще хвалили коллеги выдержку Начика, проявленную во время конфликта с дамой.

– Интеллигентный человек никогда себя матом на женщину не унизит, сказал явившийся Синагог, ставя другим в пример Начика.

Приведя в порядок прилавок, Начик успокоился и подумал о приятном вечернем просмотре бразильского сериала в кругу временно не болевшей семьи. А когда поднял глаза, ахнул – перед ним стояла высокая, юная, быстроглазая. В джинсиках и темно-синей, хорошего качества, курточке.

– Можно я то, что помялось куплю? – она нагнулась, подбирая закатившиеся персики и груши.

– Бери, – Начик щедро наполнил пакет и не стал взвешивать. – Так бери.

Девушка пожала плечами и благодарно улыбнулась: – Спасибо.

У Начика отлегло в груди и даже возникло такое чувство, что все теперь пойдет иначе.

Глава 3

Аня выложила на стол в кухне собственным обаянием добытые фрукты.

– Мара, что ли прислала? – обомлела тетка.

– Как что хорошее – сразу – Мара! Я сама.

С тех пор, как Мара стала работать в ресторане, все были сыты – и люди, и коты. Самое смешное, что она не брала продукты у себя на кухне, а покупала в магазинах. Честная, до противности. Аня видела завалившийся чек и поняла, что продукты сестре достаются не даром.

В тот прохладный, ясный майский день, следовавший за праздником Победы, Мара нанесла визит домой, но недолгий – в машине ее ждал Игорь.

– Чего ж он не поднялся? – тетка всегда говорила обиженным тоном, а по отношению к Игорю вообще с интонациями брошенной матери.

– Торопимся. Должны друга Игоря навестить где-то у черта на рогах. Здесь в пакете мясные продукты, а это – сухой корм для хвостатых друзей. Мара выгрузила на стол свертки, кульки и увидела вазу с фруктами:

– У Аньки поклонник что ли объявился?

– Вроде того. Похож на Гаррика, – интригующе подмигнула Аня.

– Тогда – не торопись, – Мара чмокнула сестру и поспешила к двери. Потом поболтаем, ладно?

А что же говорить, если самой ничего не ясно? Совершенно ничего.

Несясь по Москве рядом с углубившимся в прослушивание записей группа "На-На" Игорем, Мара пыталась осмыслить ситуацию и так и этак. Смотрела на нее изнутри, с точки зрения сугубо субъективной и как бы со стороны. Со стороны получался сплошной о, кей. Мчится по проспектам столицы почти новенький "фолксваген-гольф", рулит веселый, с орлиным взглядом брюнет. Рядом – почти блондинка, почти киноактриса, почти красавица. Ножка за ножку закинута, мокасина итальянская в такт песне покачивается, длинный русый хвост, прихваченный на затылке пластиковой бабочкой, задорно подпрыгивает. В кожаном салоне стального цвета пахнет хорошими духами и горечью пряного дымка, всегда сопровождающей Игоря. Заглянув мельком в такую машину, пешеходы думают, что мимо пронеслось счастье.

Это на поверхности. А если начать копаться, то распахивай дверцу автомобиля, выпрыгивай на дорогу и удирай без оглядки.

Очень скоро после начала совместной жизни обнаружилось, что Игорь жутко сконцентрирован на своих проблемах. Он был добр, широк, внимателен к Маре, но лишь самым краешком существа, не заполненным делами, и никак не хотел подпускать ее ближе.

Случай с супругой Пальцева не увеличил симпатию Мары к шефу. Она не рассказала о случившемся в кладовой даже Игорю, убеждая себя, что стала свидетелем какого-то гнусного пьяного инцидента. С Беллой, однако, отношения порвала, а к делам "Музы" стала настороженно приглядываться. Ничего конкретного не прояснила, кроме того, что вокруг Пальцева нечисто и в эти нечистоты он тянет Игоря.

...Выехали на окружную, с нее свернули на шоссе.

– У меня два выходных, – сообщил Игорь, перекрикивая магнитофон. Альберт Владленович супругу хоронит. Пока то, да се, пока гроб доставят...Утонула, бедолага, в Средиземном море. Свалилась за борт яхты в подпитии. Се ля ви.

Мара оторопела:

– Вот значит как дело уладилось... А твой шеф на полпути не останавливается. Мы оба знаем, что он вместе с Беллой хотел от жены избавиться.

Гарик не удивился.

– Да кому такая халда нужна? Болтала к тому же слишком много.

– Ты понимаешь, что говоришь?! Это же убийство!

– Нашла чем пугать! Смерть столь же распространенная штука, как и рождение. Причем, рождение – дело случайное и естественное, а смерть в любом случае – обязательная и насильственная. Никто умирать не хочет. Все жертвы и все – убийцы. Убивает среда, микробы, бесчеловечность, экология. Убивает слишком доброе сердце и слишком жестокое. А так – равнодушное. Убивают врачи, повара, летчики, автомобилисты... уф-ф-ф ... Даже такие милые девочки как ты. Если сейчас не поцелуешь, я скончаюсь от разрыва сердца. Пойми же, я не темню. Я тебя, дурочку, от лишних проблем оберегаю. – Игорь подставил щеку и снова ушел в музыку. Мара выключила магнитофон. Тишина оказалась грозной.

– Объясни хотя бы толком, куда и зачем мы едем.

– Лады, объясняю. Во все времена существовали люди невинно осужденные. Одна из таких жертв судебной ошибки, отсидев почти год, ради светлого Дня победы выпущена на волю. Мы едем забрать пострадавшего и позаботиться о нем. Разве это не прекрасный поступок?

Меня попросил об услуге шеф. Он опекает этого человека и намерен предоставить ему работу в своей структуре.

– Что же совершил пострадавший?

– Не вникал. На него повесили то ли хищение, то ли изнасилование. Вроде даже, то и другое вместе. Естественно, подставили, а Пальцев позаботился об освобождении.

– Угу. Чудный человек твой Альберт Владленович, – мрачно кивнула Мара. Майский день показался ей теперь совсем безрадостным. В благородные деяния Пальцева она не верила и было противно, что Игорь является доверенным лицом в его поганых делах. Но затевать бессмысленный разговор не хотелось. Во всем, что касалось шефа, Игорь держался непробиваемо. Он сразу отстранялся, прячась за ледяную стену отчуждения.

...Со стороны колония выглядела вполне приемлемо и если бы не ряды ключей проволоки, идущие по гребню побеленных стен и сторожевые вышки над ними, могла бы сойти за больницу или пионерлагерь.

Перекинувшись несколькими словами с караульным, Игорь исчез в проходной. Мара осталась в машине, поглядывая на ворота, откуда, по ее убеждению должен был выйти изможденный узник.

Через пол часа совсем с другой стороны – из скверика, появился Игорь в сопровождении крепкого качка, одетого в пижонский тренировочный костюм и дорогие черные очки. На плече здоровяка болталась плотно набитая сумка, словно он возвращался со спортивных сборов.

Распахнув дверцу машины, Игорь склонился к Маре:

– Детка, познакомься – Роберт Осинский. Наш будущий компаньон. Дипломированный экономист, спортсмен, сердцеед.

Мара вышла, выпрямилась и оказалась лицом к лицу с человеком, которого всегда хотела убить. Он являлся в кошмарах более юным и мерзким. И каждый раз она царапала ногтями, рвала в клочья его холеное, ухмыляющееся лицо.

Она не успела отомстить. Поп в больнице твердил о смирении и возвышающих страданиях, а Мара не могла с этим смириться. Она верила, что кто-то всевидящий и справедливый свершит возмездие – сметет с лица земли опоганивших ее выродков.

И вот, оказывается, Роберт Осинский благополучно существовал, наслаждался жизнью, творил очередные мерзости, а теперь досрочно покинул место заключения, где славно поднакачал мускулатуру и получил новые ценные навыки.

– Сожалею, леди, об имевшем место в далеком прошлом инциденте, – он узнал Мару и почувствовал овладевшее ею смятение, но поясничал, глядя на нее с наглым любопытством. – Дела давно минувших дней. Забавы беспечной юности. Вино и легкомыслие к добру не приводят! – Он шутливо погрозил ей пальцем. – Это, между прочим, касается нас обоих.

Сердце остановилось в груди Мары, в глазах потемнело. Не вымолвив ни слова, она попятилась, как от удара, несколько мгновений смотрела в ухмыляющееся лицо и бросилась прочь. Она бежала, очертя голову, пересекая улочки с кривобокими домишками, рыночную площадь, пустырь, распугивала гусей, шарахалась от велосипедистов, царапала о ветки кустарника помертвевшую кожу.

Опомнилась на краю оврага, заросшего сухим бурьяном. Если бы под ее ногами разверзлась пропасть, все решилось бы просто и быстро. Но пропасти не было, не было ни ножа, ни яда, чтобы умереть и спастись. Спастись от страха, от унижения, от удушающей злобы.

Опустившись на камень у обрыва, Мара стиснула колени руками, сунула в них лицо и тихонько завыла, поскуливая и раскачиваясь. Так делала умиравшая в ее отделении от опухоли молодая женщина. Она уверяла, что от воя боль стихает. Не даром же скулят раненые собаки.

На дороге затормозив, несколько раз просигналил автомобиль. Продираясь сквозь кусты к Маре подошел Игорь и тронул за плечо.

– Пожалуйста, перестань. Я все знаю, Роберт рассказал. Плюнь и забудь. – Он присел рядом, обнял за плечи. – Мало ли что в жизни бывает. Ну перестань капризничать, детка! Пойми, меня это совершенно не колышит. Честное слово!

– Убей его, – она глянула исподлобья с несокрушимой решительностью.

– Ты не в себе, – Игорь поднялся, поморщился. – Постарайся успокоиться. Всякое случается по молодости лет.

– Уйди! – с неожиданной силой выкрикнула Мара. Выпрямившись, она стояла перед ним, сжимая кулаки и глядя, словно затравленная собака.

– И запомни: никогда, никогда больше не приближайся ко мне.

Она попятилась к краю оврага. Несколько секунд внимательно смотрела в черные глаза Гаррика и помчалась вниз, ломая сухие ветки.

– Дура! – крикнул вслед Игорь и метнул кошелек. – Деньги хотя бы возьми, истеричка.

...Над Андреаполем витали прозрачные, напоенные весенним деревенским духом, сумерки. Курами, навозом, политым огородом, рано зацветшей сиренью, ужином, разогретым на керосинке, стираным бельем, молоком пах этот чужой вечер.

Выбравшись из оврага, Мара бродила по улочкам без определенной цели. Простая, покойная жизнь, проистекающая помимо ее, словно в ином измерении, действовала целительно. Люди превозмогали свои горести, утраты, невзгоды, копали землю, кормили детей, смотрели по телевизору "Вести". Часто попадались непуганые деревенские коты и голосистые, но доброжелательные собаки. Становилось прохладно. Мара отряхнула землю с джинсов, но ничего не смогла сделать с тоненьким белым пуловером – он выглядел так, словно его обладательница ночевала под забором и совсем не спасал от вечерней пронизывающей свежести.

Кошелек Игоря Мара искать не стала. Полное отсутствие денег подсказывало лишь один выход: пойти в милицию, объяснить ситуацию и попросить о звонке в Москву. Пусть Анька пришлет перевод или явится сама. Однако, все это требовало усилий и воли к жизни. А ее не было. Ссутулясь, обнимая руками плечи, Мара брела, куда глаза глядят – самый одинокий, самый несчастный человек на свете.

Два раза к ней приставала одна и та же тетка, желавшая продать свежие яички или укроп, под матерок и звон, обдавая грязью, проносились юные велосипедисты с плейерами на шеях, долго шел впереди высокий мужчина с батоном под мышкой. Батон был длинный, поджаристый, без всякой упаковки. Не отрывая от него голодных глаз, беглянка шла следом.

Увидав людей, кинувшихся к разворачивающемуся на пятачке автобусу, Мара приняла мгновенное решение: зайцем добраться до станции, сесть в электрику и ехать в Москву без билета. А если придут контролеры, вместе с ними и шагать в милицию. Но все это уже потом – главное – нырнуть в душное тепло, спрятаться, согреться.

Допотопный автобус вместил галдящую толпу, между запотевших окошек было надышано и тесно. Все передавали сидевшему за пестрой шторой водителю деньги. Передала чьи-то монеты и Мара, столкнувшись глазами с высоким мужчиной. Русая голова владельца батона возвышалась под самой крышей и денежный поток следовал, в основном, через него. Батон, что бы не измять и не запачкать, высокий держал теперь у верхних поручней, распространяя аппетитный запах. Мара отвернулась, прихватив в память моментальный "снимок" его лица и теперь с удивлением разглядывала. Странно. Она так часто видела это лицо. Но где?.. В зеркале! О, Господи, в зеркале! Она метнула в сторону незнакомца тревожный взгляд и снова встретилась со светлыми, обведенными лиловатой поволокой глазами, то же воровски стрельнувшими в ее сторону. Длинная прядь прямых русых волос падала на его лоб совсем по-мариному, а на губах застыла знакомая полу улыбка – то ли насмешливая, то ли застенчивая. И упрямая.

"А вдруг – брат? Вдруг отец нагулял где-то еще до женитьбы на маме мальчика? И теперь мы живем, не ведая, что не так уж и одиноки", – подумала Мара с неколебимой уверенность в том, что если сейчас попросит у незнакомца денег на электричку, он даст, ни о чем не спрашивая.

Автобус сильно мотало, было тепло, тесно, смрадно, как бывает среди людей, добирающихся домой после трудового дня. То тут, то там вспыхивали разговоры, из которых определилось, что маршрут дальний, но ни к какой станции он не ведет.

– Простите, – обратилась Мара к одной из разделявших ее с "братом" женщин, – Вокзал скоро будет?

– Какой вокзал? – окинула та неприязненным взглядом растрепанную девицу, задающую такие идиотские вопросы

– Станция, – уточнила Мара.

Начался всеобщий гвалт, в котором окончательно выяснилось – до железной дороги – семь верст киселя хлебать. Утром можно рассчитывать на попутный грузовик с птицефермы. Если дать шоферу десятку, может и подкинет к станции.

– Да она и тут не платила, – словно нехотя, но громко, вставила женщина в свежей укладке и в турецкой кожаной куртке, косясь на подозрительную соседку. – Я специально внимание обратила. Чужие деньги передавала, а свои нет.

– Кто не платют – штрафовать! – твердо высказался старик на деревянной ноге, сидящий у окна и пахнущий козлом.

Вслед уже вдохновенно понесло возмущенных фактом безбилетного проезда женщин. К Маре, угадав в ней инородность, обращались гневные взгляды и возмущенные реплики. Кто то застучал в стекло водителя с криком:

– Останови! Безбилетника высаживать будем!

– Тихо, тихо, бабоньки, – подал спокойный насмешливый голос человек с батоном. – Девушка со мной, я и оплачу. Нам, кстати, на следующей выходить. – Кивнув Маре, он стал протискиваться к выходу. У окошка водителя задержался, приобрел билет и протянул ей: – На память.

Выбравшись из полуоткрывшихся дверей под голоса разгоревшейся дискуссии о безобразных нравах современной молодежи, они стояли на деревенской площади возле облинявшей доски почета. Обдав струей черного дыма, автобус укатил, переваливаясь на ухабах и сразу стало невероятно тихо.

В домах за жидкими палисадниками уже кое-где светились окна. Над темной деревенькой, над дальними холмами и зеркалами озер опрокинулось огромное прозрачное небо с бледными крапинами звезд и узеньким, любопытно склоненным месяцем. Из огородов тянуло политой землей, навозом и дурманом зацветшей сирени. От прохлады и не привычного, не городского простора Мару охватил давний, школьный еще, кураж. Тогда она была бойкой, бегала быстрее всех, здорово играла в баскет и на нее заглядывались неинтересные школьные кавалеры. Но она пребывала в мечтательном ожидании ТОГО САМОГО единственного, засыпала и просыпалась в юном предвосхищении ей одной причитающегося счастья. Потому был и щенячий задор, и отчаянная смелость, и заливающий утреннее пробуждение неудержимый поток радости... Все прошло. Прошло... Она глубоко вдохнула прохладную свежесть и зябко обняла руками плечи.

– Хорошо тут.

Стянув с себя куртку из синей плащевки, "брат" укутал ею девушку.

– Погрейтесь, пока сообразите, что делать. У вас чрезвычайно задумчивый вид. Полагаю, решаются жизненно важные проблемы.

– Я ничего не решаю. И не знаю, что делать, – призналась Мара, осматриваясь. – Здесь есть гостиница?

– Увы. Пока только планируется, – он с веселым вызовом посмотрел на девушку: – Могу предложить апартаменты в собственном доме. На три звезды тянет, но с минусом. Минус водопровод, минус телефон и, естественно, прочие удобства. Не стану к тому же предупреждать, что я – одинокий мужчина, и в деревне – единственный житель. Вы все равно не откажитесь.

Мара не обиделась. Она сразу поняла, что "брат" не намекает на легкодоступность странной путешественницы и не пытается воспользоваться ситуацией. Он предлагает помощь. Она прямо посмотрела в знакомое до странности лицо и улыбнулась:

– Не откажусь. Конечно, не откажусь.

Шли долго, прямо на догорающий над озером закат и молчали, словно должны были запомнить каждое мгновение этого пути.

– Красотища какая.... – Мара оглядела окрестности с крыльца дома пока хозяин ковырял в дверях ключом. В темных сенях, радостно повизгивая, под ноги кинулась собака, заюлила, запрыгала, пытаясь лизнуть хозяина в нос. Но не достала. Пошарив рукой по стене, он щелкнул выключателем и сказал:

– Вот так и живу.

Глава 4

Случилось самое невероятное, самое сказочное, самое необходимое майским вечером встретились двое, рожденные друг для друга.

Это стало ясно еще в автобусе и со всей грандиозной фантастичностью определилось дома. Греясь у печи, они уминали Максов батон и говорили наперебой. У ног дремал, свернувшись клубком пес.